Мужество Людвига ван Бетховена. (1770 – 1827 г. г.)
Один колосс, рожденный в богатейших недрах человечества – Оноре де Бальзак, сказал о другом колоссе – Людвиге Ван Бетховене: «Бетховен — единственный человек, который мог бы заставить меня познать зависть. Я бы предпочел быть Бетховеном, а не Россини и не Моцартом. Есть в нем божественная мощь».
Стендаль добавил: «Бетховен полон микельанджеловской порывистости».
Сказочник Гофман тоже сказал свое слово: «Музыка Бетховена открывает перед нами царство необъятного неизвестного. Раскаленные лучи пронизывают глубокую ночь, и мы замечаем огромные тени, колеблющиеся вверх и вниз, все теснее смыкающиеся вокруг нас и изгоняющие из души все, кроме бесконечной тоски. Но тут желание, стремящееся ввысь в ликующих звуках, вдруг низвергается в глубины и пропадает совсем, а мы, охваченные восторгом духовидцы, продолжаем жить в музыке, которая вбирает нас в себя, не разрушая любви, надежды, радости, теснящих нам грудь полногласной гармонией страстей».
Кто знает, музыку каких неведомых сфер слышал этот чудотворный младенец еще до своего появления на свет? Но кажется несомненным: он слышал. Слышал и впитывал в свою душу эти фантастические звуки. А быть может, все колоссы искусства и науки еще до своего рождения встречаются с теми чудесными флюидами, которые потом влекут их к недосягаемым для остальных вершинам? Сии фантазии никто пока еще ни опровергнуть, ни утвердить не в силах.
Ясно одно: в той гениальности, что получил в наследство от судьбы Людвиг ван Бетховен, есть некий гран, подаренный ему его дедом. Внук – нидерландец по происхождению, родился в Бонне. «В этом же городе поселился и его дед, по имени тоже Людвиг Ван Бетховен. Он обращал на себя особое внимание не только как личность замечательная сама по себе, но главным образом и потому, что в нем ясно были видны зачатки всех тех способностей и качеств, которые потом так ярко и характерно проявились в его знаменитом внуке. Дед обладал выдающимся музыкальным талантом, силой воли и характера, переходившим нередко в неукротимое упрямство.
Тринадцатилетним мальчиком дед Бетховена вследствие семейных неприятностей бежал из родительского дома и после скитаний поселился в Бонне, где вскоре получил место придворного певца, а затем придворного капельмейстера. Своей музыкальной деятельностью он составил себе видное положение. С большим уважением также современники отзывались о нем, как о человеке. Физически он имел большое сходство с внуком, особенно напоминая его блестящими, живыми проницательными глазами и крепкой коренастой фигурой, исполненной волей и энергией.
Старый капельмейстер чувствовал большую нежность к маленькому Людвигу и часто подолгу забавлялся с ним. Образ деда, в костюме придворного музыканта, в красном камзоле с золотыми галунами, в жабо и парике, со шляпой под мышкой и большой тростью в руках, ходившего твердыми, решительными шагами, оставил в памяти внука глубокое впечатление, и не удивительно, что он всегда с особой любовью и гордостью вспоминал о старике и до самой смерти не расставался с его портретом.
В семейной жизни дед был очень несчастлив. Жена его оказалась пьяницей; он принужден был с ней расстаться, и ее заключили в монастырь. Их всех детей его остался только один сын Иоганн, доставивший отцу также немало огорчений. Это был в высшей степени ничтожный и жалкий человек. Сначала казалось, что из него выйдет хороший музыкант, но по непомерному легкомыслию, а главное, вследствие унаследованной от матери страсти к спиртным напиткам, он с трудом мог удержаться на своем месте придворного певца. По природе бесхарактерный, но добродушный, под влиянием своей несчастной страсти делался раздражительным и жестоким.
Иоганн женился очень рано, против воли отца. Жена его Магдалина была существом чрезвычайно кротким и добрым, потому имела на мужа мало влияния. Пока был жив старый капельмейстер, молодая чета перебивалась кое-как, по смерти же его скоро наступила настоящая нищета. Между тем семья быстро увеличивалась. После Людвига один за другим родились еще два сына. Понятно, что при таких обстоятельствах Иоганну было нелегко зарабатывать хлеб на пропитание семьи и что при его бесхарактерности и легкомыслии он свободное от службы время предпочитал проводить в трактире; домой же возвращался мрачным и раздражительным, причем нередко происходили бурные и тяжелые семейные сцены.
Но среди его серой, тяжелой жизни блистал луч надежды – выдающиеся музыкальные способности старшего сына Людвига, которые обнаружились еще в раннем детстве. Этот сын не только спас своим дарованием всю семью от окончательной гибели, но и окружил имя Бетховенов бессмертной славой. Впрочем отец едва ли мог отнестись серьезно к развитию музыкальных способностей мальчика; все его отношение к сыну заставляло думать, что он имел ввиду исключительно материальные цели и видел в таланте ребенка только источник доходов.
В то время все еще помнили пребывание в Бонне гениального мальчика Моцарта, возбудившего всеобщий энтузиазм. Понятно, что мысль поскорее сделать из сына тоже гения и стричь с него купоны непременно должна была прийти в голову отцу, и пришла. Заметив, с каким вниманием и наслаждением четырехлетний Людвиг слушал его пение и игру, он, сначала шутя, а потом все серьезнее стал учить его игре на фортепьяно, а затем и на скрипке. К занятиям сына отец относился не только строго, но даже жестоко, заставлял его работать по целым дням, подбодряя упрямого мальчика пощечинами и пинками. Ни слезы ребенка, ни просьбы и увещевания друзей, свидетелей частых тяжелых сцен, не могли поколебать упорство отца. Он стал еще настойчивее и не позволял сыну играть хоть иногда со сверстниками. Маленький Людвиг должен был с горькими слезами простаивать целые дни перед фортепьяно – ведь он был слишком мал, чтобы сидя доставать до клавиатуры, исполняя заданную отцом музыкальную работу.
Рассказывают, что часто, когда отец с учителем Людвига Пфайфером поздно ночью возвращался из трактира, они вытаскивали сонного мальчика из постели и держали его до утра у фортепьяно. Так отец стремился как можно скорее развить музыкальный талант сына, чтобы сделать из него доходную статью, а потому общее образование Людвига оказалось весьма поверхностным, что самым печальным образом проступало во всех его письмах. Хотя занятия с Пфайфером продолжались всего один год, тем ни менее, будучи уже знаменитым композитором, Бетховен не раз говорил, что он именно этому учителю более всего обязан, и однажды, узнав о бедственном его положении, послал ему значительное денежное вспомоществление, хотя сам всегда был в стесненных обстоятельствах.
К счастью, невыносимая жестокость обучения не вызвала в мальчике отвращения к музыке, не помешала развитию его внутреннего грандиозного мира отчасти благодаря благоприятной среде, в которую Бетховен попал впоследствии, а отчасти, и главным образом, вследствие того неудержимого стремления вперед, которое составляло всегда одну из отличительных черт его характера и которое заставляло его постоянно углубляться в себя и в окружающее. Уже в раннем детстве его сверстники рисуют Людвига диким и неразговорчивым, предпочитающим одиночество. Никто не мог припомнить ни одной шалости, ни какого-нибудь приключения на Рейне или в горах, ни одной шутки или веселой игры, где участвовал бы маленький музыкант. Музыка и только музыка была его постоянным занятием. Он иногда подолгу сидел у окна, опершись головою на обе руки и неподвижно глядя в одну точку, погружался в свои мечты.
В одиннадцать лет Людвиг стал органистом в приходской церкви. Играть приходилось ежедневно, а по праздникам по два, а то и по три раза в день. Новая должность была нелегка, но маленький музыкант хорошо справлялся с ней. Получаемое им жалование составляло половину всего заработка отца. Таким образом, исполнилось заветное желание последнего: сын сделался поддержкой семьи; каким же удовольствием светилось лицо отца от сознания того, что его мальчик исполняет дело взрослого мужчины. Вскоре этому мальчику суждено было стать главой семьи.
Людвиг занимался исключительно игрою на фортепьяно и органе, но не пробовал еще своих сил в сочинении. Хотя энергичный, впечатлительный, одаренный огненной фантазией маленький музыкант, без сомнения пытался уже не раз изливать свои мысли и чувствах в звуках. И его учитель Нефе – знаменитый в то время композитор и пианист, первым заметил развитие этой способности, которая сделала мальчика впоследствии великим.
Бетховену повезло в том, что Бонн – небольшой в те времена город представлял собой один из крупнейших культурных центров Европы. Курфюрст Макс Франц – один из благороднейших и образованнейших государей, всеми силами способствовал развитию наук и искусств в своей столице. Он основал университет, а в скором времени публичную библиотеку, которую и сам часто посещал. Музыку этот правитель любил страстно, он получил в Вене прекрасное музыкальное образование. Посему неудивительно, что его капелла пользовалась громкой известностью далеко за пределами государства. Курфюрст основал также национальный театр, где давались оперы Глюка и Моцарта, драматические произведения Шекспира, Гете, Шиллера. При дворе часто случались музыкальные вечера, в которых деятельное участие принимал сам курфюрст, а также и молодой Бетховен, пользовавшийся большой его милостью. За это время юный музыкант успел стать одним из первых в Бонне.
Но его беспокойная, страстная натура не позволяла довольствоваться тем, что он имел. Ему было тесно в маленьком городке, душно в мелочной обстановке предшествующих лет. Животворный дух, появившийся с воцарением Макса Франца, пробудил в Бетховене неудержимое желание вырваться из этой тесноты к самому источнику, в Вену, в эту обетованную землю музыки Моцарта, который тогда находился на вершине славы. Заветная мечта Людвига: получить ответы на все вопросы, еще неясно ощущаемые в душе. И вот, при помощи курфюрста, эта заветная мечта его сбылась: шестнадцатилетний Бетховен приезжает в Вену.
Веселая, беспечная жизнь этого города произвела на серьезного, углубленного в себя и строго нравственного юношу странное впечатление: он почувствовал совершенное одиночество в стране, которая скоро должна была сделаться его отечеством. И Моцарт — «царь музыки» оказался не таким, каким он представлялся пылкому воображению молодого музыканта. Маленькая невзрачная фигура покрытого славой художника, с бледным лицом и рассеянными глазами, его обычная преднамеренно незначительная, шутливая болтовня мало отвечали ожиданиям Бетховена. С другой стороны, коренастый неуклюжий юноша с львиной гривой и почти невыносимо блестящими глазами не обладал и тенью того, что привлекает людей при первом знакомстве. Встреча двух величайших композиторов оказалась довольно сухою, и они расстались не особенно довольные друг другом, однако Моцарт, послушав, как играет Бетховен, произнес: «Он заставит мир говорить о себе».
Неизвестно, как сложилась бы жизнь Бетховена, если бы он решил остаться в Вене. Не увлек ли бы беспечно веселый поток ее кипучей, несколько разгульной жизни огненного, полного сил юношу, впервые вырвавшегося на свободу после своего трудного, нерадостного детства? Устояла ли бы в то время против всех соблазнов большого города его врожденная, сохранившаяся до конца жизни нравственная чистота? Кто знает? Но судьба избавила его от этого испытания.
Вернувшись домой, Людвиг попал в очень тяжелую обстановку: он нашел свою семью в совершенной нищете и долгах. Отец окончательно предался своей губительной страсти, а несчастная мать от горя и лишений лежала в чахотке. Она умерла вскоре после приезда своего обожаемого первенца. Для Людвига это была невосполнимая, немыслимо тягостная утрата: в его безграничной любви к милой матушке сказывалась вся его врожденная страстная нежность, нигде больше не находившая исхода среди суровой обстановки детских лет.
Сейчас он должен был взять себя в руки, отказаться от своих гордых планов и отдать все свои силы на зарабатывание денег для пропитания семьи. Это время его жизни было временем страшного разлада с самим собой и глубокой внутренней борьбы. Людвиг ни на минуту не задумывался исполнить ли то, что считал своим долгом, но этот страшный внутренний разлад сильно подействовал на его непосредственную натуру и еще ярче выявил все те противоречивые качества, которыми Бетховен отличался потом всю жизнь. Рядом с глубокой серьезностью, безграничной снисходительностью к другим, у него развилась, как следствие сознания своей силы и той ответственности, которую он на себя взял, непоколебимая самоуверенность, переходящая нередко в юношеский задор, от которого он сам более всего и страдал.
Существовала опасность, что под гнетом суровых жизненных обстоятельств заглохнет сердце юноши. Упорно углубленный в самого себя, лишенный любви и ласки, он с детства искал в своем неисчерпаемом воображении то счастье, которое ему не давалось в жизни. И наверное, тогда уже дошел бы до той неприступной замкнутости, которая явилась потом естественным следствием несчастных обстоятельств жизни, если бы не встретил на пути своем сердечной ласки и участия со стороны семьи, сделавшейся для него почти родною и воспоминания о которой он благодарно сохранил в своей душе до самой смерти. Это была семья вдовы придворного советника фон Врейнинга.
Людвиг был приглашен туда преподавать игру на фортепьяно. Семья эта состояла из молодой еще матери, дочери Элеоноры и трех сыновей. В их доме царствовал при неподдельном веселье, непринужденный, изящный тон. Множество друзей вносили большое оживление и разнообразие в их жизнь. Людвиг здесь чувствовал себя свободным, ему дышалось легко. Госпожа Брейнинг сумела привязать к себе юного музыканта, материнской любовью и лаской она действовала неотразимо на гениального юношу, духовную мощь которого ясно постигала своим женским сердцем. Обычно он покорно выслушивал ее замечания, но когда его непомерное упрямство начинало прорываться, она пожимала плечами и говорила: «Ну, на него опять дурь нашла». Это шутливое выражение Бетховен вспоминал всю жизнь.
В этот период Людвиг вместе со своей капеллой отправился путешествовать по Рейну. Эта поездка произвела на него самое радостное впечатление. Веселая компания музыкантов и актеров придумывала по дороге розыгрыши, в которых на долю будущего гениального композитора выпала роль простого поваренка. Это звание подкреплялось дипломом с прицепленной к нему на куске каната огромной смоляной печатью. Сей документ Бетховен увез с собою вместе с очень немногими вещами, когда переселился из Бонна в Вену.
Первой любовью Бетховена стала не Элеонора, а ее подруга Жанетта, по которой он вздыхал одновременно с другими. Кокетливая блондинка безжалостно дразнила своих поклонников, а потом подарила свое сердечко австрийскому офицеру. Ее сменила другая красавица, которую Людвиг любил «вертеровской любовью». Его друг говорил о том, что Бетховен был постоянно влюблен в кого-нибудь и впоследствии одерживал такие победы, которые были бы очень трудны любому Адонису». (И. Давыдов)
«Да, Людвиг без конца влюблялся до безумия, без конца предавался мечтам о счастье, затем очень скоро наступало разочарование, он переживал горькие муки. И вот в этих-то чередованиях – любви, горести, возмущения – надо искать наиболее плодотворные источники бетховенских вдохновений до того времени, когда природная буря его чувств начнет затихать в грустной покорности судьбе». (Р. Роллан)
«Как видно, будущему великому композитору теперь, по крайней мере с внешней стороны жилось в общем-то хорошо. Но что происходило в душе этого огненного юноши? Он не мог удовлетвориться ничтожной славой виртуоза в маленьком городке; он чувствовал в себе громадные силы, был полон весь неясных, но мощных порывов, в нем зрели идеи, все величие которых он пока еще только смутно чувствовал. Всецело занятый своим грандиозным миром, Людвиг жадно смотрел вперед поверх своей настоящей повседневной жизни.
Он понял, что борьба и страдания для достижения высокой цели и составляют жизнь, и его охватило, может быть в первый раз, то чувство смирения, которое впоследствии составляло одну из отличительных черт его характера. Бетховен смиренно сознавался себе, что он еще ничто, что для тех подвигов, для которых он чувствовал себя призванным, он еще совсем не подготовлен. И как только это понял, его неудержимо охватила жажда учиться, идти вперед, дать настоящее применение всем силам, которые так настоятельно стремились наружу. В нем все трепетало от страшного напряжения, от нетерпеливого ожидания будущего.
И вот придворный органист едет учиться в Вену, где застает золотой век музыки. Он приходит к Гайдну, который сразу же увидел в своем ученике своего достойного преемника. Неизмеримо большее значение, чем многие учителя, имела для Бетховена та музыкальная жизнь, в которую он попал, и тот обширный круг знакомств среди аристократического мира, где его всегда принимали очень радушно, несмотря на некоторые не совсем приятные для окружающих черты характера музыканта». (И. Давыдов)
Его внешний облик подчеркивал эти черты. «Людвиг Ван Бетховен был невысокий, коренастый, почти атлетического сложения. Лицо широкое, изъеденное оспой, почти кирпично-красного оттенка. Лоб морщинистый, шишковатый. Волосы необычайно густые и черные, казалось, не знали гребня: они торчали во все стороны – змеи Медузы. Нос у него был короткий, обрубленный, широкий – отсюда все сходство с обликом льва.
Глаза пылали изумительной, поражавшей всех силою. Однако многие заблуждались относительно цвета его глаз. Они сверкали таким неистовым блеском на смуглом трагическом лице, что казались черными, на самом же деле были серо-голубые. Маленькие, очень глубоко посаженные, они под влиянием гнева или страсти внезапно широко раскрывались и метали во все стороны быстрые взгляды, в которых с чудесной полнотой и правдивостью отражалась мысль. Часто они скорбно устремлялись к небу». (Р. Роллан)
Но современник описывает и другого Бетховена: «Как только лицо его просветлялось, оно освещалось всею прелестью детской наивности; когда он улыбался, то невольно верилось не только в него, но и во все человечество, до того искренен и правдив он был в словах, во взгляде, во всех своих движениях».
«И вот перед нами уже не виртуоз, старающийся распространять свои произведения, но композитор, творения которого печатаются у лучших издателей, и к которому за манускриптами обращается одна из самых крупных музыкальных фирм. Теперь, когда Бетховен стал совершенно готов как художник, когда он довел до совершенства свою музыкальную речь, перед ним возникло то, что заставило его напрячь все свои силы. Сие представляется таким незаслуженным и ужасным, что невозможно подумать о нем без чувства глубочайшего сострадания.
Новое, страшное испытание было послано ему судьбой, испытание, перед которым бледнеет все, что он перенес до сих пор: постепенно усиливающаяся глухота, первые признаки которой Людвиг уже давно замечал, но старался скрыть от друзей и от себя. Теперь она настолько усилилась, что скрывать ее сделалось уже невозможным. Что он выстрадал, мы лучше узнаем из его письма к другу: «Мои уши шумят и гудят день и ночь. Я могу сказать, что жизнь моя самая жалкая. Уже два года, как я избегаю всякого общения, ведь нельзя же мне сказать людям: я глух! Если бы у меня была другая жизненная стезя, все было бы легче; но при моей специальности это страшное несчастье.
Чтобы дать понятие об этой удивительной глухоте, скажу, что в театре я должен подойти совсем близко к сцене, дабы услышать актера. Когда при мне говорят, я слышу только звуки, а слов не разбираю, но если кто-нибудь закричит, то это для меня совершенно уж невыносимо. Если бы не мой испорченный слух, я бы уже давно объехал полсвета. Для меня нет большего счастья, чем заниматься своим искусством и показывать его людям.
Что станет из моей беды, знает только небо. Я бывает проклинаю свое существование, но Плутарх научил меня смирению. Я хочу противостоять судьбе, если это возможно, хотя знаю, что в некоторые минуты стану несчастнейшим существом. Смирение – какой жалкий исход. Но это единственное, что мне осталось».
В этих искренних признаниях – объяснение настроения сочиненной в то время «Лунной сонаты». В ней звучат задумчивые вопросы к судьбе и ликующее неудержимое стремление вперед среди всего горя и несчастья. Вся смиренная печаль слышится в протяжном пении первой части, а в последней уже чувствуется страстный ропот той силы, которая дает ему мужества противостоять судьбе. Он принял ее вызов. «Моя молодость, я чувствую это, только теперь начинается! Мои физические силы крепнут с некоторых пор, как никогда, так же как и мой дух! Каждый день я все ближе подхожу к той цели, которую чувствую, но не могу описать. Только так я могу жить. Я не хочу покоя! Я схвачу судьбу за глотку, — совсем согнуть меня ей не удастся! О, какое счастье прожить свою судьбу тысячу раз!»
Имя графини Джульетты Гвиччарди тесно связано с этим полным волнения временем жизни Бетховена. Об отношениях между ними существует целая литература самого фантастического свойства. Подлинно известно только то, что Джульетта некоторое время училась у маэстро и возбудила страстную любовь в своем учителе. Но их брак не состоялся. Он сам решительно указал на его невозможность: «Если бы я отдал на семейную жизнь все силы, то что же осталось бы для более высокого, лучшего?» Жить с ним, наверное, было бы совершенно невозможно, потому что, как признался один из друзей Бетховена: «Быть с ним – истинное мучение, нужно все время держать себя в руках». Бетховен старался с избытком загладить то, что он делал в припадке раздражения, так что всякие недоразумения в конце-то концов улаживались, но он все же всегда продолжал долго мучиться от содеянного самим же.
Порой им овладевали припадки страшного отчаяния, и мысль о смерти начинала преследовать неотступно. Он стенал: «О люди, вы, считающие меня бессердечным, упрямым, эгоистичным, — о, как вы несправедливы ко мне! Вы не знаете сокровенной причины того, что вам только кажется! С самого раннего детства мое сердце было склонно к нежному чувству любви и доброжелательству; но подумайте, что уже шесть лет я страдаю неизлечимым недугом, доведенным неумелыми врачами до ужасной степени. И я, из года в год, обманываемый в надежде на выздоровление, должен примириться с мыслью об этом тяжелом недуге, излечение которого, вероятно, невозможно. При моем горячем, живом темпераменте, при моей любви к общению с людьми, я должен был рано уединиться, проводить мою жизнь одиноко. Я должен жить как изгнанник.
Только искусство удерживало меня от мысли покончить с собою. Она не однажды приходила мне в голову. Но я решил ждать, пока неумолимым паркам угодно будет порвать нить моей жизни. Так на двадцать восьмом году жизни я должен был сделаться философом. Мне казалось немыслимым покинуть этот мир прежде, чем я не выполню того, к чему чувствовал себя призванным. Итак, я продолжал влачить свою несчастную жизнь.
О божество, ты видишь мою душу, ты знаешь ее, знаешь, сколько в ней любви к людям и стремления делать добро. О люди, если вы когда-нибудь это прочтете, то вспомните, что были несправедливы ко мне; и пусть всякий, кто несчастен, утешится тем, что есть ему подобный, который, вопреки всем препятствиям, сделал все, что только мог, чтобы быть принятым в число достойных художников и людей.
И все же я с радостью иду я навстречу смерти; если она придет прежде, чем я успею развернуть все мои способности в искусстве, то она все-таки, несмотря на мою жалкую судьбу, придет для меня слишком рано; я хотел бы, чтобы она пришла позднее. Но разве она не избавит меня от бесконечно невыносимого недуга? Приходи, когда хочешь, смерть, я храбро иду тебе навстречу…
О провидение! Дай мне один день чистой радости, — так давно уже мне чужд всякий отзвук ее! Когда же, о божество, мне будет дано опять почувствовать ее в храме природы и человечества? Никогда? Нет, это было бы слишком жестоко».
Прогримел взрыв отчаяния, однако вскоре у Бетховена не осталось и следа от уныния и тоски.
1804 год составляет эпоху не только в жизни Бетховена, но и в истории искусства. В этот год была окончена его «Героическая симфония», в которой развернулась страшная, ожесточенная борьба за высшие человеческие идеалы. Критика отнеслась недружелюбно к «широкой, смелой, но дикой фантазии». Она находила в симфонии слишком много резкостей и странностей. Прошли долгие годы, пока было оценено и понято это величайшее бетховенское творение». (И. Давыдов)
Затем появилась «Ода к Радости». «Из самой бездны скорби Бетховен воссоздает Радость. В тот момент, когда Радость вступает впервые, оркестр сразу смолкает, воцаряется внезапная тишина; это-то и придает вступлению голоса такой таинственный и необычно-чистый характер. И в самом деле – эта тема – божество. Радость нисходит с небес, овеянная сверхъестественным спокойствием, легкое ее дыхание исцеляет горести. Итак, он достиг цели, к которой стремился всю жизнь. Он овладел Радостью. Сумеет ли удержаться на этой вершине духа, откуда попирает бури?». (Р. Роллан)
«Бетховен не сдается, он буквально крепнет от бед. Я восхваляю Твою благость за то, что Ты испытал все средства, чтобы поднять меня к Тебе. Ты захотел дать мне почувствовать гнев Свой и посредством тяжких испытаний смирить мое гордое сердце. Ты послал мне болезнь и печаль, чтобы заставить меня постичь грехи мои. Об одном прошу тебя, Боже: не переставай исправлять меня согласно воле Твоей».
С рассвета и до полудня время Бетховена было посвящено механической письменной работе, остаток же дня уходил на размышления и приведения в порядок задуманного. После обеда он срывался с места и совершал свою обыкновенную прогулку, то есть, как одержимый, обегал два раза вокруг города. Композитор никогда не выходил на улицу без нотной записной книжки, при этом он пародировал слова Жанны д Арк: «Я не могу явится без моего знамени».
В его комнате царствовал неописуемый беспорядок. Книги и ноты бывали разбросаны по углам, здесь же стояла холодная закуска, там – закупоренные или пустые бутылки, на пульте наброски нового квартета, на фортепьяно – только что намеченная новая симфония, на полу – письма деловые и от друзей; и несмотря на это великий человек любил с красноречием Цицерона прославлять при всяком удобном случае свою аккуратность и любовь к порядку. Только когда часами, днями, а иногда и неделями приходилось искать что-нибудь нужное, начинались уже совсем другие речи, и все сваливалось на окружающих.
Этот великий человек не имел никакого понятия о деньгах, отчего, при его врожденной подозрительности, происходили частые недоразумения, и он, не задумываясь, называл людей обманщиками. Его странности и рассеянность стали вскоре известны во всех посещаемых им трактирах, и Бетховена перестали тревожить, даже если он забывал расплатиться. Он был крайне вспыльчив. Раз во время обеда в трактире кельнер ошибкой дал ему не то кушанье. Людвиг сделал ему замечание – кельнер позволил себе грубо ответить, и в ту же секунду все блюдо, полное соусу, полетело кельнеру в голову». (И. Давыдов)
Материальное положение великого композитора оставляло желать лучшего. Часто он встречался со своими друзьями в пивнушке «У лебедя». Но как-то он не пришел на встречу. Друзья спросили у него:
— Что с вами? Вы были больны?
— Я нет, — ответил Бетховен, — Но у меня только одна пара сапог. А с ними действительно случилась беда.
Однако Людвиг ван Бетховен чаще был раздражен, нежели шутлив.
Но такая нетерпимость не касалась одного племянника, который создавал своему дяде несчетное множество проблем, он не изгонял из своей жизни, как бы, быть может, ему этого не хотелось.
Бетховен страдал и умалял страдания других. Одна баронесса, его ученица, вспоминает: «Когда у меня умер последний ребенок, Людвиг долгое время не мог решиться прийти к нам. Наконец однажды он позвал меня к себе; когда я вошла, он сел за фортепьяно и сказал только: Мы будем говорить с вами музыкой. После чего стал играть. Он все мне сказал, и я ушла от него успокоенной».
Иной музыкой была «Аппассионата» — страстная, возбужденная. А критики все ругали: «Эта музыка может понравиться только самым яростным, слепым поклонникам Бетховена, которые найдут гениальным даже если он разольет чернильницу на лист нотной бумаги». Но композитора не могли ни смутить, ни сломить ни нападки критики, ни холодный прием зрителей. От творил с твердым сознанием своего понимания музыки.
К сожалению, с ее заоблачных вершин приходилось слишком часто спускаться на бренную землю. Полная зависимость Бетховена от продажи своих произведений создавала тягостную материальную неопределенность. Совершенно не знавший цены деньгам, витавший всегда в высших сферах, при необузданности и непостоянстве своих желаний, он тратил гораздо больше, чем получал, и должен был подчас обращаться за помощью к друзьям. Нередко он обращался и к братьям; но у него с ними происходили такие безобразные сцены, что он иногда надолго прекращал с родственниками всякие сношения.
Но бог с ним с материальным. Лучше зададимся вопросом: был ли Бетховен счастлив в любви? Да, он любил, был любим и надеялся на то, что всегда составляло его заветную мечту, — на семейное счастье. После смерти композитора в его секретном ящике нашли письма, известные теперь под названием «К бессмертной возлюбленной».
«Утро 6 июля. Мой ангел, мое все, мое я, только несколько слов, только несколько слов, и то карандашом – твоим!.. Разве может существовать наша любовь иначе, как при отречении, при ограничении наших желаний? Разве ты можешь изменить то, что ты не всецело моя и я не весь твой? О Боже! Взгляни на чудную природу и успокой свой дух относительно неизбежного. Я надеюсь, что мы скоро увидимся. Моя душа полна желанием сказать тебе многое. Ах, бывают минуты, когда я нахожу, что слова – ничто. Ободрись, оставайся моим верным, единственным сокровищем, мое все, как я для тебя! А что нам суждено и что должно быть, то ниспошлют боги. Твой верный Людвиг».
«6 июля вечером. Ты страдаешь, мое самое дорогое существо. Ах, где я — там и ты со мною! Вместе мы достигнем того, что соединимся навсегда. Что за жизнь так, без тебя!!! Как бы ты меня ни любила – все же я люблю тебя сильнее. Ах, Боже, так близко! Так далеко! Разве не небо – наша любовь? Она так же незыблема, как свод небесный».
«7 июля утром. Доброе утро! Еще в постели мои мысли несутся к тебе, моя бессмертная возлюбленная, — то радостные, то грустные, в ожидании, услышит ли нас судьба. Жить я могу только с тобой – или совсем не жить. Да, я решил блуждать вдали от тебя, пока не буду в состоянии кинуться тебе в объятия, назвать тебя совсем моею и вознестись вместе с тобой в царство духов. О Боже, почему надо бежать того, что так любишь? О, люби меня. Никогда не сомневайся в верном сердце твоего Л. Вечно твой, вечно моя, вечно вместе».
Кому были написаны эти письма? Сие осталось неизвестным. Возможно это была воображаемая возлюбленная, ведь иначе трепетные письма нашлись бы в ящике адресата, а не отправителя.
«Бетховен пишет Пятую симфонию. Так судьба стучит в дверь», — говорил он про начало первой части, и в ней мы видим, как смело автор ответил на этот «стук» судьбы и как героически вступил с нею в борьбу. «Я сам схвачу эту судьбу за глотку, — ясно слышится в первой части, — ей не удастся совсем согнуть меня». И судьба не побеждает его. Он сам смиряется перед неизбежным во второй части. И это смирение пробуждает в нем новые силы, желание самому бросить вызов судьбе, идти к своей цели в ясном сознании всех страданий, которые поставит на пути роковое неизбежное. Начинается новая борьба уже не с судьбою, а с самим собой, со своими страстями и эгоистическими желаниями. И вот когда кажется, что он уже совершенно изнемог в этой ужасной борьбе, что все погибло, а жизнь глухо бьется где-то глубоко, — вдруг раздается эта неслыханная дотоле восторженная победная песнь, песнь торжества над самим собой и над судьбой.
За Пятой симфонией вскоре следует Шестая, пасторальная. Это песнь любви к природе, которая в одинокой жизни композитора была ему и матерью, и сестрой, и возлюбленной. Он страстно любил ее и понимал ее жизнь; она давала мир его беспокойной душе в неустанной борьбе с жизнью. «Я сочинял мою Пасторальную симфонию, а овсянки, перепелки, соловьи и кукушки мне помогали! Взгляни, взгляни на чудную природу и успокой свой дух относительно неизбежного».
Вскоре появилась Седьмая симфония, навеянная наступившими политическими событиями, тем подъемом народного духа, который выразился во всеобщем движении против непомерных завоевательных стремлений Наполеона. Конский топот, развивающиеся знамена, звуки труб – бодрое проявление сил того времени – натолкнули Бетховена на идею живописать эту картину в музыке.
Несколько тысяч человек, собравшихся послушать ее, заполнили залу; благоговейная тишина придавала всему характер церковного праздника. А потом взрыв неудержимого восторга заглушал исполнение. Современник вспоминает: «Я никогда в жизни не был свидетелем такого беспредельного сердечного выражения восторга». У исполнителей в глазах стояли слезы. Бетховен все продолжал дирижировать, пока капельмейстер движением руки не обратил его внимание на то, что происходило в публике, махавшей платками и шляпами. Подобное не раз повторялось на концертах Бетховена.
Он признавался: «Я совершенно изнемог от хлопот, неудач, радости – и все это сразу».
Но вот праздник кончался, и жизнь снова окружила его непроницаемым мраком, мешая работать. Несносным помехам способствовали и отношения в семье. Второй брат, последовав примеру первого, тоже женился на женщине, известной своим легким поведением, что породило много неприятных и тяжелых сцен. Вскоре Бетховену суждено было перенести еще большее испытание, имевшее влияние на всю его последующую жизнь. Его брат умер и в завещании назначил Людвига опекуном своего сына – уже упомянутого выше племянника, воспитание которого не решался доверить пользующейся дурной славой жене. Бесконечные тяжбы по этому поводу с матерью племянника наполняли последние годы жизни композитора процессами и всевозможными неприятностями.
«Боже, помоги! – восклицал он. — Я оставлен всеми! О жестокая судьба, о неумолимый рок, мое ужасное состояние никогда, никогда не кончится! Нет другого спасения, как бежать отсюда, только таким образом ты вернешься снова на вершину твоего искусства, здесь же ты погрязнешь в пошлости. О Ты, которому нет имени, услышь меня, Твоего несчастного, несчастнейшего смертного».
Когда, наконец, после долгой и упорной борьбы композитор сделался единственным опекуном своего племянника, в нем внезапно проснулась вся его врожденная, неудовлетворенная нежность. В нем началась новая, мирная внутренняя жизнь: он всей душой отдался «сыну», как он называл мальчика, и его собственная личная жизнь совершенно исчезла. Но мать – «королева ночи» не унималась, и Бетховену приходилось оберегать от ее влияния ребенка, который, находясь между двумя совершенно противоположными течениями, потерял всякую почву под ногами и стал обманывать и мать, и дядю». (И. Давыдов)
Бетховен писал нерадивому родственнику: «Ты так избалован, что не во вред тебе было бы постараться стать, наконец, простым и правдивым. Сердце мое столько перестрадало из-за твоего лицемерного поведения со мной, что мне трудно это забыть. Бог свидетель, только о том и мечтаю, чтобы быть как можно дальше от тебя и всей нашей отвратительной семьи».
Но за этими словами отчаяния и гнева немедленно следуют слова прощение: «Дорогой сын! Я приму тебя с любовью. Мы дружески поговорим обо всем, что надо сделать для твоей будущности. Вот тебе мое честное слово: ни единого упрека! Что толку упрекать? Верь тебя ждет самая сердечная заботливость, помощь любящей души. Вернись – вернись и прильни к груди отца».
«Увы, нравственное величие дяди не только не оказало благотворного влияния на племянника, а напротив, действовало на него дурно, ожесточало юношу. Это печальное явление, однако, его можно наблюдать много чаще, чем думается». (Р. Роллан)
«Все то время, когда Бетховен творил свою Девятую симфонию, он находился в состоянии какого-то особого экстаза, полнейшей отчужденности от всего земного, иногда подолгу неподвижно лежал под деревом, глядя в небо. Нравственный закон в нас и звездное небо над нами!» — записал композитор в одной из своих тетрадей. Он как бы ясно увидел спускающуюся сверху благодать, дающую животворную помощь и подкрепление.
Один эпизод, относящийся к 1822 году, вводит нас в полную тяжких испытаний жизнь Бетховена. Уже с первых репетиций стало ясно, что эти репетиции не могут идти под его управлением. Не будучи в состоянии слышать инструменты, он то ускорял, то замедлял темп, так что все вскоре распадалось. Пришлось остановить оркестр и начать снова: но сейчас же выяснилось: нет, так продолжаться не может. Бетховен беспокойно двигался на стуле, напряженно вглядываясь в лица окружающих, ища в них объяснения этих непонятных для него остановок. Но в зале царствовала глубокая тишина: никто не решался сказать ему роковую правду. Поняв же в чем дело, Бетховен внезапно, одним прыжком выскочил из оркестра и с криком: «Скорее вон отсюда!» — убежал, как был – без шляпы, домой. Там он упал на диван, закрыл лицо руками и оставался в таком положении долгое время. Ни одной жалобы, только все его существо выражало глубочайшую печаль.
Великий композитор с головой окунулся в свое одиночество и всецело погрузился в работу. «Мы смертные с бессмертным духом рождены только для страданий и радостей, и можно сказать, что лучшие получают радость через страдание». И действительно, вся его радость была в страдании, то есть в полнейшем отречении от своих стремлений и интересов. «Нет ничего более высокого, чем приблизиться к Божеству и оттуда распространять его лучи между людьми». В этом – его вера. Вера о небесном». (И. Давыдов)
«Когда ко мне приходит минута восторга, тогда я уверяюсь, что новыми, свежими формами заменятся обветшалые; что все нынешние инструменты будут оставлены и место их заступят другие, которые в совершенстве будут исполнять произведения гениев; что исчезнет, наконец, нелепое различие между музыкою писанною и слышимою. Я говорил господам профессорам об этом; но они меня не поняли, как не поняли силы, соприсутствующей художническому восторгу, как не поняли того, что тогда я предупреждаю время и действую по внутренним законам природы, еще не замеченным простолюдинами и мне самому в другую минуту непонятным…
Глупцы! в их холодном восторге, они, в свободное от занятий время, выберут тему, обделают ее, продолжат и не преминут потом повторить ее в другом тоне; здесь по заказу прибавят духовые инструменты или странный аккорд, над которым думают, думают, и все это так благоразумно обточат, оближут; чего хотят они? Я не могу так работать… Сравнивают меня с Микельанджелом — но как работал творец «Моисея»? в гневе, в ярости, он сильными ударами молота ударял по недвижному мрамору и поневоле заставлял его выдавать живую мысль, скрывавшуюся под каменною оболочкою. Так и я! Я холодного восторга не понимаю! Я понимаю тот восторг, когда целый мир для меня превращается в гармонию, всякое чувство, всякая мысль звучит во мне, все силы природы делаются моими орудиями, кровь моя кипит в жилах, дрожь проходит по телу и волосы на голове шевелятся…
И все это тщетно! Да и к чему это все? Зачем? живешь, терзаешься, думаешь; написал — и конец! к бумаге приковались сладкие муки создания — не воротить их! унижены, в темницу заперты мысли гордого духа-создателя; высокое усилие творца земного, вызывающего на спор силу природы, становится делом рук человеческих! — А люди? люди! они придут, слушают, судят — как будто они судьи, как будто для них создаешь! Какое им дело, что мысль, принявшая на себя понятный им образ, есть звено в бесконечной цепи мыслей и страданий; что минута, когда художник нисходит до степени человека, есть отрывок из долгой болезненной жизни неизмеримого чувства; что каждое его выражение, каждая черта — родилась от горьких слез Серафима, заклепанного в человеческую одежду и часто отдающего половину жизни, чтоб только минуту подышать свежим воздухом вдохновения?
А между тем приходит время — вот, как теперь — чувствуешь: перегорела душа, силы слабеют, голова больна; все, что ни думаешь, все смешивается одно с другим, все покрыто какою-то завесою…» (В. Одоевский)
«Но надо жить. Вот как описывает Бетховена один из его современников: Его седые волосы висели в беспорядке. Полы не застегнутого сюртука развевались по ветру так же, как и концы белого шейного платка, карманы были страшно оттопырены и оттянуты, так как они вмещали в себя кроме носового платка записную книжку, толстую тетрадь для разговоров и слуховую трубку. Так он странствовал, немного подавшись туловищем вперед, высоко подняв голову, не обращая внимания на замечания и насмешки прохожих.
Его «сын» неохотно сопровождал его, так как стыдился странного вида своего «отца». Неудивительно, что чужие не всегда могли угадать, какой великий человек скрывается за такой необычной внешностью, и с ним нередко происходили довольно неприятные случаи. Так, однажды Бетховен заблудился и к вечеру, усталый и голодный, очутился где-то в пригороде Вены. Здесь он стал смотреть в окна съестных лавок, привлек к себе внимание полицейского, принявшего его за нищего, и был арестован. На свое заявление: «Я – Бетховен!» — он получил ответ: «Как бы ни так! Мошенник ты – больше ничего». Великого композитора отвели в полицейский участок, откуда его выручили друзья.
Сама жизнь Бетховена была такова, что он мало-помалу внутренне совсем отрешился от всего земного, и вся его настоящая работа являлась как бы приготовлением к тому моменту, когда дух совершенно освободится от своей смертной оболочки. Среди пустынного ужаса личного существования дух все активнее стремился выше и выше, в таинственную даль. И снова и снова страшный контраст с этим настроением представляла его земная жизнь. Нежность к племяннику приняла такой страстный характер, что он совершенно измучил ею и его, и себя. «Где я не изранен, не истерзан! Господь с тобою и со мною! Скоро придет конец твоему несчастному отцу».
Сцены между ними делались все чаще и тяжелее. Неудержимая страсть к игре и кутежу совсем сбила с толку молодого человека, он запутался в долгах и даже попался в некоторых неблаговидных поступках. Когда дядя узнал о его поведении, то юноша сбежал из дому. Нежная любовь дяди скоро вернула его, но лишь для того, чтобы устроить племяннику такую рабскую жизнь, какой не смог бы вынести ни один человек. После бесчисленных неприятных и самых безобразных сцен, вызванных несдержанностью дяди и возрастающим дурным влиянием матери, Бетховен в одно летнее утро с ужасом узнал, что племянник снова бежал из дома, на этот раз с намерением лишить себя жизни. Бесконечно долгое утро прошло в безуспешных поисках. Когда юношу нашли, он был опасно ранен в голову. «Дождался, — были его первые слова к дяде, — будешь ты теперь меня мучит упреками и жалобами?»
Больно отозвалось это восклицание в сердце любящего дяди. Неотразимое страдание отразилось во всей его сгорбленной фигуре. Перед племянником стоял старик, без воли, послушный каждому дуновению.
Жизнь безжалостно сжимала композитора в своих неумолимых тисках. Англичане оказали Бетховену материальную помощь, он чрезвычайно растрогался до глубины души. Это было душераздирающее зрелище: получив письмо, сжал его в руках и зарыдал от радости и благодарности.
Когда Бетховен заболел, вскоре выздоровевшему племяннику было поручено немедленно вызвать врача, но он так небрежно выполнил это поручение, что врач явился к больному только через три дня. Этот медик совершенно не понял болезни своего пациента, и следствием его лечения было быстрое ухудшение состояния больного. Вскоре у него определили водянку. Болезнь быстро развивалась; наступили ночные припадки тяжелого удушья, и вскоре явилась необходимость сделать прокол в животе.
При виде массы хлынувшей из него воды, Бетховен воскликнул со смехом: что хирург представляется ему Моисеем, ударившим жезлом в скалу, и тут же в утешение себе, прибавил: «Лучше вода из живота, чем из-под пера».
Великий композитор уже чувствовал приближение смерти. «Рукоплещите, друзья, представление кончено!» — однажды воскликнул он.
26 марта 1827 года утром стоящие на рабочем столе часы Бетховена внезапно остановились. В пять часов дня разразилась ужасная гроза с ливнем и градом. Внезапно яркая молния осветила комнату. Умирающий вдруг поднял руку кверху, глаза его открылись, и все лицо приняло выражение суровой строгости. Затем рука его упала, глаза закрылись. Все было кончено. Бетховен умер.
Он говорил о себе: «Нет для тебя счастья на этом свете. Только там, в краю, где царит идеал, найдешь ты друзей».
Похороны его проходили в чудное чистое весеннее утро. Двадцатитысячная толпа собралась вокруг бренных останков того, кто был забыт при жизни. Над могилой поставили памятник в виде пирамиды. На этом памятнике изображены солнце и под ним лира. Под лирой только одно слово – «Бетховен». (И. Давыдов)
«Жизнь Бетховена почти всегда была непрестанным мученичеством, оттого ли, что трагическая судьба ковала его душу на наковальне физических и нравственных страданий; каждый день приносил ему новые испытания; и если он стал великим своей стойкостью, то ведь он был столь же велик и в своем несчастье. Так пусть же не слишком сетуют те, кому приходится тяжко: лучшие люди человечества разделили его участь. Укрепимся же его мужеством.
А если у нас иссякнут силы, передохнем немного, положим голову ему на колени. Он утешит нас. Из его высоко души струится поток спокойной силы и могучей доброты. И даже не постигая до конца его творений, мы прочитаем в его глазах, в истории его жизни, что жизнь никогда не бывает более великой, более плодотворной – и более счастливой, — нежели в страдании.
Он сам хотел, чтобы его пример мог служить поддержкой другим страдальцам, как и он сам, который вопреки всем преградам, воздвигнутым самой природой, сделал все, что было в его силах, дабы стать человеком, достойным его имени». После долгих лет борьбы, одержав ценой сверхчеловеческих усилий победу над своим недугом и выполнив свой долг, который, как он говорил, состоял в том, чтобы вдохнуть мужество в несчастное человечество, этот Прометей-победитель ответил другу, взывавшему к богу о помощи: «Человек, помогай себе сам!».
Бетховен – самая героическая сила, самый большой, самый лучший друг всех, кто страдает и кто борется. Когда мы скорбим над несчастьями нашего мира, он приходит к нам, как он приходил когда-то к несчастной матери, потерявшей сына, садился за фортепьяно и без слов утешал ее, плачущую, песней, смягчавшей боль. Он заражает нас доблестью, тем счастьем борьбы, тем упоением, которое дается сознанием, что жив в тебе бог.
Какое завоевание может сравниться с этим? Какая битва Бонапарта, какое солнце Аустерлица могут поспорить в славе со сверхчеловеческим трудом, с этой победой, самой сияющей из всех, которую когда-либо одерживал дух?
Страдалец, нищий, немощный, одинокий, живое воплощение горя, он, которому мир отказывает в радостях, сам творит Радость, чтобы подарить ее миру. Он кует ее из своего страдания, как сказал он сам этими гордыми словами, которые передают суть его жизни и являются девизом каждой героической души: «Радость через Страдание». (Р. Роллан)