Хафиз и его газели о любви и ненависти.


</p> <p>Хафиз и его газели о любви и ненависти.</p> <p>

Уже почти сто лет ходили люди поклониться великому Саади. И вот в песенном Ширазе вырос еще один могильный холмик. То было место последнего успокоения еще одного поэта. И звали его Хафиз.

И он попросил людей:


У могилы моей пройдешь, к ней с любовью прильни:
Станет Меккой она навсегда вольным бродягам земли.

При рождении, которое случилось в двадцатые годы Х1У века, Хафиз получил другое имя – Шамсиддин Мухаммад. Появление мальчика в богатом купеческом роду было счастливым событием, однако, благополучие этой семьи рухнуло со смертью ее кормильца. Обязанности по дому распределились самым что ни на есть странным образом: старшие дети уехали искать свою долю в дальние края, а заботу о матери оставили на плечах мальчика Шамсиддина.

Мальчика удалось устроить подмастерьем в дрожжевой цех. Ребенок оказался весьма трудолюбив и ответственен. Хозяева были довольны им, малолетний же Шамсиддин никак не мог быть удовлетворен причитающимся ему заработком. Но на это обстоятельство хозяева никакого внимания не обращали. Жалкие гроши мальчик делил на три части: одну – матери, вторую – на обучение, третью – на личные нужды. Уже в школе он освоил профессию чтеца Корана, и тогда у него появилось новое имя – Хафиз, что означает: «хранящий в памяти Коран».

Каждую свободную минуту Хафиз стремился провести среди «людей базара» — любителей изящной словесности. Любители не воспринимали всерьез первых поэтических опытов подмастерья из дрожжевого цеха. Бывало, и насмехались, и издевались над ним. В делах любви у юноши тоже ничего не ладилось. Красавица Шохнабот с презрением смотрела поверх головы незадавшегося поэта.

Все это приводило юношу в столь беспросветное отчаяние, что однажды он пришел к гробнице знаменитого поэта-отшельника Баба Кухи Ширази, которая считалась чудотворной, и бросился на землю, и стал истово и молить, и заклинать, и давать обеты чудотворцу, лишь бы тот надоумил красавицу броситься в его объятья. Для того, чтобы чудо свершилось, надо было провести в молениях сорок ночей. Рыданья сотрясали все тело Хафиза. Уже в беспамятстве он увидел убеленного сединами старца в развивающейся на ветру зеленой одежде. Старец дал ему вкусить некоей Божественной пищи и торжественно произнес: «Ступай, ибо врата знаний теперь для тебя открыты!» Оказывается, старец осветил в юноше поэтический дар.

Красавице Шохнабот не понадобилось сорока ночей, ей хватило и тридцати девяти. Она бросилась в объятья поэта, он вознесся на все вершины блаженства и не заметил, как пролетела сороковая ночь без молитв.

Такова легенда. Она рассказала о том, как перед силой любви не устоял и святой чудотворец, и благодаря любви Хафиз стал вдохновенным поэтом.

И сочинил газель:


Вчера на исходе ночи от мук избавленья мне дали,
И воду жизни во тьме, недоступной зренью, мне дали.

И поэта признал мир.

И полились газели о любви:


Когда красавицу Шираза своим кумиром изберу,
За родинку ее отдам я и Самарканд, и Бухару.
Налей мне, кравчий, полный кубок! В раю не будут мне даны
Сады в окрестностях Шираза и лепет речки поутру!
Смутив, похитила наш разум толпа смуглянок озорных:
Так похищают угощенье отряды тюрков на пиру.
К чему возлюбленной прекрасной моя ничтожная любовь?
Нужны ли красоте румяна? Она отвергнет мишуру!
Меня осыплешь едкой бранью – молиться буду на тебя:
Твои уста роняют сахар, — я этот сахар соберу!
Вином и пеньем опьяненный, забудь о тайнах бытия:
Ведь не подвластны эти тайны уму, и слову, и перу!
Ты нанизал, как ожерелье, свою газель. Читай, Хафиз,
Чтоб ожерелье звезд блистало перед тобою ввечеру!

Любовь для Хафиза все —

Власть над вселенной я считаю лишь попрошайкой у любви.

Любовь для Хафиза — и наука и религия —


Да! Величайшая наука – конечно, о любви наука
И для нее восьмое небо – земли седьмой цветущий лог.

Любовь для Хафиза – высочайшая сверкающая вершина —


Ты совершенство тайн любви познай – не похоть, не порок!
Тот, в ком дух любви убит, пусть о самом себе скорбит.
Дыханье гурий, амбра их благоухают лишь тому,
Кому и грязь у погребка дыханье мускуса таит.

Любовь для Хафиза – терзание. «Адам и Ева, согрешив, людей заставили терзаться», — выводит на бумаге его калам.

Подобно Меджнуну Хафиз поет о муках любви:


Зачем ты ужасами ада людей пугаешь, проповедник?
Что ад пред ужасом разлуки! Я этот ужас испытал.
Любимая ушла бесследно, ни слуха нет о ней, ни вести.
О ней лишь ветерок предместий невнятно мне сквозь сон шептал.
Обет возлюбленной неверной погас, как свет луны ущербной.
Здесь, где звучали песни пира, — теперь унынья день настал.
Я на судьбу роптать забуду, с привратником приветлив буду.
Я от сердечного недуга искать лекарства перестал.

Душевная боль и любовное томление переполняют его газели:


В любви познал я столько мук, что и не спрашивай,
И яд испил таких разлук, что и не спрашивай!
В конце концов, пройдя весь мир путем скитальческим,
Избрал такую из подруг, что и не спрашивай!
Я облил прах у ног ее слезами жаркими, —
Горю, а так темно вокруг, что и не спрашивай.
Ушами собственными я вчера из уст ее
Такую речь услышал вдруг, что и не спрашивай!
Я губы целовал твои, а ты кусаешь их:
Любимой гнев – такой недуг, что и не спрашивай!
С тобою разлучен, пылал я в келье нищенской,
Таких скорбей влачил я вьюк, что и не спрашивай!
В стране любви, как и Хафиз, давно я странствую,
Так далеко забрел твой друг, что и не спрашивай!

Неприступная подруга непреклонна. И тогда поэт «назначает свидание ей в видениях сна своего».

Вспомни, мой дорогой читатель, какие самые яркие лирические образы в поэзии. Вспомнил? Именно: соловей и роза. Помнишь, у Шекспира: «Как соловей о розе…»

У Хафиза по-другому:


Стремится к розе соловей, лишь для подруги он поет,
Меж тем у розы на уме уловок много и тенет.
Влюбившись в розу, соловей обрел словесный дивный дар, —
Стихи он в клюве не хранил заранее, как виршеплет.

Александр Сергеевич Пушкин написал свои стихи, подражая Хафизу:


О, дева-роза, я в оковах;
Но не стыжусь твоих оков;
Так соловей в кустах лавровых,
Пернатый царь лесных певцов,
Близ розы гордой и прекрасной
В неволе сладостно живет
И нежно песни ей поет
Во мраке ночи сладострастной.

Однако, если нам представился образ сладостного поэта, бледного лицом и томно вздыхающего с робко опущенной головой, то это глубокая ошибка. Хафиз был отчаянным городским плутом и любителем разгуляться на весь честной базар. Вот он сидит в тюрбане и в халате с чашей вина в руке.


Ветер повеял из сада через тенистый порог.
Гурия – рядом. Отрада – грозный блистающий ток.
Да, я бедняк! Я сегодня величием равен царю.
Кровля мне – облако. Трон мой – берег. Подножье – поток.
Травы лужайки лепечут о наступленье весны.
Светлого рая не надо. Сердце земле я обрек.
Пусть этот мир, разрушаясь, лепит из нас кирпичи, —
Из испарений фиала сердцу воздвигни чертог.
Пусть меня в черную книгу впишут за склонность к вину –
Ты не суди меня! Знаю сам, что готовит мне рок…
Вечер – полный веселья – тучи свивает чалмой.
Утреннее похмелье, похмелье за пиалой.
С красных ланит тюльпана светлая каплет роса,
Падает непрестанно слез источник живой.
Словно дыханье рая, ветер над лугом летит.
Пейте, сердца согревая, чашею круговой!
Ты, возведенный розой на изумрудный трон,
Примешь фиал, где блистает вино, как лал огневой.
Пост наступает постный. Скоро запрут кабаки!
Есть еще винная лавка там, за чертой городской.
Сядь, и подобно Хафизу, чистого выпей вина! –
Пусть, словно юная пери, кравчий цветет красотой!..

Хафиз будет слушать советы виноторговца, а не священника.


Вчера сказал виноторговец мне слово мудрое тайком, —
Вам тоже я открою тайну, поведанную знатоком.
Он мне сказал: «Сей мир ничтожный легко, спокойно принимай,
Жестокий, чересчур он горек для тех, кто близко с ним знаком».
Потом он подарил мне чашу, что восхитила б небеса,
Сама Зухра бы заплясала, опьянена одним глотком!
Как чаша, пусть уста смеются, хотя в крови твоя душа,
Не то, как чанг, застонешь больно, как будто раненый клинком.

У озорного Хафиза были свои девизы:


Вино да косы женские – вот мира глубина.

Или


Нет, я не циник, уж это видит бог:
От девушки и от вина отречься я не мог.

Однако, не надо думать, что Хафиз забулдыга и выпивоха, каких не видывал свет. Хафиз лирик-бунтарь. В век, преисполненный всех ужасов монгольского владычества, под душным гнетом духовенства, которое «создало вокруг поэта ореол гуляки, мота, свистуна и самого вместилища всех зол», он не боялся писать:


Долго ли видеть еще проповедника рожу?
Долго ли будет он мучить нас вздором своим?
О, как постыдно поститься и есть по ночам,
Дверь запереть, и бояться, и пить по углам!
Вот и прошел рамазан, и теперь ежедневно
Чашу свою, не таясь, подношу я к устам.

Но протест против поста – это что? Пустяки. Хафиз высказывает богохульнейшие вещи: он осуждает всевышнего, утверждая, что «небесный геометр испортил сей шестигранник – мир земной».

И в своих претензиях к Создателю идет дальше:


Да, я считаю, что пора людей переродить:
Мир надо заново создать – иначе это ад!

Достается от поэта и властителям мира сего.


Благородства не ищи у надменных владык:
Прежде, чем откроют дверь, жизнь бесследно пройдет.

Хафиз ненавидит ничтожество и невежество:


Вероломство осенило каждый дом,
Не осталось больше верности ни в ком.
Пред ничтожеством, как нищий, распростерт
Человек, богатый сердцем и умом.
Ни на миг не отдыхает от скорбей
Даже тот, кого достойнейшим зовем,
Сладко дышится невежде одному:
За товар его все платят серебром.
Проструятся ли поэтовы стихи
В нашем сердце, зажигая радость в нем, —
Здесь поэта – хоть зовись он Сенаи –
Не одарят и маисовым зерном!
Вот что мудрость говорила мне вчера:
«Нищетой своей прикройся, как плащом!
Будь же радостен и помни, мой Хафиз:
Прежде сгинешь ты, прославишься потом!»

Хафиз презирает глупцов:


Не трать души в напрасных спорах. Ведь как плетельщику циновок
С золотошвеем не сравняться, так спор с глупцами бестолков.

Легенда рассказывает, что Хафиз не побоялся самого грозного Тимура – монгольского завоевателя, когда тот впал в страшную ярость, услышав вот эти строки Хафиза:


Когда красавицу Шираза своим кумиром изберу,
За родинку ее отдам я и Самарканд, и Бухару.

Они показались Тимуру оскорбительными. И вот по приказу завоевателя поэт предстал перед тираном.

Загремел над Хафизом зычный голос:

— Я завоевал полмира своим блистающим мечом, я разрушил тысячи селений и областей, чтобы украсить Самарканд и Бухару, престольные города моего отечества, а ты, ничтожный человечишко, готов продать их за родинку какой-то ширазской тюрчанки.

Хафиз, представший перед сверкающим великолепием Тимуром в своем затрапезном наряде дервиша, склонился в почтительном поклоне и ответил:

— О, Повелитель Мира! Взгляни, до чего довела меня моя расточительность. Я почти что гол.

Повелитель Мира оценил остроумие Хафиза, сменил гнев на милость.

Такова легенда. А вот жизненная позиция поэта:


Нет, не сменяю свой венок на царские венцы,
Хоть я от ног до головы, по-вашему, бедняк.
Я раб величия души, свободной от всего,
Что тенью рабства отдает. Я гордостью объят.
Я не таков, чтоб изнемочь под колесом судьбы.
Скорей сломаю я его, коль не пойдет на лад.

Ну, да хватит толковать с Повелителем Мира. Довольно с него. Пора прислушаться к весеннему ветру, который с доброй вестью влетел к поэту в окно, брать тетрадь стихов и в поле спешить, и там гулять на воле, и слушать, что нашептывает ветер.

А он шепчет:


«Идет на убыль время твоих несчастий и скорбей!»

Поэт отвечает:


Так отдадим певцам в награду свои разорванные платья
За вести утреннего ветра! Он прежних вестников добрей.
О красота с высот эдема в мир принесенная Ризваном
Внемли моленьям сокровенным! О гурия, приди скорей!
В Шираз вступаю я под сенью небесного благословенья:
Хвала тебе – любовь дарящий, хвала владычице моей!
С твоим венцом хотел сравняться мой войлочный колпак дервиша,
Склонись к раскаянью безумца, тревогу дум моих развей!
Луна безмолвная, бывало, моим рыданиям внимала,
Когда твой голос доносился до пышного шатра царей.
Хафиз до солнца поднимает победоносные знамена,
Найдя прибежище у трона прекрасной гурии своей!

И вместе с ней вновь поднимет полную чашу вина, и произнесет наполненные чудным хмелем слова:


Песня, брызнуть будь готова – вновь, и вновь, и вновь, и снова!
Чашу пей – в ней снов основа – вновь, и вновь, и вновь, и снова!

«Изысканная нежность и задиристость, затейливо блестящая форма газелей – это прибежище, куда Хафиз уходит от преследующих его кошмаров смутных времен; это – средство, с помощью которого он надеется заглушить в себе стихию протеста; это – тихая пристань, где можно забыться, где можно укрыться от внутреннего голоса борьбы; это знак примирения с мрачной действительностью». (И. Брагинский)

Поэт прожил на свете где-то около семидесяти лет. Он тяготился старостью и, бывало, призывал: «Из чаши сладкой юности, ветер, хоть глоток принеси мне». Но молчал ветер, не отзывалась юность… Тоскливые мысли занудно тревожили душу:


Никаким не владею я в мире добром – кроме скорби.
Ничего не нашел я ни в добром, ни в злом – кроме скорби.
И ни преданности, ни любви я не встретил ни в ком.
Друга нет на пути одиноком моем – кроме скорби.

Друг появился несколько столетий спустя. То был Иоганн Вольфганг Гете. Он послал Хафизу через века свой дружеский призыв:


Таинственно кипит, не иссекая,
В тебе струя поэзии живая.
Для поцелуев создан рот,
Из чистой груди песня льется,
Вина всечасно горло ждет,
Для блага ближних сердце бьется.
И что мне целый мир! Судьбою
Тебе не уподоблюсь я!
Хафиз, мы будем как друзья!
Сквозь боль и радость бытия,
Любовь и хмель пройду с тобою.
И в этом счастье – жизнь моя.
Но будь неповторимо Слово,
Ты старше нас, ты вечно ново.

В дар человечеству осталось Слово великих иранских поэтов. Они свои трепетные и гневные строки, словно драгоценные жемчужины, нанизали на нить Ее Величества Поэзии. Но с уходом Хафиза закончился Золотой Век персидской поэзии. Как жаль… Не было больше в истории Ирана таких времен, которые преподнесли бы миру столь пышный стихотворный букет.