Когда солнце решило, что ему уже пора прекращать свой утомительный дневной путь над знойным небом Македонии, друзья Александра стали собираться в путь. Они, «питавшие дыханьем легким ветра жизнь юную» (Софокл), провели радостный день на морском берегу, гоняясь за дельфинами по быстрым кружевным волнам. Теперь им предстояло провести не менее радостный вечер, гоняясь за кружевными туниками своих возлюбленных. Александр остался на берегу один. Кружева девиц его не интересовали. Он желал иного и от этого ожиданья будущего счастья испытывал сладостное томление в своей мощной груди. Ему чудилось, что теперь самую вольную мечту превзойдет его, стремящаяся покорить Ойкумену, смелая жизнь.
Молодой царь раскинул плащ под цветущей магнолией и опрокинул на него свое крепкое загорелое тело. Нежный, теплый оттенок лепестков напомнил ему воздушное строение Парфенона, как бы парившего над Афинами в утренней таинственной дымке. Он успел полюбить этот огромный город.
Здесь впервые Александр проявил благородство по отношению к побежденным. Он прислал афинянину Фокиону 100 талантов, отмечая тем самым достоинство и честность последнего. Здесь впервые ему привелось встретиться с ответным благородным поступком: Фокион вернул дорогой подарок со словами: «Удостоверься, что мои достоинства и честность не мнимые». Здесь впервые Александр услышал приветствие, взволновавшее его — еще трепетное сердце: «Привет тебе, молодой царь!»
Но тогда был жив еще отец. Теперь его нет и «молодой царь» стал единственным царем. И ему необходимо решить, — что же дальше? Неужели же придется заняться хозяйственной и политической деятельностью вверенных ему народов, зачинать и растить будущих наследников престола? Нет, нет и нет… Ведь его ждут сказочные страны, слухи о которых пересказывали ему знакомые греки.
«Слухи эти были похожи друг на друга: всюду оказывалось, что страны вдали богатые, а народы дикие, золота и серебра много, но пользоваться им люди не умеют. На западе, в Испании, в земле столько золота, что при лесных пожарах оно плавится в жилах и само вытекает на поверхность. Реки там текут золотым песком. Но люди в тех местах не умеют даже сеять хлеб и питаются желудями. Они жестоки и бесстрашны: когда им нужно гадать о будущем, они убивают человека ножом в спину и гадают по его судорогам. Бесстрашны они потому, что верят, будто в загробном мире будут жить, как живы здесь. Они даже дают друг другу в долг при условии отдачи на том свете. А дальше, в Океане, лежат счастливые острова, где даже царей нет, а у людей все общее. Может быть, это уже рай!» (Гаспаров)
И Александр решил — он пойдет завоевывать сказочные страны. Что ему стремления отца — жалкого одноглазого уродца, ему — бесстрашному и великолепному, сыну богов. Он станет владыкой Ойкумены — необъятного мира, известного людям. Он дойдет до края Ойкумены и все страны будут лежать у его ног… Но эти ноги не станут попирать завоеванные народы. Ведь Александр не просто деспот, он человек, учившийся у мудрейшего из мудрейших учителей, у Аристотеля, который часто внушал ему:
«Многие мудрецы доказывали, что делание добра позволяет приобщиться к участи богов, потому что на возвращении дара и дарении держится жизнь людей, состоящая в том, что они отдают, принимают и снова воздают. Поэтому прекрасно и справедливо жалеть и миловать всех незаслуженно несчастных — ведь жалость есть признак кроткой души, а жестокость признак невоспитанной — ведь безобразно и жестоко презирать впавшую в несчастье добродетель. Старайся же быть скор на добрые дела и медлителен на гнев: первое — царственно и милостиво, второе — отвратительно и свойственно варварам».
Александр собрал войско и в скором времени решил выступить в поход к своему, еще неведомому будущему.
«Юный царь шел не только с войной; он нес надлежащее почитание богов, дабы оно продлилось до скончания времен; он нес искусства, которым боги обучали людей, чтобы они сделали из своей жизни образ божественного. Поэтому незадолго до своего отбытия Александр устроил в посвященном Зевсу городе Дионе, расположенном у подножия Олимпа, грандиозное празднество, которое заняло девять дней, по одному для каждой музы. Самые великие актеры, певцы, танцовщики, музыканты и поэты Греции приняли участие в этих зрелищах, на которых присутствовал Александр, окруженный наставниками своего детства, а также товарищами по роще Нимф, которые все стали теперь двадцатилетними военачальниками, брили подбородок, как их повелитель, и готовились завоевать мир вместе с ним. По правую руку от себя он посадил свою мать, еще прекрасную в свои тридцать семь лет, в царских облачениях; ее глаза сверкали гордостью». (Дрюон)
Александр направил свои стопы и свои войска в сторону Фив. В этом походе он был не только царем и полководцем, но также и верным другом своим товарищам. Юный царь, подобно богу войны, первым кинулся в бой против армии фивян. Чтобы разгромить их, не обративших особого внимания на какую-то ничтожную ватагу варваров под руководством мальчишки, полководцу не пришлось прилагать особых усилий. Гораздо большие усилия понадобились, чтобы наказать строптивых граждан Фив. Александр «озверевший душой», продал в рабство 30 тысяч человек, а сам город стер с лица земли, оставив лишь дом поэта Пиндора, как дань уважения греческой литературе. Так и остался стоять этот почерневший от копоти и страдания дом, один, как перст, среди развалин, — неприкаянный и уже никому не нужный — символ лицемерия и того, сколь бессильна оказалась поэзия перед грубым вмешательством силы.
Но Александр этого даже и не заметил. Он упивался своим благородством и не знал еще, что испытывает его «душа в смятенье, когда тьма в былом и тьма в грядущем» (Софокл) заполонит все его светлые устремления.
Итак, оставив за собой трупы на пепелищах, Александр решил начать войну с державой Ахеменидов. В 334 году до нашей эры царь собрал 50-тысячную армию и, чтобы отрезать себе все пути назад, раздал большую часть своих земель в Македонии, справедливо полагая, что сможет вернуть в завоеваниях сторицей все, утраченное на родине.
Александр повернул свои войска в Персию. Их путь пролегал через скифские степи, и путь этот оказался весьма непростым. Здесь случилось немыслимое для полководца несчастье. Варвары похитили его любимого коня Буцефала, научившегося смотреть в глаза солнцу. Ярость царя была сокрушительна: через вестника он передал свой беспрекословный приказ, о том, что перебьет всех местных жителей с их детьми, стариками и женами, ежели конь не будет возвращен. Когда же руке Александра вновь удалось потрепать шелковистую гриву своего любимца, радость его выразилась в бесконечном милосердии, и он даже заплатил похитителям выкуп за коня своего. Вновь они, неразлучные друзья, были вместе. Вновь они вместе шли навстречу опасности.
Однажды ранним утром, когда войско преодолевало речную преграду, «началась стрельба из катапульт. На македонян обрушились камни и стрелы, и тем самым была перекрыта переправа армии. На случайных лодках, на плотах, на связанных стволах деревьев солдаты с поднятыми щитами для прикрытия головы от ливня стрел сумели преодолеть волны Яксарта. Эта переправа была не столько подвигом, сколько чудом.
Как только первые части войска высадились на противоположный берег, завязался кровавый бой, командовать которым Александр захотел сам, не слушая никаких советов. Его буквально било лихорадочное состояние; он выкрикивал бессмысленные слова, наносил удары вслепую. Телохранители вынуждены были увести своего царя силой в то время, как он бредил и вырывался из рук. Таким образом можно сказать, что сражение выиграли без него.
Враг потерял более тысячи человек убитыми, но и македоняне насчитывали тысячу убитых и раненых. Вскоре прибыли послы скифского царя, с узкими глазами, одетые в расшитые платья и меховые шапки. Они долго молчали и пристально смотрели на Александра, как будто хотели иметь собственное мнение о соответствии между его внешностью и его славой. Наконец самый старый из них, выполняя возложенную на него миссию, произнес речь.
— Если бы боги дали тебе тело, соответствующее твоим амбициям, вся Вселенная была бы для тебя мала; одной рукой ты коснулся бы востока, другой — запада и, недовольный этим, ты захотел бы пойти за Солнцем и узнать, куда оно уходит. Такой, какой ты есть, ты постоянно стремишься к тому, чего, возможно, не можешь достичь. Когда ты покоришь весь род человеческий, ты будешь воевать с реками, лесами и дикими зверями.
Но разве ты не знаешь, что большие деревья растут долго, а достаточно часа, чтобы их свалить? Безумие — желать сорвать плоды с дерева и не принимать во внимание его высоту. Если полезешь на самую вершину, остерегайся упасть вместе с ветвями, в которых ты застрянешь. Иногда лев служит пищей самым маленьким птицам, ржавчина поедает железо, и, наконец, нет ничего настолько прочного, что не может быть разрушено самым слабым.
Что нам с тобой делать? Никогда наша нога не ступала на твою землю. Разве люди, живущие в нашей стране, не имеют права знать, кто ты и откуда ты пришел? Мы не хотим ни подчиняться, ни командовать кем бы то ни было. Чтобы ты понял, кто мы такие, знай, что мы получили от неба дорогие подарки: ярмо для быка, лемех плуга, стрелу, копье и чашу. Это то, чем мы пользуемся вместе с друзьями и что используем против врагов.
С друзьями мы делимся зерном, которое нам добывают своим трудом быки; вместе с ними мы подносим богам вино в чаше. Врагов мы поражаем на расстоянии стрелами, а вблизи — дротиками.
Ты похваляешься тем, что пришел уничтожить воров, но самый большой вор на Земле — это ты. Ты разграбил и разорил народы, которые покорил, ты только что угнал наши стада. Руки у тебя полны захваченного добра, но продолжают искать новую добычу. Что ты будешь делать с этим богатством, которое только увеличивает жадность? Ты первый почувствовал голод среди изобилия. Победа для тебя ничто иное, как желание новых войн.
Каким бы доблестным принцем ты ни был, для нас нет никакой радости иметь чужого повелителя. Попробуй идти по той неверной дороге, которую ты выбрал, и ты увидишь, сколь обширны наши равнины. Ты будешь напрасно преследовать скифов, не старайся догнать их. Мы бедны, но мы всегда будем более ловкими, чем твоя армия, обремененная трофеями, отнятыми у народов. Когда ты будешь думать, что мы далеко, окажется, что мы гонимся за тобой по пятам, потому что мы убегаем от врагов так же быстро, как и преследуем их.
Поверь мне, удача ненадежна, держи ее крепко, чтобы она не ускользнула от тебя; если же она захочет покинуть тебя, напрасно ты будешь стараться удержать ее; по крайней мере, набрось на нее удила, чтобы она не понесла, как лошадь.
Наконец, если ты бог, как говорят твои люди, ты должен делать добро людям, а не грабить их. А если ты человек, то всегда думай о том, кто ты есть, ибо безумие — думать только о вещах, которые заставляют нас забыть самих себя.
Люди, которых ты оставишь в покое, будут тебе добрыми друзьями, потому что самая крепкая дружба бывает между равными, но не думай, что побежденные смогут полюбить тебя; никогда не бывает дружбы между хозяином и рабом, и во время мира всегда может вспыхнуть война. Знай также, что для заключения мира мы не нуждаемся в клятвах, не призываем богов в свидетели наших обещаний; тот, кто не постыдится нарушить слово, данное людям, может бессовестно обмануть богов. Наша религия — это добрая воля.
Теперь скажи, что ты предпочтешь: иметь нас друзьями или врагами?
Эта речь не удивила Александра. Конечно, грек не смог бы сказать и половины того, что он выслушал, без риска умереть; но царь дал послу полную свободу. Он открыл для себя, что скифы не были грубыми варварами, за которых он их принимал, что они, оказалось, хорошо его знали; одновременно узнал, что их страна простиралась дальше, чем он полагал, и не граничила с внешним океаном, который окружает землю. И он принял мудрое решение: согласился принять добрососедские отношения, предложенные ему в достаточно жесткой форме. В будущем Александр хотел вернуться в эти края и дойти до северной точки Земли». (Дрюон)
Несказанно жаждущий власти взор свой Македонский продолжал направил на Восток. Когда его армия пришла в земли Малой Азии и встретила на реке Граник персидское войско, Александра невозможно было остановить. Он рвался в бой, не обращая внимания на то, что бой этот мог оказаться последним. Ведь коннице предстояло переправиться на противоположный крутой берег, преодоление которого для нее было практически невыполнимо. Опытные военачальники, как могли, отговаривали царя-полководца. Но это было абсолютно бесполезным занятием.
Безумное сражение, начавшееся в воде, было блестяще выиграно! Персы, не ожидавшие такого наглого напора, — проиграли. Александр был в восторге — все боязливые увещевания он смел на своем пути. Сподвижнику богов нет смысла прислушиваться к советам смертных. Свою бесшабашную смелость он демонстрировал постоянно.
Но вот что произошло однажды. Македонян в бескрайних степях сковал холод, от непереносимого озноба сотрясались окоченевшие члены их, особенно страдали греки, южная кровь которых не способна была согреть несчастных. Воины, чтобы хоть немного прийти в чувство, сдирали с местных жителей меховые одежды, забирались в их хижины, резали их баранов и заворачивали ноги в свежесодранные шкуры. Армия Македонского стремительно впала в гибельное отчаяние.
Дабы поддержать упавших духом товарищей, замерзающих в степи, Александр, увидев вдалеке костры, разведенные неприятелем, ринулся к ним. «Он, который в беде всегда умел собственным примером ободрить македонян, рассчитывая на быстроту своих ног, побежал к ближайшему костру. Двух варваров, сидевших возле огня, царь поразил мечом, затем, выхватив из огня головню, он вернулся к своим. Македоняне развели такой большой костер, что часть варваров была устрашена и обратилась в бегство, тех же, кто отважился приблизиться, они отбросили и остаток ночи провели спокойно». (Плутарх)
Тепло, вкусная пища и неразбавленное вино подбодрили воинов, развеселили их, и вспомнились им анекдоты о нелепых и незадачливых педантах, являвших собой полную противоположность героическим сподвижникам Македонского.
Один из воинов начал:
— Педанту сделали операцию горла, и врач запретил ему разговаривать. Педант взял своего раба отвечать вместо себя на приветствия знакомых и при этом сам говорил каждому: «Не прогневайтесь, что за меня с вами здоровается раб: это потому, что врач запретил мне разговаривать».
Второй продолжил:
— Педант хотел спать, но у него не было подушки, и он велел рабу положить ему под голову горшок. Раб сказал: «Он жесткий». Тогда педант велел набить горшок пухом.
Третий поддержал:
— Педанту приснилось, что он наступил на гвоздь; проснувшись, он перевязал себе ногу. Приятель спросил, почему он это делает; узнав, в чем дело, он сказал: «Поделом нам, дуракам: зачем мы спим разутыми».
Хохот развеселившихся македонян был настолько оглушителен, что доносился до лагеря неприятеля и внушал ему ужас: разве можно победить тех, кто так безудержно смеется?
«После победы на Гранике народы стали склоняться перед Александром, как полевая трава, которую мнет поступь гиганта. Греческие колонии побережья, которые платили дань Персии, встречали его как освободителя. Для них он был носителем престижа Греции. Ведь если учиться по-прежнему отправлялись в Египет, чтобы черпать из источника науки, то во всем, что касалось искусств, наслаждений ума, убранства дворцов, красоты, торговли предметами роскоши, взгляд обращался к Греции.
Отныне правители с берегов Понта Евксинского отдавали своих сестер и дочерей за греческих полководцев, искали для своих гаремов куртизанок с Пелопоннеса, покупали для них греческие драгоценности, чеканили свою монету, на которой были выгравированы творения афинских ваятелей. Впрочем, повсюду можно было расплачиваться монетами из золота с изображением Филиппа, и уже близилось время, когда в употреблении будут только серебряные монеты с изображением Александра. Он улыбался этому обстоятельству, радовался, когда его сравнивали с героями. Ему приятно было обонять фимиам лести». (Дрюон)
Победив при реке Граник, армия Александра вихрем промчавшись по городам Малой Азии, освободила их от персидского господства, но не предоставила долгожданной независимости, ибо добыть ее, светозарную, можно только собственными силами: посторонняя помощь никогда не дает нужного результата.
Проходя через Гордион, юный царь решил разрешить неразрешимую задачу, оставленную здесь фракийским царем Гордием — так называемый чрезвычайно запутанный «гордиев узел». Да и как он мог пройти мимо этой загадки, ведь придание гласило, что тот, кто сумеет распутать его, получит господство над всем миром. Стремясь наглядно показать окружающим подтверждение своим непомерным амбициям, Александр принялся за сложную, практически невыполнимую задачу, но повозившись с хитросплетениями веревок и увидев абсолютную безрезультатность своих попыток, он в бешенстве взмахнул мечем, разрубил ненавистный ему узел, показав тем самым, что разом, как говорится, с плеча, он может позволить себе разрешать неразрешимые проблемы.
А тем временем персидский царь Дарий Ш со своей знаменитой конницей уже с нетерпением ждал встречи с успевшим снискать себе славу македонским царем. И встреча эта состоялась 12 ноября 333 года до нашей эры на реке Пинар у города Исс.
«На Александре был панцирь из такого светлого металла, что он казался серебряным, и шлем с высокими белыми перьями, по которому его можно было узнать издалека. На борту царской галеры он встал рядом с кормчим и держал руку на руле. Посреди пролива принесли в жертву быка, чтобы умилостивить бога морей Посейдона. Сам юный царь взял золотую чашу, наполнил его вином и бросил в волны. Солдатам не терпелось встретить войско Дария; они вспоминали баснословную добычу уже давно истраченную на удовольствия, и теперь жаждали новой.
Войска высадились на берег. Построение происходило в полной тишине, среди которой раздавались приказы Александра. По мере продвижения к персам, отряды прикрытия переходили один за другим на правый фланг царя, шедший прямо на Дария и его слонов. Бой начался, как было предусмотрено, несколькими налетами сбоку. Дарий бросил вперед свои серповидные колесницы, которые обрушились на пехоту Александра с ужасающим грохотом; но македонцы были обучены быстрым ответным действиям; они расступились, чтобы пропустить колесницы, испуская крики и ударяя копьями по щитам, чтобы напугать лошадей.
И лошади вставали на дыбы, ломали дышла, обезумев, опрокидывали повозки; возничие, сброшенные на землю, скатывались под собственные колесницы, и серпы разрывали их. Затем македоняне, перестроившись в два ряда, лицом к лицу, заключили людей и лошадей в два частокола копий. Вскоре двести колесниц, которые должны были принести победу Дарию, превратились в кучу железа, красного от крови, откуда свешивались клочья человеческих и конских тел.
Пришло время и два царя оказались лицом к лицу. Александр увидел перед собой колосса с кудрявой бородой, увешанного драгоценностями и стоявшего на серебряной колеснице; за Дарием высились, как серая крепостная стена, пятнадцать боевых слонов с цепями на ногах; они ревели и яростно мотали хоботами.
Но Александра не могло испугать ничто, даже эти гигантские животные, которые раскрывали свои розовые глотки и издавали душераздирающие крики. Он смотрел только на потомка великого Кира, на живого идола, воплощавшего пространства Азии. Все люди, разделявшие их, были заведомыми мертвецами. Разрубая черепа, пронзая грудные клетки, пробивая себе путь среди предсмертного хрипа, Александр продвигался вперед, зачарованный этим взглядом, в котором нельзя было прочесть ни ненависти, ни страха; его неудержимо притягивал к себе гигант, одетый в пурпур и осыпанный сверкающими камнями, который возвышался над битвой, но не сражался сам.
Дарий стоял уже на расстоянии полета дротика; похоже было, что он даст себя пронзить, даже не пошевелившись… «И вдруг я заметил, что он улыбается, — рассказывал потом Александр. — Я увидел, что по его лицу скользит странная улыбка».
Внезапно идол в тиаре исчез с колесницы. В мгновение ока Дарий оказался на коне и растаял в слепящей пыли сражения, где смерть, проработав целый день на поле боя, смешала кровь всех народов Азии, хлынувшую из тысяч перерезанных глоток, перемешалась и ушла в песок.
Начавшаяся после бегства Дария паника помогла нанести сокрушительный удар персидской армии. Все ужасы, которые еще недавно Александр терпел как неизбежное зло, теперь его больше не возмущали. Он видел в них проявление если не его славы, то, по крайней мере, его силы; раз уж Дарий, укрывшись на севере, ускользнул от него, он вымещал свою ярость здесь, на юге, на всем, что составляло прежде богатство и могущество его врага. Ноги Александра были по щиколотку окрашены кровью, когда, шагая по ковру из трупов, он добрался до дворца. Он говорил: «Пусть разрушат все до основания, сотрут с лица земли. Персидская история должна начаться со мной заново».
Плененный народ оказались в руках победителей. Грубые македоняне набросились на эту живую добычу, которую они вытаскивали из повозок и шатров. В наступившей темноте были слышны вопли метавшихся женщин, с которых уже были сорваны одежды и драгоценности и которые тщетно пытались убежать от солдат; на каждую из них наваливался десяток панцирей; их насиловали прямо на трупах, в свежей крови; те, кто не успел завладеть женщиной, отыгрывались на юных слугах или младших жрецах, а не то, заменяя любовь убийством, перерезали горло раненым, пленным, детям.
Армия пощадила только шатры Великого Царя, его матери, жены и дочерей, которые принадлежали Александру по законам войны. Персидские слуги зажгли факелы на подставках; пленницы простерлись ниц, касаясь лбом ковра, перед новым господином, которого им послала переменчивая военная судьба; и Александр, в обществе своих приближенных, съел ужин, приготовленный для Дария». (Дрюон)
А персидскому царю он сообщил в гневном письме: «В дальнейшем, если ты будешь писать мне, обращайся ко мне как к царю Азии. Не вздумай в письмах обращаться ко мне как к равному. Если тебе что-нибудь нужно, то обращайся ко мне как к своему господину. Если ты так не сделаешь, я накажу тебя. Если же ты хочешь оспаривать у меня царство, то стой и сражайся за него, а не беги, ибо, где бы ты ни был, я найду тебя».
«Воины предназначили для Александра наполненную драгоценностями палатку Дария со множеством прислуги и богатой утвари. Александр тотчас снял доспехи и, направившись в купальню, сказал: Пойдем, смоем пот битвы в купальне Дария!» «Не Дария, а Александра! — воскликнул один из друзей царя. — Ведь собственность побежденных должна не только принадлежать победителям, но и называться по их имени».
Когда Александру принесли шкатулку, которая казалась разбиравшим захваченное у Дария имущество самой ценной вещью из всего, что попало в руки победителей, Александр спросил своих друзей, какую ценность посоветуют они положить в эту шкатулку. Одни говорили одно, другие — другое, но царь решил, что будет хранить в ней «Илиаду» Гомера.
Увидев всякого рода сосуды — кувшины, тазы, флаконы для притирания, все искусно сделанные из чистого золота, услышав удивительный запах душистых трав и других благовоний и наконец, придя в палатку, изумлявшую своими размерами, высотой, убранством лож и столов, — царь посмотрел на своих друзей и сказал: «Вот это, по-видимому, и значит царствовать!»
Тем временем ему сообщили, что взятые в плен мать, жена и две незамужние дочери Дария, увидев его колесницу и лук, зарыдали и стали бить себя к грудь, полагая что царь погиб. Долгое время Александр молчал: несчастья семьи персидского царя волновали его больше, чем собственная судьба. Наконец, он отправил посланника, поручив ему сообщить женщинам, что Дарий жив, а им нечего бояться Александра, ибо войну за верховное владычество он ведет только с Дарием, им же будет предоставлено все то, чем они пользовались прежде, когда еще правил он.
Слова эти показались женщинам милостивыми и благожелательными, но еще более человечными были поступки Александра. Он разрешил им похоронить павших в битве персов — всех, кого они пожелают, взяв для этой цели одежды и украшения из военной добычи, не лишил семью Дария почестей, которыми она пользовалась прежде, а средства на ее содержание даже увеличил.
Однако самым царственным и прекрасным благодеянием Александра было то, что этим благородным и целомудренным женщинам, оказавшимся у него в плену, не пришлось ни слышать, ни опасаться, ни ждать ничего такого, что могло бы их опозорить. Никто не имел доступа к ним, не видел их, и они вели такую жизнь, словно находились не во вражеском лагере, а в священном и чистом девичьем покое. И это несмотря на то, что по рассказам, жена Дария была самой красивой из всех цариц, точно так же как и Дарий был самым красивым и рослым среди мужчин; дочери же их походили на родителей. Александр справедливо считал, что способность владеть собой для царя важнее, нежели даже умение побеждать врагов». (Плутарх)
«Надо сказать, он весьма удивил своих пленниц, а также своих собственных командиров, тем, что не воспользовался правом завоевателя, а, напротив, распорядился окружить этих женщин самым неназойливым вниманием и даровал им свое покровительство. Как Александр объяснял, он слишком осуждал поведение своих солдат, хотя это и неизбежное следствие военных побед, чтобы совершать то, что ему претило в других. Македонянин часто говорил в то время: требования плоти, так же как необходимость сна, являются для него досадными признаками его смертной природы, и он считал для себя делом чести преодолевать их.
Однажды во время пира он отказался от красавицы-танцовщицы, к которой его влекло, и сделал это только потому, что один из воинов признался ему в любви к девушке. Был случай, когда Александр поступил еще более удивительным образом. Однажды он захотел иметь портрет женщины, которая была одно время его наложницей, и попросил своего любимого художника Апеллеса написать ее обнаженной; но вскоре Александр заметил, что работая над картиной, Апеллес проникся любовью к своей модели; вместо того, чтобы почувствовать ревность или досаду, царь подарил наложницу художнику, пожелав ему найти в ее обществе все возможные блаженства.
Отношение Македонского к царственным персиянкам ставилось потом в пример и вызывало большое уважение к нему. Если бы он эту сдержанность сохранил до конца своей жизни, если бы он победил гордость и гнев, которые им часто овладевали, если бы среди пиров он не обагрял рук в крови своих лучших друзей и не торопился лишать жизни великих людей, которым был обязан честью своих побед, он сделался бы более достоин полного восхищения.
Но для этого нужно быть бессмертным и не нести в себе, подобно всем земным существам, даже если их природа божественна, ростки своей собственной порчи и гибели». (Дрюон)
Вот еще одно свидетельство историка Плутарха о благородстве Александра Македонского:
«Среди многочисленных бедствий и несчастий, постигших город, произошло следующее. Несколько фракийцев ворвались в дом Тимоклеи, женщины добродетельной и пользующейся доброй славой. Пока фракийцы грабили имущество Тимоклеи, их предводитель насильно овладел женщиной, а потом спросил ее, не спрятала ли она где-нибудь золото или серебро. Тимоклея ответила утвердительно и, отведя фракийца в сад, показала колодец, куда по ее словам она бросила во время взятия города самые ценные из своих сокровищ.
Фракиец наклонился над колодцем, чтобы заглянуть туда, А Тимоклея, став сзади, столкнула его вниз и бросала камни до тех пор, пока не убила врага. Когда связанную Тимоклею привели к Александру, ему уже по походке и осанке можно было судить о величии духа этой женщины — так спокойно и бесстрашно следовала она за ведущими ее фракийцами. На вопрос царя, кто она такая, Тимоклея ответила, что она сестра полководца Теагена, сражавшегося против Филиппа за свободу греков. Пораженный ответом и тем, что она сделала, Александр приказал отпустить на свободу женщину и ее детей».
Но вернемся, в пышные шатры Дария. Задерживаться в них у Александра не было никакого желания. Непродолжительные остановки в завоеванных городах сменялись новыми боевыми походами. Александр мчался со скоростью пущенной стрелы по завоеванному им миру, а вслед крылатой колеснице летели письма его учителя. Аристотель продолжал беседовать со своим учеником:
«Не знаю, что за сила влечет меня к тебе: о чем я ни задумываюсь, все кажется мне великим и удивительным. Я не вижу ничего, достойного забвения, а только заслуживающее памяти и поощрения. Время не сможет здесь ничего затмить, потому что прекрасные советы учений и увещеваний имеют своим зрителем вечность. Старайся поэтому превратить свою власть не в высокомерие, а в добрые дела сообразно добродетели, выше которой в жизни ничего не может быть. Человек, смертный по природе, после неизбежной смерти может благодаря величию своих дел стяжать бессмертную память. Помни одно: ты воспитан не неразумно, как некоторые, получившие нелепые убеждения; у тебя и знатный род, и унаследованное царство, и надежное образование, и повсеместная слава. И насколько ты выделяешься дарами судьбы, настолько же ты должен и первенствовать в доблести и прекрасных делах. Впрочем, твори полезное, довершая задуманное».
Стремясь «довершить задуманное», Александр решил отбросить в сторону планы преследования разбитой армии Дария. Он двинул свои войска в сторону Сирии и Финикии, которые были старинными соперниками греков в морской торговле. На их пути оказался богатейший город Дамаск, легко и без сопротивления сдавшийся, но с трудом и жалостью расставшийся с привычной ему роскошью. Этой роскошью смогли в очередной раз насладиться воины-македонцы.
«В армии к ней стремительно распространилась привычка, заодно со всеми безумствами, какие может внушить людям несметное богатство. Деньги были ныне в неограниченном количестве, никто их не считал. Ионийские военачальник заказал себе башмаки с гвоздями из чистого серебра; главный исполнитель поручений Леоннат пожелал получить из далекого Египта особенно мелкий песок для своих телесных упражнений; Филота требовал, чтобы во время его охоты раскидывались сети длиной в двенадцать тысяч шагов, как будто он хотел поймать в них всех птиц мира. В банях никто больше не пользовался простым маслом, каждый обильно натирался драгоценными благовониями, которые обычно отмеряют наперстками для помазания царей или статуй богов.
Здесь, в Дамаске, Александр впервые в жизни был очарован прекрасной пленницей Барсилиной. Ее голос очаровывал; она была образована, много знала о Персии и о Греции; отличалась той небыстротечной красотой, какую создают смешение племен. Красавица обладала познаниями, приобретенными в частых путешествиях, и душевной открытостью, которую рождают превратности изгнания и ранняя привычка к несчастью. Она умела слушать, мечтать и стойко переносить беду; но она умела и радоваться, когда судьба улыбалась ей снова.
В ее изумительных золотистых глазах скоро стало вспыхивать волнение под взглядом юного завоевателя, наполовину темным, наполовину небесным — у него дин глаз был карим, другой голубым. Когда голова победителя оказалась на ее груди, она почувствовала себя вполне счастливой, обняла его, как умеет обнимать взрослая женщина с тугим и горячим телом, и Александр впервые отдался всецело восторгу женской любви. Сладострастна для них стала зима на побережье Финикии. Вся армия, казалось, была счастлива влюбленностью своего вождя. И Александр женился на Барсине». (Дрюон)
Но с приходом весны иные, непокорные струи крови забурлили в его теле. Чуть погрузневшие воины вынуждены были подняться со своих роскошных лож и оседлать твердые седла застоявшихся в стойлах коней. Путь их лежал в город Тир, граждане которого осмелились нарушить привычный для армии Александра ход событий. Они, видите ли, не пожелали сдаться, и пришлось осуществлять долгую и изнурительную для обеих сторон осаду. Тогда, как гласит легенда, бог Аполлон явился во сне гражданам непокорного города, стал уговаривать их сдаться на милость победителя. Не послушались своего бога жители Тира, пошли против него, признали предателем, а его статую опутали веревками и пригвоздили к цоколю, дабы он не смог уйти к Александру. В довершении всего они обозвали Аполлона александристом.
Обескураженный столь долгим сопротивлением славных граждан Тира, Александр призвал к себе прорицателя и приказал ему действовать. «Прорицатель заклал жертву и, рассмотрев ее внутренности, смело объявил присутствующим, что город непременно будет взят еще в этом месяце. Слова предсказателя были встречены смехом и шутками — ведь шел как раз последний день месяца. Увидев, что прорицатель оказался в затруднительном положении, Александр, который всегда покровительствовал гаданиям, приказал считать этот день не тридцатым, а двадцать восьмым.. Затем, приказав протрубить сигнал, он начал штурмовать стены Тира более решительно, чем вначале намеревался. Атака оказалась столь ожесточенной, что даже оставленные в лагере не усидели на месте и бросились на помощь. Тирийцы прекратили сопротивление, и город был взят в тот же самый день». (Плутарх)
Вот так закончилось семимесячное сопротивление. Македонский, забыв о благородном отношении к мужественным людям, не проявил к ним ни малейшей милости. Разъяренный Александр приказал казнить 6 тысяч пленных, две тысячи распял и 30 тысяч продал в рабство. Долго еще вдоль всех дорог, ведущих к Тиру, стояли полусгнившие кресты с распятыми на них скелетами. И повсюду раздавался глухой перестук костей под завывание несносного, обжигающего ветра, игравшего с ними, словно с никчемными побрякушками. А ведь это были остовы благородных и мужественных людей. Но кого уже это трогало… Враги ушли, а родные сгинули…
На обширных дорогах, ведущих к краю Ойкумены, Александру однажды встретился философ Диоген.
«Александр спросил Диогена, нет ли у него какой-нибудь просьбы: Отступи чуть в сторону, — отвечал тот, — не заслоняй мне солнце». Говорят, эти слова Диогена произвели на Македонского огромное впечатление и он был поражен гордостью и величием души этого человека, отнесшегося к нему с таким пренебрежением. Царь сказал своим спутникам, шутившим и насмехавшимся над философом: «Если б я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном». (Плутарх)
Вот какую историю услышал Александр об этом философе и его учителе Антисфене:
«Из всего, что говорил Сократ, Антисфен лучше всего запомнил: Как приятно, что есть столько вещей, без которых можно обойтись! Наше тело — в рабстве у потребностей в еде, питье, тепле и отдыхе, а наша мысль свободна, как бог. Так будем держать тело, как раба, в голоде и холоде — и тем упоительнее станет наслаждение свободой духа — это единственное истинное удовольствие. Настоящему мудрецу ничего не нужно и никто не нужен, даже сограждане; одинокий, он бродит по свету, кормясь чем попало, и показывая всем, что телом он нищий, а по сути — царь».
Вот к этому-то Антисфену пришел однажды учиться коренастый бродяга по имени Диоген. Философ никого не хотел учить; он замахнулся на Диогена палкой. Тот подставил спину и сказал:
— Бей, но выучи!
Удивленный Антисфен опустил палку, и Диоген стал его единственным учеником.
О чем Антисфен говорил, то Диоген и делал. Он бродил по Греции босой, в грубом плаще на голом теле, с нищенской сумой и толстой палкой. Всего добра была у него только глиняная чашка, да и ту он хватил о камень, увидев однажды, как какой-то мальчик пил у реки просто из ладоней. В Коринфе, где он чаще всего бывал, устроил себе жилье в круглой глиняной бочке. Ел на площади, на виду у всех, переругиваясь с мальчишками:
— Если можно голодать на площади, то почему нельзя и есть на площади? — Кормился подаянием, требуя его, как должного:
— Если ты даешь другим — дай и мне, если не даешь — начни с меня.
Диоген мыл у ручья коренья себе для еды; Аристипп сказал ему:
— Умел бы ты водиться с тиранами — не пришлось бы тебе мыть коренья.
Диоген ответил:
— Умел бы ты мыть коренья — не пришлось бы тебе водиться с тиранами.
Заметив у себя в нищенской суме шустрых мышат, Диоген от радости захлопал в ладоши:
— Браво! У меня тоже появились нахлебники.
Однажды он услышал выступление одного очень плохого артиста, которому все зрители высказывали свое негодования, а Диоген вновь захлопал в ладоши.
— Неужели тебе понравилась его скверная игра? – спросили философа.
— Нет, конечно же, не понравилась. Однако я хвалю его за то, что он играет вместо того, чтобы бездельничать.
А неудавшемуся воину, переквалифицировавшемуся в лекаря, Диоген сказал:
— Ага, вот каким образом ты задумал свести со света тех парней, которых не удалось победить в бою.
Увидев прихорашивающуюся старуху, Диоген дал ей напутствие:
— Если для живых стараешься – то поздно. Если для мертвых – то не мешкай.
А когда его спросили, почему он не любит ни плохих, ни хороших людей, философ ответил:
— Плохих за то, что творят зло, хороших – за то, что позволяют это делать.
Ему говорили:
— Ты живешь как собака.
Он отвечал:
— Да, давшему виляю, на не давшего лаю, недоброго кусаю.
«Собачьими философами» прозвали Диогена и его учеников. Он ходил по улицам среди дня с фонарем и кричал: «Ищу человека!»
Над ним смеялись, но его любили. И когда дети из озорства сломали его бочку, то граждане постановили: детей высечь, а Диогену подарить новую бочку.
Умер Диоген будто бы в тот же день, что и Александр в далеком Вавилоне. Почувствовав приближение конца, он притащился на городской пустырь, лег на краю канавы и сказал сторожу:
— Когда увидишь, что я не дышу, столкни меня в канаву, пусть братцы-псы полакомятся.
Но коринфяне отняли у сторожа тело Диогена, похоронили с честью, над могилой поставили столб, а на столбе — мраморного пса». (Гаспаров)
Понравилась царю жизнь мудрого Диогена. И еще раз он сказал: «Если б я не был Александром, я бы стал Диогеном». Крайности привлекали его. Быть обычным человеком не входило в планы сына богов.
А тем временем Дарий пытался как-то справиться с несчастьем, свалившимся на его голову. Сначала он подсылал к Александру убийц, потом за отсутствием положительного результата стал посылать послов с предложениями мира и союза. Александр не удостоил чести ни тех, ни других и принял несколько неожиданное решение: отправиться в Египет.
Он прекрасно понимал, что там не встретит сопротивления, подобного тому, что было в Тире. Ведь Египет был под игом персов и потому сдастся без сопротивления. «В завоеванной стране воинам было запрещено кого-либо грабить, и, хотя им щедро выплачивали жалование, они лишились удовольствия, которое привыкли получать грабя, наводя ужас и ведя себя как свирепые владыки. За время своих походов они приобрели вкус к роскоши и к женщинам Востока». (Дрюон)
Александру же довелось в Египте вкусить от высочайшей славы. «В свое время его вполне устраивало происхождение от великого греческого героя Геракла, считавшегося родоначальником македонской царской семьи, которая таким образом узаконила свое притязание на эллинское происхождение. Для людей древности Геракл был не менее реален, чем для нас, скажем, Карл Великий. Некоторые подробности родства с легендарным героем, правда, казались сомнительными, но это объясняли неточностью мифов, и никому и в голову не приходило оспаривать происхождение македонского царского дома от его семени. Со временем же на македонских монетах Геракл все более становится похожим на Александра.
Не стоит, конечно, думать, что только личное пристрастие воодушевляло Александра на это уподобление. Чем дольше продолжался поход, тем труднее приходилось воинам переносить все новые и новые тяготы, тем большая роль отводилась образу героя, его беспримерной терпимости. Геракл казался македонянам самым народным из всех героев. Следовать его путям, повторять его подвиги, сравняться и даже превзойти его — все это создавало романтически-возвышенный стимул, в котором так нуждались воины.
Но со временем Александру несколько поднадоел его мифический предок, Геракл не вполне удовлетворял царя из-за его чересчур человеческих черт. Возможно, дух царя, стремившийся к безграничности, требовал более божественного идеала, а может быть, Александр считал необходимым найти для воинов новый импульс, учитывая, что их ожидают большие трудности. Во всяком случае внезапно на первый план выступил бог Дионис и легко отодвинул в тень трудолюбивого Геракла». (Шахермайр)
Но и Дионису со временем пришлось потесниться среди претендентов на звание подлинного отца великого покорителя Ойкумены. А произошло это следующим образом: когда, представ перед жрецами Египта, Александр назвал себя сыном Филиппа, главный из жрецов храма Амона поднялся со своего места, протянул руку в сторону македонского царя и торжественно произнес:
— Царь, твоим отцом не может быть простой смертный. Твоим отцом, зачавшим тебя с твоей царственной матерью, может быть только всеведущий и всемогущий бог Амон!
Безусловно, в иерархии небожителей Амон имел несравненное преимущество перед второстепенным представителем греческого Олимпа — Дионисом.
Аристотель, узнав о том, что Александр принял величие называться самим сыном египетского бога Амона, был несказанно поражен этим. Александр же решил основать на земле отца своего город, нареченный именем македонского царя.
«Он приказал начертать план города, сообразуясь с характером местности. Под рукой не оказалось мела, и зодчие, взяв ячменной муки, наметили ею на черной земле большую кривую, равномерно стянутую с противоположных сторон прямыми линиями, так что образовались фигуры, напоминающие военный плац. Царь остался доволен планировкой, но вдруг, подобно туче, с озера и с реки налетело бесчисленное множество больших и малых птиц различной породы и склевали всю муку. Александр был встревожен этим знамением, но ободрился, когда предсказатели разъяснили, что оно значит: основанный им город, объявили они, будет процветать и кормить людей самых различных стран.
После этого, приказав надзирателям следить за постройкой, Александр отправился к храму Амона. Дорога туда была длинная, тяжелая и утомительная. Много дней армия шла пустыней, свирепый южный ветер обрушился на них среди зыбучих бесконечных песков. Говорят, что когда-то в древности этот ветер воздвиг вокруг войска Камбиза огромный песчаный вал и, приведя в движение всю пустыню, засыпал и погубил пятьдесят тысяч человек. Все это заранее было известно почти всем, но если Александр ставил перед собой какую-нибудь цель, удержать его было невозможно, ибо судьба, покровительствовавшая его устремлениям, делала царя упрямым. Он не только ни разу не был побежден врагами, но даже оказался сильнее пространства и времени; это поощряло и без того пылкое честолюбие Македонского и увлекало на осуществление самых невероятных замыслов.
Помощь, которую оказывало божество Александру в этом трудном походе, внушала людям больше веры в него, чем предсказания оракулов, полученные позднее. Начать с того, что посланные Зевсом обильные и продолжительные дожди освободили людей от страха перед муками жажды. Дожди охладили раскаленный песок, сделав его влажным и твердым, и очистили воздух, так что стало легко дышать. Затем, когда оказалось, что вехи, расставленные в помощь проводникам, уничтожены и македоняне блуждали без дороги, теряя друг друга, вдруг появились вороны и стали указывать путь. Они быстро летели впереди, когда люди шли за ними следом, и поджидали медливших и отставших. Самое удивительное заключалось в том, что ночью птицы криком призывали сбившихся с пути и каркали до тех пор, пока люди снова не находили дорогу». (Плутарх)
Посетив храм Амона Александр двинулся дальше. В его планы отнюдь не входило желание надолго задержаться в качестве новоявленного фараона в знойном Египте.
Дарий Ш, угрожая своим огромным войском, поспособствовал дальнейшему продвижению войск Александра Македонского по землям древнего мира. В ожесточеннейшей битве, казалось, что уже вот-вот сойдутся грудь с грудью два великих воина, но… увы, Александру вновь пришлось испытать разочарование — он сквозь кровавую бойню увидел лишь удаляющуюся широкую спину своего неуловимого соперника.
Дарий больше не мог защищать свой народ и свою страну. И у македонян появилась передышка. «Веселой процессией шествовали они. Восьмерки лошадей медленно везли Александра, который беспрерывно, днем и ночью, пировал с ближайшими друзьями, восседая на своего рода сцене, утвержденной на высоком, отовсюду видном помосте. Затем следовало множество колесниц, защищенных от солнечных лучей пурпурными и пестрыми коврами или же зелеными, постоянно свежими ветвями, на этих колесницах сидели друзья и полководцы, украшенные венками и весело пирующие.
Нигде не было видно ни щитов, ни шлемов, ни копий, на всем пути воины чашами, кружками и кубками черпали вино из пифосов и кратеров и пили за здоровье друг друга, одни при этом продолжали идти вперед, а другие падали наземь. Повсюду раздавались звуки свирелей и флейт, звенели песни, слышались вакханические восклицания женщин. В течение всего этого беспорядочного перехода царило такое необузданное веселье, как будто сам Вакх присутствовал тут же и участвовал в этом радостном шествии.
Необыкновенная щедрость, свойственная Александру от природы, в еще большей мере, чем прежде, проявлялась теперь, когда могущество его столь возросло. При этом щедрости всегда сопутствовала благожелательность, которая одна только и придает дарам подлинную ценность. Можно только удивляться тому, сколько внимания уделял он своим друзьям. Царь Македонии находил время писать письма даже о самых маловажных вещах, если только они касались близких ему людей.
О том, сколь огромны были богатства, которые Александр раздавал друзьям и телохранителям, можно понять из письма Олимпиады к сыну: «Оказывай своим друзьям благодеяния и проявляй к ним уважение как-нибудь иначе: ведь ты делаешь их всех равными царю, ты предоставляешь им возможность иметь много друзей, самого же себя обрекаешь на одиночество».
Александр тоже видел, что его приближенные изнежились вконец, что их роскошь превысила всякую меру. За все это царь мягко и разумно упрекал своих приближенных. Он высказал удивление, как это они, побывавшие в стольких жестоких боях, не помнят о том, что потрудившиеся и победившие спят слаще побежденных. Разве не видят они, сравнивая свой образ жизни с образом жизни персов, что нет ничего более рабского, чем роскошь и нега, и ничего более царственного, чем труд?
«Сможет ли кто-либо из вас, — говорил он, — сам ухаживать за конем, чистить свое копье или свой шлем, если вы отвыкли прикасаться руками к тому, что всего дороже — к собственному телу? Разве вы не знаете, что конечная цель победы заключается для нас в том, чтобы не делать того, что делают побежденные?» Сам он еще больше, чем прежде, подвергал себя лишениям и опасностям в походах и на охоте. Однажды посол, видевший, как Александр убил большого льва, воскликнул: «Александр, ты прекрасно сражался со львом за царскую власть».
Отдыхая от трудов, Македонский впервые надел варварское платье, то ли потому, что умышленно подражал местным нравам, хорошо понимая, сколь подкупает людей все привычное и родное, то ли, готовясь учредить поклонение собственной особе. Возможно, он хотел таким способом постепенно приучить македонян к новым обычаям. Но все же Александр не пожелал облачиться полностью в мидийское платье, которое было слишком уж варварским и необычным. Он выбрал такое одеяние, в котором удачно сочеталось кое-что от мидийского платья и кое-что от персидского.
Зрелище это оказалось тягостным для македонян, но, восхищаясь доблестью, которую он проявлял во всем остальном, они относились снисходительно к таким его слабостям, как любовь к наслаждению и показному блеску. Ведь, не говоря уже о том, что он перенес прежде, он был ранен стрелой в голень, и так сильно, что кость сломалась и вышла наружу, в другой раз он получил удар камнем в шею, и долгое время туманная пелена застилала ему взор. И все же он не щадил себя, непрестанно рвался навстречу всяческим опасностям; так, страдая поносом, он перешел реку, и обратив скифов в бегство, гнался за ними верхом на коне целых сто стадиев». Так писал историк Плутарх, весьма благосклонно относившийся к деяниям всемирного завоевателя.
Вдоволь насладившись победой и столь необходимым ему отдыхом, Александр начал подсчитывать свои дивиденды. В битве с Дарием армия Македонского нанесла самый сокрушительный удар армии персов. После этой битвы в Азии остался только один владыка — Александр. В Сузах он воссел на трон Археменидов и к его ногам были сложены все сокровища царской казны Дария, исчислявшиеся в 50 тысяч талантов — 1310 тонн серебра.
Но главная мечта Александра померяться силами в битве с гигантом Дарием не сбылась. Сатрапы персидского царя предали его и придали смерти. «Это настолько возмутило Александра, что он воспринял смерть Дария как личное оскорбление, встал на сторону бывшего врага, как будто считал его своей собственностью, которую у него украли.
Македонский стоял у брошенной деревенской повозки без кучера, в которую были впряжены две обезумевшие лошади. В ней лежал Дарий. Он был мертв. Тело этого гиганта — царя земель Азии, валялось посреди тихой долины в море крови. В руки Александра попал только труп Дария. Александр, пошатываясь, склонился над ним, напрасно желая заглянуть в последний раз в эти огромные глаза, взгляд которых влек его за собой с берегов Средиземного моря через всю Азию, и которые смотрели теперь только на миры, хранившие молчание. Слезы брызнули из глаз Александра, оставляя полоски в густой пыльной маске, покрывшей его лицо. Он обнял тело Дария, сжал его, поцеловал в лоб и повторял ему, как будто бы он мог слышать: «Клянусь тебе, я клянусь тебе, я не хотел этого!» Затем он снял с мертвой длинной руки кольцо, служащее Дарию печатью.
Но благородство, проявленное Александром к Дарию не коснулось его народа. Колонны пленников отправлялись на средиземноморские рынки рабов. Вырезались целые племена, не поспешившие признать себя побежденными. Одно из таких племен упорно сопротивлялось, а затем воины и жители укрылись в горном лесу. Александр приказал поджечь лес. В пламени погибли три тысячи человек, в том числе женщины и дети. У них был выбор только между огнем и пропастью. Запах горелого мяса и обугленных деревьев долго держался в этих краях. Нрав Александра становился угрюмым, вспышки гнева — частыми и неожиданными». (Дрюон)
Придав тело Дария земле и собрав дань с побежденного народа, Александр завел речь о слиянии македонской и персидской аристократии. «Здесь следовало с самого начала покончить с предубеждениями: в соображения принимались только интересы государства. Так дело дошло до бракосочетания в Сузах», весь внешний блеск и великолепие которого не смогли скрыть всей черствости политической диктатуры. Женился не только Александр, но и его ближайшие сподвижники.
Бракосочетание сопровождалось огромным праздником, длившемся пять дней. Грандиозный шатер, покоившийся на великолепных колоннах и напоминающий зал дворца персидского царя, был украшен с необычайной роскошью.
Легко понять стремление Александра связать свой род с династией Ахеменидов: такие поступки характерны для многих завоевателей. Однако нас не может не ужасать холодная рассудочность царя, принуждение, вторгшееся в самую интимную сферу человеческой жизни. Все это напоминало действие селекционера, скрещивающего жеребцов и кобыл разных кровей, во всем был холодный расчет, не принимавший во внимание движение человеческих сердец; здесь не было и намека на свободный выбор. Приближенные Александра, повинуясь высшим государственным интересам, превратились в стадо, которое гонят на случку. И никто уже не думал о том, что
Но как же могли девяносто самых мужественных воинов Александра покорно согласиться на принудительный брак? Ведь это были отважные люди, принадлежащие к македонской аристократии. То, что среди них были сильные личности, видно по той роли, которую они сыграли после смерти Александра. Доподлинно известно, что многие женихи согласились вступить в новый брак не без внутреннего сопротивления. Однако все подчинились более сильной воле царя. Вблизи его всемогущества они постепенно утрачивали свои собственные взгляды. В осуществлении этого плана, в бракосочетании в Сузах сквозило что-то зловещее. Сильные и гордые молодые герои играли предписанные им роли, подобно жалким статистам. Они превратились в марионеток в руках царя.
Свадьба в Сузах больше, чем что бы то ни было, показывает нам трагизм положения гениальных деспотов, которые не в состоянии на сколько-нибудь долгий срок возвысить человека, а могут лишь — это им намного проще — унизить его и заставить замолчать. Сначала свободный человек начинает сопротивляться, и если он не гибнет при этом, то в конце концов опускается до уровня безвольного орудия в руках деспота.
В облике самого Александра постепенно стала проявляться двойственность. С одной стороны, люди видели ослепительного героя, обворожительного в кругу друзей, прекрасного предводителя армии, заботливого отца воинов, а с другой — грозного, вспыльчивого, мрачного царя, сеющего ужас вокруг себя. В первую очередь его гнев ощущали враги. По отношению к ним он проявлял суровость и жестокость. Но и его сторонники также испытывали на себе гнев Александра. Македонский царь не только вел себя несдержанно, он становился подозрителен и все больше прислушивался к доносам. В полной мере предстали его самомнение и жажда абсолютной власти. Будущее покажет, что этим качествам всегда сопутствовал и рост подозрительности.
Не то хватали в Персии жадные руки Александра. Лучшее, что она могла предложить — это благородную проповедь Заратуштры. И если бы Аристотель — учитель Александра, был последовательным платоником, он пробудил бы в ученике господствующее тогда в академии восхищение Заратуштрой. Но философ не хотел, чтобы на Александра оказывало влияние учение этого мага, которого он, впрочем, весьма ценил. Поэтому, когда Македонский отправился в поход в Азию, то он сделал это для завоевания ее, а не для того, чтобы ознакомиться там с мудростью Заратуштры». (Шахермаир)
«Суеверный и подозрительный Александр всегда спрашивал:
— Сожжены ли священные книги персидского пророка?
Ему отвечали:
— Мы послали воинов по всем храмам собрать рукописи и снести их на главную площадь. Они будут сожжены завтра.
— Нет, сегодня ночью! — требовал Македонский.
— Но ты забыл, что здесь живет много опытных ученых лекарей, написавших ценные книги о врачевании людей.
— Хорошо, книги об излечении от болезней можно отобрать и все отослать в Афины, к моему учителю Аристотелю…
Тут в разговор вмешался и философ, постоянный спутник Александра:
— Великий царь, здесь есть не только бессмысленные книги о суевериях и обрядах варваров, не знающих истинных эллинских богов, но имеются также книги и летописи с описанием прошлого народов. Разве не ценны книги по истории?
Льстец прервал его:
— Ты забыл, что настоящая история началась только с рождения бессмертного царя царей Александра. Поэтому сдвинем кубки, чтобы и дальше покрывал себя лаврами победы единственный, никем не превзойденный победитель и покоритель всего мира — царь Азии Александр.
— Всю эту ночь на площади горели костры. На них сожгли двенадцать тысяч выделанных воловьих шкур, на которых были написаны древнейшие сочинения мудрецов и ученых». (Ян)
Среди них погибло и учение Заратуштры. Как это невыносимо обидно. Быть может, для многих народов мира поражение Дария продлилось поражением в тысячелетиях? Отважная проповедь Заратуштры, призывающая людей быть не рабами, а сподвижниками богов, его сотворцами, канула в лету, погибла для человечества. Ибо священные книги Авесты — книги стойкости, милосердия и мужества, были сожжены на немилосердных кострах Македонского.
Кто знает, по какому пути пошло бы человечество, внуши Аристотель Александру любовь к проповеди Заратуштры, возлюби бы Александр идею сильного человека не только для отдельно взятой личности, а и для каждого в отдельности? Быть может, не пришлось бы тогда людям тогда еще варварской Европы впасть в непроглядную тысячелетнюю пропасть мракобесия, возымевшую возможность возникнуть благодаря покорности робких христиан, предприимчивости тех, кто воспользовался этой робостью и беспредельной отсталостью и тех и других в среде передовых народов Востока.
В мире произошла как бы смена полюсов религий христианская религия — религия слабых иудеев, живущих в знойных краях, где сами движения людей должны быть замедлены, дабы не получить солнечного удара, заменена была религией Заратуштры, вышедшей из земель ариев, где холода подгоняли людей к активным действиям. И народы холодной Европы стали жить по религиозным понятиям изнывающих от зноя иудеев. Мало того, иудеи были самыми малообразованными и не приспособленными к тяготам жизни жителями тех времен.
Вот, быть может, какую дорогую цену заплатило человечество за победу Александра Македонского над Дарием Ш в 331 веке до нашей эры…
А, быть может, действительно верно сказано, что «порча всего сущего, которую мы называем злом, так же необходима для жизни, как то, что мы называем добром; ибо без этого не было бы смерти, и жизнь, которая есть постоянное движение, была бы невозможна. Боги позволяют резвиться нашим порокам, чтобы помочь нам умирать». (Дрюон) Потом родятся новые люди и в новых муках начинают рожать новую идею о Человеке — Сподвижнике Богов…
Но прежде проходят тысячелетия… Крупицы времени в пространстве вечности.
Александр, не моргнув глазом, зачеркнул целое религиозное учение и продолжал идти все дальше и дальше к краю, — именно краю, своей, — именно своей Ойкумены…
Им еще не покорены были обе столицы Персии — Вавилон и Персеполь. «В Вавилон он зашел не как завоеватель, а как освободитель. Здесь улицы были усеяны цветами, а насыщенный фимиамом воздух звенел от гимнов. Армия прошла торжественным маршем по крепостным стенам из розового кирпича, таким широким, что по ним могли ехать рядом две колесницы, запряженные четверкой лошадей.
Александр пожелал, чтобы ему показали все чудеса легендарного города, чьим господином он стал. Он посетил знаменитые висячие сады, о которых путешественники рассказывали на другом конце земли. Это огромные ступенчатые террасы, которые покоятся на колоннах и засажены редкими породами деревьев. Сюда женщины являлись сначала в роскошных одеждах, но через некоторое время снимали свои покрывала и верхние одеяния, а затем, с каждой переменой блюд, сбрасывали постепенно остальные покровы, чтобы предстать совершенно обнаженными к тому моменту, когда присутствующих станут обносить сладостями. И это были не публичные женщины, даже не гетеры и не наемные танцовщицы; это были самые почтенный супруги и их дочери, считавшие — чем их поощряли их отцы и мужья — такую манеру предлагать себя величайшей любезностью по отношению к гостям». (Дрюон)
По дороге в Персеполь «македонцы увидели огромную толпу. Пожилые люди с зелеными ветками — в них знак мира и преклонения — шли им навстречу. Это были эллины, захваченные в плен или уведенные обманом для работы в столице Персии. Искусные ремесленники и художники, они все без исключения были жестоко и намеренно искалечены: у кого отрублены ступни, у других кисти левых рук, у третьих обрезаны носы или уши. Калечили людей с расчетом, чтобы они могли выполнять работу по своему умению, но не могли бежать на родину в столь жалком или устрашающем виде.
У Александра навернулись на глаза слезы негодования. А когда калеки, упав перед его конем, стали просить о помощи, Александр спешился и сказал, что поможет им возвратиться домой. Вожаки калек посоветовались, и вновь подойдя к терпеливо ожидавшему их Александру, стали просить о позволении не возвращаться на родину, где они будут предметом насмешек и жалости, а поселиться всем вместе по их выбору.
Александр одобрил их решение и велел выдать каждому по три тысячи драхм, по пяти одежд, по две запряжки волов, по пятьдесят овец и пятьдесят мер пшеницы. Со счастливыми криками, славя царя, калеки двинулись дальше». (И.Ефремов)
Если в Вавилоне Александр не тронул с места ни одного камня, то в Персеполе он не оставил камня на камне и не только мечом, но и огнем уничтожил город. История оставила нам сведения, о том что царю в пьяном угаре подкинула идею продлить оргию невиданным пожаром афинская гетера Таис — разъяренная фурия, переполненная до краев ненавистью и жаждой мести.
Писатель Иван Ефремов создал совершенно иной образ этой женщины. И мне он кажется более реальным. Ведь греческие гетеры высшего круга отнюдь не хмельные куртизанки. Они «продают не только Эрос, но и знания, воспитанность, искусство и красоту чувств. Образованнейшие из образованных, вдохновительницы художников и поэтов, с неотразимым обаянием женской прелести», они просто не могут быть разгульными разрушительницами городов. Они разрушают города потому что мстят за свою поруганную родину.
Итак, что же произошло в Персеполе по версии русского писателя?
«Александр позвал на пир, посвященный победе, кроме своих друзей — военачальников, историков и философов, — еще восемь человек высшей персидской знати. Странным образом, никого из женщин, кроме Таис, не пригласили сюда, в тронный зал, где за столом собралось все командование победоносной армии.
Таис была совершенно готова для того, чтобы появиться на пиру. На ней скромный девичий наряд: короткая снежно-белая и прозрачная эксомида не скрывала ни одной линии тела, обнажала левое плечо, грудь и сильные ноги в серебренных сандалиях с высоким переплетом. Никаких других украшений, только простые золотые кольца, серьги и узкая диадема надо лбом с крупными сверкающими топазами золотистого цвета.
Поднимаясь по широкой белой лестнице в сто ступеней, Таис чувствовала как нарастает в ней смешанное с тоской лихое возбуждение, точно перед выходом в священном танце. Она увидела стену восточных гор в отсвете звездного безлунного неба. Словно завеса спала перед ее мысленным взором. Таис перенеслась в напоенную золотом Элладу, услышала журчание и плеск чистых ручьев в обрывистых мшистых ущельях, белые, розовые, бронзовые статуи нагих богинь, богов и героев, дикие четверки вздыбленных, замерших в скульптурах коней, яркие краски фресок и картин. Прошла босыми ногами по теплой пыли каменистых тропинок, спускающихся к лазурному морю. Мысленно кинулась, как в объятия матери в детстве, в волны, несущие к благоухающим пестрым берегам то ласковых нереид — девушек моря, то бешеных коней Посейдона, развевающих пенные гривы в шуме ветра и грохоте волн.
Приветственные крики и хлопанье в ладони взорвались бурей, когда хмельные сподвижники Александра увидели ее. Она стояла неподвижно несколько минут, как бы предлагая всем полюбоваться собой без надменного величия, всегда требующего унижения и умаления другого человека. Таис предстала перед пирующими с великим чувством внутреннего покоя и достоинства, которое дает возможность не бояться хулы и не преодолевать смущение заносчивостью.
Гости Александра были пресыщены и избалованы доступностью женщин. Огромное количество пленниц, рабынь, музыкантш, вдов перебитых персов — любого возраста, нации, цвета кожи, на любой вкус — неизбежно испортило отношение к женщине, как к драгоценности, воспитанной в Элладе и перенимаемое македонцами. Но Таис, известная гетера, была куда более недоступной, чем все женщины в окружении македонской армии. Перед лампионами, освещенная насквозь через тончайший хитон, улыбаясь, она поправила непокорные волосы и затем неторопливо пошла к подножию трона, где восседал великий полководец.
Персы, никогда не видевшие Таис, сразу поняли, что перед ними — сокровище Эллады, где множество поколений, преданных здоровью и нелегкому труду земледельца на скудных морских побережьях, живя в слиянии с близкой людям природой, создали великолепный облик человека.
Таис уселась у ног Александра. Рядом сидел Птоломей. — будущий правитель Египта. Таис спросила:
— Как персы могли разрушить прекрасные Афины — храмы, фонтаны? Зачем?
— Очень просто, — ответил Птоломей, — прекрасное служит опорой души народа. Сломав его, разбив, разметав, враг ломает устои, заставляющие людей биться и отдавать за родину жизни. На изгаженном, вытоптанном месте не вырастет любовь к своему народу, своему прошлому, воинского мужества и гражданской доблести. Забыв о своем славном прошлом, народ превращается в толпу оборванцев, жаждущих лишь набить брюхо и выпить вина.
— Отлично, друг! — воскликнул Александр. — Ты разве не согласна, — обратился он к гетере.
— Птоломей прав, но не во всем. Враги сожгли храмы, но мои соотечественники не стали ничего восстанавливать. Обрушенные стены, почерневшие колонны, разбитые статуи и, даже головешки пожарищ остались до той поры, пока персы не были изгнаны из Эллады. Черные раны нашей прекрасной земли укрепляли их ненависть и ярость в боях с азиатскими завоевателями.
— Ты хочешь сказать, что не только само прекрасное, но и лицезрение его поругания укрепляет душу в народе? — спросил Александр.
— Именно так, царь, — ответила Таис.
А вокруг в это время опьяненные неслыханными победами, восхищенные гигантской добычей, множеством рабов и пространствами лежащей в покорности страны, молодые воины и пожилые ветераны македонской армии, неустанно поднимали чаши, славя великого Александра, хвастая победами, проливая внезапные слезы о погибших товарищах.
Двадцатишестилетний герой, повелитель Египта, Финикии, Сирии, Малой и Великой Азии, опьяненный своей славой, успехом, вином и еще более — великими замыслами, с любовью смотрел на шумливых товарищей, положив могучие руки на золотые с синей эмалью подлокотники трона грозного опустошителя Эллады — Ксеркса.
Таис предложили станцевать. Она ответила:
— Здесь негде. Я лучше спою.
— Спеть, спеть, Таис будет петь! — закричали со всех сторон.
Шум стих, сильно охмелевших утихомирили соседи, Таис взяла у музыканта семиструнную кифару с колокольчиками и запела гекзаметром старинный гимн о персидской войне, о сожженных Афинах и боевой клятве не служить никому, кроме войны пока последний перс не будет выброшен в море. Яростную мелодию гетера пропела с таким темпераментом, что многие повскакивали с мест, отбивая ногами в такт и раскалывая о колонны ценные вещи. Вскоре весь зал загремел боевым напевом. Сам Александр встал с трона, чтобы принять участие в песне.
После исполнения песни Таис испросила разрешения произнести речь.
— Этот город — сердце и душа Персии. К моему великому удивлению кроме сокровищ и роскошных дворцов, здесь нет ни храмов, ни собрания ученых и философов, ни театров, ни гимнасионов. Ни одного изображения женщины не нашлось среди великого множества изваяний. Нарочитое отсутствие целой половины людского рода просто вызывающе. Подобно всем странам, где угнетают женщин, государство персов должно впасть в невежество и наплодить трусов. Гнев богинь — держательниц судеб, плодородия, радости и здоровья — неотвратимо должен обрушиться на подобную страну. И метавшийся где-то на севере царь персов уже испил полную чашу кары за чрезмерное возвеличивание мужей!
Здесь не созданы статуи и не написаны картины, прославляющие красоту и подвиги богов. Кроме надменных толстомордых быков-царей, принимающих дары, и процессий раболепствующих и пленных, здесь нет ничего. Я здесь одна с вами, герои-победители, повергшие в прах могущество недобрых владык, дважды сжигавших родные Афины. Я служу богине красоты и знаю, что нет хуже преступления, чем поднять руку на созданное человеком прекрасное.
Таис простерла вверх руки. Воины одобрительно и грозно загудели. Гетера вдруг выпрямилась, как спущенная тетива.
— Завтра вы уходите на север, оставляя в неприкосновенности обиталище сокрушенной вами деспотии! Неужели я одна ношу в своем сердце пожарища Афин? Неужели божественный Александр нашел удовольствие усесться на троне разорителя Эллады Ксеркса, будто слуга, забравшийся в покои господина?
Голос афинянки, высокий и звенящий, хлестнул словами, как бичом. Александр вскочил, будто ужаленный. Люди оцепенели.
Александр молчал, глядя на Таис, склонившую голову, как в ожидании удара.
— Что же ты хочешь, афинянка? — спросил царь таким львиным рыком, что закаленные воины вздрогнули.
Все напряглись в волевом усилии, Таис поняла великую власть полководца над людьми, магическую силу его голоса, поднявшего громадные толпы людей. Она подняла на Александра огромные горящие глаза.
— Огня! — звонко крикнула на весь зал.
Александр схватил ее за талию, сорвал со скамьи и подвел к стене.
— Возьми!
Он снял факел и подал гетере, сам взял второй. Два факела мгновенно подожгли занавеси на окнах, подвески и шнуры, легкие деревянные переплеты для цветов.
Безумие разрушения охватило сподвижников Александра. С воплями восторга и боевыми криками воины хватали факелы и разбегались по дворцам, поджигая все, разбивая лампионы, опрокидывая чаши с горящим жиром и маслом.
Через несколько минут зал Ксеркса был в огне. Оставаться здесь дольше не было возможности. Александр, не отпуская руки Таис сбежал по северной лестнице на городскую площадь. Окруженный военачальниками, он стоял, зачарованно глядя на титаническое пламя, взвивавшееся в почерневшее небо. Балки крыш и потолков, простоявшие столетия на сухой жаре, вспыхнули, как облитые горючим маслом. Серебренные листы кровли плавились, низвергались ручьями жидкого металла на лестницы и плиты платформы, и, застывая, летели звонкими раскаленными лепешками в пыль городской площади. Пламя ревело и свистело, перекрывая вопли жителей.
Звездное небо, казалось, потухло. Никто никогда не видел более черной ночи, окружавшей слепящий жар исполинского костра. Люди взирали на пожар с суеверным ужасом, будто не руки Александра и афинянки сделали это, а силы подземного мира и ввергнутых сюда титанов вырвались на поверхность земли. Жители города падали на колени в предчувствии большой беды. И, действительно, ни Александр, ни его военачальники не стали сдерживать воинов, для которых пожар послужил сигналом к грабежу. Толпа ошеломленных горожан стала разбегаться, надеясь спасти имущество от распалившихся македонцев.
С раздирающим уши треском одно за другим стали проваливаться перекрытия, выбрасывая вихрящиеся столбы искр. Александр вздрогнул и, очнувшись, выпустил руку Таис, онемевшую в крепкой ладони царя. Он устремил на гетеру пристальный взгляд, как после речи в зале, и вдруг вскрикнул:
— Уйди!
Таис подняла руку перед лицом, будто защищаясь.
— Нет! — еще раз решительно сказал царь. — Не навсегда. Я позову тебя.
— Не позовешь, — ответила Таис.
— Как можешь ты знать?
— Потому что не в женщинах, а блаженно-безумном стремлении ко всему недостижимо-далекому твое сердце. Ничего нет в мире неуловимее женской красоты. И ты уклоняешься от этой безнадежной борьбы, вести которую обречены лишь поэты и художники. Красота ускользает, как черта горизонта. Но ты выбрал горизонт и уйдешь туда.
Мужчины, теряя поэтическую силу, объявляют войну женскому началу, а вместе с тем теряют духовное общение с миром и богами. Расплачиваясь с божеством, они считают, как деньги, свои заслуги и грехи и вместо очищения получают роковое чувство вины и бессилия. Когда впервые человек взял в руки инструмент, оружие, создал колесо, он потерял веру в себя и стал надеяться на изобретенные им инструменты, все более отдаляясь от естества и ослабляя свои внутренние силы. Женщина жила по-иному и больше сохранила себя, стала сильней мужчины в душе, в любви, в знании своей сущности. Я знаю, ты не позовешь меня.
Таис оказалась права. Александр умчался вслед за убегающим горизонтом. Но у афинянки он остался в памяти и в сердце.
Однажды, еще до пожара, восточный ветер пронесся над крышами Старого Города. Зашумели прибрежные аллеи, чуть слышно заплескалась вода на нижней ступеньке лестницы. Четкие всплески сильного и умеющего хорошо плавать человека. Гетера нырнула, рассчитывая под водой выйти на середину стрежня и, миновав его, вторым нырком уйти в заводь, где находилась тростниковая пристань. Таис проплыла меньше, чем думала, поднялась на поверхность и услышала негромкое: «Остановись, кто ты?», — сказанное с такой повелительной силой, что афинянка замерла. Голос, как будто негромкий, но глубокий и могучий, словно приглушенный рык льва. Не может быть!
— Что ты молчишь? Не вздумай нырять еще раз!
— Ты ли это, царь? Ты ночью один в реке? Это опасно!
— А тебе не опасно, бесстрашная афинянка? — спросил Александр.
— Кому я нужна? Кто будет искать меня в реке?
— В реке ты не нужна никому, это верно! — рассмеялся великий македонец. — Плыви сюда. Неужели только мы с тобой изобрели этот способ отдыха? Похоже!
— Может быть, другие просто хуже плавают, — сказала Таис, — или боятся демонов в ночи в чужой стране.
— Вавилон был городом древнего волшебства задолго до персидских царей, — Александр протянул руку и дотронулся до прохладного плеча гетеры. — Последний раз я видел тебя нагой лишь на симпосине, где ты поразила всех амазонским танцем верхом на лошади.
Таис повернулась на спину и долго смотрела на царя, едва пошевеливая раскинутыми руками и забросив на грудь массу тяжелых, будто водоросли черных волос. Александр положил на нее ладонь, источавшую теплую силу.
— Отпусти себя хоть раз на свободу, царь, — помолчав, сказала Таис.
— С тобой? — быстро спросил Александр.
— И только со мной. После поймешь, почему…
— Ты умеешь зажигать любопытство, — ответил завоеватель Азии с поцелуем, от которого оба ушли под воду.
— Плывем ко мне, — приказал Александр.
— Нет, царь! ко мне! Я — женщина, и должна встретить тебя убранной и причесанной. Кроме того, за тобой во дворце слишком много глаз, не всегда добрых. А у меня — тайна!
— И ты сама тайна, афинянка! Так часто оказываешься права, будто ты, мудрая пифия, а не покорительница мужчин.
Александр видел перед собой небольшого роста девушку, только что вышедшую на берег. Вода еще стекала по ее гладкому, смуглому от загара телу, струилась с массы иссиня-черных волос.
— Что ты так смотришь на меня? Я не жена и не дочь аристократа, не царского рода, всего лишь гетера — игрушка судьбы, всецело зависящая от случая.
Царь взглянул в лицо девушки и встретил веселый и смелый взгляд серых, казавшихся синими от моря и неба глаз. Некрашеные, ибо все искусственное было бы смыто бурными волнами реки, черные ресницы не опустились и не затрепетали перед его горячим, властным взором.
Александр не мог оторвать взгляда от Таис, как богиня возникшей из пены и шума моря. Медное лицо, синие глаза и иссиня-черные волосы — совсем необыкновенный для афинянки облик. Меднотелая, будто Цирцея с солнечной кровью, стоит перед ним с достоинством жрицы эта совсем юная девушка. В Аттике, как и во всей Элладе, жрицы выбираются из самых рослых светловолосых красавиц. Но откуда ее спокойная уверенность и отточенность движений, словно она в храме, а не на пустом берегу, нагая перед ним.
Александр согласился принять приглашение гетеры и они отправились в ее таинственное обиталище. Таис глядела на него и улыбалась ему с тем неуловимым оттенком превосходства, который всегда привлекал царя. Она наполнила тяжелый сосуд темно-бардовым вином, он поднял его и без колебаний осушил жгучее и терпкое питье, в которое гетера намешала снадобья. Таис налила еще и они выпили во второй раз.
— Отдохни немного! — гетера повела Александра во внутреннюю комнату, и он растянулся на необычной для женщины постели, с тюфяком, сшитым из шкур леопарда.
Таис села рядом, положив горячую ладонь на его плечо. Оба молчали, чувствуя неодолимость судьбы, привлекавшей их друг к другу.
И вот стук собственного сердца отозвался в душе гетеры, ударами дионисийских бубнов. Ее сознание начало раздваиваться, выпуская на свободу иную Таис, не человеческое существо, а первобытную силу, отдаленную и в то же время слитую со всеми, до крайности обостренными чувствами. Таис, застонав, выгнулась дугой и была подхвачена мощными руками Александра…
Они летели…
Прошло время…
Александр негромко рассмеялся.
— Ты опасна, афинянка. Твое имя и смерть начинаются с одной и той же буквы. Я чувствовал, как легко умереть в твоих объятиях. И сейчас я весь очень легкий и как будто прозрачный, без желаний и забот. Может быть, я — уже тень Аида?
Таис подняла тяжелую руку царя и приложила к своей груди.
— О нет, в тебе еще много плоти и силы! — ответила она, опускаясь на пол к его ногам.
Александр долго смотрел на нее и наконец сказал:
— Ты — как я после битвы. Та же священная сила богов наполняет тебя. Божественное безумие усилий. В тебе нет начала осторожности, сберегающего жизнь…
— Только для тебя, царь!
— Тем хуже. Я не могу. Один раз я позволил себе побыть с тобой, и сутки вырваны из моей жизни начисто!
— Я понимаю, не говори ничего, милый, — впервые Таис назвала так царя, — Бремя Ахиллова щита! Да! Да! Бремя задуманного познать пределы Ойкумены.
— Я хочу пойти на Восток, туда, где вздымается на небе колесница солнца из-за края земли и вод океана — предела смертной жизни.
— И это есть твоя заповедная мечта? — тихо спросила Таис. — А сколько тысяч человек погибнет, устилая твой путь трупами. Стоит ли того таинственный мыс на краю земли? Быть может, это всего лишь голая скала на берегу мертвого океана?
Великий полководец расхохотался неожиданно и радостно.
— Женщина, даже самая умная, останется всегда короткомыслящей. Такова была и Аспасия у Перикла! Если бы он не послушался ее, не кончил бы дни в позоре.
— Не будем вспоминать ошибки великих. Ты же считаешь только потоптанную траву, не видя табуна, на ней вырастающего! Мой ум действительно мал. Я не понимаю тебя, царь!
— Это так просто. Я убью лишь тех кто противится продвижению моего войска. Оно пройдет, как борона, равняющая людей. Разве не говорила ты сама о том, что хорошие люди повсюду похожи. Я думаю, что умные люди — всюду достойны. Равенство в разуме должно соединить Персию, Индию, Элладу и Египет, Италию и Финикию. Сделать это можно только военной силой.
— Почему?
— Потому что владыки и тираны боятся потерять свои права в новом государстве, раствориться среди множества достойных. Они заставят свои народы сражаться. Принудить их к повиновению можно только сломав их крепости, убив военачальников, забрав богатства.
— И ты в силах сделать это в громадной необъятности Ойкумены?
— Только я. Боги сделали меня непобедимым до самой смерти, а Ойкумена не столь уж необъятна.
— Теперь, с тобой я понимаю, что если женщина — это разумный порядок, то мудрость, его разрушающая, — истинно мужская!
Светлые, чуть грустные воспоминания Таис постепенно растворились в набежавшем на нее все примиряющем сне. Наутро они расстались. Через несколько дней внимание Александра привлек закутанный в плащ всадник маленького роста. Царь по всегдашнему своему любопытству подъехал к нему, властно спросил:
— Кто ты?
Всадник откинул плащ, открыв закрученные вокруг головы черные косы, — это была женщина. Александр с удивлением стал всматриваться в ее плохо различимое в темноте лицо, стараясь угадать, что это за женщина могла очутиться здесь, в пяти тысячах стадий от Вавилона.
— Ты не узнал меня, царь?
— Таис! — вне себя от удивления воскликнул Александр. — Как! Я же приказал всем женщинам остаться в Вавилоне!
— Всем женщинам, но не мне, я твоя гостья, царь!
Александр промолчал.
— Не думай обо мне плохо. Я не желаю пользоваться нашей встречей на Евфрате и не бегу за тобой чтобы вымолить какую-нибудь милость.
— Тогда зачем ты пустилась в столь трудный и опасный путь?
— Прости, царь. Мне хотелось, чтобы хоть одна эллинская женщина прошла по Персии наравне с победоносными воинами, а не влачилась в обозах среди добычи, запасов и рабов! У меня великолепный конь, ты знаешь, я хорошо езжу. Прими меня! Я здесь только с этой целью!
Не видя лица Александра, Таис ощутила перемену в его настроении. Ей показалось, что царь улыбается.
— Что же, гостья, — совсем иным тоном сказал он, — поедем, пора!
Присутствие в войске гетеры изумило одного из вавилонских жрецов:
— Прости, о владыка, если осмелюсь спросить запретное по неведению твоих божественных путей. Говорят, единственная женщина, которую ты здесь избрал, это афинская блудница. Неужели ничего не значат для тебя знатность, целомудрие, освещенное божеством?
— Та, о ком говоришь ты, не блудница в вашем понимании, то есть не доступная любому за определенную плату женщина. В Элладе все свободные женщины разделяются с одной стороны на жен, хозяек дома и матерей и, с другой стороны, на гетер — подруг. Гетеры знают много разных искусств: танца, умения одеваться, развлечь разговором, стихами, могут руководить пирушкой, симпосионом. Гетеры окружены художниками и поэтами, черпающими вдохновения в их красоте. Иначе говоря, гетеры дают мужу возможность приобщиться к красоте жизни, стряхнуть с себя однообразие обыденных дел.
— Но ведь они берут деньги и отдаются.
— И немалые деньги! Искусство и долгое обучение стоят много, врожденный талант — еще больше, и мы это хорошо понимаем. А в выборе мужчин гетера свободна. Может отдать себя за большую цену, может отказать, может не взять никакой цены. Таковы гетеры Эллады.
Однажды Александру доложили, что с ним хочет встретиться изобретатель, придумавший некий изумительный аппарат. Царь позволил прийти этому человеку. Таис присутствовала на этой встрече. В палатку вошел полноватый пожилой мужчина и опустился перед ним на колени.
— Каков же твой аппарат и где он? — спросил царь.
— Пока только здесь, — пришелец показал на лоб и сердце.
— Как же ты.. смел!..
— Не гневайся, о царь! Идея настолько проста, что создать аппарат можно за полчаса. Надо взять широкие кедровые доски и усеять их гвоздями. Сотня таких досок, разбросанных перед защищающимися, остановит любую, самую бешеную атаку конницы, а ведь можно изготовить не одну, а многие сотни. Они легки для перевозки и просты в обращении. Представляешь, насколько действенна такая защита? Лошадь, наступившая на гвоздь, оторвет ногу, лишь оставив копыто, а наступив обеими ногами, упадет и сбросит своего всадника. А тот, если доски будут настланы достаточно широко, тоже упадет на гвозди, и — конец, далее твоим воинам останется лишь подобрать оружие и украшения. Очень простая и очень действенная защита…
Уголком глаза царь увидел отвращение на лице Таис, которого афинянка и не пыталась скрывать.
— Ты один придумал такое? Больше никто не знает?
— Нет, нет великий победитель! Я — только тебе… Думал, что только ты сможешь оценить все значение придуманного мною! И — наградить…
— Да… наградить, — задумчиво и тихо сказал Александр, и вдруг глаза его загорелись гневом.. — Есть вещи, которые не дозволено преступать ни смертным, ни даже богам. Истинная судьба решается в честном бою лучших с лучшими… Клейтос! — крикнул он так, что поднявшийся было с колен изобретатель вновь упал перед царем.
Гигант вихрем ворвался в шатер.
— Возьми его и убей, заткнув рот, немедленно!
Вопли изобретателя за палаткой оборвались. В наступившем молчании Таис опустилась к ногам Александра, восхищенно глядя на него снизу и поглаживая ладонями глубокие шрамы на его обнаженных коленях.
Но такие трепетные минуты бывали очень редки… Гораздо чаще Таис общалась с художником Лисиппом, сопровождавшем Александра в его походе. Они часто и подолгу разговаривали. Таис спросила его, что думает друг царя о бескрайней мечте Александра.
— Течение судьбы неблагоприятно, и пространства, которые они рассчитывают преодолеть, на самом деле непреодолимо, — ответил художник и друг.
— Но ведь у Александра карты, искусные географы — все, что могла ему дать эллинская наука и руководство великого Аристотеля, — возразила Таис.
— Аристотель оказался слеп и глух не тольков понимании древней мудрости Азии, но и даже к собственной науке эллинов. Впрочем, так всегда бывает, когда прославленный, преуспевший на своем пути забывает, что он — всего лишь ученик, идущий одним из множества путей познания. Забывает необходимость оставаться зрячим, храня в памяти древнее, сопоставляя с ним новое.
— Что же он забыл, например?
— Учение, согласно которому Земля — это шар. Поэтому все исчисленные для плоской Земли расстояния неверны.
— И Аристотель не знал ничего об этом?
— Не могу сказать тебе: пренебрег или не знал. Первое хуже, ибо для философа преступно! Что Земля — шар, он пишет сам, однако оставил Александра в невежестве.
— Но если так, то Александр старается достичь пределов мира, не зная его истинного устройства и размеров. Тогда Аристотель…
— Тысячи мнимых пророков обманывали тысячи царей, уверенные в истинности своих жалких знаний. И их надо убивать. Но кто знает, как все случилось на самом деле…
— Скажи, почему же все-таки открыли тебе тайные чертежи морей и земель, но не сделали это для Александра?
— Знания даются лишь тем, кто ищет. Ты одна из нас, ты безвредна и не могущественна, потому что не стремишься к власти. Еще не бывало, чтобы великий гений, полководец, владыка принес бы счастья людям! Чем более он велик, тем больше беды. Люди обычно повинуются тысячелетним законам, выросшим из здравого опыта поколений. Они связаны необходимостью жизни, верой и службой богам и власти. Великий человек ставит себя превыше всего общечеловеческого, разрушая устои бытия, и совершает вечную ошибку, сводящую на нет его деяния и низвергающую в бездну Тьмы. Богоравные люди только тогда приносят счастье, когда они не имеют власти: философы, врачи, поэты или художники.
— По-твоему, Александр принес только страдания и несчастья?
— Еще не взвешены его деяния на весах времени, еще боги-судьи не считали белую и черную стороны его жизни. И я мал разумом, чтобы охватить всю огромность его свершений. Он хотел умножить знания, вместо того умножил богатство, взял разом то, что копилось веками в большом народе, в огромной стране. По молодости своей он раздал сокровища необдуманно, сам не будучи ни жадным, ни расточительным. Но раздал в руки ничтожные. Только прежние держали их в своей стране, а новые, получив легко, разбросали на пустяки по чужим странам, обогатив жадных и расчетливых купцов, продав за гроши древние художества и десятки тысяч порабощенных жителей. И сила Александра раздробилась, теряя всякую цель. Естественное сопротивление народов, отражающих вторжение в их родные земли, родило свирепость, жесткость и кровавое насилие, неугодное богам избиение беззащитных. Вместо познания земли, умиротворения, общности в тех обычаях, верованиях и целях, в каких похожи все люди мира, возникли бесчисленные круги будущей борьбы, интриг и несчастий.
— Почему же получилось так, а не иначе, отец? — спросила Таис.
— Иначе и не может быть, если тот, кому даны Сила, Золото, Власть менять судьбы государств и людей, не понимает, что у каждой из этих частей могущества есть обратная сторона, которую судьба неминуемо повернет к человеку другой стороной, если не принять мер предосторожности. У Золота другая сторона — унижение, зависть, борьба за богатство во имя богатства; у Силы — жестокость, насилие, убийство; у Воли — упорство в применении Силы и Золота, слепота.
— Какая же защита от этих злых сил?
— Любовь, дочь моя. Если все три могучих рычага применяются с любовью и во имя любви к людям.
Таис вспомнила рассказ своей подруги азиатки Эрис, побывавшей в храме Афродиты. Он тоже был о любви к людям. Эрис говорила жрице:
— Меня учили понятию Кармы, и я поверила в нее. Я могла бы убить всех, причиняющих страдание, и тех, кто ложным способом ведет людей в бездну жестокости, учит убивать и разрушать, якобы для человеческого блага. Я верю, будет время, когда станет много таких, как я, и каждый убьет по десятку негодяев. Река человеческих поколений с каждым столетием будет все чище, пока не превратится в хрустальный поток.
И я готова посвятить этому жизнь, но мне надо учителя. Не того, кто только приказывает, тогда я стала бы только убийцей, как все фанатки. Учителя, который покажет, что правильно и что неправильно, что светло и что темно, а последнее решение останется за мной. Разве не может быть такого пути? И такого учителя, который знает, как отличить мертвую душу от живой, знает, кто недостоин ходить лишнего часа на земле! Чтобы человек мог взять на себя тяжкую обязанность кары, он должен обладать божественной точностью прицела. Только самое высокое создание, подкрепленное мудрым учителем, поможет избежать того, что всегда получается при насилии. Рубят здоровое дерево, оставляя гнилушку, убивают драгоценные ростки будущих героев, способствуя процветанию людских сорняков.
— Не знаю, откуда явилась ты, опаленная солнцем, — заговорила жрица храма Афродиты, — и кто вложил в твои уста слова, на которые я не знаю ответа. Возможно, ты предвестница новых людей, посланных к нам из грядущего, а, может быть, ты явилась как последыш отошедшего в прошлое?» (И.Ефремов)
Таис тоже не могла найти ответа на этот вопрос…
Человечество придумало организацию под названием – Суд, взявшую на себя «тяжкую обязанность кары», но Суд может и ошибаться – примеров тому множество. Кроме того, он не останавливает гнусную руку преступника, а карает лишь тогда, когда непоправимое свершено и ничего уже нельзя исправить. Для пострадавшего же наказание есть лишь жалкое возмещение того, что невозвратно потеряно.
Быть может, есть иной путь – преграда вечно появляющимся на земле преступникам? В наши дни учеными открыт ген агрессивности, и люди, носящие его в себе, причиняют много бед и горестей. Быть может, генетикам стоит над этим геном поработать, применить свои инженерные знания и некоторым образом снять некий процент пагубного для всех свойства? Тогда и человечество вздохнуло бы спокойнее, да и самим носителям гена агрессивоности, я думаю, жилось бы лучше. Но это, увы, пока лишь утопические мечты.
Возможно, в организме Александра этот ген агрессивности присутствовал. Вспомни, мой дорогой читатель, какие неуемные характеры были у его отца и матери. Вот наследственность и сумела заполонить душу благородного юноши.
Итак, возмужавший Александр продолжал идти по своему неверному трагическому пути. Много на этом пути он видел и благородного, и мерзостного. Ему встретилась женщина, которая одна, «без могущественного человека, с ребенком прошла пешком через всю Персию, от Македонии до Вавилона, чтобы разыскать своего мужа, проданного в рабство. Она раскаленным гвоздем сожгла себе лицо до пузырей. Закуталась, как прокаженная, рваным покрывалом, чтобы ее никто не тронул в пути, и протянутая за милостыней рука прокормила себя и ребенка.
Он видел, как лунный луч, падавший в глубину ямы, освещал пять человеческих фигур. Все они были скованы за ноги одной цепью. Четверо, толкая друг друга, вытягивали руки, стараясь схватить лепешку на пруте, поданную сверху охранником. Пятый лежал на дне, прикованный к одному из прыгавших, и выл диким, звериным голосом. Четверо, не обращая внимания на лежащего, наступали на него, стараясь подпрыгнуть выше. Из ямы несло ужасным зловоньем. В нее кидали отбросы еды, там же скованные рабы оправляли свои естественные надобности». (Ян)
Александр продолжал свой путь. Многие его воины, прошедшие с ним от самого начала и сумевшие уцелеть, были слишком вымотаны. «Близкий друг Лисимах упорно участвовал во всех походах; но он старел, страдал одышкой, волочил ноги, и был скорее помехой, нежели помощником. Однажды в горах воин отстал. Обеспокоенный тем, что потерял его из виду, Александр вернулся довольно далеко назад, а так как была уже ночь, никто не заметил его исчезновения. Шедшие впереди думали, что он позади, а замыкавшие шествие считали, что он ушел вперед.
Александр нашел своего старого учителя на краю тропинки, где тот лежал, держась обеими руками за грудь, сотрясаемый ознобом, и хныкал, что пришел его конец. Царь поднял его и хотел помочь ему идти, но тот был неспособен держаться на ногах и сказал, чтобы он не рисковал собой понапрасну и оставил его умирать. И Лисимах бы умер вне всякого сомнения в эту ледяную ночь, если бы Александр не заприметил невдалеке огня.
Он приблизился ползком; у костра грелись двое воинов из тех кочевых племен, что изматывали набегами его солдат; Александр выхватил кинжал, бросился на тех двоих, убил их, взял головни и отнес их Лисимаху. Находившиеся поблизости кочевники услышали крики, вышли из своих шатров и обнаружили мертвые тела; однако, опасаясь столкнуться с сильным отрядом, предпочли не рисковать. Они не могли и вообразить, что в нескольких шагах от них царь Македонский раздувал головешки, чтобы сохранить жизнь лишь одному читателю Гомера». (Дрюон)
«Но самым близким и любимым другом царя был Гефестион. Что же больше всего привлекало в нем Александра — необычайная ли красота, общие ли воспоминания детства и юности или мягкое, почти женское умение подчиняться? Как бы то ни было, этот любимец Македонского настолько превратился в его податливую и послушную тень, в его второе я, что царь как-то сказал: Гефестион такой же Александр, как я сам». Благодаря своему умению понимать и чувствовать Восток, своим организаторским способностям Гефестион в последние годы жизни царя стал самым близким и полезным его помощником.
Однако, возможно, более ценной для Александра была поддержка и помощь друга во время расхождения в мнениях царя с приближенными. И что бы не задумал царь, что бы не делал, Гефестион всегда восхищался им и никогда его не критиковал. А это было именно то, в чем нуждался Александр. Царь баловал и возвышал его сверх всякой меры. Даже весьма интимные письма Олимпиады читал вместе с ним и прощал ему вздорность и неуживчивость, снискавшие Гефестиону ненависть в кругу приближенных. А друг юности ревниво следил за всеми увлечениями царя, не брезговал иногда и прямыми доносами на его соратников. Снедаемый завистью, Гефестион вносил распри и раздоры в среду самых близких и доверенных людей Александра.
Македонский, которому всегда казалось, что он мало сделал для своего любимца, создал специально для него должность хилиарха и вознес тем самым на недосягаемую высоту, назначив его как бы своим заместителем. Для македонян это было чем-то совершенно невероятным: еще никто из них не занимал подобного положения. Возможно, Александр хотел позаботиться о приемнике на случай своей смерти. Ведь всех своих родственников-мужчин он устранил, а законных наследников у него не было. Гефестиону теперь надлежало стать не только самым близким другом, но и человеком, ближе всех стоящим к трону. Поэтому Александр и женил его в Сузах на младшей дочери Дария. Этот брак мог в нужный момент узаконить положение Гефестиона в Персии.
Но через несколько недель Гефестион внезапно скончался. Он заболел, однако не отказался от участия в празднествах, где все время проводил в водовороте непрекращающихся увеселений. Вдруг в самый разгар спортивных состязаний молодежи царя позвали к Гефестиону. Когда Александр подошел к ложу больного, он увидел, что друг его уже мертв. Можно себе представить, сколь тяжела была эта потеря. Горе было так же безмерно, безгранично, как некогда любовь. Приказ о трауре распространился на всю империю В лагере умолкли пение и звуки флейты. Священные огни, горевшие в честь Александра, было приказано погасить вплоть до дня похорон. Нечто подобное бывало только после смерти Великого царя.
Проявления горя, охватившего Александра, дает нам представление о тех изменениях в его характере, которые произошли под влиянием сознания всемогущества и безмерности власти. Оно не требовало ни тишины, ни уединения. На смену бьющим через край дионисийским пирам пришли не менее шумные погребальные празднества. Складывалось впечатление, что Александр не мог уже ни при каких обстоятельствах отказаться от празднеств и расточительства.
Перевозка тела покойного друга в Вавилон проходила с необычайной пышностью. Туда было приглашено 3000 музыкантов, певцов, актеров и атлетов для участия в самых грандиозных погребальных празднествах. Памятник по замыслу Александра должен был превзойти не только все памятники прошлых веков, но и все мавзолеи будущего. Предстояло сделать небывало большие затраты, и так как у царя не хватало денег на осуществление этого чудовищного проекта, то внести свою лепту должны были соседние города.
Но нас не так поражают материальные затраты, как безвкусные излишества, эстетическая нелепость архитектурного замысла. Неужели это был тот самый Александр, который некогда восхищался Лисиппом, Гомером и Еврипидом? Он стал восторгаться самыми крайними выражениями помпезного стиля. Гигантскими стали размеры, чудовищными все украшения! Теперь царь искал таких архитекторов, которые могли бы создать нечто грандиозное, смелое по замыслу и по затратам». (Шахермайр)
Что и говорить, гигантомания присуща всем тиранам. Они хотят, чтобы человек чувствовал себя беззащитной букашкой среди огромных неуклюжих нагромождений, созданных бездарными архитекторами как в строительстве городов, так и в обустройстве человеческой жизни.
Суровая скромность бывшей македонской действительности быстро забылась Александром. Он предпочел пышное персидское одеяние скромному греческому, обзавелся гаремом из трехсот наложниц, хотя не испытывал особой надобности в интимных излишествах. Новый повелитель Азии, сын египетского бога Амона устраивал пышные приемы и требовал к себе почтения, достойного богов. Всяческое же покушение на его царское достоинство каралось по царски же. Другу детства, Черному Клиту привелось испытать это на себе. Вот как это произошло.
«На торжественном обеде опьянение и обида, кипевшие в нем, толкнули Клита на грубость. Он говорил достаточно громко, чтобы все гости могли его слышать:
— Филипп был человеком, великим человеком, и великим царем. Вы еще молоды и не знали Филиппа, но его победы стоят побед Александра. Если бы Филипп не завоевал Грецию, нас бы сегодня здесь не было, и никто не знал бы имени Александра. Азия завоевана солдатами Филиппа. Затем, разгорячившись от своих слов, он процитировал знаменитые стихи Еврипида:
Александр, терпевший сначала этот приступ раздражения, приказал ему замолчать.
— Я замолчу, когда захочу, — воскликнул Клит, — у меня такое же право говорить, как у тех, кто окружает тебя. Пусть они говорят тогда, когда сделают столько же, сколько сделал я; ты сам мог бы послушать меня, ведь если бы я не отрубил руку сатрапу, который готов был нанести тебе смертельный удар, ты не был бы здесь, не отрекся бы от своего отца и не называл бы себя сыном Зевса.
— Ну, довольно, ты достаточно наговорил, Клит! — закричал Александр — Это уже похоже на предательство и заслуживает наказания.
— Наказания! — взревел Клит. — Ты думаешь, что мне недостаточно видеть того, что ты ведешь себя как перс, одеваешься в женские одежды и ждешь, когда македоняне упадут ниц перед тобой.
Он был вне себя и военачальники старались оттащить его. Но ничто не помешает человеку идти навстречу гибели, когда пришел его час.
Александр схватил яблоко с блюда, швырнул его в Клита и попал в лоб.
— Ну что ж, сын Амона, — не успокаивался Клит. — Верь всему, что наговорили тебе в угоду, чтобы понравиться бараньей голове! Ты можешь думать, что ты чей угодно сын, но это не мешает мне знать, что ты родился от женщины и мужчины, такого же, как мы все. Тебя вскормила молоком женщина, моя сестра; может быть ты забыл об этом! В тебе не было ничего божественного, когда ты едва стоял на ногах, и я тебя брал на руки. В конце концов кто-то должен был сказать тебе это, и ты сегодня услышал больше правды, чем могли бы сказать все оракулы мира.
Это было ничто иное, как драма оскорбленной любви, и слова Клита приобретали непоправимое значение. Александр не в силах больше терпеть, вырвал копье из рук стражника. Разъяренного царя схватили сотрапезники и старались сдержать, умоляя успокоиться и не обращать внимания на пьяного Клита. Лицо Александра налилось кровью, он истошно закричал и бросился на Клита.
— Отправляйся к Филиппу, — закричал Македонский и бросил копье.
Клит рухнул, копье пронзило ему грудь, и слышно было, как вибрировало деревянное древко.
Опьянение и ярость царя сразу исчезли, и на смену пришло отчаяние. Он бросился к Клиту; Клит был мертв. Тогда он вырвал копье из сердца друга. Прислонил его древком к подножию стены, направив окровавленное острие себе в грудь. Пришлось его обезоружить.
— Нет, нет, кричал он, — я не имею права на жизнь после такого позорного поступка.
Он бросился на пол, бился лбом о плиты, и раздирая лицо ногтями рыдал и стонал:
— Клит, Клит, Клит…
Три дня подряд Александр не ел, не пил, не спал, не умывался. Он попросил принести тело Клита в свою комнату и заперся с ним. Целыми часами повторял: «Твоя сестра вскормила меня, и ты держал меня на руках, два твоих племянника умерли за меня, ты спас мне жизнь. Я чудовище, дикий зверь!» Он бил кулаком о пол, уткнувшись в него лицом, и никому не отвечал». (Дрюон)
Казалось бы, очистительные слезы должны были бы омыть ожесточившуюся душу Александра, вернуть ее в светлое русло былых благих намерений. Но нет… Тот, «кто в пучину бедствий низвергает друга» (Еврипид) становится бесконечно несчастен. Ибо «отвергнуть друга преданного — значит лишиться драгоценнейшего в мире». (Софокл)
По Средней Азии армия Александра прошла подобно всепожирающему пожару. Не только головы своих врагов рубил сын богов, но не щадил и деревьев, оставляя после себя вместо жизнетворящих оазисов голые бескрайние пустыни. Тяжелую длань наложил Александр на эту древнюю землю. Его жестокость несравнима была с жестокостью даже самих варваров. Это была жестокость «неверного ученика греческих философов».
Ничему его не научила история с верным другом Клитом. Вспыльчивый и подозрительный Александр поднял руку на другого близкого ему друга — философа и историка Каллисфена, родственника учителя Аристотеля. Каллисфен возражал против обычаев, заведенных Александром при дворе, что в большей степени отвечало традициям восточных деспотов, но никак не македонских.
«И вот настал момент, когда Александр стал считать Каллисфена своим врагом. Однажды на пиру по просьбе царя философ произнес блестящую речь в защиту Македонии, так, что все присутствующие не только аплодировали, но бросали ему свои венки, царь после этого велел произнести ему речь против македонян. И Каллисфен произнес эту речь с таким пылом, что Александр почувствовал в нем своего злейшего врага. Он сказал, что Каллисфен показал не столько силу своего красноречия, сколько силу своей вражды к македонянам.
Злое чувство царя усилилось еще и оттого, что Каллисфен, уходя с пира, несколько раз произнес в его адрес известные слова Гомера: «Умер Патрокл, несравненно тебя превосходящий смертный». Это был намек на то, что и Александр смертен, если умирали лучшие, чем он, герои. Вместе с тем близость Каллисфена к царю и безупречность его репутации вызывали большую зависть окружающих.
Каллисфен не только не падал ниц перед царем, как это заведено на Востоке, но даже убеждал его отказаться от подобных почестей. Однажды на пиру, когда все приближенные Александра пали ниц перед ним, а потом подошли целоваться, Каллисфен прямо подошел целовать царя, от чего тот гневно уклонился.
Такие поступки возбудили ненависть не только самого царя, но и многих приближенных, которые стали клеветать, будто Каллисфен подстрекает молодежь против царя. Поэтому когда был раскрыт заговор македонской молодежи и когда никто из заговорщиков даже под страшными пытками, не назвал Каллисфена участником или организатором заговора, Александр пока еще не казнил философа, но уже объявил, что накажет не только Каллисфена, но и тех, кто его прислал, и тех, кто принимает в своих городах заговорщиков против царя. В своих угрозах Македонский несомненно намекал на Аристотеля. Нечего и говорить, что судьба Каллисфена должна была омрачить и расстроить дружеские отношения учителя и ученика». (Лосев, Тахо-Годи)
Когда точка кипения взаимоотношений царя и философа достигла своей высшей отметки, царь сказал Каллисфену:
— «Ты мой самый убежденный враг и достоин казни.
Тот ответил:
— Как философ, я согласен принять всякую казнь, но как один из почитателей и учеников лучезарного Феба прошу не лишать меня неба, звезд и солнца, не бросать меня в темный погреб.
— А я именно так и сделаю.
Каллисфена схватили, сорвали с него плащ и увели. Он держался с таким достоинством, что его уход превратился в торжественное прощание с прежними товарищами.
После этого события ужины у Александра стали скучными. Их не делали более радостными даже персидские певцы, жонглеры и танцовщицы. Пресмыкание усилилось. Все говорили речи, наперебой прославляя Александра, как единственного сына бога, мудрейшего из мудрых, но никто не сказал такой глубокой, смелой речи, как речь Каллисфена.
По приказу царя философа посадили в клетку, где его поливал дождь и жгло солнце. Александр ждал просьбы о помиловании. Некоторые просили его за Каллисфена, и тогда Александр спрашивал:
— А что говорит сам Каллисфен? Сам-то он просит пощады?
Ему ответили:
— Он просит одного: пусть ему дают достаточно папирусных свитков, чтобы описать твои походы и все выдающееся, что он видел.
Однажды, через полгода Александр спросил:
— Что с Каллисфеном?
— Он обовшивел и умирает.
— И не просит прощения?
— Он ответил: «Я могу просить бога света и правды Феба, но не тирана…»
— Его упрямство заразительно. Он показывает плохой пример другим. Нужно сломить всех заговорщиков. От него идут главные нити сопротивления власти. Казнить его!
Александр приказал приготовить праздничное зрелище растерзания человека диким львом. На зрелище он пригласил скифских послов. Скифы были рады выведать новые дороги для набегов в будущем, вели переговоры и прибыли на зрелище.
На крышах зданий, окружающих двор, сидя на коврах, расположились самые знатные из приближенных Александра. Откуда-то доносилось хриплое, яростное рычание льва. Он был специально пойман в пустыне сетями и привезен для потехи.
Рабы вымыли тело Александра, умастили душистым розовым маслом и завили кудри. Затем трубы и флейты возвестили о его прибытии. Все встали и с громкими криками «Ты победишь!» и пали затем ниц. Только воины продолжали, выпрямившись, стоять позади лежащих, и длинные копья густой щетиной резко вырисовывались на уже покрасневшем к вечеру небе.
На двухколесной повозке со скрипучими колесами выше роста человека, запряженной мулами, украшенными красными кистями, была поставлена железная клетка. Никто не узнал бы теперь Каллисфена. Голый, он сидел сжавшись, и его длинные, раньше всегда завитые кудри теперь превратились в спутанную гриву. Клетку открыли. Каллисфен вышел из нее, прижимая к груди свитки папируса. Он перевязал свитки красной тесьмой и положил их на землю.
Ему дали плащ. Он накинул его через плечо красивым жестом, оправил складки, освободил правую руку и спокойно ждал, пока слуги увезли повозку. Когда мулы уехали и затихли их бубенчики, подошедший распорядитель-перс шепнул Каллисфену:
— Поклонись Александру.
Каллисфен поднял руку, точно защищаясь, и отвернулся.
Рычание льва усилилось — его нарочно старались раздразнить, прижигая раскаленным железным прутом. Двадцать четыре раба-эфиопа в цепях стояли в ожидании около небольшой двери, ведущей в подвал. У каждого раба было копье с длинным листообразным, остро отточенным лезвием, равным половине копья.
— Отворяй! — крикнул перс — распорядитель зрелища.
Дверь подвала отворилась. Рабы отбежали и прижались за выступом стены. Из темного квадрата подземелья большими скачками выпрыгнул лев и замер, ошеломленный невиданным зрелищем. После темноты подвала его ослепило солнце. Привыкший к простору пустыни, он боязливо косился на непонятные ему постройки, и человек, одиноко стоявший посреди двора, еще не привлек его внимания. Лев бросился к бассейну, прыжками обогнул его и остановился.
Каллисфен величественным жестом откинул плащ и, повернувшись уже к заходящему солнцу, сказал:
— Тебе, величайший просветитель человека, лучезарный Феб, создавший свет и правду, свободный искатель истины и мудрости, обращаюсь с последним словом. Человек — это единственное на земле существо, созданное с глазами, обращенными к небу, а не к земле. Он создал храмы, чтобы в них возносить тебе молитвы и хвалу.
Сейчас я ухожу из этого мира, где я всегда, как и мой учитель, великий Аристотель, призывал людей выше всего любить свободу, правду и точную истину. Всю жизнь я стремился проникнуть и разгадать тайну вселенной.
Что может сделать свободному философу тиран, который требует себе поклонения, стараясь встать рядом с тобой, озаряющим своим светом вселенную, лучезарный всесильный Феб! Я рад, что могу послать тебе, вечный Феб, мой последний привет и сказать, что, даже плененный, даже запертый в клетку, я сохранил гордость свободного ученого, мыслителя и поэта. Мои мысли, моя бессмертная душа сохранятся в моих записках, которые переживут казненного Каллисфена.
Сегодня закончатся мои записки, в которых я описал походы и подвиги Александра Великого, доблестного, достойного. И этот мой труд ни огонь, ни железо, ни всепожирающее время, даже гнев Зевса Олимпийского не будут в состоянии уничтожить.
Сегодня пришел день, который должен повернуть страницу моей судьбы, но мой дух сильнее и бессмертнее моего бренного тела, и он улетит высоко за пределы небесных светил, куда не достигает воля и насилие мелких и великих тиранов. Моя слава переживет меня. Вот я лишен отечества, друзей и дома. У меня отнято все, что только можно отнять, но мои дарования со мной. Они служат мне отрадой, я ими живу…
Больше Каллисфену говорить не удалось. Александр, рассерженный речью философа, гневно взглянул на перса. Тот сверху крикнул черным рабам во дворе. Один из них ловко метнул копье в льва и ранил его в заднюю лапу. В ярости лев замотал огромной головой, заросшей густой гривой, и сделал прыжок. Вторым прыжком лев бросился на Каллисфена. Философ упал, сбитый тяжестью огромного зверя. Лев, раздавив страшной пастью светлую голову мыслителя, рвал его лапами и с рычанием глотал куски мяса.
Александр встал, лицо его было хмуро. Брови сдвинуты. Он сказал:
— Внимательно рассмотреть, что он писал.
Он описал твои походы.
— Осуждал меня?
— Нет, Александр. Он восхвалял тебя.
И Александр приказал сохранить рукописи.
Что и говорить, глубокая пропасть легла между прежним веселым, стремительным юношей и этим самоуверенным, равнодушным человеком, прошедшим полмира, оставляя за собою бесчисленные развалины и реки слез и горя». (Ян)
«Гибель Каллисфена лишила греков всяких иллюзий относительно просветительной и гуманной природы власти Александра и заставила видеть в нем восточного деспота, жестокого и бесчеловечного, утверждающего свою власть в бесконечных кровавых преступлениях. Каллисфен стал мучеником, отдавшим свою жизнь за свободу и человеческое достоинство. Теперь если кто еще и продолжал восхвалять Александра и его преемников, то только из-за бесчестного малодушия». (Лосев, Тахо-Годи)
«Недруги понимали: царь не мог действовать иначе, его вынуждала поступать так внутренняя таинственная сила, так как его мировоззрение по природе противостоит всему традиционному и примирить их невозможно: было бессмысленно идти наперекор ему, ибо при любой попытке огненный дух Александра мог испепелить протестующих.
Его духовный мир был необычайно богат, поэтому не следует удивляться некоторой его противоречивости. Несомненно, существовал и самоотверженно любящий Александр, но чаше всего в нем преобладала личность всемогущего царя. Он почти с маниакальной одержимостью добивался своей цели — создания мировой империи. Конечно, Македонский признавал человечество, но ему и в голову не приходило взирать на него снизу вверх. На человечество он смотрел сверху вниз.
Его страстная убежденность и яркое пламя души не терпели узких национальных шор, запрещали любую существующую критику и подавляли всякую дискуссию о правильности курса. Так образовался фронт молчания, тайного ожесточения, являющийся одновременно питательной средой для самых черных планов заговорщиков.
О подлинной дружбе в руководства армии не могло быть и речи. Под внешними формами товарищества скрывалось напряжение, недоброжелательство и ревность. Всякое свободное дыхание отравлялось ядом доносов. Участились казни и жестокие пытки — влияние персидских устоев, произошел стремительный отход от глубочайших основ греческой культуры. Когда-то успехи царя были обусловлены блеском его личности, но теперь его поведение все более напоминало безумную азартную игру. Или, может быть, она стала уже внутренней необходимостью, дьявольской неизбежностью, от которой больше всего страдал сам Александр? Если и существовал другой, внимательный, заботливый Александр, то он был бессилен перед упрямой волей победоносного полководца». (Шахермайр)
Раздирающие его душу противоречия немного приутихли, когда он однажды повстречал в хороводе на пиру очень красивую, цветущую, рослую девушку Роксану. Александр искренне влюбился в скифскую красавицу и заключил с ней брак, который сблизил его с варварами и внушил им доверие, ибо кому как не завоевателю земель можно было бы воспользоваться невинностью девушки отнюдь не на законных основаниях. Но, по всей вероятности, Роксана была именно той единственной женщиной, которая смогла покорить и ненадолго успокоить, угомонить рвущееся сердце великого завоевателя.
Им было хорошо вдвоем. Часто влюбленные бродили по степи, иногда заглядывали в скифские селения. Однажды они увидели чисто варварское развлечение. «Скифы привели большого мохнатого темно-серого верблюда и с трудом заставили опуститься на колени. Верблюд был полудикий — он ревел, бился и старался встать. Скифы стали быстро скручивать его волосяными веревками, связывая подогнутые колени, загибая голову набок, делая множество узлов и сплетая вместе концы, чтобы труднее было развязать. Громадная толпа, стоящая кругом, шумела и кричала. Все шутили, ожидая излюбленного зрелища.
Желая позабавить гостей, этого редкого верблюда дарят той смелой женщине, которая развяжет все веревки без помощи ножа и затем объедет на верблюде вокруг кочевья. Но только, по старому обычаю, на этой женщине не должно быть никакой одежды, чтобы она не могла спрятать нож.
Женщины в толпе стояли отдельной группой, подталкивая друг друга, пересмеиваясь, закрывая лицо широкими рукавами. Они ожидали, что сейчас выйдет старая Болхаш, пьяная и бесстыжая, которой было безразлично, как появиться перед толпой. Ее разыскали за шатром, где она лежала, напившись бузата, и только мычала в ответ на толчки женщин, пытавшихся ее разбудить. Им из толпы кричали:
— Чего вы стоите? Не бойтесь. Попробуйте развязать, получите верблюда!
Тогда из группы женщин вышла вперед стройная девушка. Она подошла застенчивой, скромной походкой к знатным гостям, сложила руки на груди, поклонилась и сказала, побледнев и опустив глаза:
— Я сумею развязать верблюда, если мне действительно обещают его подарить…
— Если ты развяжешь верблюда и проедешь на нем вокруг шатров, верблюд будет твой. Кто ты, девушка, не боящаяся ничего, даже стыда?
Девушка безнадежно махнула рукой:
— Что такое стыд для потерявшей свободу!
Она подбежала к лохматой темно-серой туше верблюда. Ошеломленный неожиданным неудобным положением, он был зол, дергал ногами, извивался всем туловищем, пытаясь порвать веревки, клохтал и булькал, выбрасывая на строну длинный розовый язык. Девушка быстро сняла все свои цветные одежды. Толпа гудела и хохотала, но затихла, увидев стройную худощавую фигурку, украшенную только ниткой красных бус на шее и пестрыми лентами, вплетенными в шестнадцать тонких кос, спадавших на узкие девичьи плечи.
— Но она совсем девчонка, — прошамкал старый князь. — Разве она сможет развязать столько узлов, затянутых шестью здоровенными молодцами.
Девушка стремительно бросилась к верблюду, вскочила розовым комком на его бурую шерсть и начала развязывать узлы, впиваясь в них пальцами и зубами. Прежде всего она развязала голову верблюда, притянутую к животу. Когда верблюд освободил голову и вытянул шею, он перестал биться и только иногда жалобно стонал, раскрывая узкие длинные челюсти. Девушка спокойно работала над перепутанными узлами; ее тонкие руки летали и сплетались среди черных волосяных веревок, накрученных причудливой сеткой.
Потом она прыгнула к узелку с одеждой, взяла его в зубы и продолжала возиться, сидя на четвереньках. Вот освободилась задняя нога верблюда. Веревки стали слабнуть. Верблюд снова забился, повернулся на живот и вскочил неуклюжим прыжком сперва на задние, потом на передние ноги. Девушка уже сидела на его спине, припав между пушистыми горбами. Верблюд отряхнулся и, нелепо подпрыгнув, побежал сильной, размашистой иноходью в степь, прочь от гудевшей толпы. Так пленница убежала на верблюде, и ее не поймать, как не поймать улетающую с цветка пчелу». (Ян)
Смелость и ловкость отчаянной маленькой девушки потрясли Александра. Быть может, именно ее не хватало бурному характеру царя. Роксана искоса посмотрела на мужа и поняла, что зря, напрасно привела его на этот праздник…
Вскоре они расстались. Александр со своим войском направился в Индию. Долог и изнурителен был этот путь. И вот наконец армия пришла в совершенно незнакомую страну, «в сказочную страну, где кора деревьев настолько мягка, что на ней можно писать как на воске, где в реках течение несет воду, полную золотой пыли, где недра гор богаты драгоценными камнями, а жемчуг родится в глубине моря, омывающего берега страны.
Многочисленные храмы, высокие и остроконечные, выстроены в форме пирамид и украшены тысячами скульптурных изображений из камня, раскрашенного в самые яркие и богатые цвета. Жрецы танцовщицы, участвующие в священнодействиях, напоминают египетских служителей культа. Есть там мудрецы, пророки, маги и врачи, которые не уступают Востоку.
Мужчины в этих краях носят длинные платья, на ногах у них — легкие сандалии, а на головах — тюрбаны. Те, кто по рождению или богатству стоят выше других, украшают себя серьгами из драгоценных камней и золотыми браслетами. Одни обриты наголо, у других сохраняется борода только вокруг подбородка, а некоторые отпускают бороду, давая ей полную свободу расти. Великолепие, окружающее их князей во многом превосходит роскошь персидских владык.
Тут вышли к Александру мудрецы Индии.
Но Александр не готов еще был услышать слова мудрецов. Он удивлялся открывшемуся ему миру.
Моря здесь не похожи на Эгейское море и в то время, как завоеватель смотрел на горизонт, вода поднялась, стала прибавлять, и взбешенные волны устремились к берегу, сотрясая корабли, сталкивая их друг с другом, разрывая пеньковые веревки и якорные цепи. Воины Александра, успевшие сойти на берег, поспешили подняться обратно, в замешательстве и страхе перед внезапным гневом Посейдона. Они кричали, что их потопят, чтобы наказать царя за его безумную гордыню; был момент, когда Македонский подумал, что час его смерти настал.
Но вскоре ревущее море отступило; моряки увидели, что волны отхлынули так же быстро, как набежали, но их страх от этого не уменьшился. Корабли без воды под килем опрокинулись на песок. Солдаты боялись, что из волн возникнут и набросятся на них чешуйчатые чудовища.
Так, сколько бы люди не продвигались вперед, в мире всегда находится что-то, что вызывает восхищение». (Дрюон) и, случается, желание завоевать столь богатую страну и приобщить ее сокровища к своим уже давно и бесконечно несметным богатствам.
И грянул бой…
«Ряды индийцев были настолько плотными, а лошади македонян так напуганы близостью ужасных невиданных животных — слонов, что атаки конницы не смогли раздавить их. На этот раз победу обеспечила пехота. Воины в доспехах с шипами и другие — вооруженные пиками, топорами и косами, вступили в бой; очень скоро раненые слоны рассвирепели, испуская страшный рев; некоторые из них, с отрубленными хоботами, поливали всех вокруг потоками крови; меткими ударами лучники сбивали проводников и солдат со спин несчастных животных. Вскоре тридцать слонов, обезумевших от боли и страха, перестали повиноваться и побежали сквозь ряды собственной армии, растаптывая вокруг себя индийских солдат и превращая все вокруг в кровавое месиво. Под их огромными ногами головы трещали, как раздавленные орехи. Возможно, раджа Пор был побежден не столько греками, сколько собственными слонами». (Дрюон)
«Большинство историков в полном согласии друг с другом сообщает, что благодаря своему росту в четыре локтя и пядь, а также могучему телосложению Пор выглядел на слоне так же, как всадник на коне, хотя слон под ним был самый большой. Этот слон проявил замечательную понятливость и трогательную заботу о царе. Пока царь еще сохранял силы, он защищал его от нападающих врагов, но, почувствовав, что царь изнемогает от множества дротиков, вонзившихся в его тело, и боясь, как бы он не упал, слон медленно опустился на колени и начал осторожно вынимать хоботом из его тела один дротик за другим.
Когда Пора взяли в плен и Александр спросил его, как следует с ним обращаться, Пор сказал:
— По-царски.
Александр спросил, не хочет ли он добавить еще что-нибудь.
На это Пор ответил:
— Все заключено в одном слове: по-царски.
Назначив Пора сатрапом, Александр не только оставил в его власти всю ту область, над которой он царствовал, но даже присоединил к ней новые земли, подчинив Пору индийцев, прежде независимых. Рассказывают, что на этих землях, населенных пятнадцатью народами, находилось пять тысяч больших городов и великое множество деревень». (Плутарх)
Быть может, это был последний всплеск благородства, ставшего безжалостным великого завоевателя Ойкумены.
В битве с Пором Александр потерял своего самого давнего и преданного друга — Буцефала. Пожалуй, последнего друга… Друга, который бросался со своим всадником в бешеные бойни, получал вместе с ним тяжкие раны, выносил его на своей спине из смертельных опасностей… А теперь алая кровь хлестала из его широкой груди. Александр сорвал с себя рубашку, скомкал ее и попытался прикрыть зияющую рану. Руки его дрожали, дрожали так как никогда в жизни.
— Буцефал, Буцефал, родной мой, держись, — шептал он ему на ухо. И тут же закричал, закричал властно на своих воинов, с остервенением. — Что вы смотрите? Берите коня! Вынесете его из этой мясорубки.
Множество рук подхватили ослабевшего Буцефала и бережно, стараясь не причинить лишней боли, понесли и положили на еще не успевшую окраситься кровью изумрудно-зеленую траву. Александр не отрывал рук от раны и взора от огромных печальных, все понимающих глаз друга. Они оба знали, что это — прощальный взгляд. Когда из глаз Буцефала изошла его лошадиная душа и взгляд остекленел, Александр закрыл их своей рукой. Все было кончено…
Остекленел и взгляд Александра, опрокинулся в кровоточащую душу и не увидел там ни единого светлого луча. Тьма расползлась повсюду, и лишь из далеких прошлых лет едва-едва просачивался ясный отблеск, напоминающий об искрящемся тепле детства, и к этому неуловимому отблеску уносился его Буцефал, теперь уже навсегда…
Воины отошли в сторону. Они понимали: «Бед на свете множество, и у любого горя свой особый лик». (Эсхил) Они понимали, какие друзья прощаются навечно…
Теперь путь Александра стал еще более одиноким. Он приближался к краю своей Ойкумены.
Суда по воспоминаниям Плутарха, у Александра в Индии суровый нрав несколько смягчился. Что послужило этому причиной, неизвестно. Быть может, климат этой сказочной страны с терпкими ароматами джунглей или мужественные красивые, мудрые люди. Но однажды случилось следующее.
«Александр захватил в плен десять гимнософистов из числа тех, кто особенно старались склонить раджу Саббу к измене и причиняли македонянам немало вреда. Этим людям, которые были известны своим умением давать короткие и меткие ответы, Александр предложил несколько трудных вопросов, объявив, что того, кто даст неверный ответ, он убьет первым, а потом — всех остальных по очереди.
Старшему из них он велел быть судьею. Первый гимнософист на вопрос, кого больше — живых или мертвых, ответил, что живых, так как мертвых уже нет. Второй гимнософист на вопрос о том, земля или море взращивает зверей более крупных, ответил, что земля, так как море — это только часть земли. Третьего Александр спросил, какое из животных самое хитрое, и тот сказал, что самое хитрое — то животное, которого человек до сих пор не узнал.
Четвертый, которого спросили, из каких побуждений склонял он Саббу к измене, ответил, что он хотел, чтобы Сабба либо жил прекрасно, либо прекрасно умер. Пятому был задан вопрос, что было раньше — день или ночь, и тот ответил, что день был на один день раньше, а потом, заметив удивление царя, добавил, что задающий мудрые вопросы неизбежно получит мудрые ответы. Обратившись к шестому, Александр спросил, как должен человек себя вести, чтобы его любили больше всех, и тот ответил, что наибольшей любви достоин тот человек, который будучи самым могущественным, не внушает страха.
Из трех остальных одного спросили, как может человек превратиться в бога, и софист ответил, что человек превратится в бога, если совершит нечто такое, что невозможно совершить человеку. Другому задали вопрос, что сильнее — жизнь или смерть, и софист сказал, что жизнь сильнее, раз она способна переносить столь великие невзгоды. Последнего софиста Александр спросил, до каких пор следует жить человеку, и тот ответил, что человеку следует жить до тех пор, пока он не сочтет, что умереть лучше, чем жить.
Тут царь обратился к судье и велел ему объявить приговор. Когда судья сказал, что они отвечали один хуже другого, царь воскликнул: «Раз ты вынес такое решение, ты умрешь первым». На это софист возразил: «Но тогда ты окажешься лжецом, о царь: ведь ты сказал, что первым убьешь того, кто даст самый плохой ответ». Богато одарив этих софистов, Александр отпустил их». (Плутарх)
А сам все шел и шел со своим войском по этой огромной стране. Одних он покорял силой, другие покорно ему сдавались сами.
Уже восемь лет продолжался поход армии Александра Македонского…
Уже семьдесят дней кряду нескончаемой стеной шли дожди в это странной стране Индии…
Уже не было больше сил у воинов продолжать свое ратное дело…
А Александр все звал и звал их вперед:
— «Мы находимся не в начале наших трудов, а в конце их; очень скоро подойдем к океану и к той стране, откуда встает солнце; и если малодушие не помешает нам, мы вернемся домой с триумфом, расширив наши владения до края земли. Неужели мы будем настолько нерадивы, что не соберем урожай, который сам идет нам в руки? Это тот случай, когда выигрыш несравненно больше опасности. Мы имеем дело с народами, которые одинаково трусливы и богаты.
Я веду вас не столько на войну, сколько на захват богатств. От вашего мужества зависит сделать все или не делать ничего. Я прошу вас, заклинаю ради вашей собственной славы и ради моей, ради нашей привязанности друг к другу, я заклинаю вас не покидать вашего товарища по оружию накануне событий, которые сделают вас властителями мира! Я не говорю «вашего царя», потому, что, если до сих пор я пользовался своей властью, то сегодня я не приказываю, а прошу вас. Ответьте на мою просьбу и прервите это тяжкое молчание. Где ваши крики, ликования, где веселые лица моих македонян? Солдаты мои, солдаты, я больше вас не узнаю!
Но никто не поднял головы и не разжал губ.
Александр продолжил:
— Я ничего не взял себе в собственность; никто не может указать на богатство, которое принадлежало бы мне, кроме тех богатств, которые я храню для всех и которые являются общим достоянием. Я ем ту же пищу, что и вы, стол моих военачальников более изобилен, чем мой, и я так же сплю в палатках, как вы, и не позволяю себе большего отдыха. Мне даже случается бодрствовать ночью, заботясь о ваших интересах, о вашем благе, в то время, как вы спокойно спите. Есть ли среди вас хоть один, кто может подумать, что пострадал за меня больше, чем я за него. Бросьте! Пусть любой из вас, кто был ранен, разденется и покажет свои шрамы; а я покажу свои!
Двумя руками он разорвал ворот своей пурпурной туники и обнажил грудь, испещренную рубцами.
— На моем теле, по крайней мере, нет места, где не было бы ранений! Меч, копье, снаряды, выпущенные из катапульты, камни — из пращи — нет такого оружия, от которого я не принял бы ударов во имя любви к вам, вашей славе, в целях вашего обогащения.
И снова никто не поднял головы и не разжал губ.
Александр воскликнул:
— Что я совершил такого, что вы не удостаиваете меня взглядом? Я не вижу больше тех, кто когда-то боролся за возможность нести своего раненого царя. Меня покинули, продали, меня продают врагу. Можете бросить меня на милость диких зверей и оставить во власти разбушевавшихся рек. Пусть я буду добычей племен, одно из которых приводит вас в ужас. Если вы отвернетесь от меня, я найду себе тех, кто пойдет со мной. Мои вчерашние враги будут мне более верными, чем вы; я сделаю из них солдат. И если мне суждено умереть, я предпочту погибнуть, чем царствовать опозоренным и зависеть от вас.
Забрала шлемов остались опущенными, неподвижными. Тогда Александр опустил голову в ладони и было видно, как самый могущественный в мире царь плачет на глазах у своих военачальников.
Ему ответил похудевший, сжигаемый упорной лихорадкой Кен. Он говорил и было видно, что он не на что не надеется, ничего больше не чувствует и ничего не боится:
— Величие твоих подвигов покорило не только твоих врагов, но и твоих солдат. Ты жаждешь новых Индий, не известных самим индийцам. Тебе хочется вытащить из берлог людей, живущих среди змей и диких зверей; ты стремишься к тому, чтобы пройти с победами по таким обширным пространствам, которое не может осветить даже солнце. Возможно, эта идея соразмерна твоей славе, но у нас больше нет сил, они исчерпаны.
Посмотри на изнуренные лица солдат, на их покрытые шрамами тела. Наши дротики затупились, оружие вышло из строя, мы одеты по-персидски, потому что нет возможности доставить сюда привычную для нас одежду. У кого еще остались латы? У кого еще осталась лошадь? Если и осталась, то со сбитыми копытами! Посмотри, остались ли еще у кого-нибудь рабы! Мы завоевали все и мы лишены всего. К нищете нас привели не излишества и не расточительность, это война поглотила плоды наших побед.
Прекрати, если можешь, свои хождения по свету для собственного удовольствия, ибо мы уже достигли того места, куда нас привела счастливая судьба. Теперь наша очередь умолять тебя возвратиться на землю твоих предков, к твоей матери. Позже, если захочешь, ты сможешь снова отправиться в путь, наши сыновья пойдут за тобой.
В едином порыве, открыв шлемы, солдаты подняли руки и закричали, что Кен выразил их общие мысли.
Александр опустил голову и сжал губы. Жестом он отпустил своих товарищей и никому не разрешил входить к нему в палатку. Он закрылся там и сидел три дня, печальный и одинокий». (Дрюон)
Все одна и та же мысль билась в его мозгу:
Никто не решался, а скорее всего не хотел нарушать его одиночества. Македонцы понимали, что они уподобились «змее, которая проглотила слишком большого зайца, и не знает, как его теперь переварить». (Ян)
В душном, тяжелом воздухе затяжного ливня воины, обремененные победами и поражениями, пресыщенные роскошью и изнывающие от голода и ран, взлелеянные красавицами всех окружающих миров и лишенные уюта домашнего очага, с какой-то беспредельной апатией ждали решения своего великого деспота.
Александра терзали сомнения. «Я, владыка полумира, — думал он, — опускаю руки, чувствуя себя путешественником у начала дорог. Я был бы счастливее, бродя одиноким свободным странником в нищенской одежде, положась на милость богов и любого вооруженного встречного». (И. Ефремов) Я хотел завоевать и осчастливить весь мир, а получил океан страданий со всеми его материками. Взвалил на себя ношу, воистину достойную богов.
Трудно, невыносимо трудно было отыскать верное решение. Мысль, словно стянутая до предела пружина, готова была взорвать его мозг. Просьба, нет, скорее требование его воинов прекратить поход в неизвестность, ждала своего разрешения. Требовала отказаться от великой мечты небожителя, подчиниться обстоятельствам жизни. Это сыну-то богов подчиниться столь непотребной действительности?.. «Нет, нет!» — думал Александр, но все же
Потом он решил раз и навсегда: «Да!». Он решил повернуть назад. Вздох облегчения пронесся над военным лагерем.
Но Александр не был бы Великим, если бы ушел, не оставив никакого следа. Это не в его характере. Он повелел в знак назидания и устрашения потомкам, выстроить на месте покинутого лагеря «лагерь великанов» — огромные палатки, оружие, конюшни и 12 грандиозных алтарей. Они должны были служить достоверным доказательством того, что войско Александра состояло из гигантов, ибо он желал оставить по себе грандиозную память.
Армия Македонского, состоявшая более чем наполовину из представителей народов покоренных стран, выступила в поход. Часть воинов по пути разбрелась по своим государствам, часть поглотила морская пучина. «Корабли македонцев, поскрипывая, то взлетали на гребне валов, то ныряли в прозрачную бездну; всплески волн перелетали через них. Как на качелях, когда падаешь сверху вниз, у людей замирало сердце, и казалось, вот-вот доски вылетят из-под ног, и все погибнут в пучине». (Ян)
Но больше всего потерь понесла та часть войска, которая двинулась домой вместе с Александром через дышащие знойным огнем пустыни Ирана. Людей сжигало немилосердное солнце, острые, раскаленные вихри песка секли опаленную кожу и забивали глотки, и без того пересохшие, саднящие и молящие хоть о капле самой гнилой и отвратительной воды.
В конце концов Александр со своей порядком оскудевшей армией вступил в столицу своего самого крупного государства древнего мира, границы которого простирались от Дуная до Инда. И имя этой столицы было — Вавилон.
Александр увидел обеих своих жен — Барсину и Роксану. Баксина вышла навстречу мужу с сияющим лицом. Рядом с ней шел прекрасный восьмилетний мальчик — сын Александра. Отец сначала подбросил ребенка вверх, а потом прижал его к своей груди. Но кто знает, омыла ли волна любви ожесточенное сердце? Хоть на йоту согрелось ли оно?… Никто не знает. Теплого семейного очага в окружении двух жен, вторая из которых — Роксана видеть не могла первую — создать не удалось.
Не удалось создать и крепкого единого государства. Сатрапы, в отсутствии царя и в надежде на его невозвращение, образовали множество своих небольших государств. Возвращение Александра и усекновение повинных в злоупотреблениях голов положения не исправили. Раздробленность как была, так и осталась.
Вавилон продолжал жить привычной для него роскошной жизнью. «При царском дворе было три тысячи архитекторов, изобретателей машин, ученых, художников, скульпторов, поэтов, философов и музыкантов. Динокрит, построивший Александрию Египетскую, в честь Александра Великого, предложил высечь статую царя в скалистом мысе, отроге Афинской горы, нависающем над Эгейским морем; Александр должен был выходить по пояс из морских волн, из его левой руки изливалась бы река, а на правой ладони покоился бы город с десятью тысячами жителей. Этот проект очень серьезно обдумывался, но Александр его благоразумно отклонил.
Вскоре он заболел. Жара еще больше усиливала страдания, причиняемые лихорадкой; Александр велел вынести себя в сад, к бассейну для плавания. Воздух был наполнен благоуханием всех цветов лета. Там, беседуя с Роксаной, он попросил у нее помощи в удивительном деле. Не сомневаясь, что вскоре умрет, он хотел, чтобы она приказала отнести его тайно к реке и бросить в волны; таким образом он скоро бы исчез, не оставив следа, и солдаты могли бы поверить, что его взяли к себе боги.
Роксана не согласилась на это из страха, что ее обвинят в убийстве, а также потому, что ожидала от него завещательных распоряжений в пользу ребенка, которого носила в своем чреве. И ему пришлось умереть, как умирают все люди.
В час, когда Солнце исчезло за горизонтом Земли, в последний час Амона, тринадцатый бог Олимпа на тринадцатый день своей болезни и в тринадцатый год своего царствования, за три недели до своей тридцать третьей годовщины, «ушел стезею мертвых», как сказал бы Софокл.
И еще Софокл сказал:
По прошествии недели подумали о том, чтобы воздать царю посмертные почести. Когда вошли в опочивальню, где он был словно покинут всеми, то увидели, что тело его осталось нетленным, несмотря на жару месопотамского лета, которая обычно подвергает трупы разложению за несколько часов. И тело, и черты лица так хорошо сохранились, что халдейские бальзамировщики не сразу решились прикоснуться к нему, отказывались верить, что он мертв. Прекрасный и совершенный, он спал сном богов». (Дрюон)
Безутешная Олимпиада, узнав, что сын ее долгое время лежит без погребения, горько воскликнула: «Дитя, ты стремился к доле небожителей, ныне же тебе отказано даже в том, что получают все люди на земле — в могиле».
Но вскоре ей привелось встретиться со своим сыном в потустороннем мире. Как Олимпиада в свое время казнила всех, кто мог бы встать на пути к престолу ее любимца, так и ее постигла сия же участь. А заодно накрыло черным крылом смерти и Роксану, и ее сына, и сына Барселины, и сестру Александра, дочь Олимпиады — Клеопатру. Такова участь многих венценосцев и их родственников. Нет счастья в их жизни.
Не зря эллины повторяли эти строки как молитву:
Александр почил в 323 году до нашей эры. Но он не хотел оставить в покое свою державу. Одна из легенд рассказывает о том, что перед смертью, жаждавший завоевать Ойкумену, на вопрос: кому он доверяет престол? — ответил: «Достойнейшему!», посеяв тем самым между алчущими власти все то же «яблоко раздора», которое развязало в свое время незабвенную Троянскую войну.
Закончилась короткая жизнь гения, жаждавшего быть благородным, но оказавшемся злым исчадием ада. Закончилась жизнь человека, неудовлетворенного делами своими, ибо «как бы ни были велики дела гениальных людей, следует знать, что они ничтожны в сравнении с тем, о чем они мечтали. В этом схожи завоеватели и поэты, ученые и зодчие; на взгляд обычных людей их жизнь заключает в себе сотню жизней; но для них самих и для скрытой в них энергии их судьба всегда остается незавершенной». (Дрюон)
Не сбылись мечты Александра, стремившегося в юности «не повелевать эллинами как полководец, а варварами как деспот; не заботиться об одних как о друзьях и домочадцах, а другими пользоваться как животными или растениями и поэтому не наполнять годы своего правления изгнаниями, ведущими к войнам и восстаниям злоумышленников; наоборот, считая себя посланным от бога и всеобщим посредником и примирителем, он тех, кого не смог бы объединить словом, принудил бы оружием, вел бы всеми средствами к одной цели и, словно в дружеском кубке, смешивал жизненные уклады и нравы, браки и обычаи, повелевая всем считать отечеством своим всю населенную землю, научая видеть твердыню и оплот в военном лагере, почитать смельчаков за родных и трусов за чужих, различать эллинское и варварское не по хламиде и щиту, не по сабле и кафтану, но считать эллинским доблестное, варварским — дурное». (Плутарх)
Не сбылись мечты и Аристотеля. В его сердце вонзилась острой занозой вопиющая, заскорузлая, долговременная обида на несправедливость. Все его стремления воспитать достойного правителя для горячо любимой им Эллады рухнули. Быть может, из этой нестерпимой боли и родились следующие строки:
«Внезапная несправедливость, безусловно, лучше долговременной; ведь и память и вред от нее продолжаются только короткое время, а несправедливость застарелая и укоренившаяся создает вечную вражду; и после первой часто за одним добрым словом следует примирение, а из второй не найдем выхода, даже пережив бурю волнений и мук. Поэтому я говорю, что надо прежде всего не поступать несправедливо с товариществом — для этого нет никаких разумных поводов, — а если невозможно воздержаться, то, поневоле сделав это, быстро прекратить ненависть. Ведь все равно полностью удержаться от несправедливости выше человеческих сил; а исправление промаха приносит много добра и особенно свойственно как раз уравновешенным умам».
Имя Александр и имя Аристотель столь тесно связаны в истории, что одна из легенд гласит, будто убитый горем, доведенный до отчаяния учитель решился на то, чтобы отравить своего недостойного ученика, а потом отравился и самому. Что ж, вполне возможно… Эта трагедия достойна такого финала. И такой финал вполне достоин быть названным подвигом. Подвигом создателя, уничтожившего свое неудавшееся произведение.
Конфликт между ними назревал давно. Когда Александр двинулся в поход, Аристотель вернулся в Афины. Оттуда он следил за действиями своего воспитанника, оттуда посылал ему свои письма и наставления. Там его начали грызть тревога и стыд за насаждаемую Александром тиранию, которую Аристотель ненавидел.
Трудные времена настали для философа. Отношения с афинянами никак нельзя было бы назвать благостными. Если одни превозносили философа и предлагали в его честь воздвигнуть колонну, на которой начертать слова о том, что он стал спасителем Афин, другие видели в нем тайного соглядатая, примкнувшего с вражеской македонской стороны. Чаша непримиримого отношения к Аристотелю перевесила чашу весов доброжелательности и дело кончилось тем, что его обвинили в религиозном нечестии, — весьма характерном для судов того времени вердикте.
И ни одного слова не прозвучало о доброжелательности, о добродетельности по отношению к человеку, который саму добродетель считал
Прав оказался Аристотель, слишком многотруднейшей задачей стало для афинского суда честное и справедливое отношение к его делу. Спорить не было времени, надо срочно бежать, дабы не испить горькой чаши Сократа. «А ведь несправедливо обвиненный философ мечтал только об одном: объединить раздробленную и ослабевшую Грецию в один мощный и единый народ. Ему казалось, что македонские владыки могут этому способствовать.
Однако, будучи свидетелем бесчисленных кровавых событий при македонском дворе, свидетелем злодейской и захватнической политики македонских царей в отношении Греции, зная о подготовке македонских владык к завоеванию Востока и будучи противником персидских походов Александра, Аристотель превратился в критика македонского единодержавия, фактически оказался гораздо большим противником македонцев, чем сами греческие патриоты. Он постоянно пользовался своими высокими связями, чтобы влиять на царей в целях более гуманного и бережного отношения их к Греции.
Он был и остался истинным греком, и, будучи ввергнутым в кровавый политический хаос, жил и работал только для Греции. Ему пришлось расстаться со своими македонскими мечтами, поскольку македонские цари оказались кровавыми завоевателями.
Аристотель очень любил жизнь, любил играть в ней большую роль и по самой своей природе счастливо объединял теоретическую целеустремленность с весьма активно настроенным политическим пафосом. Но тут-то как раз и пришлось ему столкнуться с трагедией жизни и оказаться побежденным несмотря на всю свою философскую мудрость и несмотря на всю свою чисто жизненную практичность. И жизнь мыслителя, этого титана человеческой мудрости, была обречена на трагический исход». (Лосев, Тахо-Годи)
Александр, который так презирал своего отца, получил отрицательный отклик из уст Цицерона, который утверждал: «Македонского царя Филиппа сын его, несомненно, превзошел подвигами и славой, но доступностью и добротой Филипп, насколько я знаю, превосходил сына. Таким образом отец, всегда был великим человеком, сын весьма часто — дурным».
«Действительно, Филипп был великим мастером политической игры, он никогда не ставил на карту все ради победы и предпочитал развязывать тот или иной узел, а не рубить его с плеча. Ни один политик не владел до такой степени искусством принципа Разделяй и властвуй», не умел столь виртуозно использовать пропаганду, обман, отвлекающие маневры. Отец Александра ловко и гибко приноравливался к ситуации, будучи то простодушным, то хитроумным, гуманным или жестоким, скромным или величественным, сдержанным или стремительным.
Иногда он делал вид, что отказался от своих намерений, но на деле просто ждал подходящего момента. Мог казаться безучастным, но в действительности скрывал свои намерения. Он всегда точно рассчитывал действия противника, в то время как последний никак не мог предугадать его планов. Все это сложное искусство дипломатии было совершенно чуждо натуре Александра, который вообще не признавал чужих государств, а следовательно, и дипломатических отношений с ними. Он не желал действовать по принципу: «Живы сам и давай жить другим». Александр хотел всех осчастливить, но на свой манер: все, что он сам считал наилучшим, должно было стать благом для других. Для него существовал лишь один вид внешнеполитических отношений — безоговорочная капитуляция». (Шахермайр)
После смерти Александра Македонского вся его огромная империя, державшаяся исключительно на авторитете ее императора и военной силе тотчас распалась на элленические государства, власть в которых путем кровавых переворотов захватили наиболее активные военачальники. Гроб с телом Александра увез в свою часть владений правитель Египта Птолемей Лаг. Он с почестями похоронил своего императора и стал править в городе, носящем его имя.
«Александрия — самый большим город греческого мира. Она была выстроена по научному, улицы пересекались под прямыми углами, главная была шириной в тридцать метров, обнесенная колоннадой. Она тянулась на целый час ходьбы от Ворот Солнца до Ворот Луны. На центральном перекрестке была площадь, а на площади — исполинский мавзолей с телом Александра Македонского. Ближе к морю стоял царский дворец, а при нем дом — посвященный Музам — Мусей.
Мусей не стал музеем в нынешнем смысле слова: хранить обломки древних культур греки не любили. Это было место, где шла работа над живой культурой, нечто вроде академии наук пополам с университетом. Здесь на царские деньги велась разработка всех наук сразу, о которой мечтал Аристотель. Царь Птоломей сам приглашал в Александрию лучших ученых и поэтов со всех концов мира. Здесь был двор для прогулок, зал для разговоров, комнаты для занятий с учениками, лаборатория, обсерватория, столовая для общих трапез, а главное — библиотека.
В Афинах почти не было книг, культура усваивалась с голоса: незнающие спрашивали, знающие отвечали. Кто хотел иметь, предположим, сочинения Платона, тот шел в Академию и сам переписывал их у его учеников. Теперь, после Александра, все переменилось. Мир расширился, люди снялись с насиженных мест, спросить «как жить?» было теперь не у кого — только у умных книг. Люди бросились читать, покупать, собирать книги; в ответ на спрос появились мастерские, где их переписывали уже на продажу. Самой большой книжной мастерской был Египет: здесь рос папирус, и книги писались на папирусных свитках. И самым большим собранием книг была Александрийская библиотека.
Александрийские ученые старались раздобыть для своей библиотеки самые древние рукописи. Царь Птоломей отдал приказ: на всех кораблях, что заходят в порт, производить книжный обыск; если у кого из путешественников найдется при себе книга — отбирать, делать копию и отдавать хозяину эту копию, а книгу оставлять в библиотеке. Самые надежные рукописи трагедий Эсхила, Софокла и Еврипида хранились в Афинах. Птоломей попросил под большой залог эти рукописи, чтобы сверить с ними книги своей библиотеки. Афиняне дали, и, конечно же, царь пожертвовал залогом, вернул копии, а рукописи оставил в Александрии.
Не обходилось и без соперничества. Цари малоазиатского города Пергама тоже собирали библиотеку. Узнав об этом, египетский Птоломей У запретил вывоз папируса из Египта, чтобы в Пергаме не на чем было писать. Тогда там изобрели новый писчий материал — пергамент. Это были овечьи и телячьи кожи, тонко вычищенные и выглаженные. Из них не склеивали свитки, а складывали тетрадки и сшивали их в книги. Пергамент был гораздо дороже папируса, зато прочней; кроме того, пергамент можно было изготовлять везде, а папирус — только в Египте. Это решило будущую победу пергамента. В средние века вся Европа перешла на него.
Около 700 тысяч свитков было собрано в Александрийской библиотеке. Здесь хранилось все, что было когда-либо написано на греческом языке. Кроме главного книгохранилища пришлось выстроить второе. Они простояли шесть с лишним веков. Малая библиотека была разорена в 390 году нашей эры христианскими монахами. А большая библиотека была сожжена в 641 году нашей эры, когда мусульманский халиф Омар взял Александрию. Говорят, он сказал: «Если в этих книгах то же, что в Коране, — они бесполезны; если не то же — они вредны». (Гаспаров)
Мы видим с тобой, мой дорогой читатель, что страх перед написанным словом и страсть уничтожить его тянется через тысячелетия и что в деле уничтожения мудрости выступили христианская и мусульманская религии. Их ставленникам очень не хотелось, чтобы мудрость древности заслонила собой их религиозные писания.
Но мы с тобой ненароком перескочили в будущее, а ведь в прошлом осталась еще героиня, которая не заслуживает того, чтобы о ней забыли.
Вместе с Птоломеем Лагом и его сыном уехала в Египет и его жена — Таис. Она стала царицей Мемфиса и хотя тяготилась этой ролью, но правила мудро и доброжелательно. Но родина не забывалась. Тоска по светлой Греции часто наведывалась ей в душу.
«Там каждый греческий храм стоял на возвышенном месте, открытый, легкий и светлый, он как бы улетал в пространство, в море и небо. Изваяния богинь, богов и героев привлекали к себе волшебством красоты. Грань, отделяющая богов от смертных, казалась совсем тонкой, незаметной. Верилось, что боги, склоняясь к тебе, внемлют мольбам и вот-вот сойдут со своих пьедесталов.
Совсем не то храмы Египта! Они сумрачные, стиснутые толстыми стенами, чащей массивных колонн, исписанных и исчерченных множеством рисунков и знаков. Святилище укрывало от просторов земли и неба, от ветра и облаков, журчания ручьев и плеска волн, от людских песен и голосов. Мертвое и грозное молчание царило в храмах, незаметно переходивших в подземелья. С каждым шагом мерк умирающий свет, сгущался мрак. Человек как бы погружался во тьму прошедших веков. Если в храмах Эллады только грань отделяла смертного от обитателей светоносной вершины Олимпа, то здесь, чудилось, всего один шаг до царства Аида, где с незапамятных времен бродят во мраке души умерших. Это ощущение бесконечной ночи смерти угнетало юную женщину.
Самое страшное воспоминание в жизни Таис было связано с лабиринтом египетского храма. Она и по сей день чувствовала, как сзади ее обхватили сильные руки, заткнули рот тряпкой, заглушили крик, понесли. Таис отбивалась отчаянно, но ее подхватили другие, спутали, связали полосами ее же разорванной одежды, и она сдалась, позволив без сопротивления нести себя дальше. Похитители, очевидно, знали дорогу и рысцой спешили в беспросветную тьму, не нуждаясь в факелах.
Слабый свет рассеял мрак впереди, запахло влажной травой и водой. С нее наконец сорвали душившую ее тряпку и подтащили к каменной стене. Поблизости в последних лучах зари блестела неподвижная темная вода. Афинянку поставили на ноги у самой стены, освободили ее от пут и заодно сорвали последние останки одежды. Таис пыталась обороняться и получила удар в живот, лишивший ее дыхания. Похитители распутали звенящие предметы, которые принесли с собой, — тонкие, но короткие ремни с пряжками, как на конской сбруе. Запястья Таис привязали к вделанным в стену кольцам на уровне груди, обвили талию и, пропустив ремень между ног, притянули к скобе за спиной. Полная недоумения, гетера стала спрашивать, что собираются с ней делать.
Тогда один из людей приблизился к ней. По голосу Таис узнала жреца, которому она опрометчиво высказала свое неудовольствие внешним видом египетских богов, несущих в своем облике образы зверей.
— Братья велели тебя, богохульствующую, поставить перед лицом бога. Да познаешь ты его могущество и склонишься перед ним в последний час!
Затем жрец и шестеро похитителей прошли по направлению к воде, опустились на колени и подняли руки. Из громких, пронзительных нараспев, наподобие гимна, слов, Таис поняла лишь одно: «О Себек… Приди и возьми…», но и этого было достаточно. Внезапная догадка заставила ее онеметь. Почти теряя сознание, она закричала хрипло и слабо, потом все сильнее и звонче, призывая на помощь могучего своего друга Менедема, любых людей, неподвластных этим темным фигурам, склоненным у воды в торжественном песнопении. Жрецы встали. Говоривший по-гречески сказал:
— Кричи громче, Себек услышит. Придет скорее. Тебе не придется мучиться ожиданием.
В словах жреца не было ни насмешки, ни злорадного торжества. Полная безнадежность овладела Таис. Молить о пощаде, грозить, пытаться убеждать этих людей было столь же бесполезно, как и просить жуткое животное, которому они служили, полузверя-полурыбу, неподвластное никаким чувствам. Жрец еще раз оглядел жертву, сделал знак спутникам, и все бесследно исчезли. Таис осталась одна.
Она рванулась, ощутила несокрушимую крепость ремней и в отчаянии склонила голову. Распустившиеся волосы прикрыли ее тело, и гетера вздрогнула от их теплого прикосновения. Впервые испытала она смертельную муку. Близость неизбежной гибели превратила весь мир в крохотный комочек надежды. Менедем! Менедем! — опытный бесстрашный воин и пылкий влюбленный. Он не может оставить ее на произвол судьбы.
Глаза Таис обладали свойством хорошо видеть в темноте. Она присмотрелась и поняла, что привязана у пьедестала какой-то статуи в полукруглом расширении подземного хода, выходящего к озеру или рукаву реки. Она снова забилась, стараясь освободиться о пут, вся ее юная плоть протестовала против надвигающейся смерти. Жесткие ремни отрезвили болью. Стиснув зубы, она сдерживала рыдания и снова принялась осматриваться в инстинктивных поисках избавления. Пол полого спускался к узкой полоске воды. Первобытный ужас пронзил Таис. Она сообразила, для чего этот наклонный пол подходит к воде.
— Менедем! Менедем! — звонко, изо всей силы закричала Таис, — Менедем! И похолодела, вспомнив, что на крики придет тот, которому она предназначалась. Камень леденил спину, ноги онемели.
Ей почудился слабый всплеск в непроглядной тьме тростников, где-то там, где обрывалось тусклое мерцание отраженных звезд. Глухой, низкий, подобный рычанию рев пронесся по болоту. Далекий и негромкий, он был отвратителен особой, таившейся в нем угрозой, непохожестью на все звуки, издаваемые животными, привычными человеку. Трепеща, сжав кулаки, Таис напрягла все силы, чтобы не дать темному страху овладеть ею.
Сколько прошло времени? Хотя бы увидеть небо над головой, движение созвездий. Переминаясь, изгибаясь, она восстановила кровообращение. Позади, в подземной галерее ей почудились едва слышные медленные, крадущиеся шаги. Кровь прихлынула к голове Таис, радостная надежда обожгла ее. Менедем! Но нет, разве Менедем будет подкрадываться, замирая после каждого шага, он примчится, как бешеный бык, сокрушая все на своем пути!
И звонкий вопль опять пронесся над ночным болотом. О могучая Афродита и Зевс-охранитель! Поступь тяжелых лап по мягкой илистой почве, редкое неравномерное хрюканье с долгими паузами. И вот под самым берегом всплыла гребнистая спина, загорелись красным тусклым светом два глаза под костяными надбровными буграми. Очень медленно, так что минутами чудовище казалось неподвижным, на узкий берег выползло бесконечно длинное тело извивавшееся в такт шагам широко расставленных лап. Огромный хвост еще был в воде.
Особенный шипящий звук скольжения тяжелого тела по влажной почве или мокрому камню. Красные огоньки исчезли. Это раскрылась пасть более трех локтей в глубину, обрамленная смутно белевшими могучими зубами. Несмотря на предсмертный страх, Таис заметила, что крокодил не опустил нижнюю челюсть, как делают, открывая пасть все животные, а поднял голову, закрыв самому себе спереди весь обзор. Оттого и погасли красные огни глаз. О, если бы не держали ее ремни. Она знала бы как ускользнуть от исполинского зухоса!
Крокодил захлопнул пасть со стуком, красные глаза вспыхнули снова. Таис почувствовала их взгляд на себе — холодный, равнодушный, как будто даже незаинтересованный близкой добычей. Крокодил не торопился, он словно изучал Таис. Множество раз на протяжении своей долгой жизни здесь пожирал он привязанную беспомощную жертву. Зухос приподнялся на лапах, с громким чмоком оторвав брюхо от ила. Мерзкие твари и по земле бегали быстро, что стоит ему пробежать расстояние чуть больше длины собственного тела… Таис завизжала на такой высокой ноте, что чудовище снова плюхнулось на брюха и вдруг повернулось направо. Шлепанье быстрых ног заглушил грозный нечеловеческий крик:
— Таис, я здесь!
Так была спасена греческая гетера, будущая царица Мемфиса.
Менее страшным и более загадочным осталось в памяти посещение другого храма на берегу Евфрата — храма Матери Богов. Тогда Таис, объятая внезапной истомой, повалилась на ложе среди подушек и покрывал с чужим запахом. Она, выпившая неведомый напиток, заснула мгновенно, вскакивала в тревоге, падала, объятая снова дремой. Череда видений и ощущений неиспытанной силы, более ярких, чем сама жизнь, была мучительна. Колдовская мазь или напиток, или то и другое вместе вызвали в гетере любовное стремление неодолимой мощи. Таис с испугом ощутила собственное тело и как нечто отдельное, наполненное дикими желаниями, сковавшими разум и волю, сосредоточившими все силы и чувства тела в едином фокусе женской ее природы.. Глубочайшая жаркая тьма, без проблеска света и прохлады, окутала Таис. Она металась, стонала и вертелась в чудовищных сновидениях, каких прежде не могла представить даже в самой горячей грезе.
Ужас перед открывшейся в ней самой бездной заставил ее несколько раз просыпаться. Потом дурман снова одолевал, пламя бушевало в горящем от мази теле. Таис спускалась все ниже в своих желаниях, воплощаясь в первобытных мифических героинь. Гетера изнемогала под бременем темных сил. Если бы не духовная закалка, приобретенная у орфиков, она бросилась бы в храм Реи молить богиню об освобождении. Но холодная злость нарастала в ней, мысленно посылавшей к воронам столь интересовавшие ее прежде храмовые обычаи и коварных жриц, нарочито давших ей сильного зелья, чтобы поклонница Афродиты испытала силу Великой Матери.
Прекрасная, ясная и шаловливая радость богов и людей Афродиты отличалась от грозной необоримой Матери Богов, не противостоя ей, но и не соглашаясь. Одна была глыбью плодоносящей Земли, а другая — как полет ветра на облаках…
Потом жрец подробно рассказывал Таис о праматери всех религий — Великой Богине:
— Вероучители лгут, стараясь доказать, что изначален бог-мужчина. Тысячелетия тому назад все народы поклонялись Великой Богине, а в семье и роде главенствовала женщина. С переходом главенства к мужчине пути стали расходиться. Древние религии были стерты с лица Геи или целиком предались вражде с женщиной, назвав ее источником зла и всего нечистого.
На Востоке, в безмерной дали отсюда, есть огромная Срединная страна. Там желтолицые и косоглазые люди считают мужское начало Янь олицетворением всего светлого, а женское начало Инь — всего темного в небе и на земле.
Вера поклонников Иеговы объявила женщину нечистой, злодейкой, своими грехами вызвавшую изгнание людей из первобытного рая.
Женщина не смеет войти в храм. Чем нелепее вера, тем больше цепляются за нее непросвещенные люди, чем темнее их души, тем они фанатичнее. Непрерывные войны, резня между самыми близкими народами — результат восшествия мужчины на престолы богов и царей. Все поэтическое, что связано в Музой, исчезает, поэты становятся придворными восхвалителями грозного бога, философы оправдывают его действия, механически изобретают новые боевые средства.
А если царь становится поэтом и поклоняется Музе, в образе прекрасной возлюбленной, то ее убивают. Такова была история царя Соломона и Суламифи.
В Элладе женские и мужские боги не разошлись далеко, и в этом счастье эллинов, на вечную зависть всем другим народам. Здесь женщинам открыт мир, и поэтому они не так отличаются невежеством, как у других народов, и дети их не вырастают дикарями. Тех, кто во всей красоте позирует художникам и скульпторам, у нас не убивают, а прославляют, считая, что отдать красоту людям не менее почетно, чем мастеру перенести ее на фреску или в мрамор. Эллины поняли силу Эрота и важность поэзии для воспитания чувств. Греки не сумели сделать так, чтобы женщины сочетали все свои качества в одном лице, но, по крайней мере, создали два вида женщин, в двух ее важнейших обличиях: хозяйки дома и гетеры-подруги». (И. Ефремов)
Таис-гетера была настоящей императрицей, настоящей женщиной, настоящим человеком. Она, одна из немногих, сумела подняться над всеподавляющей повседневностью, твердившей женскими устами:
Худшее Таис отбрасывала в сторону, а в лучшем поднималась над мужчинами. Она жила в прекраснейшее время — в эпоху эллинизма, начавшуюся с воцарения Александра Македонского. Ее потомки — династия Птоломеев в течение трехсот лет правили великим Египтом и лишь в 30 году до нашей эры были завоеваны первым императором Рима Августом. Но эллинское наследие не пропало бесследно. Культура побежденных оказала огромное влияние на культуру победившего Рима.
И не мудрено… Эллинизм был эпохой развития наук, появления целой плеяды великих ученых: механика и математика Архимеда, создателя геометрии Эвклида, астронома Аристарха Самосского и многих других. Создавались обширнейшие музеи и библиотеки, собирались исторические архивы, составлялись словари, дабы люди могли лучше понимать друг друга, процветали философские школы.
На закате античности в Элладе появились писатели, подарившие миру любовно-приключенческие прозаические произведения, много позже названные романами. До наших дней целиком дошло лишь пять романов, три из которых напечатаны под одной обложкой: Харитон «Повесть о любви Херея и Каллирои», Лонг «Дафнис и Хлоя» и Гелиодор «Эфиопика, или Теаген и Хариклея».
Замысловатая сюжетная линия этих авантюрных романов тотчас захватывает читателя. Главные героини — исключительно красивые женщины, несравненная прелесть которых вызывает шквал самых разнообразных злоключений, преследующий их и влюбленных в них юношей. Здесь и пленения разбойниками, и мнимые смерти, и испытание морской бурей, и коварство, и зависть, и продажа в рабство, и разнообразные мучения, и угроза смерти, но главное… — нестерпимое желание мужчин стать обладателями несравненной красоты. Крутые зигзаги судьбы подбрасывают героям всевозможные соблазны и постоянно ставят их в щекотливые ситуации, но благородство побеждает, и из всех положений герои выходят с честью. В конце книги авторы кладут предел несчастьям возлюбленных и они счастливо воссоединяются. Трагической развязки античные романисты не приемлют — красота всегда побеждает.
Если тебе, мой дорогой читатель, захочется прочувствовать всеми фибрами души своей пряный аромат Эллады, еще раз побродить по ней и по другим экзотическим странам, еще раз пропитаться мудростью древних греков, не поленись прочесть эти книги. Здесь ты не встретишь длинно-тягучих скучных описаний и отступлений — на папирусе пространно не развернешься — здесь ты стремительно помчишься вместе с героями по нелегким дорогам их причудливых судеб.
Во всех деяниях рук древнегреческих чувствовалась безграничная любовь к своей родине. Чрезвычайно быстро росли новые города, строились мосты, прокладывались дороги, была налажена система водоснабжения и санитарное состояние городов значительно улучшилось. В эллинскую эпоху создавались такие грандиозные сооружения, как одно из чудес света — «Колосс Родосский» статуя бога солнца Гелиоса 30-метровой высоты. — памятник несравненного инженерного искусства.
Искусство эллинизма оставило миру на все времена прекрасные памятники культуры. И сейчас во многих городах и маленьких городках мира мы можем увидеть в архитектуре вещественные знаки далекой цивилизации.
Среди наивеличайших произведений искусства «Ника Самофракийская». Она стояла на высокой отвесной скале над морем, ее пьедестал изображал нос боевого корабля. Неизвестный мастер виртуозно передал стремительный шаг богини, крылья за спиной, готовые к взлету. Ника — воплощенная мечта о полете.
«Венера Милосская» более спокойна и гармонична, она стала воплощением женственности. Статуя же «Аполлона Бельведерского» с гордым поворотом головы — само воплощение мужественности и достоинства.
Кем же стали люди Античности? Прежде это было– «убожество, тень, атом, песчинка, капля воды, слеза, которую обронило око судьбы, — человек такой ничтожный, хилый, неуверенный, невежественный, беспокойный, который живет в тревоге и сомнении, едва разбирается во вчерашнем дне, а о завтрашнем и не знает ровно ничего, различает путь перед собой ровно настолько, чтобы сделать шаг, а остальное скрыто от него во мраке; содрогается, глядя вперед, а оглядываясь назад, грустит; со всех сторон его окружат беспредельность и безвестность – время.
Пространство, бытие, — где он блуждает потерянный; человек, который в самом себе носит бездну – душу, а над собой видит другую бездну – небо; ничего не знает, ничего не видит, ничего не слышит. И вот это жалкое, нерешительное, робкое существо, эта игрушка случая, забава проходящего мгновения, вдруг поднимается и становится лицом к лицу с великой загадкой, именуемой жизнью человеческой; он чувствует, что в нем есть нечто большее, чем бездна, – честь, более сильное, чем рок, – добродетель, более глубокое, чем непостижимость, — вера, и, стоя один, слабый, нагой, гордый, спокойный, невозмутимый перед всей этой необозримой тайной, которая его обнимает и им владеет, говорит ей: «Делай со мной, что хочешь, но я буду поступать так, а не иначе». (В.Гюго)
Люди Античности, произведения Античности, радости и беды Античности — вы следы веков, капля за каплей канувшие в океан Вечности и живущие в нем поныне и во веки веков… Вечно…
ИСПОЛЬЗУЕМАЯ ЛИТЕРАТура.
Детская энциклопедия «Аванта +» Статьи:
«Всемирная история» 4т., 6т. Минск «Литература» 1997 г.
Плутарх «Избранные жизнеописания» 1т., 2 т. Москва Изд-во «Правда» 1990 г.
Н. Кун «Легенды и мифы Древней Греции» Свердловское книжное издательство 1960 год.
Гомер «Одиссея» Перевод с древнегреческого В.Жуковский.
Гомер «Илиада» Перевод Н.Гнедича.
«История греческой литературы» 1, 2, 3 т.т. Изд-во Академии наук СССР Москва 1955 г.
А. Лосев А.А. Тахо-Годи «Аристотель» Москва Изд-во «Детская литература» 1982 г.
Ф. Арский «Перикл». Изд-во «Молодая гвардия» 1971 г.
Жуана Жак «Гиппократ». Ростов-на-Дону Изд-во «Феникс» 1997 г.
Б. Асмус «Демокрит» Изд-во Московского университета 1960 г.
Эсхил «Трагедии» Москва Изд-во «Искусство» 1978 г.
Аристофан» Москва Изд-во «Искусство» 1983 г.
«Еврипид» Москва Изд-во «Искусство» 1980 г.
С. Лурье. «Геродот» Москва. Изд-во Академии наук СССР 1947 год.
Геродот «История» Ленинград Изд-во «Наука» 1972 г.
В.Ярхо «Аристофан» «Государственное издательство художественной литературы» Москва 1954 г.
Андрэ Боннар «Греческая цивилизация» Изд-во Иностранной литературы 1958 г.
Ф. Зелинский «Античный мир»
А. Кравчук «Перикл и Аспазия» Москва Изд-во «Наука» 1991 г.
Н. Осинский «Рыцари истины» Минск «Народная Асвета» 1989 г.
М. Гаспаров «Занимательная Греция» Новое литературное обозрение Москва 1994 г.
Ф. Шахермайр «Александр Македонский» Изд-во «Наука» 1986 г.
И. Муромов «Сто великих любовниц» Москва Изд-во «Вече» 1998 г.
Софокл «Трагедии». Изд-во Художественной литературы. Москва 1958 г.
Софокл «Драмы» Изд-во «Наука» Москва 1990 г. Статья В.Ярхо
В. Ян «Огни на курганах» Москва Современный писатель 1994 г.
М. Дрюон «Александр Великий или Книга Богов» Москва Изд-во «Нугешиинвест» 1994 г.
И. Стоун «Греческое сокровище» Москва Изд-во «Прогресс» 1979 г.
А. Лосев А.Тахо-Годи «Платон»
Платон «Диалоги» Академия Наук СССС Институт философии. Изд-во «Мысль» Москва1986 г.
Д. Панченко «Платон и Атлантида» Ленинград Изд-во «Наука» 1990 г.
А. Горбовский «Загадки древнейшей истории». Москва Изд-во «Знание» 1971 г.
И. Ефремов «Таис Афинская»
Овидий «Метаморфозы»
О. Клюкина «Сапфо» Москва Изд-во «Терра — книжный клуб» 2001 г.
Произведения древнегреческих поэтов.
Томас Манн «Обмененные головы».
А. Горбовский Ю.Семенов «Закрытые страницы истории» Москва «Мысль» 1988 г.
Сборники анекдотов.
Э. Радзинский «Загадки истории» Москва Изд-во «Вагриус» 1999 год.
Сократ.
Ф. Фюман «Царь Эдип» Москва Изд-во «Художественная литература» 1973 год.
В. Бутромеев «Жизнеописание Эзопа» Минск: ИПФ «Полипринт», 1994 г.
М. Гаспаров «Эзоп, мудрец-раб». Москва Изд-во «Фортуна Лимитед» 2002. г.