Исламская Испания.


</p> <p>Исламская Испания.</p> <p>

В 711 году арабам удалось захватить большую территорию Испании. Таким образом они вступили на земли Европы и присоединили к своему Халифату еще один континент. Лишь в 1492 году испанцам удалось окончательно освободиться от арабского гнета. Однако, безусловно, столь долгое сплетение европейских и азиатских культур, христианской и исламской религий создали своеобразное искусство Испании.

В рыцарских романсах поэты любили рассказывать трагические истории о маврах и испанских принцессах – инфантах.


К королеве мавров
Привели инфанту
В жемчугах, в атласе,
В ожерельях, бантах.
«Эта полонянка
Всех испанок краше:
В дар от нас примите
Пленницу, синьора».
«Мне подарок этот,
Мавры, не годится:
Наш король так молод –
Может он влюбиться.
Прочь ее ведите,
Мне таких не надо:
Он ее полюбит
С первого же взгляда».
«Пусть она, синьора,
Хлеб печет до ночи:
Станут щеки желты,
Потускнеют очи.
Пусть стирает платья
В ледяном потоке:
Тусклы станут очи,
Пожелтеют щеки».
Вот она стирает
В холода и грозы;
Побледнел румянец,
Облетели розы,
Растеряла розы,
До свету вставая,
Платья королевы
День-деньской стирая.

Такова была судьба инфанты, а судьба порабощенного народа и того хуже.

Американский писатель Вашингтон Ирвинг в 1829 году посетил Испанию и написал книгу «Жизнь Магомета», в которой затронул некоторые стороны жизни исламской Испании.

Он пишет: «Торопливое воображение рисует мне Испанию краем южной неги, столь же пышно-прелестным, как роскошная Италия. Но таковы лишь некоторые прибрежные провинции; по большей же части это суровая и унылая страна горных кряжей и бескрайних степей, безлесная, безмолвная и безлюдная, первозданной дикостью своей сродни Африке. Красота здесь сурова. Нескончаемые равнины и каменистые кряжи, их нескончаемость торжественно-величавы, подобны океану.

Покажется, наконец, на крутом склоне или на каменистом обрыве селеньице с замшелым крепостным валом и развалинами дозорной башни – укрепления иных времен, времен мавританских набегов, и снова пустыня. Пустынное безмолвие тем глуше, что раз нет рощ и перелесков, то нет и певчих птиц. Только стервятник и орел кружат над утесами и парят над равниной, да робкие стайки дроф расхаживают в жесткой траве; но мириад пташек, оживляющих ландшафты иных стран, в Испании не видать и не слыхать, разве что кое-где в садах и кущах окрест людских селений.

Хотя эта страна не пленяет мягкой прелестью возделанных земель, все же в суровом ее ландшафте есть свое особое благородство: он вполне подстать здешним жителям, и полагаю, что я стал лучше понимать горделивых, закаленных, непритязательных и воздержанных испанцев, их мужественную стойкость в невзгодах и презрение ко всякой неге и роскоши, с тех пор, как повидал их страну. Вдобавок в этой жестокой простоте испанской земли есть нечто, настраивающее душу на возвышенный лад.

Блуждая по этим бескрайним степям, взгляд замечает там и сям разбредшиеся стада и при нем пастуха, недвижного, как изваяния, с тонким посохом, торчащим ввысь, словно пика; или длинную вереницу мулов, медлительную, как верблюжий караван в пустыне; или одинокого всадника с оружием и кинжалом, степного бродягу. Так что и в стране, и в обычаях, и в самом облике жителей страны есть что-то арабское. Все и везде ненадежны, и все при оружии. И землепашец на полях, и пастух в степи не расстаются с мушкетом и ножом. Зажиточный крестьянин вряд ли поедет на рынок без своего мушкетона, а, пожалуй, прихватит и пешего слугу с оружием на плече; к самому ближнему путешествию готовятся будто к дальнему походу.

«Стыдись, — говорила испанская женщина слабому мужчине, — ты плачешь, как женщина, над тем, что не сумел защитить, как мужчина».

Дорожные опасности предрешают и способ путешествия в миниатюре подобный восточному каравану. Погонщики собираются в конвой и отправляются затем в назначенный день вооруженной кавалькадой; желающие присоединиться к ним усиливают отряд. Таким-то первобытным способом и происходит обмен товарами и вестями.

У испанских погонщиков неистощимый запас песен и баллад, скрашивающих их бесконечные странствия. Напевы их диковаты, просты и монотонны. Поют они старательно, громко, заунывно, сидя боком в седле, и мулы их, похоже, с нисказанной важностью прислушиваются и вышагивают в такт пению. Поют старинные романсы о битвах с маврами, житейские стихи или какие-нибудь любовные песенки, а едва ли не чаще – баллады о дерзких контрабандистах и отважных бандолеро, ибо испанские простолюдины почитают пройдоху и грабителя лицам поэтическим.

Частенько погонщики тут же и сочиняют песню, и в ней описывают окрестные виды или дорожные происшествия. В Испании бездна певцов-импровизаторов: говорят, что это пошло от мавров. С какой-то смутной усладой внимаешь их напевам, оглашающим дикую и унылую местность под неизменное названивание колокольцев.

Надо признать, что когда область Испании Гренада была мавританской, здесь жилось куда веселее, чем ныне. Тогда все думы были о любви, музыке и поэзии. По любому случаю сочинялись стихи и их клали на музыку. Тот, кто лучше всех сочинял, и та, которая лучше всех пела, — им доставались милости и щедроты. В те дни, если кто просил хлеба, ему отвечали: сочини стих – и последнего нищего, если он просил в рифму, нередко награждали золотом.

Рассказывают, что во многих семьях все так же томятся по земному раю их предков и по пятницам в мечетях молят Аллаха приблизить срок возвращения Гренады правоверным.

Что и говорить, Испания и поныне страна особая: ее история, обычаи, нравы и склад ума – все иное, нежели в остальной Европе. Это страна романтической патетики, не имеющей ничего общего с той чувствительностью, которая под именем романтизма господствует в новейшей европейской литературе; она занесена с блистательного Востока.

С арабами-завоевателями в готскую Испанию вторглась иная, высшая образованность чувства и ума. Новоявленное государство становилось питомником искусств и утонченности, нравы покоренного народа смягчились и облагородились. Постепенно обживаясь на завоеванных землях, арабы почувствовали себя законными наследниками, и в них стали видеть не пришельцев, а равноправных соседей.

Пиренейский полуостров – это скопище государств христианских и мусульманских – на многие века превратился как бы в ристалище, где искусство войны почиталось главным призванием человека и рыцарская патетика достигла высшей утонченности. В мирное время знатная молодежь той и другой веры стекалась в одни и те же города, встречалась на состязаниях, турнирах и старалась превзойти друг друга в достойной и мужественной учтивости. Воины разной веры состязались в великодушии столь же рьяно, сколь и в отваге.

Летописи тех времен пестрят яркими примерами изощренной учтивости, героической самоотверженности, возвышенного бескорыстия и церемонного достоинства. Чтение это согревает душу. О рыцарских подвигах написаны драмы и сложены поэмы; они прославлены в тех вездесущих балладах, которые нужны народу как воздух и которые так закалили испанский характер, что испанцы при всех своих многочисленных недостатках и поныне – самый великодушный и чистосердечный народ Европы.

Правда и то, что порой патетика бывает показной, неумеренной. Она делает испанца напыщенным и велеречивым: он готов поставить вопрос чести над здравым смыслом и требованиями нравственности; вконец обнищав, он все же будет считать себя великим кабальеро и взирать сверху вниз на презренные ремесла и любые житейские попечения; но хотя это парение духа подчас и высокопарно, оно все же поднимает его над тысячью низостей.

В Испании есть два разряда людей, для которых жизнь – сплошной праздник: очень богатые и совсем нищие – одним просто нечего делать, а другим делать нечего; и пуще всех поднаторели в ничегонеделании и пропитании помимо денег испанские бедняки. Полдела – климат, остальное – темперамент. Дайте испанцу летом – тени, зимой – солнца, краюху хлеба, головку чеснока, ложку оливкового масла, горстку гороха, затасканный бурый плащ и гитару – и все ему нипочем. Подумаешь, бедность! Он знает, что бедность не порок. Бедность ему к лицу, вроде драного плаща. Хоть и лохмотья, а все идальго.

Нищему студенту в Испании живется не так уж худо, особенно если он умеет понравиться и угодить. Он скитается из селения в селение, из города в город, куда позовет его любопытство или прихоть. Сельские священники, которые большей частью были в свое время тоже нищими студентами, дают ему приют на ночь, кормят ужином, а наутро нередко снабжают в путь горстью грошиков, а то и полушкой.

Нищий студент идет по улицам от дверей к дверям и не встречает ни сердитого отказа, ни холодного презрения, ибо в нищенстве его нет ничего постыдного – ведь многие ученые люди в Испании с этого начинали; а если студент еще недурен собой и наделен веселым нравом, да вдобавок умеет играть на гитаре, то крестьяне почти всегда встречают его радушно, а их жены и дочери – с кокетливой улыбкой.

Однажды в одном из селений я увидел совершенно немыслимую картину. На вершине сторожевой башни стоял долговязый парень с тремя удочками, он словно бы удил ими звезды. Странно было глядеть на деяния этого воздухолова, размахивающего удочками. Все объяснилось очень просто: башня расположена так высоко и на таком чистом воздухе, что ее облюбовали ласточки и стрижи: они мириадами носились вокруг и резвились, как мальчишки, выпущенные из школы. И ловить их в этой вихревой круговерти на крючки с мухами – излюбленное развлечение оборванных сынов Испании, которые с досужей изобретательностью истых бездельников надумали, как удить в небесах.

Удивительные легенды рассказывают в Испании о тайнах дворца Альгамбра. Если что-нибудь в этих легендах оскорбит доверие читателя чересчур придирчивого, пусть он подумает, о каком странном месте идет речь – о дворце Альгамбра, и простит мне некоторые излишества. Не должно ему ожидать, что все будет правдоподобно, как в обычной жизни; надо помнить, что ты блуждаешь по залам волшебного дворца и что всякое место здесь – заколдовано.

В давние времена, много сотен лет назад в Гренаде правил мавританский царь по имени Абен Габуз. Он был, так сказать, воитель на покое: смолоду только и делал, что разорял и грабил соседей, а, состарившись и одряхлев, возжелал отдохновения и решил зажить со всеми в мире, почивать на лаврах и безмятежно услаждать душу награбленным добром.

Однако же у этого благоразумнейшего и миролюбивейшего престарелого самодержца, откуда ни возьмись, появились юные соперники, желавшие в свой черед стяжать боевую славу и расквитаться по отцовским счетам. Враги наседали отовсюду, подступая под укрытием скалистых крутогорий, окружающих Гренаду, и несчастный Абен Габуз вечно был в тревоге и смятении, ибо не ведал даже, с какой стороны нагрянет неприятель.

Тщетно строил он в горах дозорные башни, тщетно преграждал заставами все перевалы с наказом при виде врага немедля подавать ему знак: ночью – огнем, а днем – дымом. Проворные супостаты все время обводили его вокруг пальца: они вдруг выбирались из какой-нибудь тайной теснины, учиняли грабеж под самым его носом и преспокойно скрывались в горах с пленниками и добычею. Слыханно ли, чтобы воителя-миролюбца на покое постигло такое злополучье?

Тем временем ко дворцу вконец растерянного и расстроенного Абен Габуза явился некий арабский старец-знахарь. В эту ночь а небе светила ущербная луна, вернее блистающий серебром полумесяц.

Седая борода звездочета достигала ему до пояса, и был он самого древнего вида, однако пришел из Египта пешком, подпираясь посохом, покрытым письменами. Молва опережала путника. Имя его было Ибрагим ибн Абу Аюб; говорили, что он родился еще во дни Магомета, и что отец его – сподвижник пророка.

В Египет он попал ребенком, и несчетное множество лет учился чернокнижию и паче всего чародейству у сведущих в нем египетских жрецов. Говорили еще, что он открыл способ продлевать жизнь, и недаром ему уже больше двухсот лет; но открылось ему это лишь в старости, оттого-то он сед и морщинист.

Царь с почтением принял этого удивительного старца: как почти всякий престарелый владыка, он был очень милостив к лекарям. Немного времени спустя премудрый Ибрагим стал царским наперсником: что ни случись, к нему прибегали за советом. Абен Габуз и поселил бы его у себя во дворце, но звездочету более по душе показалась пещера в той самой горе, на которой потом воздвиглась Альгамбра. Он велел расширить пещеру, превратив ее в просторный и высокий чертог с круглым отверстием в своде, так что оттуда, словно из колодца, даже среди бела дня видны были звезды небесные.

Стены чертога украсили египетскими письменами, колдовскими изображениями и знаками Зодиака. Много там было разных устройств, которые смастерили по указке звездочета гренадские искусники, но что это были за устройства, ведал лишь он сам.

Однажды звездочет рассказал царю свою историю: я сидел на берегу Нила и беседовал со старым жрецом; он указал мне на мощные пирамиды, подобные горам в пустыне. «Вся наша наука, — сказал он, — ничего не стоит в сравнении с тем знанием, которые хранят вон те могучие строения. В середине главной пирамиды есть склеп, где покоится мумия верховного жреца, помощника в сем великом строительстве; и с ним погребена волшебная книга знаний, хранилище тайн волшебства и искусства. Эта книга вручена была Адаму после грехопадения; из рук в руки передавали ее, и она дошла до мудрейшего царя Соломона, который не без ее помощи построил иерусалимский храм. А как она попала к строителю пирамид, известно лишь Тому, для Кого нет никаких тайн».

Услышал я слова египетского жреца, и сердце мое разгорелось жаждой добыть эту книгу. Мне подчинены были многие из наших солдат и немало египтян; я повелел пробиться сквозь строение пирамиды, до самого склепа, где много веков пролежала эта мумия верховного жреца. Я разломал саркофаг, размотал бесчисленные повязки и обмотки и, наконец, добрался до бесценного фолианта, схороненного на груди мертвеца. Дрожащей рукой я схватил книгу и кое-как выбрался из пирамиды, оставив мумию в черном и безмолвном склепе ждать воскресения и Страшного суда. Я изучил эту книгу, теперь всякое волшебство мне подвластно, и джинны под рукой у меня.

— О мудрый Абу Аюба, — возрадовался Абен Габуз, — сделай мне надежного стража моих границ, а за расходами я не постою, черпай из моей казны, сколько потребно.

Звездочет тут же принялся за работу, дабы удовлетворить государя. Он повелел воздвигнуть башню превыше всех башен царского дворца, на уступе Альбайсина. Ее составляли камни, привезенные из Египта, по слухам взятые от пирамиды. Вверху башни был круглый зал с окнами на все стороны света, и у каждого окна столик, подобный шахматному, с кукольной ратью, конной и пешей, во главе с владыкой той страны, и все деревянной резьбы. У каждого столика лежало небольшое копье вроде шила, и на них были начертаны халдейские письмена. В зал этот вели медные двери с большим стальным замком, ключ от которого хранился у царя.

Башню венчал шпиль, а на нем бронзовое изваяние: всадник-мавр со щитом в одной руке и копьем в другой, острием кверху. Если откуда-нибудь грозил враг, всадник обращался в ту сторону с копьем наперевес. Вскоре после завершения сооружения волшебного устройства бронзовый всадник обратился лицом к горам Эльвиры и копье его направлено было прямо на перевал Лопе.

— Бить в барабаны, трубить в трубы и всю Гренаду призвать к оружию, — обрадовался царь.

— О царь, — молвил звездочет, — да пребудет город в покое и не тревожь своих воинов; мы разделаемся с врагом без их помощи. Отпусти слуг своих, и взойдем на башню, в тайный чертог.

И они взошли на башню. Царь Абен Габуз приблизился к столику вроде шахматного, на котором были расставлены деревянные фигурки, и, к изумлению своему увидел, что все они движутся. Кони дыбились и гарцевали, всадники бряцали оружием, доносился слабый рокот барабанов и труб, но все это было не громче и не внятнее, нежели жужжание пчелы, тревожащей дремотный слух лентяя, прикорнувшего в полуденной тени.

— Ты зришь, о царь, — сказал звездочет, — живое свидетельство того, что неприятель твой ополчился на тебя. Хочешь посеять в нем страх и смятение, дабы он отступил без кровопролития, — рази их тупым концом волшебного копья, а ежели нужны раздоры и убийства – бей острием.

Лицо Абен Габуза потемнело; он жадно схватил копье дрожащими пальцами и, тряся седою бородой, посеменил к столику.

— О Абу Аюба, — возгласил он, подхихикнув, — прольем-ка, пожалуй, немного крови!

И, сказав так, поранил волшебным копьем несколько куколок, а других ударил древком. Те грянулись замертво, а эти обратились друг на друга и начали схватку и побоище. Не без труда звездочет удержал руку миролюбивейшего государя, не дав ему истребить недругов всех до единого. Потом он уговорил его выслать лазутчиков к перевалу Лопе. Те вернулись с известием, что в христианском войске вдруг вспыхнули раздоры, началась братоубийственная резня, и они отступили назад.

Абен Габуз возликовал, узнав, сколь надежен его талисман.

— Наконец-то, — сказал он, — я буду жить в покое и разделаюсь со своими врагами. О мудрый Абу Аюба, как мне за это тебя возблагодарить?

У старца и философа, о царь, желаний не много, и они просты: помоги мне лишь благоустроить мою отшельническую келью, и этого хватит.

— О сколь возвышена таковая воистину мудрая неприхотливость! – воскликнул царь, втайне довольный, что ему все так дешево обошлось.

Вскоре покои мудреца обустроили.

А царь первое время вовсю развлекался. Он всячески поддевал и оскорблял соседей, чтобы они нападали на него лишний раз. Но неудача за неудачей постепенно образумили их, и вот уже никто больше не смел вторгаться в его владения. Много месяцев бронзовый всадник пребывал в мирной позиции, и престарелый государь, соскучившись без любимой забавы, брюзжал и сетовал на однообразное затишье.

Наконец однажды волшебный всадник вдруг повернулся и бросил копье наперевес. Абен Габуз поспешил в башню, но столик у нужного окна пребывал в покое: ни один воин не шевельнулся. Озадаченный царь выслал в горы конный разъезд. Им попалась только девушка-христианка дивной красоты: она спала средь бела дня у родника, и они захватили ее в плен. Когда девушку привели к царю, он воскликнул:

— Красавица из красавиц, кто ты и откуда?

— Я дочь готского короля, еще недавно правившего в здешних краях. Войско моего отца, точно по волшебству, рассеялось в этих горах, он стал изгнанником, а дочь его пленницей.

— Берегись, о царь, — прошептал Играгим ибн Абу Аюб, — это, может статься, одна из северных чаровниц, о которых я слышал и которые принимают самый пленительный облик на горе неосмотрительным. Глаза у нее колдовские и я чую чародейство в каждом ее движении. Она и есть тот неприятель, на который указал талисман.

— Абу Аюба, — ответствовал царь, — я знаю, ты мудрец, а может, и волшебник, но в женщинах ты немного смыслишь. Зато со мной тут вряд ли сравниться даже сам премудрый Соломон, хоть его женам и наложницам не было счету. В этой девице я дурного не вижу, а красота ее отрадна для моего взора.

— Прошу, о царь, подари мне эту случайную пленницу, — попросил неожиданно звездочет.

— Нет, эту девицу я возьму себе.

Звездочет продолжил уговоры и увещевания, но монарх отвечал ему высокомерием, и они расстались весьма неприязненно.

Абен Габуз целиком покорился своей страсти. Он, конечно, был уже не молод, но зато богат, а старые любовники обычно не скупятся. Готская же царевна ничему не дивилась: она явно была привычна к великолепию, принимала все дары как подобающие ее высокородству, а вернее ее красоте, ибо красота еще взыскательнее, чем знатность. Но все старания Абен Габуза, все траты пропадали впустую.

Наконец на голову незадачливого царя обрушилась беда, против которой был бессилен его талисман. В самой столице поднялся мятеж, и вооруженная толпа подступила к стенам дворца, покушаясь убить расточительного царя вместе с его христианкой-наложницей. В груди монарха разгорелась искра былой бранной отваги. Он сделал вылазку с горсткой стражи, обратил мятежников в бегство и истребил смуту в зародыше. Когда все улеглось, Абен Габуз потребовал из-под земли звездочета, который смаковал горечь обиды.

Звездочет предстал перед царем, и тот к нему обратился заискивающе:

— О мудрый Абу Аюба, ты верно предрек мне беды из-за этой прекрасной пленницы, но ведь ты умеешь не только возвещать невзгоды: скажи мне, как их отвратить?

— Отвяжись от этой неверной: она всему виною.

— Скорее я откажусь от своего царства, — воскликнул Абен Габуз.

— Ты утратишь его и потеряешь ее, — ответствовал звездочет.

— Мне не нужна слава, не нужна власть, я жажду лишь отдохновения; о, как обрести мне тихую пристань, укрыться от мирских сует, забот и мишуры и посвятить остаток дней безмятежной любви!

Звездочет пристально поглядел на него из-под лохматых бровей.

— И чем ты одаришь меня в награду за такую пристань?

— Сам назови себе какую хочешь награду. И, если только это мне подвластно, душой своей клянусь, ты получишь ее.

— Ты слышал, о царь, об иремских садах, одном из чудес блаженной Аравии? – спросил звездочет и рассказал о райской прелести этих садов.

— О мудрый Абу Аюба! – воскликнул Абен Габуз, дрожа от нетерпения, — подлинно поведал ты и изведал много чудесного! Сотвори мне подобный сад и требуй любой награды, хоть полцарства!

— Увы! – ответствовал звездочет, — ты ведь знаешь, годы мои древние, я философ, мне много не надо; пусть будет моею первая вьючная скотина с поклажей, которая зайдет в волшебные ворота дворца.

Царь охотно согласился исполнить столь скромное условие, и звездочет принялся за работу. На вершине горы, прямо над своим подземным обиталищем, он приказал возвести громадную башню с проходом посередине. Когда проход построили, звездочет провел два дня в своем звездном чертоге за тайной ворожбой; на третий взошел на гору и весь день пробыл на вершине. В поздний час он спустился и предстал перед Абен Габузом.

— Итак, о царь, труд мой закончен. На вершине горы воздвигнут дворец из самых прекрасных, какие когда-либо замыслил или пожелал человек. Пышные чертоги и галереи, роскошные сады, прохладные фонтаны, благоухающие купальни – словом, гора стала раем земным. И, подобно садам иремейским, ее охраняют могучие чары, скрывающие от взоров и посягновений смертных, кроме тех, кто владеет тайной заклинаний.

Царь тут же взнуздал скакуна и с малой свитой верных пустился в путь узкой и крутой горной тропою. Рядом с ним на белом коне ехала готская царевна, сияя драгоценным нарядом, с серебряной лирой у пояса. По другую руку царя шел звездочет со своим колдовским посохом, он не признавал верховой езды.

Абен Габуз ждал, что в высоте вот-вот заблещут башни дворца, а по склонам покажутся висячие сады, но пока не видно было ничего похожего.

— Такова тайна, окутывающая дворец, — заметил звездочет, — его не увидишь, пока не пройдешь зачарованные ворота и не будешь посвящен во владение.

У двойного портала звездочет остановился и указал царю на волшебную руку и ключ, высеченные на замковых камнях.

— Это, — сказал он, — талисманы, оберегающие райские врата. Доколе вон та рука не потянется под свод за ключом, ни людская сила, ни чародейство не одолеют владыку этой горы.

Пока Абен Габуз, разинув рот, в молчаливом изумлении созерцал таинственные талисманы, конь пронес царевну в портал и остановился посреди прохода.

— А вот и обещанная награда, — воскликнул звездочет, — первое животное с ношей, которое вступит в волшебные врата.

Царевна надменно глядела с коня, и улыбка презрения тронула ее алые губы при виде двух седобородых старцев, сцепившихся из-за юной красавицы.

Тут царский гнев одержал победу над благоразумием

— Отродье пустыни, — прогремел Абен Габуз, — хоть ты и искусный чародей, но помни, кто твой владыка, и не вздорь со своим государем!

— Мой владыка! Мой государь! – отозвался звездочет. – Хозяин кротовой кочки притязает повелевать властелином соломоновой премудрости! Прощай, Абен Габуз: царствуй в своем закутке, тешься над своим дурачьем, а я, философ и отшельник, буду смеяться над тобою.

С этими словами он схватил под уздцы белого коня, ударил оземь посохом и тут же вместе с царевной провалился сквозь землю. И она наглухо сомкнулась над ними.

Абен Габуз онемел от изумления.

Время от времени изнутри горы слышалась музыка и женское пение. Кто знает, полюбила царевна старца-звездочета или нет. Известно одно: если любит один – это мука, если двое – счастье, если трое – раздор и вражда. Это волшебство, которое влечет друг к другу и сливает в сладостном единении, так что вместе это блаженство, а врозь – горе.

Никто не знает, родилась ли у царевны с звездочетом любовь, или клокотала ненависть.

Миновали столетия. На горе построили Альгамбру, и в ней отчасти была явлена баснословная прелесть иремских садов. Зачарованный портал цел и невредим. Говорят, что под этими вратами звездочет по-прежнему сидит в своем подземном чертоге и дремлет под звуки серебряной лиры царевны.

Здесь разлита такая дрема, что даже днем все клюют носом».