Приключения Джонатана Свифта в действительности и в фантастическом мире. (1667 – 1745 г.г.)
Джонатан Свифт родился в Ирландии. У него было довольно надменное лицо, крупный нос, широкие брови, чувственные губы и подбородок с ярко выраженной ямочкой. Со временем Свифт переехал в Англию, приобрел достаточно солидную должность декана англиканского духовенства. «Однако этот священник явно больше дорожил своими мирскими связями и знакомствами, нежели церковными. Он вмешивался в политические распри, не имевшими подчас никакого касательства к делам религиозным, а свое язвительное и беспощадное перо посвящал не богословским предметам, а упражнениям на потребу острословам и умникам из лондонских кофеен, ради этих суетных успехов надолго покидая свой приход и прихожан.
Занимая скромное место в церковной иерархии, Свифт стал одним из самых известных литераторов Англии. При этом он оставался подобострастно предан разного рода лордам. В изысканно-комплиментарных даже по тем временам письмах продолжал напоминать им об их обещаниях и открывшихся вакансиях, — а мечтал декан не больше, ни меньше, как об епископате». (А. Ингнр)
К своим соотечественникам он относился с пренебрежением и сетовал: «Зимой, мол, в Лондоне нет ничего хуже, нежели полчища наших ирландцев. Впрочем, я всегда держусь от них подальше». Обедал Свифт в основном в домах аристократии. «У меня сейчас больше приглашений на обед, чем когда бы то ни было, — говорил он, — и на некоторых званых обедах я не могу присутствовать по той лишь причине, что на эти самые дни меня уже пригласили раньше. Здесь одним удачным каламбуром я сражаю наповал всех. Напечатал балладу о выборах в Вестминстере, которую написал за полчаса; она полна каламбуров и нарасхват, хотя это не более, чем пустячок». А вот Свифту не повезло: «Я заехал в таверну и выпил там мерзкого пойла. Мне пришлось потратиться, что я позволяю себе крайне редко».
Вот выдержка из одного письма Свифта: «Обедал нынче наедине с миссис Бартон у нее на квартире, и она клялась, что леди С. во время своего последнего приезда в Англию была брюхата, хотя и уверяла, что у нее просто пучит живот, и при этом охотно со всеми виделась; затем она исчезла недели на три, а когда объявилась, от вздутия и следа не осталось, и она была тоща, как приведение. Стоит ли после этого удивляться, что леди С. тем ни менее выскочила замуж — при такой прыти это не мудрено».
Свифт любил писать длинные письма, и называл это «бумагомаранием». Письма эти действительно очень длинны, наполнены через край занудной информацией, здесь множество слов о всяческих политических перипетиях, но все имена действующих в них лиц и сами частные перипетии нас не очень-то трогают, так как канули в лету. Много в письмах о себе, любимом, о своих болячках же даже сверх меры. Присутствует постоянные, набившие оскомину упоминания где и с кем обедал. Создается впечатление, что Свифт был просто нахлебником у богатых лордов.
И вот вырисовывается весьма несимпатичный образ. Чего стоит только один его страшный памфлет о том, что маленьких детей бедных родителей полезней было бы употреблять в пищу. Нет сил его даже и процитировать. И пусть он в какой-то степени иносказателен, но от этого не менее противен.
Свифт наполнен до краев тщеславием с примесью мелочного крохоборства. Вот что он пишет о вхождении на трибуну общественного мнения: «Кто одержим честолюбием заставить толпу слушать себя, должен изо всех сил нажимать, толкаться, протискиваться, карабкаться, пока ему не удастся сколько-нибудь возвыситься над ней. Ведь в каждом собрании, битком набитом людьми, можно наблюдать такую особенность: над головами собравшихся всегда есть достаточно места – вся трудность в том, как его достичь».
«Надо сказать, что период жизни Свифта в Лондоне — период самой интенсивной деятельности в качестве журналиста и памфлетиста, время необычайного возвышения и влияния, с чем он и связывал немалые честолюбивые мечты, которым, однако, не суждено было осуществиться. В процессе своей политической борьбы Свифт, первоначально принявший сторону партии вигов, потом перешел на сторону партии тори. Этот переход казался ему небезопасным, и все мерещилось наказание, ожидавшее в недалеком будущем – казнь, виселица. А что, если его враги поступят с ним так же, как он требовал в своих памфлетах поступить с ними? Ведь по его настоянию били отправлены в тюрьму несколько писак, осмелившихся печатно оскорбить Свифта.
Тогда публицист напоминает об услугах, оказанных им министерствам: ведь он делал все безвозмездно и просит теперь лишь об одном – помочь ему укрыться где-нибудь в безопасности. Только теперь, надо полагать, Свифт вполне осознал, каким огромным и в ряде случаев необратимым переменам содействовал он своим пером, каких влиятельных людей помог низвергнуть и какую большую ответственность взял тем самым на себя.
Впоследствии он мысленно часто возвращался к этому времени, с горечью размышлял над причинами поражения своих политических единомышленников и собственных неудач, однако склонен был рассматривать эти годы, как самые значительные в своей жизни. История же рассудила иначе. Для нас Свифт-писатель – прежде всего автор «Путешествий Гулливера», а не блестящий общественный деятель и памфлетист». (А. Ингер)
Герой книги Лемюэль Гулливер представляется читателям: «Совесть не позволяла мне подражать нехорошим приемам многих моих собратьев и устроиться на теплое местечко по знакоместу. Вот почему, посоветовавшись с женой и некоторыми знакомыми, я решил стать моряком. Я был хирургом и совершил несколько путешествий на кораблях.
Однажды после кораблекрушения я оказался на неведомой мне земле. Измученный, уснул, а когда проснулся и попробовал встать, то не смог и пошевельнуться; неожиданно обнаружил, что мои руки и ноги крепко привязаны к земле и точно так же прикреплены к земле мои длинные и густые волосы. Оказалось, что все мое тело опутано целой сетью тонких бечевок. Кругом меня слышался какой-то глухой шум, но положение, в котором я лежал, не позволяло видеть мне ничего, кроме неба. Вскоре я почувствовал, что что-то живое задвигалось у меня по левой ноге, мягко поползло по груди и остановилось около подбородка.
Опустив глаза как можно ниже, я различил перед собою крохотное существо, ростом не более 15 сантиметров, с луком и стрелой в руках. От изумления я так громко вскрикнул, что это существо в ужасе побежало назад. Вскоре раздался пронзительный вопль и, когда он затих, я услышал, как кто-то что-то громко вскрикнул и тотчас почувствовал, как в мою руку посыпались сотни стрел, которые кололи меня, как иголки. Когда этот град прошел, я застонал от обиды и боли и попробовал освободиться, но тогда грянул повторный залп. Я рассудил, что самое благоразумное – пролежать спокойно до наступления ночи, когда мне не трудно будет освободиться. Что же касается маленьких туземцев, то я имел основание надеяться, что справлюсь с какими угодно их армиями.
Однако судьба распорядилась мной иначе. Когда эти люди заметили, что я лежу спокойно, они перестали метать стрелы. Рядом с собой я услышал стук, точно здесь возводилась какая-то постройка. Повернув голову, насколько позволяли державшие ее веревочки и колышки, я увидел деревянный помост. Оттуда один из туземцев, по-видимому, знатная особа, обратился ко мне с длинной речью, из которой я ни слова не понял. Сейчас же после этого туземцы обрезали веревки, державшие мою голову. К моим бокам поставили несколько лестниц, по которым забрались и отправились к моему рту более ста маленьких человечков, нагруженных корзинами с кушаньями, которые были приготовлены и присланы по повелению монарха, отдавшего его, как только до него дошло известие о моем появлении.
В кушанье это входило мясо каких-то животных, но я не мог разобрать по вкусу, каких именно. Там были лопатки, окорока и филей, с виду напоминавшие баранину, очень хорошо приготовленные, но каждая часть едва равнялась крылу жаворонка. Я проглатывал разом по два или три куска вместе с двумя караваями хлеба величиной не больше ружейной пули. Затем они поднесли мне бочки с вином. Туземцы прислуживали весьма расторопно и тысячами знаков выражали свое удивление моему росту и аппетиту.
Признаюсь, меня не раз искушало желание схватить первых попавшихся под руку сорок или пятьдесят человечков, когда они разгуливали взад и вперед по моему телу, и швырнуть их оземь. Но сознание, что они могли причинить мне еще большие неприятности, чем те, что я уже испытал, а равно торжественное обещание, данное мною им, — ибо так я трактовал свое покорное поведение, — скоро прогнали эти мысли. С другой стороны я считал себя связанным законом гостеприимства с этим народцем, который не пожалел для меня издержек на великолепное угощение. Вместе с тем я не мог достаточно надивиться неустрашимости крошечных созданий, отважившихся взобраться на мое тело и прогуливаться по нему, не испытывая трепета при виде такой громадины, какой я должен был им представляться.
В тот же день туземцы собрали государственный совет и вынесли постановление соорудить машину и на ней переправить меня в столицу. Быть может, такое решение покажется слишком смелым и опасным, и я убежден, что в схожем случае ни один европейский монарх не поступил бы так. Однако, по-моему, это решение было столь же благоразумно, как и великодушно. В самом деле, допустим, что эти люди попытались бы меня убить своими копьями и стрелами во время сна. Что же вышло бы? Почувствовав боль, я, наверное, сразу проснулся бы и в припадке ярости оборвал все веревки, после чего они не смогли бы ожидать от меня пощады.
При помощи канатов и блоков девятьсот отборных силачей погрузили меня на повозку, и мы отправились в столицу. В столице меня сковали цепями, которые были достаточной длины, чтобы я мог прохаживаться. Мне для жилья предоставили бывший храм, в который я мог вползти и лежать в нем вытянувшись во весь рост.
Шум и изумление толпы, увидевшей, как я встал и хожу, не поддается описанию. Я осмотрелся кругом. Должен признаться, что мне никогда не приходилось видеть более привлекательный пейзаж. Вся окружающая местность представлялась сплошным садом, а огороженные поля напоминали цветные клумбы. Налево лежал город, имевший вид театральной декорации.
Уже несколько часов меня крайне беспокоила одна естественная потребность, что и не удивительно, так как в последний раз я облегчался почти два дня тому назад. Чувство стыда сменялось жесточайшими позывами. Самое лучшее, что я мог придумать, было вползти в мой дом; так я и сделал, закрыв за собою двери. Здесь я освободил свое тело от беспокоившей его тяжести. Но это был единственный случай, который мог бы послужить поводом для обвинения меня в нечистоплотности, и я надеюсь на снисхождение беспристрастного читателя. Впоследствии я оправлял означенную потребность рано утром, отойдя от храма, причем были приняты должные меры, чтобы назначенные для этой цели слуги увозили на тачках зловонное вещество до прихода ко мне гостей.
Едва весть о моем прибытии разнеслась по королевству, как отовсюду начали стекаться, чтобы посмотреть на меня, толпы богатых, досужих и любопытных людей. Деревни почти опустели, отчего мог бы последовать большой ущерб для земледелия и домашнего хозяйства. Император подъехал ко мне верхом на лошади. Ростом он почти на целый мой ноготь был выше всех своих подданных; одного этого совершенно достаточно, чтобы внушать лилипутам почтительный страх. Черты лица его были резки и мужественны. Императрица, молодые принцы и принцессы находились несколько поодаль. Со своими придворными император стал держать совет о том, как поступить со мной, Человеком-Горой, как меня здесь стали называть. Позднее одна особа, посвященная в государственные тайны, сообщила мне, что двор оказался в большом затруднении относительно меня. Да и как могло быть иначе?
С одной стороны боялись, чтобы я не разорвал цепи; с другой – возникало опасение что мое содержание окажется слишком дорогим и может вызвать в стране голод. Иногда останавливались на мысли уморить меня, засыпать меня отравленными стрелами, но потом принимали в расчет, что разложение такого громадного трупа может вызвать чуму в столице и во всем королевстве. В результате совещания совет издал указ, обязывающий все деревни, доставлять ко мне продукцию установленную по таксе и за счет сумм, ассигнованных с этой целью из собственной казны его величества. Нужно отметить, что этот монарх живет главным образом на доходы от своих личных имений и весьма редко, в самых исключительных случаях, обращается за субсидией к подданным, которые зато обязаны по его требованию явиться на войну с собственным вооружением.
Через некоторое время я уже мог изъясняться на языке лилипутов, и первые слова, которые выучил, выражали желание, чтобы его величество соизволил даровать мне свободу. В ответ на мою просьбу император ответил, что он может даровать мне свободу, но прежде я должен дать клятву сохранять мир с ним и его империей. Затем двое чиновников произвели обыск в моих карманах. Для этого я взял обоих чиновников в руки и стал перекладывать из одного кармана в другой. Их более всего удивил инструмент, к спинке которого были прикреплены длинные жерди, напоминавшие частокол; они предположили, что этим инструментом Человек-Гора расчесывает свои волосы, и оказались правы.
Моя кротость и доброе поведение до такой степени примирили со мной императора, двор, армию, весь народ и даже детей, которые отваживались играть прятки в моих волосах, что император дозволил снять с меня цепи. Тогда я прогулялся по улицам столицы, увидел императрицу и молодых принцев в их покоях. Ее императорской величество милостиво соизволила улыбнуться мне и грациозно протянула через окно свою ручку, которую я поцеловал.
В этой империи существовали весьма своеобразные законы. Прежде всего, укажу на закон о доносчиках. Если обвиняемый доказывал во время процесса свою невиновность, то обвинитель немедленно подвергается позорной казни, и с его движимого и недвижимого имущества взыскивался штраф в четырехкратном размере в пользу невиновного за потерю времени, за опасность, которой он подвергался, за лишения, испытанные им во время тюремного заключения и за все расходы, которые ему стоили услуги адвоката.
Лилипуты считают мошенничество более тяжким преступлением, чем воровство, и поэтому оно только в редких случаях наказывается смертью. При известной осторожности, бдительности и небольшой доле здравого смысла, рассуждают они, всегда можно уберечь имущество от вора, но у честного человека нет защиты от ловкого мошенника. И так как при купле и продаже постоянно необходимы торговые сделки, основанные на кредите и доверии, то в условиях, когда существует попустительство обману, честный коммерсант всегда страдает, а плут оказывается в выигрыше. Когда я рассказал лилипутам, что исполнение подобных наших законов гарантируется только страхом наказания, а не казнью, лилипуты сочли это огромным недостатком нашего управления.
В здешних судебных учреждениях справедливость изображается в виде женщины с шестью глазами – два спереди, два сзади и по одному с боков, — что означает ее бдительность; в правой руке она держит открытый мешок золота, а в левой меч в ножнах в знак того, что она готова скорее награждать, чем карать.
По мнению лилипутов самые высокие умственные дарования не могут заменить нравственных достоинств, и нет ничего опаснее поручение должностей таким даровитым людям, ибо ошибка, совершенная по невежеству человеком, исполненного добрых намерений, не может иметь таких роковых последствий для общественного блага, как деятельность человека с порочными наклонностями, одаренного умением использовать свои пороки для своего же личного удовлетворения.
Их взгляды на обязанности родителей и детей глубоко отличаются от наших. Исходя из того, что связь самца и самки основана на великом законе природы, имеющим целью размножение и продолжение вида, лилипуты полагают, что мужчины и женщины сходятся, как и остальные животные, руководясь вожделением, и что любовь родителей к детям проистекает из той же естественной склонности. Вследствие этого они не признают никаких обязательств ребенка ни к отцу, за то, что он произвел его, ни к матери за то, что она родила его, ибо, по их мнению, принимая во внимание бедствия человека на земле, жизнь сама по себе небольшое благо, да к тому же родители при создании ребенка вовсе не руководствовались намерением дать ему жизнь, мысли их были направлены совсем в другую сторону. Опираясь на эти и подобные им рассуждения, лилипуты полагают, что воспитание детей менее всего может быть доверено родителям, вследствие чего в каждом городе существуют соответствующие воспитательные заведения, куда родители обязаны отдавать своих детей. Больные и старики здесь содержатся в богадельнях, ибо прошение милостыни есть занятие, неизвестное в империи.
У лилипутов очень странный обычай хоронить умерших. Они кладут их тело головою вниз, ибо держатся мнения, что через одиннадцать тысяч лун мертвые воскреснут; и так как в это время земля, которую лилипуты считают плоской, перевернется вверх дном, то мертвые при своем воскрешении окажутся стоящими прямо на ногах.
Однажды у меня состоялась беседа с одним из секретарей, который сообщил мне, что каким бы блестящим не казалось иностранцу положение страны, однако над лилипутами тяготеют два страшных зла: жесточайшие раздоры партий внутри страны и угроза нашествия могущественного внешнего врага. Что касается первого зла, то надо вам сказать, что образовалось две враждующие партии: высоких и низких каблуков. Утверждают, что высокие каблуки всего более согласуются с древним государственным укладом, однако, как бы там ни было, его величество постановил, чтобы в правительственных должностях употреблялись только низкие каблуки. Вы, верно, заметили, что каблуки на башмаках его величества ниже, чем у всех придворных. Ненависть между этими партиями доходит до того, что члены одной не станут ни есть, ни пить, ни разговаривать с членами другой.
Секретарь высказал опасение: наследник престола имеет некоторое расположение к высоким каблукам; по крайней мере нетрудно заметить, что один каблук у него выше другого, вследствие чего походка его высочества прихрамывающая. И вот среди этих междоусобиц лилипутам грозит нашествие с острова Блефуску – другой великой империи во вселенной. Эти две могущественнейшие державы ведут между собой ожесточеннейшую войну. Поводом к ней послужили следующие обстоятельства: всеми разделяется убеждение, что вареный яйца при употреблении их в пищу испокон веков разбивались с тупого конца. Но дед нынешнего императора, будучи ребенком, порезал себе палец за завтраком, разбивая яйцо означенным древним способом.
Тогда император, отец ребенка, обнародовал указ, предписывающий всем подданным под страхом строгого наказания разбивать яйца с острого конца. Этот закон до такой степени озлобил население, что был причиной шести восстаний, во время которых один император потерял жизнь, а другой – корону. Мятежи эти постоянно разжигались монархиями Блефуску, а после их подавления изгнанники всегда находили приют в этой империи.
Мне удалось победить империю Блефуску, решившую совершить нападение на страну Лилипутию. Я вошел в море, связал все их корабли и уволок к острову лилипутов. Приближаясь к берегу, я поднял вверх концы веревок, к которым был привязан флот и громко закричал: «Да здравствует могущественный император Лилипутии!» Когда я ступил на берег, великий монарх осыпал меня всяческими похвалами и тут же пожаловал мне самый высокий титул в государстве.
Вскоре его величество выразил желание, чтобы я нашел случай захватить и привести в его гавань все остальные корабли неприятеля. Честолюбие монархов так безмерно, что император задумал ни больше ни меньше, как обратить всю империю Блефуску в собственную провинцию. Но я всячески старался отклонить его от этого намерения, приводя многочисленные доводы, подсказанные мне как политическими соображениями, так и чувством справедливости. В заключении я решительно заявил, что никогда не соглашусь быть орудием порабощения храброго и свободного народа.
С этого времени со стороны его величества и злобствующей против меня группы министров начались происки, которые едва не погубили меня. Так величайшие услуги, оказываемые монархам, не в силах перетянуть свою чашу весов, если на другую бывает положен отказ в потворстве их страстям.
Как-то раз в полночь у дверей моего жилья раздались крики тысячной толпы. Несколько придворных умоляли меня явиться немедленно во дворец, так как покои ее императорского величества были объяты пламенем. В один миг я был на ногах. К стенам горевших покоев уже приставили лестницы, и было принесено много ведер, но вода находилась далеко. Дело казалось в самом плачевном и безнадежном положении, и этот великолепный дворец, несомненно, сгорел бы дотла, если бы благодаря необычному для меня присутствию духа я внезапно не придумал бы средства его спасти.
Накануне вечером я выпил много превосходнейшего вина, которое отличалось сильным мочегонным действием. По счастливой случайности я еще ни разу не облегчался от выпитого. Между тем жар от пламени усиливался, и я выпустил мочу в таком изобилии и так метко, что в какие-нибудь три минуты огонь был полностью потушен, и остальные части величественного здания, воздвигавшегося трудом нескольких поколений, были спасены от разрушения.
За оказанную услугу я не ожидал благодарности императора, потому как не знал, как его величество отнесется к способу, каким она была оказана, особенно если принять во внимание основные законы государства, по которым никто, в том числе и высокопоставленные особы, не имели права мочиться в ограде дворца под страхом тяжелого наказания. Однако меня немного успокоило сообщение его величества, что он вынесет официальное постановление о моем помиловании. С другой стороны меня конфиденциально уведомили, что императрица, страшно возмущенная моим поступком, переселилась в самую отдаленную часть дворца, твердо решив не отстраивать прежнего помещения; при этом она в присутствии своих приближенных поклялась отомстить мне. Возникла мысль дать тайное повеление слугам напитать мои рубашки и простыни ядовитым соком, который причинил бы самую мучительную смерть.
Канцлер казначейства высказал свое отрицательное мнение относительно меня: он показал, до какого оскудения доведена казна его величества, благодаря лежащему не ней тяжкому бремени содержать меня. Его превосходительству было предложено принять меры против этого зла путем постепенного уменьшения расходов, и таким образом, вследствие недостаточного количества пищи, я стану слабеть, худеть и зачахну в несколько месяцев. Такая мера будет иметь еще и то преимущество, что разложение трупа станет менее опасным, так как тело уменьшится в объеме более чем наполовину. Немедленно после смерти пять или шесть тысяч подданных смогут в два или три дня отделить мясо от костей, сложить его в телеги, отвезти и закопать за городом во избежание заразы, а скелет сохранить как памятник на удивление потомству.
Меня очень соблазнила было мысль оказать сопротивление; я отлично понимал, что все силы этой империи не могли бы одолеть меня и легко мог бы забросать камнями и обратить в развалины всю столицу; но вспомнив присягу, данную мной императору, все его милости ко мне, я тотчас с отвращением отверг этот проект. И тут мне счастливая судьба послала лодку моих размеров, оторванную, по всей вероятности, бурей от какого-нибудь корабля. Его величество обрадовался моей возможности покинуть Лилипутию и тем самым снять с себя множество проблем, связанных со мной. Я починил лодку, взят с собой для пропитания скотину и отправился в путь.
Нет слов, чтобы описать мою радость возвращения на родину и встречу со своей семьей. В продолжении моего недолгого пребывания в Англии, я собрал значительную сумму денег, показывая моих животных на всевозможных представлениях. Я оставался с женой и детьми не более двух месяцев, потому что мое ненасытное желание видеть чужие страны не давало мне покоя, и я не мог усидеть дома.
Отправившись в дальнее плавание, мне опять пришлось испытать сильную бурю, спастись и оказаться на неведомом мне берегу. Земля здесь оказалось очень хорошо возделанной, но меня поразила высота травы на лугах, превышавшая шесть метров. Я вышел на большую дорогу – так, по крайней мере, мне казалось, хотя для туземцев это была только тропинка, пересекавшая ячменное поле. И вдруг я увидел, что ко мне приближается исполин ростом с колокольню. Объятый ужасом и изумлением, я поспешно спрятался в ячмене.
В моем расстроенном состоянии я невольно вспомнил Лилипутию, жители которой смотрели на меня как на величайшее чудо в свете. Я представил себе унижение, ожидавшее меня у этого народа, где я буду казаться таким же ничтожным существом, каким казался среди нас любой лилипут. Тем временем великан остановился, внимательно всмотрелся под ноги и увидел меня. С минуту он наблюдал меня с таким опасливым видом, какой бывает у нас, когда мы хотим ухватить какого-нибудь зверька так, чтобы он не оцарапал и не укусил нас.
Наконец исполин отважился взять меня сзади за талию большим и указательным пальцами и поднести к глазам, чтобы получше рассмотреть. К счастью, у меня достало столько самообладания, что я решил не сопротивляться, хотя он страшно сдавил мне ребра, боясь, чтобы я не выскользнул из его пальцев, я позволил себе только поднять глаза к солнцу, умоляюще сложить руки и сказать несколько слов печальным и смиренным тоном, подобающим положению, в котором находился. Благодарение моей счастливой судьбе, мой голос и жесты, по видимому, понравились ему, и он начал рассматривать меня, как диковинку, изумляясь моей членораздельной речи, смысл которой, конечно же, был ему непонятен. Однако я больше не мог удержаться от слез и стал повыразительнее показывать ему, что своими пальцами он причиняет мне нестерпимую боль. Он понял мою мимику, положил меня в полу своего камзола и пустился со мной к себе домой.
Когда он опустил меня на пол, я тотчас поднялся на ноги и стал расхаживать взад и вперед перед собравшейся любопытной публикой. Потом снял шляпу и сделал глубокий поклон перед нашедшем меня фермером. Он показал меня своей жене, но та завизжала и попятилась, точь-в-точь как английские дамы при виде паука или жабы. Однако, видя мое примерное поведение, она скоро привыкла ко мне и стала обходиться со мной очень ласково. Фермерша отрезала ломтик говядины и накрошила хлеба, я отблагодарил ее глубоким поклоном, вынул свою вилку и нож и стал есть.
Хозяйка, руководствуясь чувством материнской нежности, взяла меня и поставила перед ребенком, и тот тотчас же засунул меня в рот, где я завопил таким матом, что ребенок в испуге выронил меня, и я непременно сломал бы себе шею, если бы мать не подставила свой передник. На ночь хозяйка положила меня на постель, но уснуть мне не удалось. Две крысы забрались по пологу ко мне и стали обнюхивать меня. Я в ужасе вскочил и вынул для защиты тесак. Эти гнусные животные, которые величиной были больше мастифа, имели дерзость атаковать меня с обеих сторон. К счастью, мне одной из них удалось распороть брюхо, прежде чем она успела причинить мне какой-нибудь вред. Другая же, видя печальную участь товарки, обратилась в бегство, получив в спину рану, которой я успел угостить ее так, что и она оставила за собой кровавый след.
Когда хозяйка увидела убитую крысу и меня, всего окровавленного, она решила препоручить заботу обо мне своей девятилетней дочери. Та была очень рада этому, смастерила мне на ночь колыбельку и подвесила ее так, чтобы ко мне никто не смог забраться. Она сшила мне белье из самого тонкого полотна, какое можно было достать, но, говоря без преувеличения, это полотно оказалось гораздо толще нашей дерюги. Девочка была настолько сметлива, что, увидев, как я раздеваюсь, могла сама одевать и раздевать меня, но я никогда не злоупотреблял ее услугами и предпочитал, чтобы она позволяла мне делать то и другое самому. Я назвал ее моей нянюшкой, и заслужил бы упрек в глубокой неблагодарности, если бы не упомянул о ее заботах и теплой ко мне привязанности.
Вскоре фермер решил воспользоваться моим необычным видом и стал показывать меня, как некую необычную диковину, на ярмарках. Я испытал невыносимый позор, будучи выставленным напоказ как чудовище, но полагал, что в моем несчастье никто не вправе будет упрекнуть меня, если мне случится возвратиться в Англию, так как сам король Великобритании, оказавшись на моем месте, принужден был бы смириться с таким же унижением.
В день на представлении меня было двенадцать перемен зрителей, и каждый раз мне приходилось сызнова повторять те же шутки, так что они страшно надоели мне и утомили до полусмерти. Видя, что я могу принести большие барыши, хозяин решил объехать со мною все крупные города королевства. Непрерывные ежедневные выступления, продолжавшиеся от зари до зари в течение нескольких недель, сильно подорвали мое здоровье. Чем более я доставлял выгод моему хозяину, тем ненасытнее он становился. Я совсем потерял аппетит и стал похож на скелет. Бедная девочка – моя нянюшка плакала от стыда и горя. Она боялась, как бы мне не вышло какого-нибудь худа от этих грубых, неотесанных людей, которые брали меня на руки, могли задушить или причинить мне какое-нибудь увечье. Она видела теперь, что ее мама и папа хотят поступить с ней так же, как в прошлом году, когда подарили ягненка, а как только он откормился, его продали мяснику.
Но тут явился королевский адъютант с требованием немедленно доставить меня во дворец для развлечения королевы и придворных дам. Когда ее величество и ее свита увидели меня, то пришли в неописуемый восторг. Я упал на колени и попросил позволения поцеловать ногу ее величества, но королева милостиво протянула мне мизинец, который я с глубоким почтением поднес к губам. Мы долго развлекались и разговаривали, королева предложила моему хозяину продать меня, и он с радостью согласился это сделать за огромную сумму. Я попросил оставить со мной мою добрую нянюшку, и все без исключения были счастливы, что она стала жить в стенах дворца.
Однако один карлик королевы был недоволен моим присутствием. Он называл меня эмбрионом и недоноском, смотрел свысока. Видя, как я стою на столе и беседую с придворными, не пропускал случая кольнуть меня и бросить остроту насчет моего роста. Однажды за обедом этот злобный щенок был так задет каким-то моим замечанием, что схватил меня за талию и бросил в серебряную чашку со сливками. Я окунулся в сливки с головой и, ни будь я хорошим пловцом, не пришлось бы мне дальше продолжить свой рассказ. На выручку прибежала моя нянюшки и вынула меня после того, как я изрядно нахлебался сливок. Меня уложили в постель, к счастью все ограничилось порчей костюма, который пришлось выбросить. Карлика больно высекли и, кроме того, заставили выпить чашку сливок, в которых по его милости я искупался.
Королева часто потешалась над моей боязливостью и спрашивала, все ли мои соотечественники такие трусы. Поводом к насмешкам королевы послужило следующее обстоятельство. Летом здесь множество мух; эти проклятые насекомые величиной с жаворонка, непрерывно жужжа и летая возле меня, не давали мне ни минуты покоя. Они садились на мое кушанье, оставляя на нем свои омерзительные экскременты или яйца. Все это, отчетливо видимое мною, оставалось совершенно незаметным для исполинов, громадные глаза которых не были так зорки, как мои.
Иногда мухи садились мне на лоб или на нос и кусали до крови, распространяя отвратительный запах, причем мне нетрудно было видеть на их лапках следы того липкого вещества, которое, по словам наших натуралистов, позволяет этим насекомым свободно гулять по потолку. Мне стоило больших хлопот защищаться от гнусных тварей. Единственной моей защитой был нож, которым я рассекал мух на части в то время, когда они подлетали ко мне, вызывая своей ловкостью всеобщее восхищение придворных, сидевших за обеденным столом.
Часто фрейлины просили мою нянюшку принести меня в их комнаты. Они раздевали меня донага и голого клали к себе на грудь, что было мне очень противно, потому что кожа их издавала весьма неприятный запах. Неприятно было слишком уж бесцеремонное отношение их со мной, словно я был существом, не имеющим никакого значения. Они раздевались донага, меняли сорочки в моем присутствии, но я уверяю, что это зрелище вовсе не соблазняло меня и не вызывало во мне никаких иных чувств кроме отвращения и гадливости. Они нисколько не стесняясь выливали при мне то, что было ими выпито.
Самая красивая из этих фрейлин, веселая шаловливая девушка, иногда сажала меня верхом на один из своих сосков и заставляла совершать по своему телу другие экскурсии, но прошу читателя разрешить мне не входить в дальнейшие подробности. Это до такой степени было неприятно мне, что я попросил мою нянечку придумать какое-нибудь извинение, чтобы не видеться больше с этой девицей.
Должен признаться, я никогда не испытывал такого отвращения, как при виде этой чудовищной груди, и нет предмета, с которым я мог бы сравнить ее, чтобы дать любопытному читателю слабое представление о ее величине, форме и цвете. Поверхность соска, как и поверхность всей груди, до того была испещрена пятнами, прыщами и веснушками, что нельзя себе и представить более тошнотворного зрелища. Волоски, которыми была усеяна эта кожа, имели вид толстых бечевок. Обойду молчанием остальные части их тела. Это обстоятельство навело меня на некоторые размышления по поводу нежности и белизны кожи наших английских дам, которые кажутся нам такими красивыми только потому, что они одинакового роста с нами, и их изъяны можно увидеть не иначе, как в лупу, ясно показывающую, как груба, толста и скверно окрашена нежная и белая кожа.
Я упоминаю об этом обстоятельстве вовсе не из намерения опорочить этих прелестных дам, к которым я питаю всяческое почтение; просто мне кажется, что мои чувства, в соответствии с моим маленьким ростом, были более изощрены, и нет основания думать, чтобы эти достойные особы были менее приятны своим поклонникам, чем особы того же ранга у нас.
Однажды король пригласил меня к себе и попросил рассказать ему об Англии. Когда я закончил свой краткий исторический экскурс, король оказался повергнутым в крайнее изумление. Он объявил, что, по его мнению, эта история, есть ничто иное, как куча заговоров, смут, убийств, избиений, революций и высылок, являющихся худшим результатом жадности, партийности, лицемерия, вероломства, жестокости, бешенства, безумия, ненависти, зависти, сластолюбия, злобы и честолюбия. У него осталось впечатление о том, что большинство моих соотечественников есть порода маленьких отвратительных гадов, самых зловредных из всех, какие когда-либо ползали по земной поверхности.
Еще я рассказал королю об изобретении некоего порошка, обладавшего свойствами мгновенно воспламеняться. Я сказал, что определенное количество этого порошка, будучи забито в полую металлическую трубу, выбрасывает из нее свинцовый шар с такой силой и быстротой, что ничто не сможет устоять против его удара, и наиболее крупные из шаров не только уничтожают шеренги солдат, но разрушают до основания самые крепкие стены, пускают ко дну корабли с тысячами людей – сеют вокруг сплошное опустошение. Выслушав описание этих разрушительных орудий, король пришел в ужас. Он был поражен, как может такое бессильное и ничтожное насекомое, каким был я, не только питать столь бесчеловечные мысли, но и до того свыкнуться с ними, чтобы совершенно равнодушно рисовать сцены кровопролития и опустошения как самые что ни на есть обыкновенные действия.
Когда я рассказал, что у нас написаны тысячи книг об искусстве управления, у короля возникло самое нелестное мнение о наших умственных способностях. Он заявил, что ненавидит и презирает всякую утонченность и интригу. Все искусство управления он ограничивает самыми тесными рамками и требует для него только здравого смысла, разумности, справедливости, кротости, быстрого решения уголовных и гражданских дел и еще несколько очевидных для каждого качеств, которые не стоят того, чтобы на них останавливаться. По его мнению, всякий, кто вместо одного колоса вырастит на том же поле два, окажет человечеству и своей родине большую услугу, чем все политики вместе взятые.
Следующее мое приключение связано с парящим в воздухе островом, населенном людьми, называемыми лапутянами. Когда я познакомился с ними ближе, то заметил, что умы этих людей поглощены напряженными размышлениями, что они не способны ни говорить, ни слушать речи собеседников, пока их внимание не привлекало какое-нибудь внешнее воздействие на органы речи и слуха. Вот почему люди с достатком держат всегда в числе прислуги одного так называемого хлопальщика и без него никогда не выходят из дому и не делают визитов. Обязанность такого слуги заключается в том, что при встрече двух или большего числа лиц он должен слегка хлопать по губам того, кому следует говорить, и по правому уху того или тех, к кому говорящий обращается.
Женщины острова отличаются весьма большим темпераментом. Они презирают своих мужей и проявляют необыкновенную нежность к чужестранцам. Мужья смотрят на них свысока, потому что те лишены созерцательных способностей. Дамы при выборе поклонников действуют бесцеремонно и откровенно: муж всегда настолько увлечен умозрениями, что жена его и любовник могут на его глазах дать полную волю своим чувствам, лишь бы только у супруга под рукой были бумага и математические инструменты, и возле него не стоял хлопальщик.
Когда меня посадили за стол обедать, я увидел весьма оригинально поданные блюда: баранья лопатка вырезана в форме равностороннего треугольника, кусок говядины в форме ромбоида и пудинг в форме циклоида. Дома жителей летающего острова построены очень скверно: стены поставлены криво, ни в одной комнате нельзя найти ни одного прямого угла. Эти недостатки объясняются презрительным отношением к прикладной геометрии, которую они считают наукой вульгарной и ремесленнической, указания, которые они делают, слишком утонченны и недоступны для рабочих, что и служит источником беспрестанных ошибок.
Лапутяне находятся в вечной тревоге и ни одной минуты не наслаждаются душевным спокойствием. Страхи их вызываются различными изменениями, которые, по их мнению, происходят в небесных телах. Так, например, они боятся, что земля вследствие постоянного приближения к ней солнца впоследствии будет всосана или поглощена последним; что поверхность солнца постепенно покроется коркой от его собственных извержений и не будет больше давать света; что земля едва ускользнула от удара хвоста огромной кометы, который, несомненно, превратил бы ее в пепел.
Здесь учредили Академию прожектеров. Первый ученый, которого я посетил, был тощий человек с закопченным лицом и руками, с длинными, всклокоченными и местами опаленными волосами и бородой. Восемь лет он разрабатывал проект извлечения из огурцов солнечных лучей, которые предполагал заключить в герметически закупоренные склянки, чтобы затем пользоваться ими для согревания воздуха в случае холодного и дождливого лета. Он выразил уверенность, что через восемь лет сможет поставлять солнечный свет для губернаторских садов по умеренной цене. Но он жаловался: запасы его невелики, и просил меня дать ему что-нибудь в поощрение его изобретательности, тем более, что огурцы в это время года были очень дороги.
Войдя в другую комнату, я чуть было не выскочил из нее вон, потому что едва не задохнулся от ужасного зловония. Руки и платье изобретателя, сидевшего в этой комнате все были вымазаны нечистотами. Когда я был ему представлен, он крепко обнял меня – любезность, без которой я отлично бы обошелся. Этот изобретатель занимался превращением человеческих экскрементов в питательные вещества, из которых они образовывались, путем отделения от них некоторых составных частей: удаления окраски, сообщаемый им желчью, выпаривания зловония и выделение слюны. Город ежедневно отпускал ему бочку, наполненную до краев человеческими нечистотами.
Там был, наконец, слепорожденный, под руководством которого занимались несколько таких же слепых учеников. Их занятия состояли в смешивании для живописцев красок, каковые профессор учил их распознавать при помощи обоняния и осязания.
Я посетил также математическую школу, где учитель преподавал по такому методу, какой едва ли возможно представить себе у нас в Европе. Каждая теорема с доказательством тщательно переписывается на тоненькой облатке чернилами, составленными из микстуры против головной боли. Ученик глотает облатку натощак и в течение трех следующих дней не есть ничего кроме хлеба и воды. Когда облатка переваривается, микстура поднимается в его мозг, принося с собой туда же теорему. Однако до сих пор успех этого метода незначителен, что объясняется отчасти какой-то ошибкой в определении дозы или состава микстуры, а отчасти озорством мальчишек, которым эта пилюля так противна, что они обыкновенно отходят в сторону и выплевывают ее прежде, чем она успевает оказать свое действие. К тому же до сих пор не удается убедить соблюдать столь продолжительное воздержание, которое требуется для этой операции.
Один из профессоров внес следующее предложение: если раздоры между политическими партиями становятся ожесточенными, надо взять сотню лидеров от каждой партии и разбить их на пары, так чтобы головы людей, входящих в каждую пару, были приблизительно одной величины. Затем пусть два искусных хирурга отпилят одновременно затылки у каждой пары таким образом, чтобы мозг разделился на две равные части. Пусть будет произведен обмен срезанными затылками, и каждый из них приставлен к голове политического противника. Профессор рассуждал следующим образом: две половинки головного мозга, принужденные спорить между собой в пространстве одного черепа, вскоре придут к доброму согласию и породят ту умеренность и правильность мышления, которые так желательны для голов людей, воображающих, будто они появились на свет только для того, чтобы стоять на страже его и управлять его движениями.
В школе политических прожектов я не нашел ничего занятного. Ученые там были, на мой взгляд, совершенно рехнувшимися, а такое зрелище всегда наводит на меня тоску. Эти несчастные предлагали способы убедить монархов выбирать себе фаворитов из самых умных, способных и добродетельных; научить министров считаться с общественным благом, награждать людей достойных, одаренных, оказавших обществу выдающиеся услуги; учить монархов познанию их истинных интересов, которые основаны на интересах их народов и еще множество других диких и невозможных фантазий, которые никогда еще не зарождались в головах людей здравомыслящих. Таким образом, я еще раз убедился в справедливости старинного изречения, что на свете нет такой нелепости, которую иные философы не защищали бы как истину».
Таковы были путешествия Гулливера, в которых фантастические приключения вкрапляли в себя размышления о действительной жизни. «В отличие от своих многочисленных предшественников Свифт ставил перед собой принципиально иную задачу, изобразить Терра Инкогнито с экзотическими пейзажами и дикими племенами, а собственную страну со всеми до боли знакомыми порядками. Перед читателями проходят вереницей лилипуты и великаны, как отражение современного общества, а затем и мудрые, благородные лошади, как саркастическая альтернатива людям. По Свифту, истинное лицо цивилизации – йеху, схожее с безобразными обезьянами, которые ничем, даже разумом, не отличаются от скотов. А идеалом писателя становятся лошади — гуингнмы, которые приходят к выводу, что люди являются особенной породой животных, наделенных благодаря случайности крохотной частицей разума, каковым они пользуются лишь для усугубления пороков». (М. Штейнман)
После посещения страны, где жили благородные лошади, Гулливер никак не мог привыкнуть к среде людей, не допускал к себе даже жену, брезгуя ею. Он признавался: «Постепенно я стал позволять своей жене садиться обедать вместе со мной на дальний конец длинного стола и отвечать, как можно короче, на немногие задаваемые мной вопросы. Все же запах ее по-прежнему мне был противен, так что я всегда плотно закрываю нос рукой, лавандой или лиственным табаком».
«Свифт постепенно подводил читателя к выводу, что безумен весь современный ему мир и потому лучше не докапываться до сути вещей и довольствоваться видимостью, тешиться иллюзиями. И разве быть счастливым, не значит быть ловко околпаченным», то есть не видеть того, что делается вокруг, испытывать «благостное состояние дурака среди плутов».
Рукопись «Путешествия Гулливера», переписанная из предосторожности чужим почерком, была доставлена издателю. Задерживаться в Лондоне больше не имело смысла. Политическая карьера рухнула. Свифту становилось ясно, что рассчитывать в ближайшее время на какие-нибудь реальные успехи, на перемены в тактике вигов или в их отношении к нему не приходится, после падения кабинета тори, он вынужден уехать в свое ирландское изгнание, и вскоре прибывает в Дублин.
Должно было пройти несколько лет очень замкнутого, сурового существования, прежде чем Свифт окончательно осознал, что отныне его судьба навсегда связана с этим островом и что он теперь – один из второстепенных подданных английского короля. Вот тогда-то и родилось у него желание показать своим торжествующим соперникам в Англии, что и там, в Ирландии, он может быть для них страшен, и в изгнании он заставит их считаться с его пером. Тогда-то и появились его знаменитые «Письма суконщика», всколыхнувшие всю страну. Следует отметить, что, выступая в своих памфлетах против всякого ущемления прав ирландцев в вопросах управления, торговли, ремесел и законодательства, Свифт первоначально вел речь не о коренном населении Ирландии, а о переселившихся туда англичанах». (А. Ингер) Об Ирландии же он надменно говорит: «С помощью привычки я научиться переносить эту страну».
И в то же время Свифт борется за эту страну. «Невинное на первый взгляд предложение – Никогда не носить ни одного лоскутка английской ткани, и да скажет на это весь наш народ «аминь» – было по сути заявлением ирландского народа о самостоятельности. Затем Свифт призвал к бойкоту мелкой монеты, которую без разрешения ирландского парламента стали ввозить в страну из Англии. Безошибочно выбранный адресат свифтовского обращения – народ – предопределил размах возмущения. Чуть ли не первыми отреагировали разносчики газет, заявив, что ни от кого не возьмут «мелкие трухлявые полупенсовики, потому что на это чертово барахло не дадут ни газет, ни эля, ни бренди, ни табак».
Когда в разгар конфликта премьер-министр задумался было об аресте Свифта, ему сказали, что для этого потребуется не менее десяти тысяч солдат. Новый лорд-наместник Ирландии смиренно заявил, что правит страной исключительно с соизволения декана Свифта. Публикация «Писем Суконщика» сделала невозможное – английское правительство пошло на уступки ирландскому парламенту. Одержав победу, Свифт довольно неожиданно для себя самого стал героем Ирландии. Его портреты выставляли на улицах. Его день рождения превратился в национальный праздник. Вряд ли это доставляло ему удовольствие, но не льстить не могло.
И все же случилось так, что Джонатан Свифт прожил большую часть своей жизни не в основном потоке времени, а на обочине, прячась за литературными псевдонимами, сатирическими иносказаниями, снедаемый грехом от ума и жестоким негодованием. «Живу в безвестности… Живу я в глуши… Живу в уединении и в полнейшем неведении… живу, забытый всеми…» – таков постоянный мотив большинства писем Свифта после 1714 года». (М. Штейнман)
Однако рассказ о Джонотане Свифте не будет полным, если в нем не прозвучат слова о двух женщинах, в судьбе которых он сыграл вполне определенную роль. Звали их Стела и Ванесса, и были они внешне похожими друг на друга — обе утонченные, хрупкие, у обеих вдумчивое выражения лица, грустные глаза. От их отношений осталась довольно обширная переписка.
«Литературным памятником стал Дневник для Стеллы», который естественно вписался в круг получивших распространение жанров писем, записок, исповедей, дневников, состоит из 65 писем Джонатана Свифта к самому близкому ему человеку – миссис Эстер Джонсон.
Впервые он увидел ее, когда еще совсем молодым, вынужден был в числе многих других выходцев из Англии и приверженцев англиканской церкви покинуть Ирландию. Свифт нашел тогда приют в поместье Мур-Парк. Отец Стеллы был управляющим этим имением. Девочке исполнилось всего лишь восемь лет. Получив в 1700 году приход недалеко от Дублина и, чувствуя себя там одиноко, Свифт во время своего очередного пребывания в Англии уговорил девятнадцатилетнюю Стеллу переехать вместе со своей подругой в Ирландию. Переезд состоялся вскоре, и здесь Стелла жила до конца своих дней. Что же касается Свифта, то он после этого не раз надолго уезжал из Ирландии и лишь писал письма.
Каковы были отношения Свифта и Стеллы? Почти каждая страница «Дневника» свидетельствует об искренней глубокой привязанности к ней Свифта. Ведь достаточно уже того, что он пишет ей. Преимущественно ей, хотя адресует письма и ее подруге, обращается к ним обоим. То есть подруга Стеллы существует для соблюдения приличий. А Свифт соблюдает их неукоснительно, отводя от посторонних глаз всяческие подозрения. Он тревожится о здоровье обоих, озабочен материальными делами – регулярно выплачивает дамам определенную сумму, входит во все подробности их повседневного быта. Без утайки рассказывает об изнанке придворной жизни и о тайных пружинах управления государством, к которым он получил доступ. Упивается своим влиянием на сильных мира сего. У читающего эти письма человека создается впечатление, что они в большей степени оставляют доскональные сведения о самом авторе, потому как им отдана львиная доля текста.
И между тем Свифт постоянно твердит, что может быть счастлив только с ними, что мир и покой только там, где они. Сколько ласковых словечек, прозвищ и шуток он рассылает, как он сам становится ребячлив. Едва ли кто в Лондоне мог себе представить, что человек, перо которого приводит в трепет самых влиятельных людей страны, способен так забавляться, и каким удивительным языком начинает с ними изъясняться, — бывает, что словно ребенок, коверкающий слова. Только ли это память о тех днях, когда Стелла была еще ребенком и когда шутить с ней на таком языке было естественно? А может быть, этот детский лепет помогает Свифту сохранить в их отношениях определенную дистанцию и деликатно внушить ей, что она для него по-прежнему ребенок, о котором надо заботиться, которого надо опекать, хотя она уже стала прекрасной молодой женщиной.
Вот образчики сентиментального лепета декана Свифта:
«Я пойду в лавку игрушек, а там, к вашему сведению, продаются большие-пребольшие дубинки, да-с, хотите верьте, хотите – нет. Правда! Смотрите же, не проиграйте свои денежки в рождественские дни».
«Да хранит господь всемогущий дорогую бедняжку Стеллу, ее глазки и головку. Бесценная моя бедняжка, что нам предпринять, чтобы вылечить твои глазки. Если бы небесам было угодно, я бы в эту самую минуту собственными руками приголубил вашу головку».
«С добрым утром, дорогие малышки, девчонки-пустомели. Из-за ваших проказ кое-кто не может встать с постели».
«Я устал от друзей, кого из них ни возьми – все чудовища, кроме Стеллы».
«Пожалуйста, прошу вас, дайте мне, наконец, уснуть, Стелла, ведь я почти сплю, погасите свечу, я кончаю писать вам письмо».
К слову сказать, письма Стелы Свифт не пожелал должным сохранить для истории.
Он любит ее, любуется и гордиться ею, как любуются своим детищем. Эта преданность и, если угодно, любовь старшего друга и наставника, но не больше, и отнюдь не случайно, что иных отношений он явно не ищет и не представляет себе. Таковы были, по-видимому, условия, раз и навсегда установленные Свифтом и принятые Стеллой, а он умел диктовать их и определять дистанцию в отношениях с людьми. Чего же ради эта умная и независимая в своих суждениях красивая женщина приняла их? Только из почтения и привязанности к своему бывшему воспитателю? Из благодарности за его заботы? Почему она осталась незамужней женщиной?
Ходили слухи, что Свифт и Стелла состояли в браке, но тщательно скрывали его, что на людях Свифт никогда не признавал ее своей женой и что даже, когда Свифт позднее предложил открыто объявить об их браке, Стелла ответила отказом. В других источниках утверждается, что брак этот ничего не изменил в характере их отношений дружеских и целомудренных. Вальтер Скотт, издававший собрания сочинений Свифта, присовокупил еще одну драматическую деталь к этой загадочной истории, сказав о том, что душевное состояние Свифта непосредственно после его бракосочетания было ужасно, он был настолько мрачен и взволнован, что когда его спросили, что с ним, он ответил: «Вы видите самого несчастного человека на свете, но никогда не спрашивайте о причинах его несчастья».
Что давал Стелле такой брак, о котором нельзя было сказать открыто? Оскорбление. Для человека с чувством собственного достоинства, каким, судя по всему, была Стелла, скрепленные узы были немаловажны. Высказывается предположение, что ей хотелось тем самым приобрести уверенность в том, что Свифт никогда не свяжет себя узами брака с другой женщиной. Основание этому предположению было, у нее была соперница, и Стелла об этом знала. Свифт же, точно так же, как скрывал авторство слишком хлестких своих оскорбительных памфлетов и не называл своих подручных – литературных поденщиков, скрывал и свои отношения с другой женщиной – Ванессой.
Это была молодая женщина, которая тоже полюбила Свифта. Ее звали Эстер Ванорми. Свифт дал ей имя Ванесса. Вместе со своей овдовевшей матерью, сестрой и двумя братьями она переехала в Лондон из Дублина в 1707 году. Свифт чуть не каждую неделю бывает у них в доме, обедает, ему был отведен отдельный кабинет, где он отдыхает, держит здесь свои наряды и парик. Почему же такой, казалось бы, обстоятельный в описаниях даже самых незначительных событий каждого дня, он умалчивает об Эстер Ванорми? А потому что в Дублине эта фамилия широко известна, ведь совсем недавно покойный мистер Ванорми был мэром города, и, следовательно, Стелла легко могла получить интересующие ее сведения об этом семействе, а ее интерес вызывал страшное и неожиданное раздражение Свифта.
Благоразумие не принадлежит к добродетелям Ванессы. Как видно из ее писем, она была натурой страстной, импульсивной, склонной к резким сменам настроений, нетерпеливой и постепенно под влиянием обстоятельств и внутренних склонностей воспринимала жизнь все более драматически. В отличие от Стеллы, умевшей владеть собой, Ванесса способна была на неожиданный поступок, остра на язык, самолюбива, вспыльчива и отходчива; Свифту всегда, по видимому, приходилось быть начеку, чтобы удержать ее в необходимых рамках.
Но его увлекал, доставлял удовольствие оттенок галантной игры, которая льстила его самолюбию, тем более, что Ванесса была натурой незаурядной, а любовь лишь усиливала ее духовную проницательность и желание во всем уподобиться своему божеству, как она называла Свифта. Она читает его любимые книги – Ларошфуко, Монтеня, до тонкости разбирается в современной политической ситуации. Однако Ванессе он отвел лишь небольшую роль в одном из эпизодов житейского спектакля, в котором Стелла до конца дней играла роль спутника жизни и друга.
Свифт уехал в Ирландию в 1714 году, а около трех месяцев спустя за ним последовала и Ванесса. Вскоре у нее умерли мать и брат, на руках осталась чрезвычайно болезненная младшая сестра. Материальные дела находились в крайне запутанном состоянии: осталось много неоплаченных счетов, а внушительное отцовское наследство угодило в руки хитрому сутяге-душеприказчику отца, который под всякими предлогами с помощью юридических уловок оттягивал передачу его в распоряжение Ванессы. Естественно, что необходимость упорядочить свои имущественные дела побудила ее покинуть Лондон. Но не менее важной причиной было и чувство одиночества. Ванесса нуждалась в помощи, в советах, дружеской поддержке и естественно рассчитывала на эту помощь от Свифта. Главное же заключалось в том, что она любила его, и он об этом знал. Ванесса не верила, чтобы Свифт мог покинуть ее в таком положении.
Приезд Ванессы никак не входил в расчеты Свифта. Возможно, что прелесть общения с его новой воспитанницей, ее ум и обаяние увлекли его несколько дальше, нежели того хотелось бы. Однако встреча состоялась и жизнь продолжилась.
Свифт впоследствии написал поэму под названием «Кадеус и Ванесса», в которой высказал с назидательным оттенком представление о том, какой должны быть женщина с точки зрения просветительской морали. Но в поэме есть и другое: Свифт не только восхищается дарованием Ванессы, он признается, что знает о любви и страсти лишь понаслышке; он предпочел бы отвечать на эти чувства дружбой, исполненной благоговения». (А. Ингер)
Итак, отрывок из поэмы.
Сохранилась переписка Свифта и Ванессы. Вот она пишет своему учителю: «Сэр, вы проявили несказанную доброту, отправя мне по доброй воле дорогое для меня письмо. Вы едва ли можете себе представить, а я – выразить, насколько я была счастлива узнать из него, что головные боли беспокоят вас намного меньше. Поверьте, все мои помыслы устремлены лишь к одному – чтобы ваше выздоровление продолжалось и дальше. Обладай я желаемой властью, то каждый день, который не споспешествовал бы вашему здоровью до полного его восстановления в той же мере, что и в прошлый понедельник, был бы вычеркнут из календаря, как бесполезный.
Говорите со мной, и я буду счастлива остаться в этом мире.
Если вы очень счастливы, то сколь жестоко с вашей стороны не сказать мне об этом, разве что ваше счастье несовместимо с моим. Помните, вы не раз говорили, что готовы снести небольшие неудобства, если только это может доставить другому огромное удовольствие. Умоляю вас, не забывайте этого правила, потому что оно имеет прямое отношение ко мне.
Вы не можете хотя бы отчасти осознавать сколь много горестей меня преследует: беспутный брат, вероломные душеприказчики и назойливые кредиторы моей матери – всего этого у меня нет возможности избежать, и я очень подавлена таким бременем, достаточно тяжким, чтобы сломить дух и более сильный, нежели мой, притом лишенный поддержки».
Ванесса тоскует по Свифту, просит в письмах не забывать ее. «Если бы мой корреспондент находился в Китае, то и тогда я бы уже, наверное, получила ответ. Прежде я и предположить не могла, что в своих мыслях двадцать миль по вашему счислению равняется нескольким тысячам. Если вы возьмете на себя труд написать мне, то я буду очень рада. Вы, должно быть, счастливы, коль скоро забыли своих отсутствующих друзей, а может сотворили себе новую вселенную и отныне все, что связано с нашим бренным миром, более перед вашим мысленным взором не возникает. Если это так, мне придется вас извинить, в противном случае никаких оправдания для вас быть не может».
Свифт отнюдь не всегда отвечает Ванессе. И от нее приходит новое письмо.
«Что ж, теперь я ясно вижу, сколь большое уважение вы ко мне питаете. Вы просите меня не тревожиться и обещаете видеться со мной настолько часто, насколько это будет для вас возможно. Вам следовало бы лучше сказать – настолько часто, насколько вы сумеете побороть свое нерасположение; или настолько часто, насколько вы будите вспоминать, что я вообще существую на этом свете. Невозможно описать, что я пережила с тех пор, как виделась с вами в последний раз. Пытка была бы для меня намного легче этих ваших убийственных, убийственных слов.
По временам меня охватывает решимость умереть, не повидав вас, но, к несчастью для вас, эта решимость быстро меня покидает. Так уж, видно, создан человек, нечто в его природе побуждает нам приискать себе утешение в сем мире, и я уступаю этому побуждению и потому умоляю вас, приходите ко мне и говорите со мной ласково. Я пишу вам потому, что не смогу все это высказать при встрече. Ведь стоит мне начать жаловаться, вы впадаете в ярость, и это так ужасно, что я лишаюсь дара речи. Простите меня и поверьте, у меня нет сил молчать».
Свифт наконец-то отвечает Ванессе: «Поверьте, если на свете есть что-либо, чему можно верить, мои мысли во всем соответствуют тому, чего вы могли бы желать от меня, и я готов повиноваться любым вашим прихотям, как повелениям, коих невозможно ослушаться. Я восхищаюсь вашими познаниями во французском языке. Вас надобно знать, чтобы вполне оценить все ваши совершенства; постоянно вас видя и слушая, тем ни менее обнаруживаешь всякий раз что-то новое, дотоле скрытое. Как после этого мне не стыдиться, когда в сравнении с вами я владею лишь просторечным, да еще разве что гасконским языком. Орфография, слог, изящество, нежность и остроумие – решительно все безупречно в вашем письме.
Кокетство, жеманство, преувеличенная стыдливость – суть недостатки, которые никогда не были вам свойственны. Верите ли вы, чтобы возможно было при всем этом не ставить вас выше всего остального рода человеческого? Какими дурами в юбках кажутся в сравнении с вами даже самые лучшие из тех, коих я зрю рассеянными по всему свету, наблюдая и слушая которых я сто раз на дню твержу себе: ни в речах, ни во взорах, ни в мыслях – ни в чем не уподобляться сим несчастным вам. Неужели это существо того же пола, что и вы, создания того же вида? Но не жестоко ли презирать такое множество людей, которые казались вполне сносны, если не иметь при этом в помышлении вас».
Это галантное письмо было лишь отпиской. Свифт не пришел к Ванессе.
И Ванесса пишет Свифту: «Если вы хоть сколько-нибудь дорожите своим покоем, как можно скорее измените свое поведение, потому что, уверяю вас, у меня слишком пылкий нрав, чтобы смиренно сносить подобное со мной обхождение. И поскольку я чрезвычайно люблю откровенность, то объявляю вам теперь, что решила прибегнуть к всевозможным ухищрениям, дабы исправить вас, и если это окажется тщетным, то я намерена испробовать черную магию, которая, как говорят, действует наверняка».
То ли разгневанный, а скорее испуганный Свифт отвечает Ванессе: «Я получил ваше письмо, когда у меня были гости, и оно повергло меня в такое замешательство, что я не знал, как и быть. Нынче утром моя домоправительница сказала мне, что до нее дошли слухи, будто я влюблен в некую особу, и назвала при этом вас, присовокупив еще двадцать подробностей, и в их числе, что молодой мастер Х и я навещали вас».
Что за молодой мастер здесь имеется ввиду, неизвестно, хотя фантазии некоторых исследователей простираются так далеко, что этот мальчик объявляется внебрачным сыном Ванессы и Свифта.
В продолжении этого послания Свифт пишет: «Я всегда страшился сплетен этого гнусного города, и именно по этой причине еще задолго до всего предупредил, что во время вашего пребывания в Ирландии буду редко с вами видеться». Под «гнусным городом» подразумевается Дублин. А ведь о нем Ванесса восторженно писала: «О! Сколь счастлив Дублин, которому дано занимать ваши мысли!»
Узнав о смерти сестры Ванессы, Свифт пишет ей: «Не могу вам выразить, насколько я ошеломлен и удручен. Я прочитал ваше письмо дважды, прежде чем уразумел его смысл, но так и не могу до конца поверить своим глазам. Неужели бедного, дорогого существа больше нет в живых? В субботу у нее, как я заметил, был несколько мертвенный цвет лица, но для человека, страдающего ее недугом, столь внезапная смерть очень уж необычна. Ради бога, соберите своих друзей, чтобы они помогли вам советом и позаботились обо всех формальностях. Это все, что вам теперь остается. Я вряд ли могу вас утешить, ибо сам нуждаюсь теперь в утешении. Одно только время поможет вам. А сейчас главное – соблюсти приличия. Несчастье застало меня совершенно врасплох, и едва ли кто на свете испытывает сейчас к вам большее сострадание».
Таково было его сочувствие и такова была его помощь…
Ванесса оставила о своей любви к Свифту стихотворные строки:
«Вот так сложилась судьба Ванессы. Безусловно, ее присутствие в Дублине чрезвычайно усложнило жизнь Свифта.
Но вернемся к Стеле. Мы, видимо, никогда не узнаем, был ли заключен брак с ней? А если и был заключен, то почему тайно? Почему Свифт пожелал сделать брак с ней тайным? На этот счет высказываются самые разнообразные догадки и предположения. Ходили слухи, будто Стелла и Свифт внебрачные дети своего отца и поэтому непреодолимой преградой перед ними была угроза инцеста. Выдвигались соображения будто бы Свифту присуще патологическое отвращение к женщинам и вообще к плотской и физиологической стороне жизни. Он не доверял честности женщин. Любил подшучивать: «Некая леди, имевшая любовников и нескольких детей от них, говорила своему супругу, что он как тот человек из притчи, который жнет где не сеял». Возможно, его угнетает физическая неспособность к браку или боязнь, что его потомству будет грозить безумие. При этом цитируются будто бы однажды сказанные им слова: «В моей крови заключено нечто такое, чего ни один ребенок не должен унаследовать».
В те времена причиной безбрачия была боязнь иметь потомство, ибо существовал страх перед будущим, перед участью разума в человеческом обществе. Эпоха Свифта стала временем торжества интеллекта, и он страшился, что на смену ей придет эпоха манипуляторов мозга.
На шкале жизненных ценностей, которой руководствовался Свифт, первое место принадлежало отнюдь не мирной, безмятежной жизни в тихом уголке в узком кругу друзей. Хотя он как заклинание и повторял, что не желает больше видеть ни дворов, ни министров, все же заблуждается: как только на одной чаше весов оказывается возможность участвовать в политической борьбе и жить в Лондоне, а на другой тихий ирландский городок, с его тропинками у реки, вьющимися между ив, и даже с его Стеллой, Свифт неизменно приносил их всех в жертву своих амбициозных политических устремлений». (А. Ингер)
История этого странного треугольника, вершиной которого стал Свифт, ни коем образом не прибавляет у читателя доброго отношения к нему. Зачем судьбе было угодно бросить двух нежно любящих, искренних женщин, столь выделявшихся среди остальных, в объятия этого человека, у которого не только эрогенные зоны находились в области интеллекта, но и непреложное чувство совести блуждало неизвестно где? Зачем?..
Что за человек был Джонатан Свифт?
Замечательный английский писатель Генри Филдинг высказал свое мнение на этот счет: «Коли нам пришлось иметь дело с любовной страстью, как раз кстати заняться исследованием новейшей теории, согласно которой такой страсти совсем не существует в человеческом сердце. Относятся ли философы, заявившие это, к той удивительной секте, о которой с почтением отзывается доктор Свифт на том основании, что они единственно силой гения, без малейшей помощи науки или даже чтения, открыли глубочайшую и сокровеннейшую тайну, переполошили весь мир, доказывая, что в человеческом естестве не содержится ничего похожего на добродетель и доброту, а выводят все наши хорошие поступки из гордости.
По правде говоря, я склонен подозревать, что все эти искатели истины как две капли воды похожи на людей, занятых поисками золота. По крайней мере способ, применяемый данными господами по отыскиванию истины и золота, одинаковый: и те и другие копаются, роются и возятся в пакостных местах, и первые в наипакостнейшем из всех – в грязной душе.
Но если в отношении метода искатели истины и золотоискатели чрезвычайно похожи друг на друга, то по части скромности они между собой несравнимы. Слыхано ли когда-нибудь, чтобы алхимик, стремящийся получить золото, имел бесстыдство или глупость утверждать, убедившись в безуспешности своих опытов, что на свете нет такого вещества, как золото? Между тем, искатели истины, покопавшись в помойной яме – в собственной душе и не найдя там ни малейших проблесков божества и ничего похожего на добродетель, доброту, красоту и любовь, очень откровенно, очень честно и очень последовательно заключают отсюда, что ничего этого не существует во всем мироздании.
Я же требуют от всех философов согласиться с тем, что в сердцах не только некоторых, но и очень многих людей живут добрые и благожелательные чувства, побуждающие их способствовать счастью других; что эта бескорыстная деятельность, подобна дружбе, подобна родительской и сыновней любви, подобно всякой вообще филантропии, доставляет сама по себе большое и изысканное наслаждение; что если мы не назовем этого чувства любовью, то у нас нет для него иного названия».
Джонатан Свифт, по всей вероятности, не получал от своей любви к этим женщинам, большого и изысканного наслаждения, и потому не любил их.
«Через два года после смерти сестры умерла и Ванесса. Когда занемогла Стела, жившая в доме Свифта, он принял все меры, чтобы в его отсутствие в целях экономии денег она не умерла там. В одном из писем писал: Ведь это тотчас станет известно, от чего избави нас боже, недоброжелатели превратно все истолкуют».
Приехав в Дублин он застал Стеллу в живых. Она умерла несколько месяцев спустя. Ему суждено было пережить ее на семнадцать лет. Когда ему сообщили о ее смерти, у него были друзья, которые собирались по воскресеньям. Лишь только они ушли, он начал писать свои заметки о Стелле: «Слуга принес мне записку с известием о кончине самого верного, достойного и бесценного друга, коим я, а, возможно, и вообще кто-либо из смертных, был когда-нибудь благословлен. Она преставилась около шести часов вечера сего дня, и как только я остался один, то есть примерно в одиннадцать часов вечера, я решил собственного удовлетворения ради сказать несколько слов о ее жизни и характере».
Вскоре в этом письме появляются строки о ежегодной ренте с процентных бумаг. Потом снова о Стеле: «Она понимала философию Платона и Эпикура, делала весьма здравые выводы из лучших книг, понимала природу государственного управления, обладала истинным вкусом во всем, что касается остроумия и здравого смысла, была превосходным критиком по части слога. При мягкости нрава, как и подобает даме, ей было присуще мужество, достойное героя. Как-то она поселилась со своей подругой в доме, который стоял на отшибе, и шайка вооруженных негодяев попыталась вломиться к ним. Ей было тогда около двадцати четырех лет, она прицелившись, с величайшим хладнокровием разрядила пистолет в одного из негодяев, служившего прекрасной мишенью.
В другой раз ей довелось как-то очутиться вместе с несколькими дамами в обществе одного наглого хлыща, который с присущей ему развязностью принялся говорить двусмысленности; дамы обмахивались веерами и прибегали к другим практикуемым в подобных случаях средствам, делая вид, будто они не слушают или им невдомек, о чем идет речь. Поведение же Стелы было совсем иным. Она обратилась к этому человеку со следующими словами: «Сударь, эти дамы и я прекрасно понимаем, к чему вы клоните, ведь как мы ни стараемся, а все же нам частенько приходится встречаться с людьми вашего пола, у коих нет ни благосклонности, ни здравого смысла. Но поверьте, не только добродетельным, но даже и порочным женщинам такие разговоры не по вкусу. Я, по крайней мере, оставаться в вашем обществе не стану и везде расскажу о вашем поведении; куда бы я ни пришла теперь с визитом, я еще в дверях буду сначала справляться, нет ли вас случаем в этом доме, дабы быть уверенной, что ненароком вас не встречу».
После смерти Свифта среди его бумаг обнаружили конверт с прядью волос. На конверте было написано: «Волосы женщины, только и всего». Естественно предположить, что это волосы Стеллы, оставленные им на память после ее кончины. Ироническая или даже нарочито циничная усмешка надписи – типично свифтовское стремление разрушить всякие обольщения человеческого сердца в угоду беспощадному трезвому взгляду на жизнь». (А. Ингер)
На свою собственную смерть Свифт не забыл написать стихи:
При жизни Свифт мало заботился о близких ему людях, треть доходов тратил на благотворительность, еще одна треть по его завещанию пошла на строительство больницы для умалишенных. Умер он, напрочь лишившись рассудка и памяти. Умирая, обозначил себя как «человека несуществующего».