Филипп П- царь Македонии, отец Александра Великого. Юный Александр.


</p> <p>Филипп П- царь Македонии, отец Александра Великого. Юный Александр.</p> <p>

К северу от Эллады, на южной оконечности Балканского полуострова раскинулась страна Македония, которая в наши времена находится на территории Греции. Не преподнеси она миру двух великих людей — Филиппа П и сына его Александра Македонского — великого завоевателя — память о Македонии, возможно, растворилась бы в пространствах прошедших тысячелетий. Но этого не случилось и теперь мы отправимся страну, полную крайних противоречий.

Столица ее — город Эги расположилась на берегу сияющего просторами Эгейского моря, а позади города вздымались уступы балканских гор. «Город лежал на границе двух миров — эллинского и варварского, между сутолокой городской жизни и тишиной деревень, между варварской в те времена Европой и Средиземным морем.

Это лучезарное море издревле создавало условия для благополучного существования жителей побережья, никого не притесняло, не угнетало, не ограничивало. Наоборот, море давало счастье, звало в свои просторы, оно пробуждало энергию, внушало человеку чувство абсолютной красоты и гармонии. Это, в свою очередь, способствовало общению людей, особенно характерному для горожан. Таким образом, именно Средиземное море вручило человечеству свой ценнейший дар — урбанизм, открыв преимущества городского образа жизни. Охотнее всего восприняла этот дар Эгеида — созвездие прекрасных прибрежных эллинских городов. Здесь все благоприятствовало им: и открытые пространства, и красивые пейзажи с удивительными уголками, как величественными, так и укромными.

Все это, вместе взятое, создало наивысшую гармонию, в которой сочетались трудолюбие и грация, долг и свобода, рассудочность и фантазии, естественность и красота. Гении и демоны человеческого духа вложили в создание расцветающей эллинской культуры все, чем они располагали: радость и страсть, любовь и ненависть. Это было время, озаренное ярким светом легендарного прошлого, когда зарождалось все новое, создавались небывалые шедевры, политические идеи воплощались в отважных подвигах, знание вырастало в науку, ремесла и техника получили дальнейшее развитие.

В эту эпоху каждое поколение превосходило предыдущее духовным богатством, зрелостью, умом и ловкостью, человек поднимался все выше по ступеням своего развития. Ареной этой бурной деятельности были оживленные полисы — соперничающие друг с другом греческие города-государства. Многогранному развитию эллинского духа в известной степени благоприятствовало соперничество между полисами, представлявшими собой самостоятельные культурные центры. Неудивительно поэтому, что греческие полисы оказались не в состоянии поглотить весь избыток энергии, и она, перелившись через край, подобно морским волнам, захлестнула все прибрежные области.

И в то же время в эллинском мире неизменно действовал один непреложный закон — закон корыстолюбия и эгоизма. Повсеместно мы видим у греческих городов органическую неспособность уважать права соседей. Отсюда и результат: разложение и распад всех объединений, раздробленность и взаимное недоверие греков по отношению друг к другу. Этот всеобъемлющий эгоизм полиса неизбежно погубит нацию.

За Эгами поднимались Балканские горы и начинался совершенно иной мир, существовавший как бы вне времени. В этом мире сохранился патриархальный уклад, который передавался из поколения в поколение и резко отличался от жизни на побережье Средиземного моря. В глубоких складках гор стрелки часов истории, казалось, остановились. Только изредка в эти ущелья залетал свежий ветер.

Это был консервированный, замкнутый мир. Ему чуждо стремление к каким-либо новшествам. Здесь интересовались только своей внутренней жизнью да жизнью ближайших соседей, руководствуясь лишь привязанностью к земле, племенными обычаями, обрядами и понятиями чести. Это были своего рода деревенские родичи эллинов, язык которых оказался близко связанным с эллинским.

Люди здесь жили добросердечные, спокойные и гостеприимные. Но все перечисленные качества македонян и их рассудочность сочеталась с бурными страстями. Их боги, подобно эллинским богам, также были, с одной стороны, блюстителями освещенных обычаем предков, а с другой — мрачными демонами. При отправлении культа Диониса женщины и мужчины Македонии безумствовали больше, чем все греки, вместе взятые.

Здесь встречалось много воинов, достаточно смелых и искусных в грабительских набегах. Одни уподоблялись орлам, бросавшимся на добычу сверху, другие — хищным волкам, третьи — диким быкам. Все были объяты необузданной гордыней, и горе тому, кто ее задевал. Зачастую весь смысл жизни сводился у них к отмщению человеку, задевшему их гордость, ибо под пеплом обыденности тлело яркое пламя страстей.

Как мы видим, противоречия между Эгеидой и Балканами были не просто противоречиями между городом и деревней, европейским континентом и Средиземноморьем, эллинами и «варварами». Здесь зияла пропасть, до краев наполненная неподвижно-сонным состоянием, по крайней мере, в половину тысячелетия». (Шахермайр)

Вот эта-то противоречивая Македония, окруженная страждущими подчинить ее своему влиянию Афинами и фракийцами, положившими жаждущий глаз свой на богатые корабельные леса и золотоносные рудники, в 359 году до нашей эры оказалась в весьма затруднительном положении. Погиб ее царь Пердикки Ш, оставив наследником своим малого сына, неспособного принять в еще неокрепшие руки тяжкий руль правления. И тогда этот руль подхватил брат царя Филипп, сумевший небольшое и слабое государство не только оставить на плаву истории, но и пустить его в достойное плавание.

К власти Филипп пришел совсем молодым, ему было всего лишь 23 года, но жизненный опыт за плечами он имел уже не малый. Однажды, оказавшись в качестве заложника в Фивах, будущий царь, не теряя времени даром, обучился у одного из наилучших стратегов того времени усовершенствованным техническим приемам в области военной техники. Впоследствии эти знания помогли ему создать сильную модернизированную армию.

Но не только военная кость присуща была его характеру. Ажурную ткань дипломатических хитросплетений он ткал столь же отменно. От притязаний фракийцев удалось откупиться в достатке имевшимся золотом, а Афины угомонились, подарив чрезвычайно нужный им город на побережье Эгейского моря, о чем потом афиняне горько посетовали, потому как, польстившись на взятку, проморгали столь прыткого юнца. Глубоко вникая в причины споров разрозненных государств, он решал их в пользу пока еще мало значимой Македонии, и усиливал тем самым не только ее мощь, но не забывал при этом наращивать и ее капиталы.

Филипп прекрасно сознавал крайнюю необходимость расширения границ своей родины и делал это, в том числе, и за счет греческих полисов, разрозненных и ослабленных в Пелопоннесской войне и междоусобной распре. Ни одно из них, бесконечно предъявлявших претензии друг другу, не в силах было претендовать на роль миротворца между эллинским и варварским мирами. Вероломные, властолюбивые, глубоко непорядочные властители забыли призыв Эсхила к ним, о том, что именно вы, властители,


Должны спасти свой город, отстоять должны
Немеркнущую славу алтарей родных,
Детей своих и родину-кормилицу,
Земля которой ласково взрастила вас,
Заботы воспитанья на себя приняв,
Чтоб в нужный час по долгу по сыновьему
Вы со щитами вышли на священный бой.

Царь маленькой Македонии посчитал возможным выйти на этот бой и взять на себя роль миротворца, объединителя враждующих народов. Он отбросил в сторону явно и ярко кричащее противоречие: с одной стороны — стремление приблизиться к вершине греческой культуры, а с другой — завоевать саму Грецию. Грецию, которая была ему отнюдь не чужда. Ведь он не какой-то там безродный царек, а истинный эллин — потомок доблестного Геракла, многотрудное знамя которого готов гордо пронести по жизни.

Поэтому, когда фокидяне нагло захватили храм Аполлона в Дельфах — само святилище Эллады, и совершили святотатство — никто иной, а именно Филипп из Македонии тут же выступил защитником обездоленного и оскверненного бога, разбил войска фокидян и освободил Дельфы. Жестока была расправа над святотатцами. Во искупление греха своего три тысячи осквернителей погибло в морской пучине, а их предводитель испытал все ужасы мук распятия на кресте.

В это время в Элладе кипели нешуточные страсти между сторонниками и противниками македонского царя. Сторонники считали его той великой личностью, которая возродит былую славу эллинов, противники думали обратное и пытались сделать все возможное, чтобы приостановить стремительный напор македонца и сохранить свободу. У большинства из них из под лицемерного прикрытия под лозунгом «Свободу Греции!» явно проглядывало алчное желание обрести ее лишь для себя. Поэтому вряд ли греки имели право судить о действиях Филиппа и упрекать его во всех тяжких грехах. У самих-то грехов было не меньше. Ведь к этому времени они успели оставить на своем историческом пути несметное множество коварно преданных ими союзников.

А царь Филипп шел своей дорогой и на своем историческом пути предпринимал свои действия: бывало, «он отступал, подобно барану, чтобы потом сильнее ударить рогами», не гнушался ни дьявольской хитрости, ни коварства, благодаря которым удавалось посеять семена измены в рядах противников. Но самым главным и самым весомым аргументом в его политике была звонкая монета из золота фракийских рудников, благополучно перешедших в его руки, а уже из них кое-что перетекло и в кошельки власть предержащих греков, готовых спокойно распрощаться со своей независимостью за столь высокую плату.

И всякий раз, одерживая победу над противником ценой подкупа, Филипп хохотал и поучал своих подданных: «Нет такой высокой стены, через которую не мог бы перешагнуть осел, нагруженный золотом. Крепко-накрепко запомните этот закон. Он вам поможет в трудную минуту».

В последней битве при Херонее в 338 году Македония завершила завоевание Греции. Ожидаемой кровавой расправы за этим не последовало, а напротив, был предложен мирный союз. На великодушие Филиппа греки смотрели с нескрываемым восхищением и уже не припоминали ему обидную кличку «варвар», а с восторгом говорили о том, что он не кто-нибудь, а потомок самого Геракла — могучего сына Эллады. С искренним, радостным воодушевлением счастливые люди, бросившие смелый взгляд в будущее, распевали на улицах гимн Аристофана:


Соком дружбы взаимной, прощеньем обид
Напои, как и встарь.
Нас, прекрасной Эллады счастливый народ!
В наше сердце веселую кротость пролей!

Филипп был признан этой страной. На предложение некоторых «доброжелателей» выступить в поход против Афин и стереть их с лица земли, он отвечал, что не сделает этого и гордо провозглашал: «К чему мне разрушать сосредоточение моей славы?»

В повседневной жизни царского двора его можно было бы назвать даже «светским человеком». Блестящее ораторское искусство, остроумие, деликатное обхождение с женщинами делали ему честь, однако до поры до времени.

«Филипп производил чарующее впечатление на женщин и на мужчин до тех пор, пока вино, сластолюбие и боевые ранения не придали ему постепенно отталкивающий вид. Его звонкий смех, общительность, жизнерадостность, простота, с которой он спускался на арену, чтобы повалить на землю самого сильного борца или обогнать самого быстрого бегуна, непринужденность в обращении со слугами и воинами помогли быстро завоевать дружбу, зачастую недолгую, которую он вскоре предавал, потому что был, без сомнения, самым коварным из когда-либо живших на земле людей.

Двуличность была столь же естественна для Филиппа, как дыхание; ему нравилось обманывать так же, как выполнять физические упражнения; иногда он даже не отдавал себе отчета в том, что обманывает — настолько ложь стала частью его самого. Он был невоздержан в удовольствиях, разговорчив, а после третьего бокала превращался в горлопана, играл так, словно родился с игральными костями в руках, и позволял себе такие излишества в отношении женщин, что все это вскоре превратилось в притчу во языцах.

Однажды Филипп устроил пир при Херонее, который должен был войти в историю как самый знаменитый из пиров, которые задавались когда-либо великими пьяницами. Поскольку на нем присутствовали афинские вожди, Филипп старался вести себя более или менее пристойно, чтобы показаться человеком благородного поведения. Но едва они удалились, он начал по-настоящему справлять победу и напился самым жестоким образом. Кубки не успевали наполняться, вино струилось по бороде и груди царя, смешиваясь с пылью битвы. Он сорвал с раненого глаза повязку, ужасно сквернословил, благодарил своих военачальников, целовал их в губы и самовольно подливал им вина.

С Филиппом продолжал пить воин из царской стражи по имени Павсаний, который был еще почти подростком; Филипп с тех пор как охромел, завел привычку опираться на его плечо. Царю было приятно ощущать податливую упругость молодого тела, и во время последнего похода, когда в лагере не было женщин, подросток заменил ему гетер, без которых царь не мог обходиться.

Павсаний слыл странным малым, всегда взволнованный, с темными, горящими глазами, с подвижными чертами лица. Им владела наихудшая напасть, которой только может подвергнуться мужчина: желание стать знаменитым — при том, что он не обладал необходимыми качествами для подкрепления своего тщеславия. Юноша завидовал всем и каждому, готов был на любые низости лишь бы иметь доступ в общество могущественных людей, которых тоже тайно ненавидел, потому что прислуживал им. Он вовсе не был крепче старших и боролся с усталостью, чтобы, оставшись на ногах в конце оргии, беспрестанно наполнять кубок царя и исполнять любые его желания.

Когда пир подходил к концу, и уже близился рассвет, и серая полоска света озарила восток над Херонеем, Филиппу пришла в голову идея обойти поле битвы. Опираясь на Павсиния, который едва его удерживал, царь Македонии, властелин Греции, горланя песни, прихрамывая и пританцовывая, начал глумиться над телами павших. Он кидал свои сандалии в неподвижные тела, месил ногами кровавую грязь. Бока убитых лошадей уже начинали вздуваться, в воздухе стоял тяжелый запах гниения и экскрементов. Филипп переворачивал мертвецов за бороды к свету фонаря. Вид кровавых тел, обрубленных рук, вылезших из орбит глаз, пробитых грудей — всей этой кровавой бойни — вызвал у него приступ радостного смеха. В конце концов он встал и помочился на труп. Затем удалился, рухнул на постель и проспал до полудня следующего дня». (Дрюон)

Что и говорить, буйство Филиппа было безгранично и безобразно. Благодаря пристрастию к вину прислушивался он больше к тем греческим представителям власти, которые умели выдерживать сверхмерные возлияния в честь жизнерадостного бога Вакха. Трезвенники, как правило, не пользовались у него успехом.

Однажды Филиппу донесли, что один человек уж слишком громко и открыто ругает его. Предложили казнить горлопана.

— Зачем? — удивился царь. — Лучше позовите его ко мне на угощение.

Теперь удивились доносчики. А Филипп угощал недовольного всяческими яствами, награждал дорогими подарками, а потом осведомлялся:

— Ругает ли он еще меня?

— Теперь хвалит!

— Вот видите, я лучше знаю людей, чем вы. Если я и не приобрел себе друга, то хотя бы избавился от врага.

К сыновьям же знатных соотечественников, которых Филипп брал в свою свиту, чтобы приучить их к весьма тягостным воинским обязанностям, проявлял беспощадную строгость, дабы искоренить в них склонность к изнеженности и лести. Одного знатного юношу он приказал избить за то, что он самовольно покинул строй, желая утолить жажду, а другого даже казнил, потому что последний пытался лестью и угодничеством расположить к себе царя.

А вот по отношению к животным Филипп проявлял милосердие, приправленное известной долей практицизма. Однажды ему захотелось остановиться в понравившемся местечке, но оказалось, что там было недостаточно травы для вьючной скотины. И тогда ему с горечью пришлось произнести:

— Такова наша жизнь: живем так, чтобы ослам было по вкусу!

Вот еще один характерный эпизод из жизни царя. Как-то привелось ему сидеть на возвышении, небрежно откинув хитон в сторону, смотрел он на пленников, угоняемых в рабство.

Вдруг один из них громко и нахально выкрикнул:

— Эй, царь, отпусти меня, я твой друг!

— С какой стати? — прокричал ему в ответ сподвижник богов.

— Дай подойти поближе — скажу, — и, наклонясь к уху царя, пленник сказал:

— Опусти, царь, хитон, а то неприглядно ты сидишь.

— Отпустите, его, — сказал Филипп, — он и вправду мне друг.

Быть может, здесь же, среди зрителей, сидела и Олимпиада, эпирская княжна, жрица-заклинательница змей, одна из самых демоничных женщин Македонии, которые, в отличии от греческих, были властны и энергичны, вели дела наравне с мужчинами и потому играли значительную роль в жизни страны. Олимпиада пока не стремилась к значительной роли в жизни страны, зато смогла превзойти всех в попирании моральных принципов. Полное отсутствие сдерживающих центров снесло все границы дозволенного с ее изуверского пути.

И захотел Филипп обладать этой ненасытной жрицей. И пришел он к ней в ночь мистерий. «И провел он ее с Олимпиадой, не обладая ею, ибо заклинательница священной змеи во время мистерий не может принадлежать никому, кроме бога. Тем ни менее, она обучила Филиппа, который был груб и скор в своих удовольствиях, таким ласкам, о которых он до сих пор и не догадывался. Жрецы научили Олимпиаду всем тонкостям любовной науки, потому что нега является одним из путей к познанию божественного. Ночь за ночью, в течение всего времени мистерий, эта женщина открывала Филиппу тайные пути, связывающие плоть с духом, и он безумно увлекся ею. Царь не был слишком скрытен в таких вещах, потому после ласк Олимпиады только о них и говорил целыми днями.

Филипп расставался с нею лишь для того, чтобы снова ждать встречи, его взор не обращался более к другим девицам, от зари и до зари он был погружен в воспоминания о прошедшей ночи, и нетерпение, с которым ждал начала мистерий, и то, как он пробирался в первые ряды зрителей, и глубокие вздохи умиротворения и надежды, вырывающиеся из его груди, лишь только появлялась Олимпиада, бледная и хрупкая, обвитая перламутровыми змеиными кольцами, — все говорило о том, насколько он привязался к ней.

Филиппу советовали: «Оставь ее жрецам, которым она предназначена. Ты хочешь пустить под свою крышу заклинательницу змей, колдунью? Ты — первый человек в Македонии, кто хочет взять в жены девку, чье ремесло состоит в том, чтобы предаваться разврату с мужчинами на ступеньках храмов, девку, которая отдавалась до тебя другим, и без сомнения, будет потом отдаваться следующим! Как же ты слеп! Хорош же ты будешь, когда какой-нибудь путешественник, бывший тут, оказавшись при дворе, вспомнит, что видел твою супругу с голым животом и задранными ногами, катающуюся по земле среди сотен таких же проституток и горлопанов. Но Филипп женился на Олимпиаде.

В ночь перед бракосочетанием Олимпиада видела сон. Ей снилось, что сверкающая в небе молния поразила ее в живот, и что огромное пламя, вырвавшееся из ее чрева, объяло небеса. Она закричала — и на крик сбежались всполошенные женщины. Наутро все во дворце уже говорили о ее видении. Так как молния — это атрибут Зевса, то все пришли к выводу, что этим знаком объявлено о появлении потомства, которому уготовано самое высокое предназначение. Потом, во время родов Олимпиада услышала раскаты грома. Подняв глаза к потолку, она прошептала: «Зевс! Зевс!» — и присутствующие были поражены этим совпадением, подтвердившим предсвадебное видение». (Дрюон)

«Нет никаких сомнений, что это был брак по любви и что вначале обе яркие личности неудержимо тянулись друг к другу с такой же силой, с какой впоследствии отталкивались друг от друга. Но Филипп не был бы сам собой, если бы этот брак не отвечал одновременно и его политическим целям. Македония наконец получила избранницу „царской крови“», которая способна представлять страну и чей сын мог стать достойным наследником престола. Филипп и Олимпиада прожили несколько счастливых лет, но самым счастливым был год рождения наследника — 356 до нашей эры.

Чем дальше продолжался брак, тем сложнее складывались отношения между этими двумя яркими индивидуальностями. Олимпиаде, женщине сильных страстей, уже не доставало власти. Она не хотела быть только царицей могущественной империи и супругой блестящего царя. В Филиппе же вновь взыграли страсти, тем более перед ним постепенно раскрывался жуткий, демонический характер его жены. Трудно сказать, была ли она уже в то время тем чудовищем, которое спустя несколько десятилетий истребило всех наследников, имевших право на наследство Филиппа, вплоть до детей, находившихся еще во чреве. Пока до всего этого еще далеко. Но чем старше становилась царица, тем откровеннее проявлялись в ней черты властолюбия и мстительности.

Все с большей страстью предавалась она религиозным оргиям. Как никогда, полная священного трепета, участвовала в фаллических шествиях, неся на себе выращенных в ее покоях и прирученных змей. Филипп отстранился от жены. Он нередко напивался, что было вполне в традициях его рода, и часто увлекался женщинами. Решительно во всем этот пышущий здоровьем властитель преступал традиционные рамки. Он требовал такой свободы в области любви, которая далеко заходила за границы старинных представлений о нравственности. По своей природе царь больше, чем кто-либо другой, был склонен к полигамии и не ограничивал себя женщинами, ибо ему казалось, что это может способствовать и его политическим интересам. Злые языки говорили: все его бесконечные свадьбы связаны с очередными войнами.

Олимпиада терзалась от ревности, но больше боялась потерять свое положение при дворе, чем супружескую любовь. Царь утратил ее любовь, которую она перенесла теперь на сына. Ее, а не Филиппа должен был любить мальчик, к ней, а не к царю испытывать привязанность». (Шахермайр)

Но вернемся в то благостное время, когда еще свирепые бури не проносились над семейством будущего завоевателя мира. «Спустя некоторое время после свадьбы Филиппу приснилось, что он запечатал чрево жены: на печати, как ему показалось, был вырезан лев. Все предсказатели истолковали этот сон в том смысле, что Филиппу следует строже охранять свои супружеские права, но царь сказал, что Олимпиада беременна, ибо ничего пустого не запечатывают, и что беременна она сыном, который будет обладать отважный львиным характером.

Александр родился в шестой день месяца гекатомбеона, в тот самый день, когда сгорел храм Артемиды. По этому поводу было произнесено: «Нет ничего удивительного, в том что храм Артемиды сгорел: ведь богиня была в это время занята, помогая Александру появиться на свет». Маги считали несчастье, приключившееся с храмом, предвестием новых бед; они бегали по городу, били себя по лицу и кричали, что этот день породил горе и великое бедствие для Азии». (Плутарх)

На этот раз они не ошиблись. Родился именно тот, чье появление они и предрекали.

Пока будущий завоеватель Азии был еще ребенком, он жил на женской половине дворца и виделся с матерью гораздо чаще, нежели с отцом. Мать и сын были очень близки друг другу, поэтому и в отроческие годы Александр с большей охотой проводил время подле нее, нежели в обществе начавшего стремительно опускаться в грязное распутство отца. Ведь юноше не доводилось видеть последнего в истинном деле. Он мог наблюдать лишь одну стороны его жизни — разгулы.

Неприязнь, переходящую в ненависть, поддерживала в сыне и гордая Олимпиада, униженная изменами слишком любвеобильного мужа. Быть может, раздор между отцом и матерью, разнузданное поведение Филиппа с представительницами слабого пола, в какой-то степени породили в душе сына некую неприязнь к той стороне жизни, которая касается взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Столь витиеватую фразу мне пришлось придумать лишь потому, что вряд ли сам Александр назвал бы когда-нибудь в жизни эти «отношения» светлым словом — любовь. Ведь она лишь краешком своего крыла смогла коснуться его, столь противившегося самой яркой человеческой радости. Увы, увы, увы…

Филиппа, конечно же, не трогали столь тонкие душевные нюансы, как восприятие его сыном неприглядного поведение отца. И в то же время вряд ли можно было бы назвать его плохим отцом. Александр — подарок судьбы, его гордость, ребенок, в котором отец мечтал воспитать львиный характер, необходимый будущему царю, в наследство которого нынешний царь вложил столько сил и многое множество раз приумножил его. Филиппу было что оставить Александру. Отцу необходимо было воспитать сына. А для этого в первую очередь оторвать его от подола материнской туники. И он это сделал.

Он создал при дворе школу «пажей», где обучались сыновья знати. Здесь была введена обширнейшая программа: «пажи» могли свободно общаться с царем, наряду с гуманитарными и точными науками большое внимание уделялось физическому воспитанию, ведь сильное, выносливое тело не последнее дело в жизни царя. Филипп, сам довольно чуждый миру искусства, не хотел, чтобы и молодежь осталась глуха к нему. Греческие учителя с любовью вводили юношей в прекрасный дух поэзии, знакомили с Гомером, но больше всего с Еврипидом, который учил:


Порочный только злым
И может быть. А добрый — только добрым:
Несчастия не властны извратить
Природный дар. Ну а заслуга чья же?
Родивших ли иль тех, кто воспитал?
О, воспитанье много значит. Если
Кто обучен прекрасному, того
Не увлечет постыдное.

«Вот почему офицеры Александра отличались необычным знанием мифологии, философии и литературы. Посев, произведенный Филиппом, дал впоследствии богатые всходы. В не меньшей степени Филипп признавал служение музам, когда речь шла о пирах в Дионе. Он устраивал эти празднества с необычайным блеском. Приглашал на них людей искусства и щедро вознаграждал их. Его уважение к науке ярче всего характеризуется тем, что в учителя к своему сыну Александру отец взял Аристотеля, в котором безошибочно признал гения философии.

Аристотеля интересовали не двор и власть, а только доверенный ему драгоценный человеческий материал — царственный юноша. Философу в это время было около сорока лет. Он старался завоевать доверие ученика, хотел, чтобы тот воспринимал своего учителя не как сложившегося, взрослого человека, а как мятущегося, формирующегося мыслителя, который только еще ищет собственное «я». В это время философ не мог предложить своему ученику новое, устоявшееся учение. Он уже не был тем, чем раньше — отошел от Платона, и еще не стал тем, кем ему суждено было стать. Находясь в начале нового пути, Аристотель переживал трудности роста.

Разве не чудом должно было показаться Александру, что рядом очутился человек, продолжающий расти и искать новое, несмотря на уже достигнутое величие?! Учитель не принадлежал к тем тщеславным профессорам, которые выпячивают свои заслуги и делают вид, будто они все знают. Аристотель был человеком, снедаемым той же жаждой, которая терзала и Александра, — жаждой познания неизвестного в бесконечном мире. Неудивительно, что оба эти искателя нового — мечтательный мальчик и муж-мечтатель — обрели любовь друг друга. Их дружбе способствовала и окружающая обстановка. Жили они в посвященной нимфам роще с уединенными тропинками и укромными уголками. Во всем стремились к постижению наивысшего и девизом им были слова: «Да не убоится человек создавать бессмертное и божественное».

Впервые Александр, самой природой предназначенный к великим делам, приблизился к тому, что впоследствии определило его жизнь, — к безграничному и бесконечному. Единственный раз он увидел эти качества в другом человеке, причем в самой благородной и чистой форме. Гармония, возникшая в отношениях между учеником и учителем, оправдала не только ожидания отца, но и мечты сына. Аристотель вывел Александра из полуварварского состояния, приобщил к духовной элите Греции и дал представление об истинном духовном величии». (Шахермайр)

Окрыленный идеей воспитать царя-философа, он вступил на эту тропу, уже так неудачно пройденную его учителем Платоном. Аристотель мечтал о том, что Александру удастся объединить горячо любимую ими Элладу, которая, укрепившись, смогла бы владеть всем миром и вознести его к вершинам цивилизации из темных варварских закоулков земли человеческой.

Аристотель считал, что «народности, обитающие в странах с холодным климатом, на севере Европы, преисполнены мужественного характера, но интеллектуальная жизнь и художественные интересы у них менее развиты. Поэтому они должны сохранять свою свободу, но не способны к государственной жизни и не могут господствовать над своими соседями. Наоборот, народности, населяющие Азию, наделены умом и обладают художественным вкусом, зато им не хватает мужественности; поэтому они живут в подчиненном и рабском состоянии.

Эллинский народ, занимающий в географическом отношении как бы серединное место между жителями севера Европы и Азии, объединяет в себе лучшие природные свойства тех и других: он обладает и мужественным характером и развитым умом. Поэтому сохраняет свою свободу, пользуется наилучшей государственной организацией, и был бы способен властвовать над всеми, если бы только стал объединен единым государственным строем».

В том, что это объединение произойдет при помощи македонского владычества его благородного ученика, воспитанного им в духе художественных и эстетических ценностей Эллады, Аристотель не видел ничего ужасного. Ведь варварское происхождение будущего завоевателя греческих и азиатских земель уже смягчилось стремлением Александра к добродетели — чисто греческой нравственной норме.

Аристотель учил Александра: «Приобретение мудрости доставляет наслаждение. Все люди чувствуют себя дома в философии и стремятся проводить свою жизнь в изучении ее, оставив все другие заботы. Философам не нужно ни орудий, ни оборудованного места для работы: где бы не размышлял во всем свете кто-нибудь, повсюду он окружен присутствием истины».

Благородный учитель стремился вложить в благородного ученика как можно больше знаний, поскольку, «лишь в знанье защита нам на жизненном пути». (Софокл) Но нравственное воспитание он ставил гораздо выше.

Прогуливаясь среди цветущих садов, отдаленной от людской суеты школы Аристотель говорил:

— Александр, не только волею судьбы, но и благодаря свойствам своего сильного характера, ты поставлен над всем народом. Посему у тебя всегда есть возможность оскорбить и унизить любого человека. Не делй этого, «не впрягай уст своих в повозку слов недобрых». (Эсхил) Уважай людей, подчиненных тебе, и тогда, прежде всего, ты будешь уважать самого себя.

— Я никогда не забуду твоего совета, учитель!

— У тебя в жизни будет множество самых разных забот, — продолжил Аристотель, — и к мудрости ты можешь лишь только прикоснуться, главная же твоя задача — творить добро. Но дело это очень нелегкое, и, как это может показаться ни странным, — коварное. Мудрый Софокл не зря предупреждал: «Стремясь к добру, не окажись злодеем».

— Я никогда не забуду твоего совета, учитель! — вновь произнес Александр, и в словах этих жила искренняя вера, в то, что так и будет, что дорога жизни, уходящая в неведомую даль, станет ясным путем добра и справедливости.

Такое воспитание глубоко проникло в самую душу юноши и однажды он записал в своем дневнике: «Сегодня я не царствовал, ведь я никому не делал добра». Увы, дни подобного «нецарствования» нескончаемой кровавой чередой маячили в недалеком будущем на этом, казалось бы, ожидаемом светлом пути.

Однажды учителю пришлось образумить не в меру разгневавшегося своего ученика. Дело в том, что друга Александра выпорол по чем зря за провинность ничтожный раб, специально нанятый родителями для того, чтобы следить за поведением обучающихся мальчиков, дабы последние научились прежде, чем подчинять себе других, подчиняться самим. Александр, впавший в неистовый гнев, хотел было избить этого раба, но Аристотель остановил его и спокойно сказал ему:

— Ты уже успел забыть мой совет. Раздражение и гнев должны обращаться не против низших, а против высших. Равных же тебе нет.

Но Александр — наследник Филиппа, сильно сомневался по поводу последнего заключения. Он испытывал страшные муки ревности к блестящим успехам своего отца. «Всякий раз, когда приходило известие, что Филипп завоевал какой-либо город или одержал славную победу, Александр мрачнел, слушая это, и говорил своим сверстникам: „Мальчики, отец успеет захватить все, так что мне вместе с вами не удастся совершить ничего великого и блестящего“». Стремясь не к наслаждению и богатству, а к доблести и славе, будущий завоеватель ойкумены считал, что чем больше получит от своего отца, тем меньше сможет сделать сам.

Возрастание македонского могущества порождало у него опасения, что все великие деяния будут совершены до него, а он хочет унаследовать власть, чреватую не роскошью, удовольствиями и богатством, но битвами, войнами и борьбою за славу. Филипп видел, что Александр от природы упрям, а когда рассердится, то не уступает никакому насилию, но зато разумным словом его легко можно склонить к принятию правильного решения; поэтому отец старался больше убеждать, чем приказывать». (Плутарх)

Однажды Филипп с Александром смотрели, как наездники объезжают диких лошадей. Дело шло неплохо, лошади, одна за другой, смирялись со своей участью, но один конь решил не поддаваться — желание остаться свободным было для него превыше всего. Филипп уже решил бросить это бесполезное занятие и сказал коннику:

— «Можешь его увести! Конечно, он красив, но ни один, даже самый прекрасный в мире конь не нужен, если на него нельзя сесть.

— Жаль, очень жаль, — проговорил Александр. — А все оттого, что не хватает ловкости и смелости.

Филипп, которому надоело все это, оборвал его:

— Перестань докучать нам своим тщеславием! — воскликнул он. — Ты порочишь тех, кто старше и опытнее тебя — так, словно можешь лучше справиться с конем.

— Да уж конечно! — ответил Александр. — Я уверен, что с большим успехом, чем они, взобрался бы на него.

— Так ты хочешь попробовать? Тогда вперед, мой мальчик, испытай себя! Однако, если ты не сможешь сделать это лучше других, сколько готов заплатить за свою дерзость? Я предоставляю тебе установить размер заклада.

— Я согласен заплатить стоимость коня, — сказал Александр.

Глядя на этого тринадцатилетнего мальчишку, все присутствующие рассмеялись.

— Ну вот, теперь ты надолго влез в долги, — сказал Филипп.

— А если я выиграю, — спросил Александр, — конь будет мой?

— Разумеется, стоит тебе лишь сесть на него.

Тогда Александр подошел к коню, все время глядя на бычью голову, отпечатавшуюся на его лбу, взял его под уздцы и стал гладить, постепенно поворачивая его к солнцу. Он заметил, что становясь спиной к солнцу, конь начинал беситься, так как пугался своей движущейся тени и тени наездника. А все предыдущие всадники, чтобы его не ослепить, почти бессознательно отворачивали его от солнца. Одновременно Александр разговаривал с конем, который, казалось, отвечал ему, кивая головой и фыркая от ярости, которую вызывали у него эти тяжеловесные люди, кидавшиеся ему на спину. Александр медленно подобрал повод, а затем — так как Буцефал не старался освободиться от его рук — скинул плащ и легко вспрыгнул на коня, одной рукой держась за уздечку, другой за холку — и выпрямился. Задрожав, Буцефал встал на дыбы, сердито взбрыкнул, но Александр был легок, колени имел крепкие и ему удалось сдержать строптивца. Присутствующие умолкли. Внезапно, опустив поводья и сдавив коня ногами, Александр пустил его галопом через долину, чтобы он поостыл.

Филипп воскликнул:

— Зачем я ему позволил, ведь он убьется!

Всех охватила тревога. Конь быстро удалялся, унося на себе вцепившегося в гриву ребенка. Никто никогда не видел столь стремительного и в то же время столь опасного скакуна. Наконец конь замедлил бег, но Александр снова, ударив пятками в бока, пустил его вскачь. Почувствовав, что Буцефал успокоился, мальчик прогнал его несколько кругов и медленным шагом подошел к Филиппу. Когда Александр соскочил на землю, лицо его, по которому струился пот, сияло гордостью.

Вся свита испустила вздох облегчения и восхищения. Изо всех человеческих качеств Филипп больше всего ценил физическую силу; кроме того, именно сейчас он ясно осознал, что Александр — его сын. Взволнованный настолько, что в углу его единственного глаза блеснули слезы, отец раскрыв объятья, заключил в них ребенка, поцеловал его в лоб и сказал:

— Сын мой, придется тебе в других краях подыскивать себе царство: Македония слишком мала для тебя. А пока, в ожидании этой поры, забирай Буцефала — ты его заслужил». (Дрюон)

В 338 году до нашей эры юный Александр вместе с отцом принял участие в роковой для греков битве. Азарт борьбы захватил его дух. На поле брани он окончательно понял, что именно здесь его истинное место. Нетерпение ввязаться в битву было настолько велико, что Александр первым бросился во вражеские ряды. Филипп гордился сыном и радовался его отваге, а македоняне назвали его своим царем, определив исконному царю лишь титул полководца. Филипп не возражал.

Взаимоотношения с отцом наладились. Правда Александра смущал один обычай, издавна заведенный Филиппом. Каждое утро к нему заходил раб и напоминал: «Царь — ты только человек». Это напоминание должно было остудить непомерно растущее тщеславие повелителя судеб человеческих. Александру, строившему себе куда более обширные планы, такие предосторожности казались излишними. Филипп считал, что ему удалось вырвать сына из под материнской опеки. Но воистину верно сказано:


Знают лишь бессмертные,
Какие вихри нынче закружили челн
Судьбы. (Эсхил)

«Филиппа охватила новая страсть. На сей раз речь шла о девушке из самой знатной македонской семьи. Ее родные не преминули использовать любовь царя. Поскольку Филипп яростно стремился к обладанию прелестной Клеопатрой, они настаивали, чтобы он по всем правилам попросил ее руки и возвел в ранг законной супруги и царицы. До сих пор Филипп умел искусно сочетать свои увлечения с политикой, но на сей раз страсть привела его к серьезным затруднениям. Если бы вместо чужеземной и столь нелюбимой Олимпиады страна получила новую царицу-македонянку, то Филипп удовлетворил бы не только собственную страсть, но и желания придворной знати. Что же ждало тогда Александра? Можно ли оттолкнуть его так же, как его мать? Филипп оставил столь важный для будущего вопрос открытым и по-прежнему считал Александра своим наследником. Состоялся ли формальный развод с Олимпиадой, или она номинально осталась наряду с Клеопатрой царицей и супругой Филиппа, неизвестно.

Свадьбу отпраздновали с большой пышностью. Александр вынужден был присутствовать на праздничном пиру. Ему казалось, что люди стали его избегать, а когда с ним заговаривали, чудились насмешка, участие и сострадание. Сорокашестилетний царь сиял от счастья рядом со своей шестнадцатилетней невестой. В этот день жених напился больше, чем обычно. Родственники Клеопатры торжествовали. Когда вино развязало языки и выявило их скрытые желания, они перед всеми гостями попросили богов даровать македонскому царю законных детей.

Можно было только удивляться, как Александр до сих пор молча сносил все это, но вскоре его терпению пришел конец. Стихийные силы пробудились в нем, он схватил то, что подвернулось под руку, — это оказался кубок — и швырнул его в обидчиков. Царь поднял меч на юношу, но, будучи пьян, не удержался и упал. Тогда все услышали голос сына:

— Вот человек, который собирается идти походом в Азию, а не в состоянии даже пройти от ложа к ложу.

Со временем с помощью дипломатии Филиппу удалось преодолеть те трудности, которые он сам создал своей слепой страстью. Однако отношения отца с сыном оставались напряженными. Их сближению мешала не только новая царица, но еще больше стремление Александра к независимости, лишавшее его покоя.

Можно было опасаться, что напряженные отношения между отцом и сыном окончатся полным разрывом. Но судьба разрубила этот трагический конфликт одним ударом. Верно подметил Эсхил: «Того, кто сам стремится к яме, бог уж подтолкнет». И бог милостиво избавил Филиппа от всех дальнейших бедствий, которые неизбежно навлек бы на его голову сын и нетерпеливый наследник, ибо из них двоих один на свете был явно лишним.

Это трагическое для Филиппа событие произошло летом 336 года до нашей эры. Когда процессия вошла в театр и Филипп миновал ворота, раздались радостные возгласы. И тут словно сверкнула молния. Коварно спрятанный в складках одежды убийцы изогнутый меч пронзил царя. Филипп пал мертвым. Убийца пытался бежать, но споткнулся; стража нагнала его и растерзала.

В лице царя погиб великий созидатель, преждевременно оставивший свое гармонически прекрасное творение, которое оказалось незавершенным. Со смертью Филиппа умерла и надежда объединить греческие и македонские сердца в их стремлении к общему будущему. Эта идея не нашла в Александре ни сторонника, ни защитника. У него вскоре появилась иная, титаническая цель — замыслы Филиппа оказались слишком узки. Его Александра была шире — объединить все страны и народы.

Теперь, после смерти Филиппа, ему были нужны эта страна и этот народ, ибо они давали ту Архимедову точку опоры, которая требовалась для планов мирового господства.

Иначе обстояло дело с царским домом. Он был не нужен Александру и, даже наоборот, в дальнейшем мог стать препятствием на пути к цели. Насколько ему оказались чужды семейные и династические соображения, видно уже из того, что царь категорически отказался от женитьбы до начала походя в Азию. Зачем ему нужен наследник? Александр легко жертвовал семьей и династией во имя собственного «я». (Шахермайр)

Для Олимпиады же убийство ее мужа стало толчком к бурным действиям. Себя считала она царицей надо всеми, остальные же были просто женщинами, обязанными помнить, что для них существует на свете лишь «послушанье, которое называют матерью благополучья». (Эсхил). Молодая жена Филиппа забыла это правило, а Олимпиада считала, что «вправе была воздать за оскорбленье, ибо до самой смерти не стареет гнев». (Софокл)

«Отвергнутая царица сейчас же направилась к покоям второй жены Филиппа Клеопатре. Олимпиада нашла ту в постели, еще слабую после родов; черные волосы были рассыпаны по простыне. Развязав свой шарф, Олимпиада протянула ее сопернице и сказала, сказала так, словно „словом, как бичом, ударила“». (Эсхил):

— Ты можешь повеситься, наш супруг мертв. Если у тебя не хватит храбрости, я могу позвать своих охранников.

И она оставила Клеопатру одну за дверями, перегороженными копьями. Через несколько мгновений, когда оттуда не доносилось больше ни звука, створки дверей были снова раскрыты, и стал виден лежащий вдоль стены труп молодой женщины с почерневшим лицом и с вывалившимся языком. Тогда Олимпиада приказала, чтобы ей принесли ее маленького сына; она взяла на руки этого ребенка, нескольких дней от роду, из которого хотели сделать соперника ее сыну; в сопровождении прислужниц направилась в храм Амона, приказала разжечь огонь на алтаре и бросила туда ребенка как искупительную жертву.

И никто не остановил ее. У второго сына Филиппа не было защитников. Отец при жизни без счета разбрасывал золото — оно ничего ему не стоило, так как было награбленным. Его расточительство вошло в поговорку, но раздаваемое таким образом богатство, если и помогало привлечь партнеров или сохранить рабов, то не давало возможности обзавестись настоящими друзьями, а, скорее, множило завистников». (Дрюон)

Александр в коварных действиях матери участия не принимал, но и осуждать ее за них не торопился. У него были другие заботы. Еще при жизни отца, когда тот отправился в поход на Византию, он, в шестнадцатилетнем возрасте, принял на себя правление Македонией. В этот период юный царь успел покорить восставших медов. Он не позволил и Элладе вернуть себе утраченную свободу при помощи своей сильной армии. Тогда за Александром признали права его почившего отца, избрали его стратегом Эллады и объявили гегемоном.

Говорят, начиная со своих первых военных походов Александр брал с всегда с собой томик «Илиады» Гомера, который клал ночью у изголовья рядом с мечем. И кто знает, что больше ценил воинствующий царь: поэтические ли строфы или подвиги древних героев. Себя он сравнивал с могучим Ахиллом, от которого по матери, неистовой и властолюбивой Олимпиады, вел свой род.

«В свои шестнадцать лет Александр был крепок, как спартанец, образован, как афинянин, мудр, как египетский жрец, тщеславен, как варвар. Все им восхищались, и когда он шел мимо, трудно было не поверить в то, что он божий сын.

Он стал жить лагерной жизнью, среди грубых и разнузданных военачальников, привыкших к разным вольностям, каким предаются победители. Для своих удовольствий они использовали не только похищенных или продажных женщин, но и своих подчиненных, солдат и рабов: любовь между мужчинами процветала в этом войске. Здесь воины сожительствовали, как любовник с любовницей или как муж с женой, поклявшись, что ни один из них не переживет другого.

Иные слишком нарочито подчеркивали свои отношения: надушенные, облаченные в роскошные ткани, украсив драгоценностями волосатые руки и груди, они так ухаживали за своими бородами, как обычно женщины ухаживают за волосами, и, не стесняясь, ходили при всех в обнимку; стороннему наблюдателю эта когорта показалась бы сборищем шутов. Александр, только что прошедший обучение у Аристотеля и познавший лишь целомудренную любовь, соединившую его нежными узами с другом детства Гефестионом, был всем этим крайне шокирован.

В свои семнадцать лет он доказал, что может командовать войском и управлять государством, однако оставался девственником. Отсутствие интереса, даже любопытства царевича по отношению к любовным забавам казалось настолько непонятным, что окружающие даже стали сомневаться в мужских способностях Александра и беспокоились за будущее династии.

Олимпиада более других была взволнована целомудрием сына. Как и большинство матерей, оскорбленных неверностью мужа, она тем ни менее желала, чтобы ее сын обольщал всех женщин подряд, полагая, что если уж она родила такого бога-победителя, то в таком же качестве он должен проявлять себя и на любовном поприще. Его давние товарищи по учебе в роще нимф — крепкие юноши, соревнующиеся в любовных приключениях, однажды попробовали из любопытства завлечь Александра в объятия одной замужней женщины, но он отказался, оставив жену, уже готовую изменить мужу, в крайней досаде.

Чтобы посвятить Александра в таинства любви, Олимпиада обратилась к Калликсене, прекраснейшей гетере, обучавшейся у жриц Афродиты. У Калликсены были великолепные зубы, обнажавшиеся в ослепительной улыбке, стройное горячее тело; ходила она с высоко поднятой головой. Ее жилище, убранное по образу домов известных афинских гетер, украшали подарки, которых она никогда не выпрашивала; самые замечательные люди посещали ее и всегда чувствовали себя здесь уютно.

Калликсене было небезразлично, кому отдаваться; она имела одновременно по нескольку возлюбленных, причем все они оставались ее друзьями. Посетители расхваливали ее прекрасный голос, очарование ее бесед; те, кто видел ее без покровов, говорили, что ее тело можно сравнить с самыми прекрасными статуями. Те же, у кого она побывала в объятиях, уже никогда не могли ее забыть.

Калликсену пригласили во дворец от имени Олимпиады, и та рассказала ей о своих намерениях. Куртизанка поспешно, почти с признательностью приняла предложение. В глазах всех гетер Олимпиада, прошедшая путь от храмовой наложницы до царицы, была идеалом, образцом, олицетворенным оправданием их профессии.

В условленный вечер мать-царица сама ввела гетеру в покои Александра, который, как верный сын, подчинился ей.

Калликсена знала разных мужчин, в том числе и девственников: и дрожавших, и падавших в обморок, и хвастунов, и таких, что кидаются в пучину удовольствий, как в битву, и стыдливых, стесняющихся света, и тех, кто доверчиво шли в объятия, словно ребенок к матери. Но она никогда не видела такого высокомерного, безразличного к ней юноши: он шагал из угла в угол и говорил как бы для самого себя, не завершая фраз — так, будто она была недостойно их слушать.

Она предложила раздеть его — он разрешил ей это. Она разделась сама; он посмотрел на нее, как смотрят на посторонний предмет. Она притянула его на край постели, взяла руку, которую он пытался отдернуть, и положила себе на грудь. Александр предался думам, пытаясь найти опору в философских учениях, чтобы постичь это тело, так разительно отличающееся от мужского; он размышлял о двойственной природе вещей, о двух типах всего сущего во Вселенной — мужском и женском. Податливая мягкость и влажность женского тела мало его трогали.

Ночь истекла. Калликсена пыталась повернуть мысли Александра к поводу их встречи, расхваливала его тело, проводила рукой по мышцам, а он в это время описывал ей военные упражнения и доказывал, что метание копья способствует развитию поперечных мышц живота. Оскорбленная таким безразличием, она начала злиться: ее профессиональная честь куртизанки была поставлена под угрозу. Гетера с трудом добилась своего, соитие было кратким и не удовлетворило ни его, ни ее. Александр с отсутствующим видом как бы наблюдал себя и женщину со стороны.

Калликсена получила от Олимпиады царский подарок. Однако прошли многие годы, прежде чем Александр снова приблизился к женщине. А сделать это было крайне необходимо. Многие старые македоняне умоляли юного царя отложить задуманный поход до того времени, как он возьмет себе жену и родит сына. Он пожал плечами; какое дело ему до будущего македонской династии, если он знает, что пришел из царства богов!

Земля, на которой он вырос, всего лишь приемная земля. Незаконнорожденный сын бога, он не был царем, подобным другим, и не чувствовал себя чем-либо обязанным человеческим предкам или потомкам. Он знал о том, что должен исполнить, и это был долг более высокого порядка, чем продолжение рода или передача власти. Если только он сумеет совершить дело, к которому призван, оно будет жить после его смерти, независимо от того, родится у него сын или нет». (Дрюон)