Художники Альбрехт Дюрер и Луках Кранах.


</p> <p>Художники Альбрехт Дюрер и Луках Кранах.</p> <p>

Два великих художника – Альбрехт Дюрер – основоположник искусства немецкого Возрождения и Лукас Кранах жили на земле Германии.

Отец Альбрехта — золотых дел мастер, мечтал обучить сына своему мастерству, но мечта его так и осталась неосуществленной. Сын хотел стать художником и только художником. Свой первый автопортрет он написал в тринадцатилетнем возрасте. И хоть этот портрет писала рука ребенка, в нем была видна уверенная кисть мастера. Отец, поразмыслив, перестал противиться стремлению сына и отдал его в мастерскую к живописцу.

Пришло время. Дюрер, подобно многим художникам, отправился в Италию для ознакомления с античным искусством. Друзья посоветовали ему присоединиться к торговому каравану, дабы избежать неприятностей в пути. Альбрехт так и поступил. По обыкновению тех времен караван провожали громкой музыкой, считая, что тем самым можно отогнать от него злых духов, несущих несметные напасти.

Прибыв в Италию, Дюрер не только восхищался живописцами этой страны, знакомился с ними и делал зарисовки с их картин, он постоянно оттачивал руку, рисуя скомканные простыни, смятые подушки, сжатые в комки листы бумаги, дабы в ярком и сочном штрихе постигнуть тайну жизнеподобия рисунка.

Вернувшись домой, в город Нюрнберг, молодой Альбрехт вынужден был по требованию отца связать себя узами брака с нелюбимой женщиной. Она была богата, и этим исчерпывались все ее достоинства. Жена не дала Альбрехту ни ласки, ни заботы, ни детей. Постоянным и ненасытным ее стремлением было лишь стремление к деньгам. Хотя Дюрер неплохо зарабатывал, ей все казалось мало и хотелось загрести больше и больше. Так они прожили всю жизнь. Узы брака оказались весьма увесистыми кандалами, навешанными на судьбу великого художника.

Дюрер работал очень много. Из-под его кисти и из-под острой иглы выходили одна за другой картины и гравюры. «Заказчики хотели видеть себя на картинах. Они требовали этого. В обмен на потраченные деньги они стремились обеспечить себе постоянное присутствие в храме. Для чего? Да потому, что жило суеверное поверье: поместив в церковь изображение человека, можно тем самым сократить срок пребывания его души в чистилища. Художник писал своих заказчиков коленопреклоненными перед всевозможными святыми.

Дюрер чувствовал всеми фибрами своей души, что в Германию надвигалось отовсюду что-то новое и непонятное. Шло оно с юга, из-за Альп. Это патриции, повадившиеся ездить в Италию, чтобы набраться ума, тащили в Нюрнберг заразу. Вместе с фурами, груженными иноземными книгами, утварью, картинами и одеждами, скрытно, незаметно вползала за краснокирпичные стены другая мода, другие обычаи и новые веяния. Хранители старины пытались задержать их у дверей своих домов, изгнать, запретить. Но нет, ничего не получалось. Столкнулись два мира: античный жизнерадостный и немецкий. На картинах и гравюрах северных мастеров веселятся только полуистлевшие скелеты. Пляска смерти. По стенам, когда зажигают свечи, прыгают уродливые тени-калеки, они сползаются в углы, ждут, когда померкнет свет и наступит их час – час зла, страха и гибели.

Страшен мир, в котором живешь. Где она, красота, откуда возьмется радость? Что ни день, то новые вести – о надвигающейся чуме, о сражениях, бушующих повсюду. Бунтуют крестьяне. С Востока грозят Европе волны неверных.

Грусть зарождается в душе художника. И вдруг – радость. Поэт Себастьян Брант предложил иллюстрировать его книгу «Корабль дураков». Вот это действительно была книга! В первый раз в жизни Альбрехт держал такую в руках. Била в ней ключом жизнь базельских площадей и улиц, переполняла через край радостью существования. Но вместе с тем бушевала в ней злость ко всем, кто глупостью или невежеством отравляет жизнь. А язык! По нескольку раз перечитывал Дюрер отдельные стихи, которые запоминались сами собой.

Через два-три дня он уже делал первые наброски. Дело спорилось. Спешил так, как никогда в жизни. Работая над одним сюжетом, обдумывал план другого, недоделав первый рисунок, хватался за второй, третий, четвертый…Быстрота, с которой Дюрер создавал гравюры, пугала Бранта. По собственному опыту он знал, как опасно это напряжение сил, ибо очень часто дело кончалось тем, что ум и фантазия тупели задолго до завершения начатого.

А через некоторое время Брант стал замечать – его иллюстратор начинает творить свою собственную поэму в рисунках, порою, не имеющую ничего общего с авторским замыслом. Словно вознаграждая себя за то, что слишком долго ему приходилось выполнять желания других, Дюрер теперь полностью отдавался фантазии. Искренне удивлялся: а разве этого нет в рукописи? Брант сердито пыхтел, садился переделывать стихи, подгоняя их под рисунки Дюрера. Выходил из себя. Нет, так дело не пойдет! Кто здесь автор? В бешенстве забрасывал в дальний угол скомканные листы рукописи, начинал бегать по комнате и браниться. Разъярившись, в свою очередь, художник стрелой вылетал в двери.

А назавтра, как ни в чем не бывало, Альбрехт снова приходил к Бранту и приносил новый рисунок. В конце концов, поэт приспособился: прежний текст оставлял с неприкосновенности, но дописывал к нему вступление, в котором пояснял основную мысль гравюр Дюрера». (С. Зарницкий)

Лихорадочная и веселая работа была закончена. Дюрер решил создать гравюры к «Апокалипсису». Его тянула к себе мистическая жутковатость этой страшной темы. Буйство страстей и стихий заполоняли все пространство его картин. Всадники Апокалипсиса, словно смерч, сметали с лица земли беззащитных людей, а ангелы с небес безразлично взирали на это бесчеловечное побоище.

«Дюрер работал, не поднимая головы, когда же поднял и оглянулся, то увидел, что мир вокруг него, содрогаясь от ужаса, живет ожиданием конца света. Он оцепенел в этом ожидании. На пороге стоял 1500 год, который пророчествовал наступление Апокалипсиса. 24 декабря 1499 года папа распорядился открыть настежь замурованные доселе „Святые ворота“» в базилике святого Петра, дабы душам праведников ничто не мешало войти в рай.

Верующие полчищами потянулись в вечный город в расчете на отпущение грехов. Шли босыми по каменным дорогам, ползли на коленях. В саванах, с зажженными свечами. Падали без чувств перед изображением Страшного суда, не в силах перенести зрелища ожидавших их мук. В это время еще больше увеличился спрос на дюреровский «Апокалипсис».

Мир же, несмотря ни на что продолжал жить. Пели школяры: я знаю, что скоро умру, и удивляет меня лишь одно – почему же я все-таки счастлив? И хотя шли дни, неминуемо приближая человечество к гибели – в этом никто не сомневался, – люди воевали, торговали, кипела работа в застенках: ломали пальцы, рвали волосы, жгли каленым железом, не забывали также и производить себе подобных. Помолившись и купив индульгенцию, люди старались забыть о предстоящих кошмарах. Так же поступал и Дюрер. Он будто даже стал торопиться запечатлеть мир, которому предстояла гибель. Для кого? Для чего? Но не сидеть же, сложа руки, в ожидании Страшного суда!

После появления хвостатой звезды говорили об «Апокалипсисе» почти в каждом доме. Но прошло рождество, прошли январь и февраль – светопреставления не наступило. В день святого Петра, 29 июня 1500 года, произошло событие невероятное и достойное того, чтобы над ним задуматься: молния ударила в папский дворец и полностью разрушила апартаменты, в которых проживал отпрыск святого отца, дьявол в человеческом образе Цезарь Борджиа, она обрушила обломки на тронный зал, где папа только что уселся на престол, чтобы открыть аудиенцию, и погребла и его самого и его трон. Однако, папа остался невредим. В этом тоже увидели предзнаменование, божественное откровение: создатель не собирался разрушать до основания сотворенный им мир, но лишь требовал уничтожения той скверны, которая захлестнула его». (С. Зарницкий)

Ожидаемый в очередной раз конец света не наступил. Дюрер продолжал работать. Он создавал мадонн с младенцами и рыцарские турниры, битвы морских чудовищ и задумчивые пейзажи, великолепные портреты с настолько характерными чертами лица, что посмотришь на них и кажется – ты знаешь сам лично этого человека.

Среди восхищавшихся произведениями художника был Виктор Гюго. Он писал восторженные строки:


О Дюрер, пестун мой, о живописец-маг!
По всем твоим холстам, которым мир дивится,
Нельзя не угадать, что взором духовидца
Ты ясно различал укрывшихся в тени
И фавнов лапчатых, и лешего огни,
И Пана, меж цветов засевшего в засаду,
И с пригоршней листвы бегущую дриаду.
Лебяжьешеие глядят в ручей цветы,
И, пробужденное шагами пешехода,
Встает чудовище и, пальцами урода
Сжимая дерева широкие узлы,
Сверкает чешуей и мечет взор из мглы.
Учитель, сколько раз я ни бродил в лесах,
Мне в сердце проникал тебе знакомый страх,
Чуть дунет ветер, и я вижу, как повисли
На всех ветвях дерев их сбивчивые мысли.
Творец, единственный свидетель тайных дел,
Творец, который все живущее согрел
Сокрытым пламенем, он знает: неслучайно
Я всюду чувствую биенье жизни тайной
И слышу в сумраке и смех и голоса
Чудовищных дубов, разросшихся в леса.

Сам Дюрер — с великолепными длинными шелковистыми волосами, умными, чуть с хитринкой глазами, чувственными губами был красив как бог. И не случайно на своем знаменитом автопортрете он изобразил себя так, словно изображал Христа. Альбрехт был несказанной мечтой женского роду-племени, но сам любовных интриг на стороне практически не имел. Он часто писал обнаженные женские тела, но идеализировать их отнюдь не стремился. Говорят, Дюрер любил одну женщину, и портрет ее написал, но достоверно ли это, никто в точности не знает.

Другой его автопортрет поражает своей откровенностью и натуралистичностью. Подобного не писал никто. Альбрехт изобразил себя совершенно обнаженным во весь рост и не позаботился о фиговом листочке на причинном месте, а изобразил это причинное место более чем подробно и не умоляя его естественной величины. К чему бы это? Быть может, отсутствие чувственной любви и тоска по ней сыграли с ним эту шутку?..

Ведь жизнь-то была не сахар.

«Мастер постоянно и мучительно думал о Смерти. Меланхолия присуща стала его характеру, и он создал ее на полотне. Состояние черной меланхолии, бывало, усиливалась до крайних пределов. Каждое недомогание он расценивал, как предвестник тяжелого недуга, который разом лишит его способности творить, возможности зарабатывать на жизнь. Любая неурядица воспринималась как трагедия. К примеру: не заплатили за картину, а уже гложет страх, что на старости лет пойдет он с протянутой рукой по миру, хотя и получил на днях столько денег, что с лихвой хватило бы на несколько лет.

Появившихся учеников он натаскивал в живописном деле и нередко выходил из себя, а они никак не могли понять того, чего мастер от них добивается. И тогда у него впервые закралось сомнение: а оставит ли он после себя продолжателей своего дела? Ведь нельзя научить бессоннице, не научишь спазмам сердца, не приохотишь к неустанной работе разума. Для этого нужна искра божия, как назовет он позже основное качество художника. Может быть, уже тогда понял Дюрер, что будет одинок в немецком искусстве, ибо всегда жизнь, давая одно, лишает другого». (С. Зарницкий)

Лукас Кранах был по характеру совершенно иным человеком, нежели Альбрехт Дюрер. У него крупное лицо, над которым природа не пожелала поработать с такой же тщательностью, как над лицом Дюрера. Кранах скорее больше похож на зажиточного бюргера или крестьянина, чем не художника.

Он родился в небольшом городе Кронох и название этого города сделал своим именем. Отчего? Сведения о происхождении его семьи туманны, но из этого тумана проступает некое имя — Зундер, история которого окутана мраком неизвестности: оно закрепило воспоминание о каком-то злодеянии и его решено было отправить в лету – забыть раз и навсегда.

В 1505 году Лукас стал придворным художником Фридриха Мудрого, который мудро собирал под своей дланью все лучшее, что встречалось в землях Германии. Он, подобно представителям итальянского дворянства, заботился о привлечении к себе на службу гуманистов, поэтов и художников, стремился украсить суровые стены своего дворца картинами, художественными панно, шпалерами, гобеленами. Кранах всячески способствовал этому влечению своего короля. Его гравюру, где еще маленький Фридрих запечатлен верхом на коне, король брал с собой в походы, словно то был талисман-оберег.

В ранних работах Лукаса заметно знакомство его с творчеством Дюрера, но вскоре он выбирает свой собственный путь. В его полотнах живут и нежное, трепетное целомудрие нераспустившегося цветка и элементы ужасного не только непосредственно в изображении, но и в подтексте картин, и это ощущение переходит в подсознание зрителя. На картинах спокойствие бытия сменяется буйством всяческих действий и всяческих персонажей. Взвихренные складки тяжелых одежд говорят о необузданности чувств. Благородные рыцари и отвратительные в своей противоестественности существа свершают фантастические подвиги. Действа происходят на фоне то мирных идеалистических пейзажей, то в предгрозовой, напряженно ожидающей бури, природе.

По портретам Кранаха можно изучать историю человечества. И вот что бросается в глаза: среди мужских лиц есть и благородные и ужасные, отвратительные, отталкивающие. Женские и детские лица всегда прекрасны и нежны. И кажется, что других и не бывает. И это не только лица мадонн и венер, но и Юдифи, несущей на блюде отрубленную голову своего врага. Женщины и дети словно бы отрешены от мирской суеты и упоены мечтою о светлом и прекрасном.

Кранах впервые в немецкой живописи изобразил женщину нагой — лишь тонкая прозрачная лента обвивает тело языческой богини Венеры. Но на картине предупреждающая надпись: «Всеми силами гони сладострастие Купидона, чтобы твоей ослепленной душой не овладела Венера». Проходит время, и вот уже прелестная нимфа без смущения говорит зрителю: «Я, нимфа священного источника, отдыхаю – не нарушай мой сон. Любуйся и восторгайся с замиранием сердца».

Вечную женственность пел этот художник и даже мысли себе не допускал, чтобы совершить крамольное дело и хоть какой-нибудь да изъян изобразить в женском неземном естестве — изысканно грациозном, живо непосредственном, подкупающим своей простотой и единением с природой.

«Идеи Ренессанса приняли в Германии специфическую религиозную окраску и отсюда – робость немецких художников в изображении наготы. Для мастера немецкого Возрождения обнаженное тело – заманчивый, но запретный плод! Итальянцам просто не приходили в голову сомнения Кранаха, поэтому в их картинах образ Венеры чище, целомудренней, здесь ее робость сочетается с повышенной чувствительностью. Венера сочетает архаизм с изысканностью, ее жесты грациозны и одновременно несколько неуклюжи – в этом и заключается неповторимое своеобразие произведения Лукаса Кранаха.

Художник не занимался, подобно итальянским мастерам, изучением анатомии. Благодаря этому отличие картин Кранаха от произведений классического искусства позволяет считать их замечательным памятником мировой живописи. Плавный ритм обнаженных форм, их «текучесть» унаследованы от позднеготического искусства, они придают фигурам особое очарование.

Любовно, с ювелирной точностью он изобразил родную северную природу, придав ей сказочный, идиллический характер — здесь цветущий пейзаж сменяется игрушечными городами, в которых живут и игрушечные герои.

Близкий друг Кранаха ректор Виттенбургского университета доктор Кристоф Шойрль говорил ему: «Если исключить моего земляка Альбрехта Дюрера, этого несомненного, единственного в своем роде гения, — то могу поручиться, только тебе наш век отводит первое место в живописи. Все прочие немцы расступаются перед тобой, итальянцы, столь тщеславные, протягивают тебе руку, французы приветствуют тебя как своего учителя».

Но Лукас Кранах был не только великим художником. Истинный сын своего века, эпохи немецкого Ренессанса, он жил полнокровной, активной жизнью и преуспевал буквально во всем. Проявляя незаурядную житейскую хватку и гибкость, умел ловко устраивать любые дела: нажил большое состояние, владел домами, собственной типографией, успешно торговал. Кипучая энергия и предприимчивость сделали его влиятельным членом верхушки городского общества. Не раз Кранаха выдвигали в магистрат. И творчество свое он поставил на твердую деловую основу. Обладая редкой трудоспособностью, создал прекрасно организованную мастерскую, в которой с помощью сыновей, учеников и подмастерьев писал сотни картин, печатал тысячи гравюр. Эти произведения буквально наводнили страну». (Н. Никулин)

Когда великого Лукаса Кранаха не стало, его место в мастерской заняли два его сына, но его места в мировом изобразительном искусстве никто и никогда занять не сможет. Оно уникально.