Благословенное Аллахом солнце опускало свой раскаленный лик за гряду гор, сверкающих золотой короной, сплетенной из высохших стебельков травы. На фоне яростно рыжих склонов изумрудами посверкивали листья деревьев, которые приласкали к себе пять чудных оазисов, прислонившихся к пяти небольшим речушкам, струящимся в горах Зеравшанского хребта на севере Таджикистана. Эти-то пять речушек и дали название небольшому горному селению – Рудаки, что значит – ручеек.
После пришедшего в упадок дневного пекла, с приходом прохлады выскочил на речку шустрый паренек, наслаждаясь, вдохнул он в себя сухой запах выгоревших трав, пряный переливчатый аромат цветущих оазисов, и помчался к соловьиной горе. Там вот-вот зазвенят трели скромных небольших пичужек, и будут они услаждать слух жителей горного села всю ночь напролет.
А шустрый парнишка станет то вторить им, то сочинять свои песни. У него чудесный голос, превосходный слух, у него есть свой музыкальный инструмент чанга, некое подобие лютни, и этот инструмент в его послушных руках не будет молчать с утра до вечера. Он будет петь:
Он будет петь весну. Он будет петь обо всем на свете. А сегодня он будет петь грозу:
Родился этот мальчик где-то около 860 года и получил при рождении имя Абу Абдаллах Джафар ибн Мухаммед, но взял с собой в жизненный путь иное – Рудаки – ручеек.
Прошло время, и люди дали ему третье имя — Адам поэтов, то есть праотец поэтов. Он «в стихотворчестве из камня создал подобный шелку стих».
Рудаки – классический поэт, родоначальник персидской поэзии, начавший писать на новоперсидском языке. Существовавший до этого персидский язык после стремительного завоевания Ирана арабами и распространения ислама вынужден был видоизмениться, стал использовать арабскую графику. Рудаки, жившему на сломе эпох, удалось в своем творчестве слить воедино и доисламские музыкально-поэтические традиции, и иранские песенные, и новые для всех нормы арабского стихосложения.
Имя Рудаки прославилось от границ Китая до Аравийских пустынь. Поэт Х1 века Рашид утверждал: «Я сосчитал его стихи тринадцать раз сто тысяч». За прошедшие над землей столетия это число значительно убавилось, и сохранилось стихов не более тысячи.
Автор самой старой антологии средневековой поэзии таджиков и персов Мухаммед Ауфи сообщает о Рудаки: «Он принялся слагать стихи, причем такого тонкого содержания, что народ восторженно встречал их. Любовь к нему все возрастала, к тому же господь одарил его прекрасным голосом и способностью пением очаровывать сердца. Рудаки стал мастером игры, и слух о нем прошел по всему миру».
Совсем еще незрелым юнцом покидает Рудаки родимый дом и направляет свои стопы, обутые в стоптанные башмаки, в сторону великой Бухары. Здесь встречает его радуга разноцветных красок. «Зеленые, белые, лиловые, малиновые халаты; халаты полосатые: красное, белое, желтое, серое, зеленое пестрит в них; белые, оранжевые, серебристые с голубизной чалмы, и черные остроконечные кулахи – войлочные шапки знати; жемчуг и драгоценные камни на чалмах посверкивают, попадая в редкие лучи полуденного солнца, которые проникают в густую листву чинар; широкие пояса – в ладонь и даже в две – усыпанные бисером и жемчугом, шитые серебром и золотом; зеленые, красные и самых разных цветов сапоги – тоже шитые золотой канителью, бисером и жемчугом». (В. Жуковский)
В Бухаре Рудаки получает вожделенное образование. Он трудился словно «шелкопряд, который, соткав себе саван, погиб, но шелк его превратился в чудесный наряд». А наряд этот – чудесные знания.
Днем сей неутомимый юноша учится, а по вечерам поет свои песни, подыгрывая себе на звонкострунном чанге. И вот пришло время, когда его радостные мотивы достигли слуха эмира Насра. Этот эмир подчинялся воле арабов-завоевателей, и все же, когда чувствовал ослабление давления арабского халифата, всегда старался приобщиться к родному языку, традициям, культуре и поэзии. Так постепенно под защитой власть имущих на основе народных поэтических традиций возникла поэзия таджиков и персов, принадлежащих иранским народностям. Поэзия эта получила название «фарси». Рудаки стал ее основоположником. Но это впереди
А сейчас радостный голос поэта, не задумывающегося о том, что он основоположник, услаждает слух эмира:
С тех пор, как эмир Насра услышал пение Рудаки, наслаждаться молодым вином они предпочитали в одной компании. Вина были изумительные, закуска — великолепная. «Слуги молча ставили и уносили, ставили и уносили всякую снедь: половинки арбузов, мякоть которых была аккуратно нарезана дольками – их удобно было брать ножом; ломти дынь – все на больших чеканных блюдах. В вазах и на блюдах поменьше несли груши, орехи, фисташки, жаренные в соли, миндаль, султанские сливы, виноград черный и виноград белый. Придворные сами разливали черный или зеленый чай, брали пригоршнями сыпучую ореховую халву, халву из ядрышек урюка, вязкую халву с семенами кунжута, халву миндальную, фисташковую, халву из ядрышек абрикоса или просто сахарную халву пашмак».
Знатные и влиятельные гости мыли руки розовой водой над тазиком, который носил вместе с кувшином и полотенцем слуга, снова брали пригоршнями сладости, запивая чаем или шербетом из граната, или шербетом из незрелого винограда, или шербетом из розовых лепестков, или бекмесом – уваренным соком винограда, и снова брали пригоршнями миндаль в сахаре, фисташки, джиду в сахаре, абрикосовые косточки, жаренные в соли или на меду, — после этого кое-кто не ждал слугу, а вытирал руки о ковер или прямо о свой затканный халат, жесткий от металла, с трудом сгибающийся.
А слуги уже несли замаринованных в винном уксусе, насаженных на шампур и зажаренных перепелок; куропаток и фазанов, вымоченных в гранатовом соке, нашпигованных сливами и кишмишем; форель, обжаренную в масле и политую лимонным соком; румяные лепешки самых разных форм и размеров, еще хранящих жар танура – особой печи, где их пекли; паровые пельмени – манту. Ставили и уносили, ставили и уносили. Принесли шашлык кебаб под шуточным названием «тьфу-тьфу», так как считается, что нерадивые повара, нанизывая мясной фарш на шампур, изредка сплевывают на руки – тьфу-тьфу – чтобы мясо не прилипало к рукам.
Но это ведь только шутка, а вот кавардак – соус из баранины, моркови и прочего – это восхитительно: ну и, конечно же, царь царей, шахиншах восточной кухни – плов с курицей; плов свадебный с бараниной, айвой, яйцами и чесноком; плов лимонно-желтый; плов золотистый и цвета гранатовой корки…
Ё рабб – боже мой – в эту минуту ни один рукав не останется незасученным, и ни один кубок не выпитым, и языки поднаторелых и сведущих перестают молоть обычный придворный вздор.
Рудаки ел с большим аппетитом, но вот слуги внесли рыбу, и задорный поэт произнес экспромт в адрес подошедшего к нему с подносом слуги:
И тут же произносит второй экспромт:
Все общество встречает слова Рудаки дружным гоготом. Он первым стал развязывать узел разговора, и все охотно потянули за нить.
Вот купец, ушлый в делах торговых, утерев жирные губы рукавом халата, рассказал притчу о находчивом коллеге по своему цеху:
— Некто потерял верблюда и в отчаянии поклялся силам небесным продать его за один динар, если верблюд отыщется. Верблюд нашелся. Чтобы сдержать слово, человек привязал ему за шею кота и повел на базар, восклицая: «О, православные! Вот продается верблюд за один динар и кот за тысячу динаров. Но они должны быть куплены вместе».
Опять смеется все застолье. Дальше вьется нить разговора. Рудаки снова рвется в бой.
— Хотите, я вам загадаю загадку?
— Хотим!
— Слушайте:
Все задумались. Не знают.
Эмир отвечает:
— Это твое тростниковое перо — Рудаки.
Все восхищены. Эмир так мудр.
Эмир любит Рудаки и советуется с ним по любому поводу, но не о важных государственных делах, а об искусстве, поэзии, музыке, или просто пьет с ним вино и напивается до такого состояния, когда по утрам тяжела бывает царственная голова и небрежен язык в выражении мыслей государственных.
Казалось странным, что этот простецкий с виду и даже мужиковатый поэт написал лучшие стихи, когда-нибудь звучащие на фарси – золотом языке Ирана, и, не очень усердно держась за высочайшее стремя, достиг необычайного положения и почетного места у трона.
Каким же чарующим великолепием одарила его судьба в дни счастья. Все его мечты сбывались,
Рудаки на долгие годы стал придворным поэтом Саманидов — династии иранских шахов, в УП веке завоеванное арабами. В адрес поэта веял ароматный дым восхвалений, все произносили славу учителю и его ученикам, умевшим держать меч не хуже тростникового пера. Он был султаном поэтов и в то же время он всегда был простым. Но его простота недоступна пониманию. Его стихи тоже просты, и всякому кажется, что он мог бы написать лучше. И все-таки никто не может написать так, как он. Его стихи недоступны в своей простоте. В средние века говорили: «сахли мумтанеъ» – недоступная простота – гениальная простота». (В. Жуковский).
Но пока поэт об этом не думает. Ему легко и свободно живется при дворе. Он радостен, словно малое беззаботное дитя. Он счастлив. Снова одно застолье сменяется другим, снова Рудаки поднимает тост:
Воспевая радости наслаждения благами жизни и получая их сполна, Рудаки не приходится, как мы уже знаем, чересчур низко склоняться у подножия трона. Его хвалебные строки, посвященные эмиру, искренни и наполнены достоинством, а не уничижением. Он говорит:
Здесь слова поэта словно отбивают ритм военного похода. Рудаки не из тех, у кого слеза дрожит во взоре и подобострастная слюна в уголке рта. Для сильного человека – для эмира он чеканит строгие строки.
Рудаки не боится дать совет своему правителю и покровителю. Он призывает его отвернуться от соблазнов войны.
Рудаки не только празднует счастливые дни своей юной жизни, его глаза не застилает дурман сладкозвучной лести. Он видит все. Вот его ужасает извращенность пыток, которые допускает эмир.
Он видит осклизшие стены тюрьмы, они давят его со всех сторон. Здесь затхлый, гнилой воздух вдыхали среди клочков паутины заключенные, крысы и скорпионы. Всюду решетки, а за ними изможденные лица узников его величества. Отвратительная нестерпимая вонь бьет в нос, разъедает глаза. Над тюремными камерами находились царские конюшни. Пол их сделан с таким расчетом, что нечистоты падают на закованных в большие деревянные колодки людей.
Извращенные издевательства.
И Рудаки говорит эмиру:
Эмир Насра пропускает мимо ушей гневное высказывание придворного поэта. С ним так весело бывает на пирах. Стоит ли обращать внимание на временные вспышки. Будь он другим, был бы таким же бесконечно скучным, как другие стихотворцы-лизоблюды. Эмир доволен своим придворным поэтом. Рудаки живет при нем словно молодое деревце, орошаемое обильным золотым дождем.
Вот какие веселые строки выходят из-под пера осыпанного щедротами поэта.
Объятия любви молодому поэту раскрывали прекрасные красавицы – чудные пери, многочисленными стайками вившиеся вокруг него и днем, и в особенности ночью.
Рудаки беззастенчиво лукавил, когда писал лишь к одной пери:
Любовных праздников у придворного поэта Рудаки не счесть. Вряд ли кто-нибудь сможет сыскать столько звезд на небе, сколько возлюбленных было у него в страстном ожерелье нежных утех.
Любовь – мой труд и помыслы мои, — ликуя, заявлял юноша.
Мне мир не нужен, если нет любви, — категорически говорил он.
Его немыслимые, великолепные красавицы несут в себе такую силу, что могут «низвергнуть и ангела, смутив его грехом, и брешь пробить в безгрешной вере мудреца».
Женщин Рудаки знал, как никто другой. Вот одной он признается в страстной любви:
Отослав с нарочным страстное послание, поэт тут же посылает шутливое любовное письмецо озорной девчонке:
Рудаки хорошо знаком с роковыми красавицами.
Ему, любимцу судьбы, знакомы и козни жестокосердных красавиц, которые, точно хищные звери, рвут душу на части:
Весь связанный жестокими узлами жестокой возлюбленной, поэт продолжает сетовать:
Но по продажной красотке Рудаки долго вздыхать не станет, он ее заклеймит:
Среди многообразия женских лиц, встречались и злобные:
Истинное горе приходит к поэту, когда возлюбленная уходит с поверхности земли:
Горе кажется нескончаемым. Одни лишь стенания и безнадежность остались в мире.
Но прошло время, все изменилось, и потекли новые стихи у Рудаки:
Возможно, не только красавицы ловили восторженные взоры юноши-поэта, но и чудесные мальчики.
Однако, среди любовных утех случаются и достаточно сложные проблемы:
Интересно, сколько потомков рассеялось по земле от семени Рудаки? Хорошо было бы, если бы было их побольше.
У беззаботного Рудаки хватает времени, любви и сил и на возлюбленных, и на друзей. Он знает: «чтоб огонь обогревал его друзей, им нужно топливо, и этим топливом служит сам». Дружелюбный нрав поэта – счастливейшее его богатство. Редко кто скажет вот так:
У придворного поэта-любимца при дворе друзей много. Случаются среди них и те, кто завидуют, клевещут, обижаются… Но Рудаки не держит на них зла. Счастливому легко быть добрым.
Так подними же за сохраненную дружбу бокал терпкого молодого вина:
Кого благодарить за свое счастье, Рудаки хорошо знает.
Так жил Адам поэтов: творил, дружил, любил, одаривал всех доброжелательнейшей приязнью, при этом никогда не забывал о своей жажде приобретения знаний и сам себе говорил:
И еще говорил:
И хоть тело твое и «соблазняется поместьем, золотом и серебром; сердце твое пусть всегда соблазнилось разумом, знаньем, добром».
Рудаки советовал:
Рудаки был редкостным человеком на земле, о котором можно было бы смело сказать: он – счастливчик, и порадоваться от всей души за этого счастливчика.
Будучи редкостным счастливчиком, поэт не черствеет душой, он распахивает ее настежь миру и просит все человечество:
Однажды Рудаки с ватагой молодых шалопаев-стихотворцев возвращался с охоты. Путь охотников лежал мимо дома одного очень знатного купца. Лучше бы путники поехали другой дорогой, но такова уж судьба,
«Дом этого знатного купца был хорош собой: с куполом посередине плоской крыши, с высокими и узкими окнами, увитыми виноградом и плющом. В саду белели две беседки из мрамора; шелестел фонтан в бассейне; длинные переходы, крытые виноградной дозой, темнели таинственно, и лишь кое-где светились гроздья; яблони клонили свои ветки до земли под тяжестью плодов.
Хозяин всей этой роскоши был стар, как трехсотлетняя черепаха, скуп, как казначей его величества, и ревнив, как джин из бабушкиной сказки. Но самое главное: в его саду цвели не только розы, там трясли яблони красивые невольницы, и ни одну из них окаянный скряга не собирался выдавать замуж.
Веселые друзья поэта и сам поэт не избежали соблазна и заглянули в сад. И увидели красавиц-невольниц. И воскликнули:
— О, аллах, где же справедливость? Всякая женщина, тем более красивая, непременно должна выходить замуж вследствие самой своей природы.
И повернули своих коней в обход. Они были не такие простаки, чтобы подъезжать к саду с улицы, они подъехали с окраины и коней привязали подальше.
Девушки в саду при свете плошек перебирали коконы, собирали и сортировали яблоки, — купец зря денег на хлеб не тратил. Самая бойкая из них откликнулась на зов из-за стены, зацепила за сук веревочную лестницу, — и цвет столичной поэзии довольно прозаически перелез через высоченный глиняный забор. Друзья были вознаграждены за свою отвагу: они очутились в таком благословенном месте, что прикусили палец удивления, глядя на милых красавиц.
А, прикусив палец удивления, воскликнули:
Девушки заливисто смеялись, а ночь, придя нежданно, китайской тушью расползлась по саду, и воздух стал терпок и ароматен, и грудь дышала легко, и беззаботность ночи сбросила с плеч Рудаки двадцать лишних лет, — юность изредка возвращается к радостным.
И поэт – опять озорной мальчишка, по-доброму усмехнувшись над собой, рухнул на колени перед золотоволосой девушкой. Она была чудной пери из странной мечты, босая, сидящая на ветке тутовника.
Поэт промолвил:
— Был я лепестком тюльпана, а теперь, ты посмотри, красавица, я словно увядшее яблоко на веревке вниз повис.
Потом Рудаки перед ошеломленной девушкой выложил щедрые подарки: несколько локтей парчи и шелка, пару женских узорных косынок, ковер с изображением Лейли м Меджнуна, поверх всего – янтарное ожерелье, приятное женскому взгляду, а потом спросил:
— Как тебя зовут, прекрасная гурия, и откуда ты?
— Анюша, — ответила девушка, не очень смущаясь и не прикрывая лица рукавом по стародавней привычке девушек Хорасана, которых застиг врасплох мужчина, а чадры или накидки с собой нет.
— Не скажешь ли, какой ты веры, дочь какого народа и как попала сюда?
— Я из Новегорода Великого, что стоит в северной земле русов. Я была язычницей, потом по княжеской воле приняла христианство.
Пери из сказки не очень хорошо говорила на фарси, мило коверкая слова, повторялась и не умела произносить некоторые звуки, не привычные ее слуху.
— Как же ты все-таки попала сюда?
— Нас полонили косоглазые хазары. А ты, по всему видать, важный господин: платье твое в жемчуге и сапоги червленые. Проходи себе, боярин хороший, а то как бы не прогневался хозяин наш на разговоры пустые и труды без хлопот.
— Ну да, ну да, я страшно важный господин, золотоволосая. Я могу купить это дерево вместе с тобой, а потом поцеловать тебя. Если же ты окажешься жестокой, я принесу сюда высокую гору, посажу тебя на самую вершину, и ты оттуда никогда не сможешь слезть. А еще я умею три вещи: могу проехать на осле задом, играю на чанге и пою песни. Все зовут меня поэтом за такое умение. Я могу помочь тебе слезть? Или еще чем-нибудь?
— Лучше ничем, добрый человек. Проходи себе, хозяин гневаться станет.
— Я плохо знаю веру людей Евангелия, но после знакомства с тобой птица любопытства уже свила гнездо в моей голове. Помогает ли тебе вера ваша, прибавляет ли долготерпения, исцеляет ли боль души, особенно с тех пор, как одели на тебя оковы рабства?
— Когда молюсь, святая Дева Мария спокойствие мне дарует, надежды придает. А я тебя теперь узнала: ты Рудаки. Ты всегда девиц обманываешь. Говорят, ты горазд волочиться за девицами, так что правь сторонкой, господин мой, что проку-то в этом.
— Я не обманываю тебя, девушка! Зачем же так сразу рвать на куски мою печень?
Все шло путем исполнения желаний, но вдруг откуда-то явились слуги купца да еще во главе с разъяренным евнухом – возникла печальная необходимость вступить с ними в потасовку.
Аллах, аллах, что тут началось! Девицы, которым досталось от евнуха, разбегались по саду с визгом; проклятый евнух, да обратит пророк внимание на его жадность, тоже визжал, как кабан в приречных камышах; здоровенные слуги размахивали палками и лезли в драку, будто тут были их собственные жены!
Но справедливость, бывает, торжествует, так что слугам купеческим пришлось невесело, у них завертелись звезды перед глазами, палки из их рук вооруженные пришельцы из столицы повыбивали саблями, и гнусные слуги побежали прочь вместе с разъяренным евнухом, распустив в ночном саду хвосты трусости.
К ним на помощь явился сам купец, а с ним еще какие-то люди с палками и копьями. Положение спас острый и лукавый язык одного из друзей Рудаки:
— Как? Разве гость во владениях повелителя перестал быть лицом неприкосновенным и священным? Они, гости, в самых добрых целях навестили дом почтенного купца, да устроит аллах все его дела и да продлит его благополучие! Гости пришли, опоясавшись поясом почтения к хозяину, а оказывается, ворона высокомерия свила гнездо под чалмой купца!
О! Это неслыханно! Вах! Это невиданно! Вот здесь стоит Рудаки, одевший на себя оковы повиновения и пояс служения его величеству. О, это великий мастер, предводитель каравана поэтов, составивший букет персидской поэзии! И он оскорблен подобной встречей, неучтивым размахиванием палками! Этим визгом и криком, от которых даже петух на насесте оглохнет. А калитку открыл нам вот этот евнух, вынувший руку насилия из рукава несправедливости.
Услышав столь значительное имя — Рудаки, евнух тотчас согласился: ну, конечно же, это он сам и открыл калитку, а потом забыл – бесконечные заботы и старые годы виной тому, да простят его дорогие гости и да успокоится их благородная душа!
Тут купец рассыпался бисером любезностей, возрадовался, пригласил дорогих гостей в дом, отлично зная, что те ни за какие блага в мире туда не пойдут, так что он ничем не рискует. Пергаментное лицо его было приветливым: кто же ссорится с любимцем его величества? Зачем подметать улицу бородой своей глупости? Сам же думает: и что за пьяные рожи у этих поэтов, шайтан вас принес на мою голову!..
Повесы же из поэтического цеха стояли в полумолитвенных позах с самыми набожными выражениями лиц… О, аллах, тебе, пожалуй, не стоит смотреть на этих гуляк с их чудачествами в мире гибели!
Ватага шалопаев пребывает в самом веселом настроении, от их хохота попадали яблоки с деревьев. И не беда, что забавное приключение сорвалось. Следующее может оказаться удачнее. Рудаки неугомонен, непоседлив.
Но жизнь меняет человека. Для Рудаки следующее приключение не наступило. В его сердце поселилась золотоволосая. И он остается наедине лишь со своей арфой, ласкает ее, признается ей:
Вместе со своей арфой поест слова любви Рудаки своей золотоволосой возлюбленной:
Но вот однажды управляющий сказал Рудаки:
— В нашем доме творится непонятное. Раб, которого ты, добрый сердцем, отпустил на свободу, вместо благодарности порвал бумагу, подписанную судьей, и снова стал твоим рабом. И рисунки свои порвал, — жаль их, очень похожие у него получались птицы и всякие другие творения аллаха. Он отказался ехать на выучку к китайскому художнику. Таким образом, дело это вышло за пределы равновесия и ждет твоего слова.
— В чем же причина? – удивленно спросил Рудаки. — На какое дерево взгромоздился здравый смысл, улетевший из головы этого способного парня?
— Он влюблен в твою Айёр. А у бедной Айёр, да успокоится ее бедное сердечко, женщины отобрали яд. Она хотела отправиться скорейшим путем в сияющие владения Совершеннейшего благотворителя. Клянусь пылью с могилы Мухаммеда, это было так, как я сказал.
— Айёр? Хотела отравиться? Кто же посадил в моем саду дерево злобы?
— Ты сам посадил его, хозяин.
— Я сам посадил в своем саду дерево злобы? – Рудаки рассмеялся. – Ты лжешь себе в бороду. Объясни-ка подробнее, что здесь у вас вышло.
— Что вышло? А что могло выйти из тухлого яйца? Твой раб, отпущенный на волю, любит Айёр. Раб не хочет свободы, не хочет учиться у художника небесной империи Чан, он хочет быть рабом Айёр. Я не вижу во всем этом выхода, так как ты распустил в этом доме поводья власти и плывешь в море жизни по воле волн, а не по воле разума, как подобает всякому правоверному. Ты в последнее время забыл об Айёр, но пусть аллах не оставит ее своей милостью.
О, хозяин! Поистине легкомысленны поступки и дела твои! Айёр все знает. Она все знает! Вот ты, о мой добрый и легкий сердцем хозяин, счастливый жребием своим, у которого высоко вознеслась над звездами звезда удачи, ты ничего не знаешь, так как не хочешь знать. Зато твоя Айёр знает, что ее счастье ты носишь за пазухой, если уже не бросил где-нибудь по дороге. Ты совсем забыл о ней.
Ты полюбил христианку, и во имя ее золотых кудрей, сочиняешь ночами, вместо того, чтобы спать. Ты ведь не посещаешь Айёр, когда приходит ее ночь. Раньше все ночи были ее, а теперь бедняжка Айёр не имеет ни одной. Клянусь моей тощей бородой, я не видел ее лица, но все говорят, что она красавица. А умница какая! А мастерица! И такое богатство бросать в пыль, под ноги ослам!
— Может быть, отпустить Айёр на свободу и пусть она найдет свою судьбу с молодым художником?
Управляющий взвился, как обоженный волос:
— Горе времени не лечат гречневой кашей. Ты уже давно отпустил Айёр на свободу. Ты многих подаренных тебе невольников отпускаешь на свободу, — всемогущий пусть дарует тебе счастье за добрые дела. В том-то и дело, что Айёр не хочет уходить с молодым художником. Ее счастье – будто цветные узоры на твоем халате: как их отделить от халата? Ё рабб! – о боже! Айёр не просит все твои ночи, так как ночи людей, подобных тебе, ценятся необычайной ценой. Нет, Айёр просит только одну ночь в неделю, которая положена ей по шариату, духовному закону нашему.
После этих слов стала тонуть душа Рудаки и оставалась в таком положении долго, чувствуя себя виноватой. Ветер удовольствий, заботы выветрили из его сердца образ Айёр, милой, славной, всегда ожидающей. Вах тебе, добрый, славный, щедрый Рудаки!
Добрый? Славный? Кто соврал тебе про такие твои качества? Поистине, ты достоин обвинения словом правды! Развевается в твоем доме знамя себялюбия и пребывает свернутым во мраке знамя постоянства. В этом мире вращения и кружения все переворачивается вверх дном и не становится на свое место.
Но что же делать, если Рудаки полюбилась другая? Ее локоны – как золото…
— Что же делать? – спросил он своего управляющего. Позови сюда Айёр. А молодому художнику скажи, что дать ему счастье в любви – не в моей власти. Если этот влюбленный еще раз откажется ехать учиться, я прикажу высечь его прутьями как мальчишку на глазах всей женской половины дома. Я сам повинен в том, что произошло, но пусть юнец не забывает, какая судьба ждет тех, кто засматривается на женщин, лица которых не должен видеть ни один мужчина.
А палачи у нас умеют работать. Человек стоит живой, а вся кожа уже лежит у его ног. И ни кусочка мяса не срезано. Он, кажется, знает, что я никогда не сделаю такого, но он, может быть, догадывается, что другой на моем месте обязательно забьет в барабан мщения и сдерет с юнца кожу.
Я был бы даже рад, если бы Айёр полюбила молодого художника, Ну а если Айёр того не желает, нечего нарушать ее покой.
Айёр же нарушила покой Рудаки. Пришла, упала в ноги. Никогда она такого не делала, все в доме ее баловали, а тут упала в ноги и заплакала.
— Милая девочка, — сказал Рудаки, — прости меня. Ты давно уже свободна и можешь идти, куда пожелаешь. Поверь,
Все семь земных сфер открыты перед тобой, и деньги у тебя будут. Одного я дать тебе не в силах – своей любви. Нити моей судьбы схватила в свои прекрасные руки другая, с сердцем холоднее льда, лицом белее снега тех полей, откуда она приехала, и волосами золотистее солнечного апельсина.
Когда я услышал весть о том, что ты хотела сделать с собой, задрожало мое сердце и исполнилось большого сочувствия к тебе и презрения к самому себе. Если бы я не был поэтом, я взял бы тебя в жены, потом бы уговорил войти в мой дом золотоволосую. Но я не могу любить одновременно нескольких женщин, положенных по шариату. Я могу любить только одну. Все живут, как разрешает закон. Поэты живут, как хотят. Иначе они просто не были бы поэтами.
Ну что для тебя сделать? Я могу отдать тебе все, что имею. Могу встать перед тобой на колени, чтобы ты видела мое унижение, но я не могу заставить себя разлюбить христианку. Придет время, и найдется человек, который обрадует твое сердце.
Напрасно старался Рудаки завернуть огонь в бумагу: не такова Айёр, чтобы уходить от одного к другому.
— Не надо вставать на колени… — пролепетала она.
Айёр ушла в темноту. Плечи ее вздрагивали. Как утешить ее? Неужели даже поэты слепы к человеческой судьбе?
Быть может, не следует ничего ждать от мира, и он покажется вдруг безмерно щедрым. Быть может…». (В. Жуковский)
Плачет Айёр на женской половине. Познает все кошмары страданий, познает их уроки, преображается.
Познает Рудаки свою меру страданий.
«У русской девушки Анюши была своя судьба. Служила она все больше стареющим женам своих хозяев и уже потом только догадалась, почему так… Любой хозяин был волен купить на рынке любую красивую рабыню, если денежки бренчали в кармане, зато он не волен был дома пристроить ее по своему желанию, так как хитрые жены тотчас же и догадывались, зачем старому черту понадобилась такая красивая невольница, они выпрашивали ее себе в услужение и старались держать на глазах, привыкали к ней и даже баловали по-своему.
Рудаки лишь изредка удавалось встретиться с Анюшей. Вскоре он понял, что все женщины, сердца которых трепетали подобно крыльям бабочки у его груди, — все они вышли из яйца неволи, а христианка рождена свободной! Разве может любить птица, не имеющая крыльев? Надо выкупить Анюша из рабства, и тогда сердце ее увидит то, что подскажет природа. Козлобородый купец – хозяин Анюши жаден: если ему сунуть хороший куш, может быть он и согласится.
И Рудаки принес выкуп. Получил деньги коварный купец, но от рождения он был укушен мухой жадности. И соткал он такую паутину лжи и хитрости, что деньги запутались в ней, а судья, который присутствовал при сделке, оказался подставным, ряженым, зато у настоящего немало, видно, осело золотишка в бездонной мошне. Так у поэта пропали деньги, а купец сохранил для себя наложницу.
Обманутый поэт встретился со своей возлюбленной невольницей. Сказал:
— Я пойду к шаху, буду просить его милости.
— Твой шах – злая кикимора! – рассердилась Анюша. – Он набрал в свой гарем столько жен, что не может справиться с ними. А купец сказал ему, что я очень красива, и шах захотел и меня в свой гарем. Куда ему столько?.. Но меня шах теперь не выпустит из своих рук.
Коли выкупить Анюшу не удалось — пришлось похищать. Друзья Рудаки помогли ему. В момент похищения всевышний напихал события целой вечности. Мечи друзей замелькал в воздухе быстрее, чем взмах черных ресниц, вороной конь, почувствовав поводья, заплясал пляску битвы, полетели наземь ветки яблонь вместе с яблоками, концы обрубленных пик, алебард, выбитые из рук сабли. Трое наемников козлобородого купца уже лежали на земле, ослепленные вихрем битвы и оглушенные ударами меча. Стража, увидев, что дело идет к грустному завершению, поспешно бежала вглубь сада, снова распустив хвосты трусости.
— Тысяча приветов вашему хозяину, — воскликнул Рудаки, и голос его был зычный, радостный. – Эй, эй вы, пахлаваны! Передайте хозяину, что нельзя прикарманивать деньги за проданных невольников, это не по-человечески.
Прокричал и со своими друзьями и своей возлюбленной умчался прочь. Глубокой ночью тайно вернулись в благословенную Бухару.
— Довольна ли ты? – спросил Рудаки, подъехав к арбе, в которой сидела Анюша.
— Я не стою таких забот, какие ты и твои друзья оказали мне. Спасибо.
— Я купил для тебя небольшой дом – в нем ты поживешь месяц или сколько-то времени, пока не возникнет нужда в отъезде. Если ты разрешишь, я буду приходить к тебе. И не гостьей счастливых мгновений будешь встречать ты меня, а хозяйкой своего дома. В твоей воле будет зажечь в моем сердце огонь радости или закрыть дверь отчаяния моим желаниям. Если ты захочешь уехать, так и будет. Так будет, клянусь всеми клятвами, своими друзьями, счастьем, любовью, хлебом. У наших предков были очень обидные слова: «Я плюю в молоко твоей матери». Ты можешь плюнуть в молоко моей матери, если выйдет все не так, как я сказал. Моя вина только в том, что я полюбил тебя.
— Дело-то оборачивается так, будто ты хочешь купить любовь за золото. Нехорошо это, — ответила Анюша.
— Ты права, любовь нельзя купить за все блага мира.
Тут к Анюше подошел друг поэта.
— Не надо обижать учителя. Он благороднейший человек. Он не поступит против совести. Он просто дарит тебе то, что может подарить. Учитель стал беднее тебя. Он уже не молод, годы его ушли назад, только беспечность осталась.
Но и она истаивает.
Вот какие стихи он пишет теперь:
А теперь пришло время несносных слухов. Они стали расползаться гнусными гадюками во все стороны:
— Христианка отвратила Рудаки от Каабы – он уподобился сидящим в церкви. Христианка сделала его бесподобным в неверии. После двух тысяч поклонов у порога любимой сделала его слепым к свету истинной веры! – говорили одни.
— Рудаки тоже хорош! Ё рабб – бог мой – иметь столько денег и пустить все по ветру легкомыслия! Теперь он беднее самого бедного нищего у ворот продавцов сена, — говорили другие.
Недоброжелатели нашептывали: Рудаки приобрел слишком много доверия у трона эмира. Это опасно. Пора подсчитывать долги поэта. Разве не он написал еретические рубаи о себе самом? Чего стоит только одно это:
— И что это поэтов вечно тянет на откровения? Дорога откровений ведет к палачу. Но разве смогут убедить в чем-либо сквернейшие стихи его величество? Он махнет рукой, засмеется: мало ли что пишут поэты? Стоит ли обращать внимания?
А Рудаки, занявшему уйму денег ради выкупа христианки, оказалось нечем расплачиваться с кредитором.
И кредитор хлопнул в ладоши – явились слуги; он велел принести кожаный сундук с книгами, которые заложил ему в счет неуплаченной суммы простодушный Рудаки.
— Поставьте этот сундук в сарай, тот, что в саду, отдельно от других, — последовало приказание. – Наносите туда побольше камыша и сухой травы. Потом оно все загорится, само. Без вашей помощи. Вы ничего не поджигали. Подожгли наши враги, сумевшие проникнуть в сад, а слуги вовремя заметили, потушили. Все ясно, лодыри?
Через какое-то время сарай в саду загорелся. Там горело то, чего больше никогда не увидит мир.
Теперь надо устроить новые козни Рудаки. Государь не знает, что прекрасная рабыня-христианка предназначалась в его гарем. Он это узнает. Ему доложат:
— О светоч вселенной! Не буду ходить вокруг да около, скажу сразу. Некий преданный твой раб возжелал обрадовать своего господина, он нашел и взлелеял для него невиданной прелести цветок. Свет луны меркнул, когда девушка смотрела на нее. Солнце пряталось за облака от стыда, завидев ее. Звали этот цветок – Анюша. Она из племени русов. Анюша стройна, как буква алиф. Пуглива, как газель. Лицо ее белее полуденного облака и девственного хлопка. Глаза голубее неба. Локоны ярче золота. Ресницы разят сильнее стрелы. Улыбка ласкает сердце… Но Рудаки похитил ее.
Эмир сказал:
— Вы не любите Рудаки, так как он ведет себя вольно и выходит за пределы осторожности. – Про себя же он подумал: «А так же за то, что Рудаки я поставил близко к трону».
И хотя эмир тверд был в решениях, имел привычку проверять наговоры своих придворных, в этот раз здравый смысл отдалился от трона и явилось чувство соперничества. Однако правитель не дал волю гневу, не желая слишком уж откровенно вмешиваться в судьбу Рудаки, он сказал:
— Кажется, наш поэт слабеет глазами. Может быть, мы подождем, пока все закончится волей небес? Звезда удачи рода Саманов такова, что не их это дело показывать миру нелюбовь своего сердца к поэтам. Все они – блаженные. Их насильно пролитая кровь долго помнится памятью поколений. Их великие страдания возвышают поэтов. Знания, радость народа, разум и красивая речь хороши рядом с троном и вянут в отдалении. Рудаки обладает красивой речью, чарующим голосом и совершенным изложением – как же мы можем лишить язык фарси этого?
Однако эти слова были лицемерны, а горчащая «месть уже готова ткать по нитке одежду смерти для врага».
Эмир знал к какому врачу пойдет Рудаки лечить свои глаза.
У входа в дом к этому врачу были вывешены длинные нити высохшей ришты – паразитического червя, поселявшегося под кожей человека и причинявшего ему невыносимую боль. Подвешенные нити когда-то вытащили целыми, и это невольно подкупало: вытащить ришту, когда она опустилась из поясницы в ногу, не так-то просто, часто обрывается червяк во время операции, и тогда корчится от дикой боли несчастный больной, так как ришта в это время стремится свернуться под кожей кольцом, потом же отрастает снова, и все надо начинать сначала…
Тот же знахарь или врач, кто умеет вытащить ришту всю до конца, славится повсюду. Кроме нитей ришты тут висели и другие предметы, свидетельствующие об искусстве врача, а так же всякие ладанки, янтарь от зоба, пучки травы и многое иное.
Рудаки пришел к этому врачу. Он достал деньги.
— О, пусть великий поэт не беспокоится! Деньги он отдаст, когда лекарство поможет, — воскликнул врач и объяснил, как пользоваться чудодейственной жидкостью для глаз.
Рудаки поблагодарил и ушел, а ночью этот врач гнал коня, держа путь на юг. В его кошельке лежали золотые динары самого лучшего достоинства, пояс был тоже тяжел: могущественные люди, убежище власти, дали ему все это за правильно выполненное поручение. Поэт Рудаки, по всей видимости, чем-то не угодил могущественным людям государства, врач же исполнил только то, что мог бы исполнить любой другой…
Всходила полная луна, из-под копыт летела грязь на спину седоку. Из густой тени каких-то кустов выехали четыре всадника, преградив путь. Врач, нарушивший все основные заповеди своей профессии, схватился за кинжал, но четыре кинжала вошли врачевателю в спину – в глазах умирающего дрожала ночная звезда, не затухая и не мутнея, как будто убитый собирался жить всю жизнь и понимал в этом самое сокровенное свое счастье и радость.
А Рудаки в это время с жуткой жидкостью возвращался к Анюше. Мысли его были печальны: «Я не могу ее защитить, глаза мои слепнут, я принесу ей одно только несчастье, а разве для этого создана аллахом любовь? Даже мои слабые глаза видят несчастье в воздухе, оно витает вокруг, и от этого я потерял свой веселый нрав, и люблю теперь молчать». (В. Жуковский) Ко мне пришли времена старости.
И она предупреждает меня:
А из лохани выходило лишь обветшалое одеянье.
Прошли кратковременные дни счастья. Длинна жизнь горечи. Все так устроено в природе.
А судьба человека коварна, как никто в мире.
Чего же теперь ждать? Мечты, как бывало, уже плохо влекут стареющего поэта вперед, и он твердит и твердит себе:
А сколько их осталось-то, благих минут?… Да и остались ли?..
«- Лучше, Анюша, уехать из Бухары тебе на север, к себе на родину, — сказал Рудаки, вернувшись от врача.
Но Анюша возразила ему:
— Я стану гостьей счастливых мгновений только для тебя, а ты будешь моим гостем счастливых мгновений и, может быть, мы и впрямь увидим эти самые счастливые мгновения. А то говорят о них много, да мало кто знает, какие они.
— Я тебя очень люблю, Анюша. Ты – моя последняя. А теперь я лягу спасть. Закапай мне в глаза вот это лекарство.
И Анюша закапала.
И наутро кровавые пятна выступили на белой повязке.
И пришла тьма в глаза Рудаки. И кривое колесо событий повернулось, зачерпнув воды из реки несчастья. И наступило время бескрайних страданий.
Рудаки, да помолится аллах о нем и о его желаниях и да благословит их, вышел из своего дома только через месяц. В тот вечер, на закате, даже облака покраснели от стыда, увидев слепого поэта. Все вдруг вспомнили, что Рудаки был человек обходительный в общении, веселый и добрый сердцем, рука его щедра, а газели, касыды и рубаи – сладостны ушам понимающих. О том, что поэт любил поволочиться за красавицами и попивал вино, — об этом тоже как-то сразу забыли.
Но люди Востока привыкли к жестокости. Смирились. Они привыкли также и к покорности – ведь одного не бывает без другого. Они привыкли к тому, что
Золотоволосой пришлось вернутся на родину.
Пришло время, и однажды услышал одинокий Рудаки легкие шаги по мощеному кирпичом двору. Он прислушался внимательнее:
— Благословение аллаха над тобой, Айёр. Птичка ты моя ласковая, что ты забыла в этом чужом для всех доме?
Айёр увидела кровавые следы на щеках Рудаки и захотела вытереть их, но вдруг остановилась, сникла, встала на колени, ладони тоже положила на колени и так стояла, горестно и тихо, как-то по щенячьи плача, зажимая рот рукавом.
— Что же ты не вытрешь мне слезы. Вытри же позор мужчины, плачущего в присутствии женщины.
— Это не слезы, это кровь.
— Не плачь. Я просто оцарапался о ветку яблони. Ведь я слеп.
— Волосы твои белеют хлопком.
— Я просто перестал их красить. А раньше
Теперь не скорблю о юности, не крашу.
— О! О! О! – вскрикнула Айёр. – Я навсегда осквернена для тебя. Откуда я могла знать, что золотоволосая уедет? Откуда я могла знать, что ты ее отпустишь, ты, такой любящий и неистовый? О, аллах, почему ты не вразумил мое глупое сердце…
— Ну и что же ты плачешь, птичка моя ласковая? Не плачь. Что же теперь поделаешь…
Ты слышала как плачет и смеется струна? Звучит в ней радость и грусть прошлого, печаль и надежды будущего. И в душе Рудаки все смешалось: любые звуки извлекает из нее ветер отчаяния.
Что ж теперь поделаешь, ясноглазый птенчик мой,
И что пользы печалиться, когда дело уходит из рук. Когда приходит одиночество. Оно всегда рядом.
У всякого – свое правило, и не надо другого средства, кроме молчания, пока сама судьба не извлечет что-нибудь из-за завесы. Дело вышло за пределы равновесия, мир пришел в беспорядок, караван печалей идет дальше. Моя судьба еще не так горька. Вот я расскажу тебе горестную историю поэтессы Робии. Может ли быть страшнее…
Была натоплена для нее баня, и была брошена туда несчастная Робия, и стали раскалять баню докрасна – дышать было нечем. Тогда дочь Кааба поняла, что конец ее близок, прокусила палец и кровью написала на раскаленной стене прощальные стихи. Вот они:
Какие стихи! Воистину, они написаны кровью. Кровью и только кровью пишутся такие великие откровения… Любовь не умеет лгать.
И вышло потом так, что спустя какое-то время возлюбленный Робин бежал из земляной ямы, в которую его заточили враги любви, и на могиле возлюбленной ударом кинжала пронзил свое сердце.
Рудаки надолго задумался. Айёр плакала.
Вертелось кривое колесо времени, и пряжа событий раскручивалась к концу. Сыпались с деревьев листья, исчезая во прахе, — сыпались из кошелька в другой монеты, пропадая в сутолоке забот, удовольствий и не возвращаясь назад. Скрипели солнечные часы от сотворения мира. И все это было только призрачной сказкой…
Да, этот мир – лишь вымысел и дым вечно кружится во зле, как пес, кусающий клещей у хвоста. У мира нет надлежащей основы, и многие этим пользуются. Мир – это вздорная, лукавая и глупая сказка. И он молился о благополучии несчастного дома, которое себе построило человечество.
Замкнулся круг желаний. Драгоценную душу Рудаки вернул небу, темное тело препоручил земле, а лицо свое закрыл ее покрывалом. И сказал:
Есть такое поверье в народе, будто бабочки – это души умерших. Очень похожа честность и доброта праведной души на бабочку. И они прилетают на огонек из круга бесконечности, чтобы встретиться с друзьями. И их души греются у костра нашей жизни». (В. Жуковский)