Уже почти сто лет ходили люди поклониться великому Саади. И вот в песенном Ширазе вырос еще один могильный холмик. То было место последнего успокоения еще одного поэта. И звали его Хафиз.
И он попросил людей:
При рождении, которое случилось в двадцатые годы Х1У века, Хафиз получил другое имя – Шамсиддин Мухаммад. Появление мальчика в богатом купеческом роду было счастливым событием, однако, благополучие этой семьи рухнуло со смертью ее кормильца. Обязанности по дому распределились самым что ни на есть странным образом: старшие дети уехали искать свою долю в дальние края, а заботу о матери оставили на плечах мальчика Шамсиддина.
Мальчика удалось устроить подмастерьем в дрожжевой цех. Ребенок оказался весьма трудолюбив и ответственен. Хозяева были довольны им, малолетний же Шамсиддин никак не мог быть удовлетворен причитающимся ему заработком. Но на это обстоятельство хозяева никакого внимания не обращали. Жалкие гроши мальчик делил на три части: одну – матери, вторую – на обучение, третью – на личные нужды. Уже в школе он освоил профессию чтеца Корана, и тогда у него появилось новое имя – Хафиз, что означает: «хранящий в памяти Коран».
Каждую свободную минуту Хафиз стремился провести среди «людей базара» — любителей изящной словесности. Любители не воспринимали всерьез первых поэтических опытов подмастерья из дрожжевого цеха. Бывало, и насмехались, и издевались над ним. В делах любви у юноши тоже ничего не ладилось. Красавица Шохнабот с презрением смотрела поверх головы незадавшегося поэта.
Все это приводило юношу в столь беспросветное отчаяние, что однажды он пришел к гробнице знаменитого поэта-отшельника Баба Кухи Ширази, которая считалась чудотворной, и бросился на землю, и стал истово и молить, и заклинать, и давать обеты чудотворцу, лишь бы тот надоумил красавицу броситься в его объятья. Для того, чтобы чудо свершилось, надо было провести в молениях сорок ночей. Рыданья сотрясали все тело Хафиза. Уже в беспамятстве он увидел убеленного сединами старца в развивающейся на ветру зеленой одежде. Старец дал ему вкусить некоей Божественной пищи и торжественно произнес: «Ступай, ибо врата знаний теперь для тебя открыты!» Оказывается, старец осветил в юноше поэтический дар.
Красавице Шохнабот не понадобилось сорока ночей, ей хватило и тридцати девяти. Она бросилась в объятья поэта, он вознесся на все вершины блаженства и не заметил, как пролетела сороковая ночь без молитв.
Такова легенда. Она рассказала о том, как перед силой любви не устоял и святой чудотворец, и благодаря любви Хафиз стал вдохновенным поэтом.
И сочинил газель:
И поэта признал мир.
И полились газели о любви:
Любовь для Хафиза все —
Власть над вселенной я считаю лишь попрошайкой у любви.
Любовь для Хафиза — и наука и религия —
Любовь для Хафиза – высочайшая сверкающая вершина —
Любовь для Хафиза – терзание. «Адам и Ева, согрешив, людей заставили терзаться», — выводит на бумаге его калам.
Подобно Меджнуну Хафиз поет о муках любви:
Душевная боль и любовное томление переполняют его газели:
Неприступная подруга непреклонна. И тогда поэт «назначает свидание ей в видениях сна своего».
Вспомни, мой дорогой читатель, какие самые яркие лирические образы в поэзии. Вспомнил? Именно: соловей и роза. Помнишь, у Шекспира: «Как соловей о розе…»
У Хафиза по-другому:
Александр Сергеевич Пушкин написал свои стихи, подражая Хафизу:
Однако, если нам представился образ сладостного поэта, бледного лицом и томно вздыхающего с робко опущенной головой, то это глубокая ошибка. Хафиз был отчаянным городским плутом и любителем разгуляться на весь честной базар. Вот он сидит в тюрбане и в халате с чашей вина в руке.
Хафиз будет слушать советы виноторговца, а не священника.
У озорного Хафиза были свои девизы:
Или
Однако, не надо думать, что Хафиз забулдыга и выпивоха, каких не видывал свет. Хафиз лирик-бунтарь. В век, преисполненный всех ужасов монгольского владычества, под душным гнетом духовенства, которое «создало вокруг поэта ореол гуляки, мота, свистуна и самого вместилища всех зол», он не боялся писать:
Но протест против поста – это что? Пустяки. Хафиз высказывает богохульнейшие вещи: он осуждает всевышнего, утверждая, что «небесный геометр испортил сей шестигранник – мир земной».
И в своих претензиях к Создателю идет дальше:
Достается от поэта и властителям мира сего.
Хафиз ненавидит ничтожество и невежество:
Хафиз презирает глупцов:
Легенда рассказывает, что Хафиз не побоялся самого грозного Тимура – монгольского завоевателя, когда тот впал в страшную ярость, услышав вот эти строки Хафиза:
Они показались Тимуру оскорбительными. И вот по приказу завоевателя поэт предстал перед тираном.
Загремел над Хафизом зычный голос:
— Я завоевал полмира своим блистающим мечом, я разрушил тысячи селений и областей, чтобы украсить Самарканд и Бухару, престольные города моего отечества, а ты, ничтожный человечишко, готов продать их за родинку какой-то ширазской тюрчанки.
Хафиз, представший перед сверкающим великолепием Тимуром в своем затрапезном наряде дервиша, склонился в почтительном поклоне и ответил:
— О, Повелитель Мира! Взгляни, до чего довела меня моя расточительность. Я почти что гол.
Повелитель Мира оценил остроумие Хафиза, сменил гнев на милость.
Такова легенда. А вот жизненная позиция поэта:
Ну, да хватит толковать с Повелителем Мира. Довольно с него. Пора прислушаться к весеннему ветру, который с доброй вестью влетел к поэту в окно, брать тетрадь стихов и в поле спешить, и там гулять на воле, и слушать, что нашептывает ветер.
А он шепчет:
Поэт отвечает:
И вместе с ней вновь поднимет полную чашу вина, и произнесет наполненные чудным хмелем слова:
«Изысканная нежность и задиристость, затейливо блестящая форма газелей – это прибежище, куда Хафиз уходит от преследующих его кошмаров смутных времен; это – средство, с помощью которого он надеется заглушить в себе стихию протеста; это – тихая пристань, где можно забыться, где можно укрыться от внутреннего голоса борьбы; это знак примирения с мрачной действительностью». (И. Брагинский)
Поэт прожил на свете где-то около семидесяти лет. Он тяготился старостью и, бывало, призывал: «Из чаши сладкой юности, ветер, хоть глоток принеси мне». Но молчал ветер, не отзывалась юность… Тоскливые мысли занудно тревожили душу:
Друг появился несколько столетий спустя. То был Иоганн Вольфганг Гете. Он послал Хафизу через века свой дружеский призыв:
В дар человечеству осталось Слово великих иранских поэтов. Они свои трепетные и гневные строки, словно драгоценные жемчужины, нанизали на нить Ее Величества Поэзии. Но с уходом Хафиза закончился Золотой Век персидской поэзии. Как жаль… Не было больше в истории Ирана таких времен, которые преподнесли бы миру столь пышный стихотворный букет.