Мишель Монтень и его произведение о добросердечии.


</p> <p>Мишель Монтень и его произведение о добросердечии.</p> <p>

Маленькому щупленькому Мишелю счастливая жизнь с превеликой радостью раскрыла свои объятия. Она нежно улыбнулась ему, когда он пришел в этот свет, и лелеяла его, и нежила его несказанно. Он видел над собой милое заботливое лицо матери и радостное отца. Он слышал по утрам нежные звуки флейты и скрипки. Они будили его мягко, ненавязчиво, не торопили как можно быстрее покинуть уютную кроватку, а разрешали понежиться, потянуться до хруста в еще слабеньких косточках, позевать, посмотреть через чуть приоткрытые глазки на лучики солнца, проскальзывающие в детскую сквозь плотные шторы, чтобы помочь малышу проснуться и увидеть приветливую жизнь.

Он просыпался, соскакивал с постельки и в одной рубашонке, забыв всунуть ножки в мягкие тапочки, мчался по казавшемуся ему огромным замку. Мишель бежал в кабинет отца, заскакивал к нему на колени, целовал в шершавую щеку, принюхивался к легкому, чуть с горчинкой, запаху табака, и мечтал: стану взрослым и буду пахнуть так же.

Его отец, унаследовавший в свое время от своего отца торговое дело, отказался от него, потом он отказался и от военной карьеры и стал страстным почитателем итальянского Возрождения. Он собрал прекрасную библиотеку, окружил себя виднейшими учеными, писателями, гуманистами и чудно жил в этой чудной интеллектуальной и дружеской среде.

«Когда Мишель подрос, его удаляют из замка и отдают людям из низкого сословия, в семью бедного дровосека, в крохотную деревушку. Отец хочет этим не только воспитать ребенка в простоте и непритязательности, и надеется, что сын в таких условиях вырастет физически крепким, он желает также – в трудно объяснимым для того времени порыве, — чтобы он узнал народ, познакомился с участью простых людей, нуждающейся в поддержке. По-видимому, спартанские условия жизни в избушке углежога, скудная и однообразная еда были для Монтеня весьма полезны.

Очень резким оказался перелом в судьбе мальчика, когда через три года отец возвратил его в замок. Поскольку тело ребенка окрепло, то по совету ученых друзей надо было заняться душой. Словно из жары в холод Мишель переносится из среды необразованных крестьян в среду ученых-гуманистов. Первые слова и фразы, которые учит ребенок, — латинские. Изучение французского языка исключено из программы маленького ученика. Более того, чтобы общение с окружающими на французском, материнском языке не привело к потере чистоты и совершенства его латинской дикции, вокруг маленького Монтеня образуется кольцо запрета. В замке возникает комедийная ситуация, потому как из-за одного педагогического эксперимента все без исключения обитатели дома должны учить латынь.

Желаемый результат был достигнут с легкостью: без книг, без грамматики, без какого-либо принуждения, без розг и слез будущий великий французский прозаик, хотя в шесть лет и не мог сказать ни одной фразы на французском, родном языке, в совершенстве овладел чистым разговорным латинским. Древний язык мира стал для него настолько праязыком, материнским языком, что на протяжении всей своей жизни он будет предпочитать латинские книги французским. И в мгновения страха, при внезапных вскриках с губ у него будут непроизвольно слетать не французские слова, а латинские.

Этот метод – научить сына без принуждения, как бы в игре – всего лишь элемент общего хорошо продуманного плана – воспитать ребенка так, чтобы при этом он не испытывал никаких трудностей. «Без всяких ухищрений, — писал Монтень, — без книг, грамматики и каких-либо правил, без розг и слез, я постиг латынь такую же безупречно чистую, как и та, которой владел мой наставник». Такое обучение было полной противоположностью господствующей в то время жестокой методе образования, при которой в учеников палкой вколачивались закостенелые правила.

И вот по подсказке гуманистов-советчиков придумывается новый ритуал, назначение которого – предохранить нервы ребенка от самых малых волнений. Отныне Мишеля Монтеня ежедневно будит музыка. Флейтист или скрипач стоят возле постели и звуками музыкального инструмента будят спящего ребенка. Ни один королевский сын из дома Бурбонов никогда не воспитывался с таким вниманием, как этот внук гасконского торговца рыбой и еврейского маклера.

Такое воспитание, когда ребенку ничего не запрещается и дают полную свободу развития любым его наклонностям, таит в себе далеко не безопасные последствия. Ибо при этом у избалованного, никогда не встречающего сопротивления, не знающего, что такое дисциплина, мальчика, при следовании любой его прихоти может развиться какой-либо порок. Монтень позже признается, что благодаря лишь счастливому стечению обстоятельств его снисходительное и щадящее воспитание обернулось для него удачей. Он признает: «Если бы я родился не предрасположенным к дисциплине, тогда, боюсь, мне пришлось бы весьма скверно».

С самых ранних лет в нем укоренилось упорное нежелание следовать какому бы то ни было авторитету, подчиняться дисциплине, а так же развилась известная атрофия воли. Эта детскость, это желание по возможности избегать всяческих трудностей, это стремление всегда следовать своей воле, своему настроению избаловали Монтеня и сохранились на всю жизнь.

Благодаря добрым заботам отца, его сын скажет: «У меня свободная душа, она привыкла сама управлять собой так, как ей это нравится». Сия снисходительная, балующая форма воспитания оказалась решающей в особом развитии души Монтеня.

Но счастьем для него было и то, что такое воспитание своевременно завершилось. Чтобы оценить свободу, следует испытать принуждение, и Монтеню даст многое то, что его, шестилетнего, пошлют в коллеж города Бордо, где он останется до тринадцати лет. Дисциплина, которую он там встретил, была суровой, она самовольно навязывала ученикам свои взгляды, не спрашивая, желают они этого или нет. Впервые Мишель должен регулярно заниматься, его возмущает, что схоласты коллежа заставляют его учить ненужные факты и цифры — всю эту чистую книжную муть, а избыток формальных знаний убивает способность самостоятельно построить себе видение мира. Без благодарности покидает Монтень свою школу.

Он оставляет ее, «не получив ничего, что мог бы впоследствии использовать в жизни». Известно, наибольшие мучения школа создает всегда одаренным детям, способности которой она своими сухими методами не в состоянии разработать так, чтобы они плодоносили. И если Мишель ушел целым и невредимым из этой тюрьмы своей юности, то произошло это лишь потому, что он нашел себе тайного утешителя и советчика: художественную литературу. А с тринадцати лет он станет сам себе и учеником и учителем». (С. Цвейг)

Что и говорить, детство Мишеля Монтена походило на сказку. Жизнь в его стране походила на мрачный кошмар. Но в нее надо было вступать. Наступила юность. Монтень готовиться к карьере юриста и впоследствии становится советником парламента родного города Бордо. Как и положено молодому человеку, он в свой срок обзавелся женой, но отнюдь не благодаря сердечной привязанности, а исключительно потому, что так было положено. У него родилось пятеро детей, из них осталась только одна дочь. Так сложилась судьба. По всей вероятности, Мишель переживал потерю детей, но не доходил в этих переживаниях до полного отчаяния. Или, скорее всего напротив, эти-то страдания, это отчаяние и сделало его тем, кем он стал, ибо именно страдания и учит человек быть человеком в суровой школе жизни.

«На тридцать восьмом году Монтень решает ее изменить. Это больше чем прощание с должностью. Это отрешение от внешнего мира, в котором было неуютно, потому как там, где он хотел помочь, он не смог ничего добиться; к тому, к чему стремился, ему загораживали дорогу, когда хотел советовать, его советом пренебрегали. Ему, человеку, воспитанному в лучших традициях гуманизма Возрождения, трудно было подчиняться тупому и тягостному повелению вышестоящих вельмож, и он мечтал убежать туда, куда глядели его глаза.

До сих пор он делал то, что требовала от него служба, двор, отец – теперь же он желает делать лишь то, что доставляет ему удовольствие. Он накопил опыт и желает осмыслить его, извлечь из него рациональное зерно.

Теперь он хочет узнать, кто он, собственно, этот Мишель де Монтень. Он ищет свое внутреннее Я, которое не принадлежало бы государству, семье, времени, обстоятельствам, деньгам, имуществу, то внутреннее Я, которое Гете называл «Цитаделью», в которую он никого не пускал.

Глаза же его обратились в сторону родного родового замка, туда же обратились и стопы. Один раз и навсегда он начертал свое правило жизни: «Я скорее предпочту, чтобы мои дела пошли прахом, чем поступлюсь убеждениями ради моего успеха, ибо эту новомодную добродетель притворства и лицемерия я ненавижу самой лютой ненавистью, а из всех возможных пороков не знаю другого, который с такой же очевидностью уличал бы в подлости и низости человеческие сердца. Это повадки раба и труса.

А напасти и огорчения не могут принудить меня ни к чему, кроме проклятий. Они полезны лишь тем, кто не просыпается иначе, как от удара бича. Мой разум чувствует себя гораздо непринужденнее в обстановке благополучия. При безоблачном небе я вижу намного отчетливее».

Теперь, когда он перестал жить для внешнего мира, началась жизнь творческого досуга. (С. Цвейг) В своей башне Монтень наконец-то становится Монтенем и «почувствует себя абсолютным монархом в государстве своей библиотеки».

«В уединенном замке сбылась его мечта отыскать себе какой-нибудь уголок, который был бы целиком его, всегда к его услугам, где бы он располагал полной свободой, где было бы главное его прибежище, где бы он мог уединиться. Здесь и подобает ему вести внутренние беседы с самим собой и притом настолько доверительные, что к ним не должны иметь доступа ни приятели, ни посторонние, ни родные; здесь надлежит размышлять и радоваться.

«Мы обладаем душой, способной общаться с собой, — думал он, — она в состоянии составить самой себе компанию; у нее есть на что нападать и от чего защищаться, что получать и чем дарить. Нам нечего опасаться, что в этом уединении мы будем костенеть в томительной праздности: когда ты в одиночестве, будь сам себе топкой.

Вот уже несколько лет, как все мои мысли устремлены на меня самого, как я изучаю и проверяю только себя, а если и изучаю что-нибудь другое, то лишь для того, чтобы неожиданно в какой-то момент приложить это к себе или, вернее, вложить в себя. Давно утомленный рабским пребыванием при дворе и общественными обязанностями, находясь в расцвете сил, решил я скрыться в объятиях муз, покровительниц мудрости; здесь в спокойствии и безопасности я хочу провести остаток жизни.

Я буду общаться со своей душой, ибо нет занятия более пустого и вместе с тем более сложного, чем беседовать со своими мыслями, — все зависит от того, какова беседующая душа. Самые великие души делают это занятие своим ремеслом».

Мишель Монтень сделал беседу с душой своим главным занятием и доказал всему миру, что душа его оказалась великой, хотя особо и не стремился к такому внушительному результату.

Бескорыстное служение музам вдали от предательских убийств и бесконечных заговоров в какой-то мере было своеобразным протестом, хотя и недостаточно, может быть, активным, но все же довольно определенным. Несмотря на то, что писатель всю жизнь старался как можно меньше сковывать себя обязательствами всякого рода, он не оставался равнодушным наблюдателем происходящих вокруг него событий.

Несправедливость всегда вызывала его возмущение, хотя целью его жизни не было активное противодействие злу. Дело в том, что он не видел никаких реальных сил, которые могли противостоять злу, и поэтому сохранял позицию «над схваткой», будучи твердо уверен, что никакие даже самые трагические события не властны над человеком и не могут его сокрушить, пока он сам не позволит этого сделать; они могут лишь скользить по поверхности, не задевая основных жизненных центров; никакое даже самое массовой безумие не может овладеть человеком, сохраняющим разум и ясность ума.

Монтень жил в жестокое время, но он жил и в удивительное время. Он жил во время невиданного для средних веков расширение горизонта познаваемого мира. У мыслящего человека разбегались глаза, рушились старые, казалось бы, навсегда укрепившиеся правила и привычки и укоренившиеся догмы, новые понятия опрокидывали устоявшиеся порядки. Нахлынувшие со всех сторон идеи и факты, ломали традиционные представления. В этом наплыве бесконечных новшеств, описаний путешествий, религий человек терялся в раздирающих его противоречиях». (В. Большаков)

«Итак, Мишель Монтень хочет читать и учиться, но лишь столько, сколько ему нравится, именно тогда, когда это доставляет ему удовольствие. Если книга ему слишком скучна, он открывает другую. Если попалась сложная книга, он один или пару раз атакует ее, а затем сдается, так как его разум создан лишь для одного прыжка. Если он что-то не понимает с первого раза, то повторные попытки не помогают ему. Вот в чем признается Монтень.

Ведь он забрался в башню не затем, чтобы стать ученым или схоластом, от книг он требует, чтобы они волновали его, а через волнение – поучали.

Разумеется. Монтень не Диоген. Он любит свой дом, свое состояние, свое дворянство и признается, что ради душевного спокойствия, выезжая куда-нибудь, дерет с собой шкатулку с золотом. Он наслаждается своим положением значительного господина.

Необходимо отметить, что затворник из башни не устает жаловаться на свою скверную память. Он забывает прочитанные им книги, у него совершенно нет памяти на даты, он даже не может вспомнить важнейшие события в своей жизни. Все протекает мимо него, словно река, и ничего не оставляет, никакого твердого убеждения, никаких твердых мнений, ничего прочного, ничего непреходящего.

Эта слабость, на которую Монтень так жалуется, в действительности – его сила. Это его «ни-у-чего-не-задерживаться» понуждает его постоянно идти дальше. Ничто для него не завершено. Он не довольствуется своим опытом, он не приобретает на нем капитал, который кормил бы его, нет, его дух должен постоянно завоевывать Так его жизнь становится постоянным процессом обновления.

Прочес поиска, а не результат его, доставляет Монтеню истинное удовольствие. Он не желает никаких догм, никаких учений и постоянно боится застывших утверждений. Он не идет ни к какой цели. Любая дорога для его скитающейся мысли хороша. Чтобы удержать прочитанные в книгах мысли он записывает их в случайном порядке на листах, так возникает его «мозаика без связей». То, что было поначалу праздной причудой, постепенно стало смыслом жизни». (С. Цвейг)

Монтень пытался отыскать свою тропу в отчаянно запутанном переплетении всевозможных понятий. Постепенно из всего прочитанного и осмысленного у Монтеня начала вырисовываться книга, в которую он вставлял не только цитаты античных авторов – до краев наполненный кладезь мудрости, — но и свои размышления, и всевозможные случаи из собственной жизни, естественно укладывающиеся в идею книги, которую можно было бы назвать «учебником жизни». Эта работа Монтеня была сделана не на заказ, она была для души, она была своеобразной интеллектуальной игрой. Он любил играть и, пожалуй, только это и любил делать. В своей занимательной интеллектуальной игре он создал книгу.

В первых строках Монтень написал: «Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предупреждает тебя, что я не ставил себе никаких целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе. Силы мои недостаточно для подобной задачи. Назначение этой книги – доставить своеобразное удовольствие своей родне и друзьям: потеряв меня, а это произойдет в близком будущем, они смогут разыскать в ней кой-какие следы моего характера и моих мыслей и, благодаря этому восполнить и оживить то представление, которое у них сложилось обо мне. Если бы я написал эту книгу, чтобы снискать благоволие света, я бы принарядился и показал себя в полном параде. Но я хочу, чтобы меня видели в моем простом, естественном и обыденном виде, непринужденном и безыскусственном».

Безусловно, Монтень лукавит, говоря, что сочиняет для родни и друзей, потому что несколькими страницами позже уже пишет: «Нас не столько заботит, какова наша настоящая сущность, что мы такое в действительности, сколько то, какова эта сущность в глазах окружающих. Даже собственная одаренность и мудрость кажутся нам бесплодными, если ощущаются только нами самими, не проявляясь перед другими и не заслуживая их одобрения».

Своего произведения увидеть напечатанным Монтеню не удалось. Полный текст грандиозного труда вышел лишь через три года после смерти его создателя.

Свою книгу, начатую как скромное домашнее сочинение и законченную объемным фолиантом, Монтень назвал «Опыты», и как-то сам признался, что в ней еще заключено жгучее и невыполнимое желание духовного общения со своим рано ушедшим в небытие другом. Здесь, за письменным столом Мишель мог вызывать друга на разговор и общаться с ним сколь угодно долго. Мишель и общался, и писал. И создал новый литературный жанр — эссе, что означает в переводе с французского опыт, набросок. Этот жанр позволял порассуждать на самые разнообразные темы, при этом автор смело мог отстаивать свою позицию, пусть даже неверную или парадоксальную. Он имел право ошибаться, но ему не дозволялось быть неискренним в своих суждениях.

«Мой ум и мысль бредут ощупью, — признается Монтень, — пошатываясь и спотыкаясь, и даже тогда, когда мне удается достигнуть пределов, дальше которых не пойти, я никоим образом не бываю удовлетворен достигнутым мною; я всегда вижу перед собой неизведанные просторы, но вижу смутно и как бы в тумане, которого не в силах рассеять.

Нелегко установить границы нашему разуму: он любознателен, жаден и столь же мало склонен останавливаться, пройдя тысячу шагов, как и пройдя пятьдесят. Я убедился в этом на собственном опыте, и еще убедился в том, что в начале всякой философии лежит удивление, ее развитием является исследование, ее концом – незнание».

Еще мудрый Сократ сказал: «Я знаю, что я ничего не знаю». Познание бесконечно.

Пребывать в пространствах мудрости для Монтеня, все равно что рыбкой плескаться в воде или ребенком забавляться с любимыми игрушками. «Глубоко ошибаются те, — пишет он, — кто изображает мудрость недоступною для детей, с нахмуренным челом, с большими косматыми бровями, внушающей страх. Кто напялил на нее эту обманчивую маску, такую тусклую и отвратительную? На самом деле не сыскать ничего другого столь милого, бодрого, радостного, чуть было не сказал шаловливого».

В начале своей работы Монтень, вырвавшийся из клещей жестокой действительности, более всего задумывается над проблемой невозможности выжить и необходимости это сделать, ибо надо жить. Он провозглашает идеалы стоицизма и перефразируя Цицерона, так формирует свое кредо: «Философствовать – это значит учиться умирать».

Артур Шопенгауэр по своему сформулировал эту мысль: «Смерть – вдохновляющая муза философии: без нее философия вряд ли бы даже и существовала».

А древние говорили: «Помни о смерти». И вовсе не для того помни, чтобы сотрясаться ежесекундно перед этой то ли костлявой старухой с клюкой, то великой избавительницей от непосильных жизненных тягот. Помни о той, что может настигнуть тебя в любой момент, для того, чтобы каждый твой день был до краев насыщен великолепнейшими свершениями, чувствами, размышлениями.

Живи так, чтобы исчерпать до донышка все то, что предоставила тебе твоя судьба, подойти с достоинством к своей последней черте. Ведь «мера жизни не в ее длительности, а в том, как ты используешь ее: иной прожил долго, да прожил мало; так не мешкай же, когда пребываете здесь».

Гораций говорил: «Решил стать разумным, начни! Кто медлит упорядочить свою жизнь, подобен тому простаку, который дожидается у реки, когда она пронесет свои воды, а она течет и будет течь веки вечные!»

«Не надо отчаиваться и не преисполняться презрением к жизни как таковой, а, напротив, отстаивать ее права не столько в экстремальных, сколько в самых обыденных ситуациях, ведь в конечном счете это и есть наше бытие, это и есть наше все.

Доблесть Александра, — продолжает Монтень, — явленная нам на его поприще, намного уступает, по моему, доблести, которую проявил Сократ, чье существование было скромным и неприметным. Я легко могу представить себе Сократа на месте Александра, но Александра на месте Сократа я представить себе не могу. Если бы кто-нибудь спросил Александра, что он умеет делать, он бы ответил: подчинять мир своей власти, если бы кто-нибудь обратился с этим вопросом к Сократу, он непременно сказал бы, что умеет жить, как подобает людям, а для этого требуются обширные, более гибкие и более полезные познания. Ценность души определяется не способностью высоко возноситься, а способностью быть упорядоченной всегда и во всем».

Мишель Монтень дает несколько жизненных советов, хотя понимает что «человек представляет собой изумительное, суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся существо. Нелегко составить о нем устойчивое и единообразное представление и вывести его на путь истинный.

Вот этот совет Монтень дал с помощью Метелла: «Делать зло – вещь слишком легкая и слишком низкая; делать добро в тех случаях, когда с этим не сопряжено никакой опасности, вещь обычная; но делать добро, когда это опасно, таково истинное призвание добродетельного человека».

Вот следующий совет: «За тщеславие нужно расплачиваться немалыми жертвами, ибо тех, кто одержим этой страстью, оно заставляет быть всегда на виду, точно они – статуи на рыночной площади».

Вот житейское наблюдение: «Жалея кого-нибудь, мы при виде его страданий одновременно ощущаем в себе и некое мучительно сладостное щекотание злорадного удовольствия. И кто истребил бы в человеке зачатки дурных качеств, тот уничтожил бы основание, на котором зиждется наша жизнь. Что бы ни говорили, но даже в самой добродетели конечная цель – наслаждение».

Вот отношение к некоей группе унылых людей: «Я ненавижу умы, всегда и всем недовольные и угрюмые, — они проходят мимо радостей жизни и цепляются лишь за несчастья, питаясь ими одними; они похожи на мух, которые не могут держаться на гладких поверхностях и садятся отдыхать в местах шероховатых и испещренных неровностями, и еще они похожи на кровососные банки, отсасывающие и вбирающие в себя только дурную кровь».

Вот слова, обращенные к нерешительным людям: «Если жить в нужде плохо, то нет никакой нужды жить в нужде. Всякий, кто долго мучается, виноват в этом сам. Ему не достает мужества вытерпеть жизнь, он не хочет ни бежать, ни сражаться. Чем поможешь такому?

А ведь даже боли можно найти оправдание и утешение: если она продолжительна, то не бывает особенно мучительной, если она весьма мучительна, то не бывает очень продолжительной».

Предел ее терзаниям положит смерть. Но следует ли ее бояться? Милосердный Монтень утешает своих читателей: «Мы смотрим на смерть, нищету и страдания, как на наших злейших врагов. Но кто же не знает, что та самая смерть, которую одни зовут ужаснейшей из всех ужасных вещей, для других – единственное прибежище от тревог здешней жизни, высшее благо, источник нашей свободы, полное и окончательное высвобождение от всех бедствий? И в то время, как одни в страхе и трепете ожидают ее приближения, другие видят в ней больше радости, нежели в жизни.

Ведь есть даже такие, которые сожалеют о доступности ее для каждого. Вот что говорил Лукиан: «О, если бы, смерть, ты не отнимала жизни у трусов, о, если бы одной доблести дарила себя!»

Мне пришлось наблюдать одного из своих ближайших друзей, который всей душой стремился к смерти: это была настоящая страсть, укоренившаяся в нем и подкрепляемая рассуждениями и доводами всякого рода, страсть, от которой я не в силах был его отвратить: и при первой же возможности покончить с собой при почетных для него обстоятельствах, он, без всяких видимых оснований устремился навстречу смерти, влекомый мучительной и жгучей жаждой ее».

Хорхе Луис Борхес говорил о мировосприятии таких людей, что «смерть – это первая спокойная ночь в жизни человека».

В вопросе о допустимости самоубийства Монтень часто противоречит сам себе. Вслед за строками восхваления его как избавителя от всех земных зол, следует доказательство того, что, напротив, «никакие злоключения не могут заставить подлинную добродетель повернуться к жизни спиной».

О жажде бессмертия Монтень говорит: «Мудрый Хирон отверг для себя бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца – бога бесконечного времени, каковы свойства этого бессмертия. Вдумайтесь хорошенько в то, что называют вечной жизнью, и вы поймете, насколько она была бы для человека более тягостной и нестерпимой, чем та, что дарована ему. Если бы у вас не было смерти, вы бы без конца сыпали бы проклятиями за то, что вас ее лишили. Смерть сознательно подмешала себе чуточку горечи, дабы, принимая во внимание доступность ее, воспрепятствовать слишком жадно и безрассудно устремляться навстречу ей.

Каждый знает, что конечная точка нашего жизненного пути – это смерть, предел наших стремлений, и если она вселяет в нас ужас, то можно ли сделать в жизни хотя бы один единственный шаг, не дрожа при этом, как в лихорадке? Лекарство, применяемое невежественными людьми, — вовсе не думать о ней. Но какая животная тупость нужна для того, чтобы обладать такой слепотой. Какая же бессмыслица огорчаться из-за перехода туда, где мы избавимся от каких бы то ни было огорчений. Кроме того, саму смерть мы ощутить не сможем; мы постигаем ее только рассудком, ибо от жизни она отделена не более чем мгновением».

Здесь Монтень отталкивался от утверждения Эпикура: «Самое страшное из зол – смерть, не имеет к ним никакого отношения, так как, когда мы существуем, смерть еще не присутствует, а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем».

«Короче говоря, — продолжает Монтень, — вся мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся к тому, чтобы научить нас не бояться смерти. И разве это безделица – идти до последней черты без страха и трепета?

Вот вам примеры веселого бесстрашия перед лицом смерти.

Один из осужденных, когда его вели на виселицу, заявил, что не следует идти по этой улице, так как он может встретиться здесь с лавочником, который схватит его за шиворот, потому как за ним есть старый должок.

Другой просил палача не прикасаться к его шее, чтобы он не затрясся от смеха, до такой степени боялся щекотки.

Третий ответил духовнику, который сулил ему, что уже вечером он разделит трапезу с нашим Спасителем: «В таком случае отправляйтесь-ка туда сами; что до меня, то я нынче пощусь».

Четвертый пожелал пить, но так как палач пригубил первым, сказал, что после него ни за что не станет пить, потому что боится заболеть дурной болезнью.

А кто не слыхал рассказ об одной пикардийце? Когда он уже стоял у подножия виселицы, к нему подвели публичную женщину и пообещали, что если он согласится жениться на ней, то ему будет дарована жизнь. Взглянув на женщину и заметив, что она припадает на одну ногу, приговоренный к казни крикнул: «Валяй, надевай петлю! Она колченогая!»

«Если смерть быстрая и насильственная, — рассуждает Монтень, — у нас нет времени исполниться страхом перед нею; если же она не такова, то, насколько я мог заметить, втягиваясь понемногу в болезнь, я вместе с тем начинаю естественно проникаться известным пренебрежением к жизни. Я нахожу, что обрести решимость умереть, когда я здоров гораздо труднее, чем тогда, когда меня треплет лихорадка.

Поскольку радости жизни не влекут меня больше с такой силой, как прежде, ибо я перестаю пользоваться ими и получать от них удовольствие, — я смотрю на смерть менее исступленными глазами. Это вселяет в меня надежду, что чем дальше отойду я от жизни и чем ближе подойду к смерти, тем легче мне будет свыкнуться с мыслью, что одна неизбежно сменит другую.

Жизнь ведет нас за руку по отлогому, почти неприметному спуску, потихоньку да полегоньку, пока не ввергнет в жалкое состояние, заставив исподволь свыкнуться с ним. Вот почему мы не ощущаем никаких потрясений, когда наступает смерть нашей молодости, которая, право же, по своей сущности гораздо более жестока, нежели кончина еле тлеющей жизни, или же кончина нашей старости. На земле существуют народы, которые радуются смерти стариков. Ведь прыжок от бытия-прозябания к небытию менее тягостен, чем от бытия-радости и процветания к бытию скорби и муки.

Природа не дает нам зажиться. Она говорит: «Уходите из этого мира так же, как вы вступили в него. Сделайте такой же переход, какой некогда бесстрастно и безболезненно совершили вы от смерти к жизни, совершите теперь от жизни к смерти. В день своего рождения вы в такой же мере начинаете жить, как и умирать. Сенека говорил: „Первый шаг, давший нам жизнь, укоротил ее ровно на один шаг“».

Ваша смерть есть одно из звеньев управляемого Вселенной порядка; она звено мировой жизни. Лукреций говорил: «Смертные перенимают жизнь одни от других, передают один другому светильник жизни».

Кто может жаловаться на то, что он обречен, если все другие тоже обречены?

Когда душа станет вместилищем философии, она непременно наполнит здоровьем и тело. Царящие в ней покой и довольство она не может не излить вовне; точно так же она излучает по своему образу и подобию нашу внешность, придав ей исполненную достоинства гордость, веселость и живость, выражение удовлетворенности и добродушия. Отличительный признак мудрости – это неизменно радостное восприятие жизни; ей, как и всему, что в подлунном мире, свойственна никогда не утрачиваемая ясность.

В самом деле, это она – философия успокаивает душевные бури, научает сносить с улыбкой болезнь и голод, опираясь на вполне осязательные, естественные доводы разума. Ее конечная цель – добродетель, которая пребывает вовсе не где-то, как утверждают схоластики, на вершине крутой, отвесной и неприступной скалы. Те, кому удалось приблизиться к добродетели, утверждают обратное, что она обитает на прелестном, плодородном и цветущем плоскогорье, откуда отчетливо видит все находящееся под нею; достигнуть ее может, однако, лишь тот, кому известно место ее обитания; к ней ведут тенистые тропы, пролегающие среди поросших травой и цветами лужаек, по пологому, удобному для подъема и гладкому, как своды небесные, склону.

Но так как мнимым философам не удалось познакомиться с этой высокой добродетелью, прекрасной, торжествующей, любвеобильной, кроткой, но вместе с тем и мужественной, питающей непримиримую ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету, имеющей своим путеводителем природу, а спутником – счастье и наслаждение, то, по своей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожий образ: унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, и водрузили ее на уединенной скале, среди териниев, превратив в пугало, устрашающее род человеческий».

Вот так милосерднейший Мишель Монтень от всей души постарался позаботиться о людях, которым постоянно приходится опасаться каверз, «любезно» предоставляемых нелегкой жизнью. Он не пытался переделать мир – это было бы бесполезным занятием, он хотел лишь хоть немного смирить бурлящие и разрушительные страхи и страсти.

В своих рассуждениях о бесстрашии перед смертью философ не касается христианского верования о том, что за чертой жизни человека его ждут рай или ад. Монтень довольно иронично отзывается о перспективах загробной жизни: «Это было бы крайней несправедливостью получать вечное наслаждение за столь краткую жизнь». А пугать людей адом – разве это не гнусно?

Быть может, философ не религиозен? Нет, он религиозен, но для него Бог – это совесть, и когда совесть чиста, тогда и человек чист и прозрачен перед Богом, перед людьми, перед собой. И, он знает, Бог примет его.

Монтень большое внимание уделяет изучению религии, но не только христианской, а и различных языческих религий, буддизма, ислама. Он не может позволить своему исследовательскому азарту быть побежденным перед слепой наивной детской верой. Он не соглашается идти на поводу у римской католической церкви, позволившей себе исключительное право на создания единственного канона божественности, а решил отнестись к нему как к объекту, поддающемуся научному анализу. Слепая вера его современников в Христа для философа была совершенно неприемлема, а фанатичное и изуверское отстаивание догм, насилие над волей – отвратительно.

Монтень, размышляя о христианской религии, задавал себе один вопрос за другим:

«Если христианская религия самая истинная, то почему столько выдающихся людей древности не открыли ее?

Если религиозная истина не доступна разуму, а постигается божественным наитием, то есть идет от самого Бога, то почему она так зыбка в нас?

Если принять за основное в христианской религии учение о добродетели, то нравы христиан никак не согласуются с их учением, они хуже.

Религиозность людей не есть ли на самом деле величайшая фикция?

Религия не есть ли ни что иное, как инструмент политической борьбы? Она становится наперсницей преступлений.

Христианство проповедует милосердие и добро, между тем это самая жестокая из всех религия во вражде и нетерпимости».

С неподдельным негодованием Монтень приводит читателю неопровержимейший довод: «как может человек создать богов, а если не человек придумал их – то кто? – если он сам глуп. Он же очень глуп: он не умеет создать даже насекомого, но он кует себе богов дюжинами, — восклицает философ. — Пусть он, человек, покажет мне с помощью своего разума, на чем покоятся те огромные преимущества над столькими созданиями, которые он приписывает себе. Кто меня убедит, что когда я играю со своей кошкой не забавляется ли она скорее со мною, чем я с ней.

Кто уверил человека, что эти изумительные движения небосвода, этот вечный свет, льющийся из величественно вращающихся над его головой светил, этот грозный ропот безудержного моря, — что все это сотворено и существует столько веков только для него, для его удобства и к его услугам?

Не смешно ли, что это ничтожное и жалкое создание, которое не в силах даже управлять собой и предоставлено ударам всех случайностей, объявляет себя властелином и владыкой Вселенной, малейшей частицы которой оно даже не в силах понять, не то что повелевать ею!

На чем основано то превосходство, которое он себе приписывает, полагая, что в этом великом мироздании только он один может воздать хвалу его творцу и отдавать себе отчет о возникновении и распорядке Вселенной? Кто дал ему эту привилегию? Пусть он покажет нам грамоты, которыми на него возложены эти сложные и великие обязанности.

По сущности воображения он равняет себя с Богом, приписывая себе божественные способности, отличает и выделяет себя из множества других созданий, тогда как на деле помещен среди грязи и нечистот мира, прикован к худшей, самой тленной и испорченной части Вселенной, находится на самой низкой ступени мироздания, наиболее удаленной от небосвода».

Вот сколь резкую отповедь дал философ и людям и священнослужителям, якобы пастырям человечества. И поделом. Действительно, как же можно присваивать себе знание еще непознанных тайн Вселенной?

Монтеня крайне раздражала тупая самоуверенность средневековой схоластики, которая напрочь отрицала возможности опираться в своем учении на его величество Опыт и на ее величество Реальность. «Нет, нет, и нет, — все твердят и твердят схоласты. – Вера! Вера! И Вера! И только Вера! Плоды познания слишком горьки!»

Схоласты остаются непреклонными в своем мнении, они не желают работать с конкретными знаниями: гораздо проще перемалывать веками уже неоднократно перемолотое. «Основным недостатком схоластики были и невежество, и отсутствие знания и эрудиции, и табу на любую критику, на любой новый непредвзятый взгляд на мир, отсутствие личной окраски и оригинальности: мысль двигалась как бы в заданной колее, не дающей отступить ни на йоту в сторону». (В. Большаков)

Монтень не боится коснуться и святая святых христианской церкви, проповедующей ханжеское целомудрие. Вот что он говорит о половом акте: «В чем повинен перед людьми половой акт – столь естественный, столь насущный и столь оправданный, — что все как один не решаются говорить о нем без краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему в серьезной и благопристойной беседе? Мы не боимся произносить: убить, ограбить, предать, — но это запретное слово застревает у нас на языке. Этот акт скрыт нами под покровом молчания и извлечь его оттуда даже затем, чтобы учинить над ним суд и расправу, — наитягчайшее преступление.

Даже поносить его мы решаемся не иначе, как с помощью всевозможных описательных оборотов и словесных прикрас. Он представляется до того мерзким и отвратительным, что само правосудие считает предосудительным касаться и видеть его, — однако, это величайшее благодеяние для преступника; и он продолжает пребывать на свободе и наслаждаться безнаказанностью из-за того, что даже выносить этот приговор – противно.

Наш разум должен стремиться к одной единственной цели, а именно обеспечить нам удовлетворение наших желаний, и вся его деятельность должна быть направлена лишь на то, чтобы доставить нам возможность творить добро и жить в свое удовольствие, как сказано в Священном писании».

Так рассуждал Мишель Монтень в укромном уголке одной из башен своего небольшого замка. А замок между тем укреплен был чрезвычайно плохо, если не сказать большего. Да философ и не хотел заниматься этим хлопотным для него делом. Он полагал, что большую защиту нежели крепостные стены и охранники ему создаст его учение. Бывало, завидев вдали на дороге столб пыли, Мишель гадал – кто это едет к нему? – то ли друзья, то ли враги-убийцы-грабители. Если приезжали друзья, — то было радостное свидание, велись чудные беседы, философские споры; если враги – приходилось, нехотя отвлекаться от своих интеллектуальных занятий и со своими людьми держать оборону родной земли. Несколько раз Монтеню лишь чудом удавалось избежать смерти. Сигнал грозящей опасности в любую минуту мог прозвучать над башнями замка. И кто знает, что спасло его? Быть может, Бог, учение которого он правильно понял своей чистой душой?

Ведь нравственные устои философа были истинно чисты, естественны и искренни. «Нет, равным образом, ни одного проявления доброты, — думал и чувствовал Монтень, — которое бы не доставило радости благородному сердцу. Когда творишь добро, сам испытываешь некое радостное удовлетворение и законную гордость, сопутствующие чистой совести. Порочная душа, может, при случае, обеспечить себе спокойствие, но познать удовлетворение и удовольствие этого рода ей не дано.

А это немалое наслаждение – чувствовать себя огражденным от заразы, распространяемой столь разнузданным веком и говорить себе самому: кто заглянул бы мне в самую душу, тот и тогда не обвинил бы меня ни в несчастии и разорении кого бы то ни было, ни в мстительности и зависти, ни в преступлении против законов, ни в жажде перемен или смуты, ни в нарушении слова. И хотя порочность нашего времени разрешает все это и учит этому каждого, я никогда не накладывал руки на имущество или кошелек какого-либо француза, но всегда жил за счет своего собственного и никогда не пользовался чьим-либо трудом без должной его оплаты. Подобные свидетельства совести чрезвычайно приятны, и это радость, это единственная награда, которая никогда не минует нас, — великое благодеяние для души».

И вот в славном городе Бордо был избран мэр – правитель, о котором мечтал еще идеалист Платон. Был избран философ. Был избран Мишель Монтень. Быть может, ему и не хотелось отрываться от своего труда, но положение, а, скорее всего, совесть, обязывали его взвалить на свои плечи столь тяжкую обузу. По всей вероятности мыслитель достаточно хорошо справился со своей задачей, потому как его переизбрали на следующий срок, чего испокон веку не случалось в этом славном городе Бордо.

Окунувшись в деловой мир и познав его, Монтень сделал важные выводы: «Весьма сомнительно, может ли изменение действующего закона, каков бы он ни был, принести столь очевидную пользу, чтобы перевесить то зло, которое возникнет, если его потревожить; ведь государство можно в некоторых отношениях уподобить строению, сложенному из отдельных, связанных между собой частей, вследствие чего нельзя хоть немного поколебать даже одну среди них без того, чтобы это не отразилось на целом.

Известно, что законодатель фурийцев велел всякому, стремящемуся уничтожить какой-нибудь из старых законов или ввести в действие новый, выходить перед народом с веревкой на шее с тем, чтобы если предлагаемое им новшество не найдет единогласного одобрения, быть удавленным тут же на месте».

Практически на век раньше своих французских сограждан, устроивших Великую Французскую революцию и познавших на горьком опыте, что всякая революция пожирает своих детей, Монтень предупреждал: «Те, кто расшатывает государственный строй, чаще всего первыми и гибнут при его крушении. Плоды смуты никогда не достаются тому, кто ее вызвал; он только вспыхнул и замутил воду, а ловить рыбу будут уже другие».

Монтеня, конечно же, трогали события не только своего родного города, но и всего мира. Его взгляд, брошенный на происходящие в Новом Свете, заволокла горькая слеза. Тяжко было видеть в европейцах все признаки омерзительного варварства, которое при помощи грубой силы и оружия поголовно уничтожало туземцев Америки. Уничтожало людей, которых и превосходило-то лишь благодаря этому оружию и своей наглости.

Идеалист Монтень представлял себе, сколь славно сложилась бы история, если бы открытие культур инков и ацтеков произошло во времена Античности. Он писал: «Каким это было бы улучшением и усовершенствованием нашей планеты, если бы первые образцы нашего поведения за океаном вызвали у этих народов восхищение доблестью и установили между ними и нами братское единение и взаимопонимание». Но то, что было написано на бумаге, не свершилось в истории. Монтень и не надеялся на это, и все-таки был убежден на опыте, что то, чего не удается достичь одному веку, разъясняется и удается в следующем.

Современники считали Монтеня французским Сократом. Шекспир перенес его мысли на театральные подмостки. Дотошные исследователи нашли в его сочинениях 750 заимствований из «Опытов». Константин Батюшков писал: «Вот книга, которую буду перечитывать всю свою жизнь! Путешественник, проходя по долине, орошенной ручьями, часто говорит: откуда эта вода? Откуда столько ключей? – и идет далее, и находит озеро – Монтень. Все писатели, все моралисты, все стихотворцы почерпали в Монтене мысли, обороты или выражения. Из всякой его страницы делали том. Его книгу можно назвать весьма ученой, весьма забавной, всегда глубокомысленной, но никогда утомительной, всегда иной: одним словом, историей и романом человеческого сердца».

«Близким и понятным он оказался тому кругу просвещенных дворянских дилетантов, которые как огня боялись всякой узкой специализации. Для этого круга книга Монтеня стала своеобразным кладезем, откуда они, не утруждая себя систематическим трудом, могли почерпнуть многие необходимые для всякого культурного человека сведения, преподносимые в увлекательной и доступной форме». (В. Большаков)

Сам же Монтень говорил о себе так: «Я достиг такого совершенства в искусстве забывать все на свете, что даже собственные писания и сочинения забываю не хуже, чем все остальное; мне постоянно цитируют меня самого, а я этого не замечаю. Кто пожелал бы узнать, откуда взяты стихи и примеры, которые я нагромоздил в своих „Опытах“» целыми ворохами, тот привел бы меня в немалое замешательство, так как я не смог бы ответить ему. А между тем я собирал подаяние лишь у дверей известных и знаменитых, не довольствуясь тем, чтобы оно было щедрым, но стремясь к тому, чтобы оно исходило от руки нескудеющей и почтенной, ибо мудрость тут сочетается с авторитетом.

Я считаю себя самым что ни на есть посредственным человеком, и единственное мое отличие от других – это то, что я отдаю себе полный отчет в своих недостатках, еще более низменных, чем общераспространенные, и нисколько не отрицаю их и не стараюсь придумывать для них оправдания. И я ценю себя только за то, что знаю истинную цену себе».

Тут, по-моему, Мишель Монтень несколько лукавит, ну да это не столь уж пагубный порок. Он сделал великое – оставил людям свою книгу, наполненную милосердием.

Его соотечественник писатель Густав Флобер на вороос читателей, какие книги им читать, от всей души советует: «Читайте Монтеня, читайте медленно, не торопясь! Создайте для своей души такую интеллектуальную атмосферу, которая будет насыщена мыслью величайших умов. Прочтите его от начала и до конца, а когда кончите – прочтите снова».

Используемая литература.

1. Детская энциклопедия. Изд-во «Аванта +» Москва 1997 год.

2. «Всемирная история» 9 том. 10 том. Минск Изд-во «Литература» 1996 год.

3. «Европейские поэты Возрождения» Вступительная статья Р. Самарина Москва. Изд-во «Художественная литература» 1974 год.

4. «Европейская новелла Возрождения» Москва Изд-во «Художественная литература» 1974 год.

5. М. Сервантес «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» 1 и 2 том. Вступительная статья Ф. Кельин Москва Изд-во «Правда» 1961 год.

6. М. Сервантес. Собрание сочинений в 5-ти томах. 3 и 4 том. Москва Изд-во «Правда» 1961 год.

7. М. Сервантес «Странствия Персилеса и Сихизмунды» Москва Изд-во «Правда» 1961 год.

8. Б. Франк. «Сервантес» Москва Изд-во «Книга» 1982 год.

9. Лопе де Вега «Собрание сочинений в 6 томах» Вступительная статья А. Смирнова, З. Плавского. Москва Изд-во 2Искусство» 1962 год.

10. П.В.&nbsp;Ланге «Великий скиталец» Москва Изд-во «Мысль» 1984 год.

11. Р. Сабатини «Колумб» Москва «Общество по изучению тайн и загадок Земли» 1992 год.

12. Я. Свет. «Колумб» Москва. Изд-во «Молодая гвардия» 1973 год.

13. Матео Алеман «Жизнеописание Гусмана де Альфараче, наблюдателя жизни человеческой» 1, 2 части. Вступительная статья Л. Пинского. Москва Изд-во «Художественная литература» 1963 год.

14. З. Плавскин «Лопе де Вега» Ленинград, Москва Изд-во «Искусство» 1960 год.

15. М. Веллер «Правила всемогущества».

16. Р. Кинжалов. «Орел, кецаль и крест». Санкт-Петербург Изд-во «Наука» 1991 год.

17. С. Цвейг «Подвиг Магеллана» Вступительная статья Я. Света. Москва Изд-во «Мысль» 1980 год.

18. Т. Каптерева «Эль Греко» Москва Изд-во «Искусство» 1965 год.

19. Сказки. «Колдовство оленя» Москва НПО «Восток» 1991 год.

20. «Кубинские народные сказки» Москва Изд-во «Художественная литература» 1966 год.

21. «Бразильские сказки и легенды» Москва Изд-во «Художественная литература» 1962 год.

22. Р. Кастельянос «Молитва во тьме». Москва Изд-во «Прогресс» 1973 год.

23. С. Понсэла «Человек с зеленым крестом» Москва Изд-во «Прогресс» 1978 год.

24. Пауло Коэльо. Из его произведений.

25. С. Львов «Питер Брейгель Старший» Москва Изд-во «Искусство» 1971 год.

26. Шарль де Костер «Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, об их доблестных, забавных деяниях во Фландрии и других краях». Москва. Изд-во «Правда» 1986 год.

27. Шарль де Костер «Фламандские новеллы» Москва Изд-во «наука» 1975 год.

28. «Босх» Альбом репродукций. Москва Торгово-промышленная фирма «Алекс» 1993 год.

29. «Босх» Альбом репродукций. Москва Изд-во «Белый город» 1998 год.

30. «Питер Брейгель» Альбом. Вступительная статья Р. Климова. Москва Изд-во «Изобразительное искусство» 1959 год.

33. «Европейские поэты Возрождения» Вступительная статья Р. Самарина Москва. Изд-во «Художественная литература» 1974 год.

34. «Европейская новелла Возрождения» Москва Изд-во «Художественная литература» 1974 год.

35. Г. Мейринк «Голем» Москва Изд-во «Известия» 1991 год

36. Г. Манн «Молодые годы Генриха 1У». Кишинев Изд-во «Литература артистикэ» 1989 год.

37. В. Большаков «Монтень – великий гуманист эпохи Возрождения» Москва Изд-во «Знание» 1983 год.

38. М. Монтень «Избранное» Москва Изд-во «Советская Россия» Вступительная статья С. Артамонова. 1988 год.

39. Ф. Рабле. «Гаргантюа и Пантагрюэль» Москва Изд-во «Пушкинская библиотека» 2003 год.

40. А. дОбинье «Трагические поэмы» Москва Изд-во «Художественная литература» 1949 год.

41. П. Ронсар «Избранная поэзия» Москва Изд-во «Художественная литература» 1985 год.

42. С. Цвейг «Монтень». Москва Изд-во АСТ 1999 г.