Лопе де Вега и его искрометный мир.


</p> <p>Лопе де Вега и его искрометный мир.</p> <p>

Какой бы ни была эпоха мрачной и безжалостной, в ней живут люди: хорошие и плохие, справедливые и коварные, добрые и злые… всякие. И еще в любой из эпох живут гении. Они их не выбирают, а живут в них и оставляют творения душ своих всем людям. В кровавую эпоху жил и великий испанский драматург Лопе де Вега.

И оставил тысячу и одну комедию человеческой жизни.

Он был современником Сервантеса и Эль Греко, встречался с ними. Лопе Феликс де Вега Карпио родился в 1562 году в семье мадридского златошвея. Доступные источники умалчивают, был ли его отец владельцем мастерских или сам вышивал золотой нитью, но ясно одно – семья та не из богатых. Однако Лопе рано обучился грамоте и уже в десятилетнем возрасте начал писать стихи.

В двадцать один год он отдал дань своему кровожадному времени: в звании простого солдата принял участие в морской экспедиции, завершившейся завоеванием Азорских островов. Видимо у Лопе от этот похода остались дерзкие воспоминания. Он написал:


На победных кораблях мы, воинственное племя,
Пеним волны. В наше время Марс воюет на морях.

Одного похода оказалось мало, и Лопе в другой раз на боевом корабле в составе эскадры приплыл к берегам Англии. Эскадру англичане встретили столь недружелюбно, что вся она вскоре была разбита на голову, и лишь на единственной уцелевшей каравелле Лопе чудом удалось вернулся на родину.

Морская тематика проникла в его любовные стихи. Вот, видимо, подсушенный поэтом разговор двух мореходов-ловеласов, увидевших на пирсе несравненную красотку.


— Как хороша!


— Что и говорить!
В модели ангела годится.


— Ее походка.


— Дух и плоть
Из воздуха ей дал господь.


— Когда красавица идет,
То все в ней блеск и дуновенье,
И, кажется, корабль плывет,
Гонимый ветром обольщенья.
Два киля – это башмачки,
Борт – это юбка. У корсажа
Хитросплетенья такелажа –
Все эти ленточки, шнурки.
Стан – это мачта, руки – реи,
Верх мачты – шея, а коса
И пена кружев – паруса,
В которых ветер вьется, реет.
Нахлынул воздух на мгновенье –
Она живет, она летит;
А ветра нет, и все в ней спит, —
Порыв приводит их в движенье.
А вот они, чуть ветер стих,
Подобны кораблю в покое:
Ведь ветер – это что такое?
Он истинная сущность их.


— Вы это хорошо сравнили
И верно судите о них
Все, что изменчиво и зыбко,
И беспокойно – им сродни;
И ловко плавают они –
И это тоже не ошибка.
Мне женщины напоминают
Корабль из-за семи морей –
Так много золота сверкает,
Алмазов, жемчугов на ней.
Какой бесчувственный предмет
На человека так походит?
Спит, говорит, виляет, ходит,
И так же все: то мрак, то свет,
То ясная вокруг погода,
То буря вдруг, валы встают,
И так же в гавань сквозь невзгоды
Надежда с верой их ведут.

Однако простому матросу недоступны встречи с прелестными созданиями, в портах их ждет грубое веселье и грубые женщины. В грязных тавернах


До одуренья
Все резались в очко хлюсты,
На холостяцких вечеринках
Сходились в пьяных поединках,
Горланили до хрипоты…
То были частые пирушки,
Когда весь дом ходил вверх дном,
И хохотали за столом
Отъявленные потаскушки.

Юноше-поэту с тонкой душой все эти военно-морские приключения и встречи с падшими женщинами крайне опостылели, и он кратко и веско сказал:


Мне море так осточертело,
Что я скалу обнять готов, —

и сделал все возможное, чтобы распрощаться с морской грубой стихией и вернуться в Мадрид.

Лопе отнюдь не относится к числу тех юношей, которые свято чтут христианские законы и ни в коем случае не возжелают ни жены ближнего своего, ни юной девы. Из-за одной из дев он крепко пострадал: его возлюбленная оказалась неверна ему, и он написал в ее адрес язвительные стихи.

Быть может, такие, как в этом диалоге:


— Ах, женское непостоянство!
От них господь нас сохрани!
В сто раз изменчивей они,
Чем моря зыбкое пространство,
Чем клуб, гонимой ветром пыли,
Чем очертания луны,
Чем фантастические сны,
Чем флюгер на дворцовом шпиле.
Адам мужчинам ненароком
Зла сделал больше, чем добра:
Изделье из его ребра
Его потомкам вышло боком.


— К пустым особам, всем известно
Мужчины льнут, как мухи к меду,
Хоть эту женскую породу
И называют все бесчестной.
На добродетельных девиц
Мужчины смотрят без вниманья.
Скучны им робкие признанья,
Глаза, опушенные ниц.


— Прелестниц ветреных, мой друг,
Мы страстно любим, но не вечно,
Мы любим долго и сердечно
Лишь добродетельных подруг.


— Все эти дамочки похожи,
Сказать, синьор, вам на кого?
Они похожи на мартышек,
Что изощряются подчас
В искусстве тысячи гримас
Перед толпою ребятишек.
И ну визжать, скакать, ломаться!
Но как завидят вдалеке
Мужчину с палкою в руке –
Они перестают кривляться
И начинают блох ловить,
Да так прилежно и смиренно,
Что не узнать их совершенно, —
Куда девается их прыть?
Они бесстрашно корчат рожи
Одной зеленой молодежи.

Излив горечь обмана возлюбленной в язвительных стихах, Лопе признается в вечной и извечной истине: без женщин жить нельзя!


Довольно с меня болтовни
О гнусностях женской природы!
Считают глупцы да уроды,
Что женщины ведьмам сродни.
А ты их завоевать,
Любви добиться сумей, —
И будешь до смерти своей
Им честь и хвалу воздавать.
Без них – господь мне свидетель –
Изящества, радости нет;
Во что превратился бы свет,
Коль не было б их на свете?

Поэт писал о целебности женской красоты и для души и для тела. А в это время родственники обиженной девушки уже закусили удила, заявили на Лопе, как на клеветника, в судебные органы, и те повелели ему немедленно убраться из Мадрида восвояси. «Восвояси» оказалась славной Валенсией.

Славной же она оказалась не только потому, что была не столь суровой как Мадрид, но и потому, что была самым настоящим театральным городом. Здесь собрались талантливые драматурги, здесь на сценах и на площадях разыгрывались трагедии и комедии. Здесь был воздух, которым легко дышалось будущему драматургу.

Первая же пьеса Лопе де Веги была поставлена на подмостках Валенсианского театра. И его жизнь стремительно завертелась: актеры и особенно артистки, репетиции и спектакли, новые стихи и вызывающие у автора восхищения овации и цветы. Было все, все, все…

Какое счастье испытать радость признания пока еще не вынули из тебя душу годы унижения, ожидания и безвестности!!!

Бился бешеный ритм жизни, задор звучал в делах и в стихах. Вот на сцене двое актеров разыгрывают сценку, глядя вслед уходящей хорошенькой актрисе:


— Сущий ангел во плоти.
Впрочем, есть изъян и в ней.


— А какой?


— Наличье мужа,
Не сводящего к тому же
Зорких глаз с жены своей.


— Да, за ней он смотрит в оба.


— Муж жену от всех таящий, —
Это изверг настоящий.


— Но и муж, согласный чтобы
Завела друзей жена,
Лишь того к ней подпускает,
Кто подарки в дом таскает,
Ибо, коль умрет она,
Он наследник – и прямой! –
Половины достоянья,
Что во время пребыванья
В браке нажито женой.


— Выражаясь по-культитски,
Муж такой – исчадье змея.


— Я сказал бы поточнее –
Просто черту родич близкий.


— Можно в дом зайти вон тот,
Но помеха есть и там.


— В чем она?


— В ханже-мамаше,
Охраняющей двух дочек,
Что свежее первых почек,
Перла и алмаза краше.


— Верить внешности – опасно.


— А вот здесь дом некой донны,
Что сладка, как сахар жженый,
И смугла.


— Характер страстный?


— Облику всему подстать.
Но едва зайдешь к ней в гости,
Муж ее готов от злости
На рога тебя поднять.

Гомерический хохот в зрительном зале чуть ли не опрокидывает стены. Свист, топот, улюлюканье. – Ай, да Лопе, ай, да сорванец! Лопе де Вега доволен, нет, он просто счастлив.

Ура! Победил!

Он писал просто и для простого народа, он доверял его вкусу и утверждал «право толпы устанавливать свои законы» сценического искусства. Он выступал против «строгих правил» и часто говорил: «Когда мне нужно писать комедию, я запираю все правила под тройной замок и изгоняю из своего кабинета Плавта и Теренция из страха услышать их вопли».

Кто знает, возмутились ли бы античные драматурги столь грубому отношению к ним? Скорее всего нет.

Испанский драматург стал отвергать четко установившееся строгое деление сценических произведений на трагедии и комедии, объявляя не только возможным, но и необходимым смешение в пределах одной пьесы трагического и комического, возвышенного и смешного, ибо «сама природа дает нам здесь благие образцы, и красота ее от разнообразия происходит».

В мире Лопе де Вега известен более как комедиограф, но в его сценическом портфеле имеются и трагедии. Одна из них называется «Звезда Севильи».

Начинается она с того, как король дон Санчо Смелый вступил на престол в Кастилье. Столица Севилья встретила его с сердечной любовью. Среди чествовавшей его толпы король увидел красавицу Эстрелью – звезду Севильи и тотчас возжелал увидеться с ней. Королевские придворные подкупили служанку Эстрельи, и она открыла им двери дома в ту ночь, когда ее брата Бусто не оказалось дома. Но не успел король еще пробраться к спальне красавицы, как неожиданно вернулся ее брат. Почувствовав, что в доме чужие, он воскликнул:


— Кто? Как пришли вы
Ко мне, в мой дом, в глухую ночь?
Кто вы? Скорее имя!


— Прочь! – прокричал король.


— О, вы не очень-то учтивы!
Но меч вам мой не даст пройти.


— Меч опусти!


— Какая дерзость! Не хотите ль
Вы удержать мой меч, когда
Так оскорбили без, стыда,
Сестры невинную обитель?
Я должен знать, кого убью.
Меч обнажи! Во имя чести!
Иль смерть тебе!

Тут Бусто бросается на короля, и тот после недолгого сопротивления признался, кто он такой.

Бусто от удивления восклицает:


— Король? Один? Украдкой?.. Ложь!
Король принес мне посрамленье?
Не может быть! Нет ты, злодей,
Позоришь короля напрасно.
Темнишь ты свет величья ясный
Преступной клеветой своей.
Нет, подданных своих не станет
Король бесчестием грязнить,
Он их доверья не обманет!
Вдвойне мой долг тебя казнить.
Ты знаешь, что закон нам дан, —
Он даже тех сурово судит,
Кто хоть помыслит, что забудет
Король божественный свой сан.

Но со временем возмущенный Бусто понимает, что в темном углу дома, закрывшийся полой плаща, перед ним действительно стоит король.

Юноша думает:


Король, король, сомненья нет…
Мне выпустить его придется,
Потом узнать, какой урон
Им нашей чести нанесен.

Бусто вынужден умерить свой пыл и отпустить соблазнителя любезной сердцу сестры со словами:


— Укрылся ты как жалкий тать
Под именем его священным, —
Считаю долгом неизменным
Пред этим именем смолчать.
Так не дрожи, иди свободно,
Свой гнев, свой меч я удержу,
Тебя за имя пощажу, —
Оно светло и благородно.
Пред ним я опускаю меч,
Но впредь не нарушай закона!
Король – вассала оборона,
Он должен честь его беречь.

Этими словами достойного вассала униженный король растоптан, оскорблен, взбешен. Он выхватывает из ножен меч.


— Дрожи! Теперь увидишь дело, —
Страшней покажется оно.
Владыки имя я беру,
Оно мой дух поднять сумеет…
Умри же!

Разгорается рьяный бой. На шум сбегаются со всего дома слуги, и в создавшейся суматохе король скрывается не узнанный никем. Придворные, прослышав о случившемся, возмущены дерзким поведением Бусто. Неужто ему неведомо, что король – это закон всей Испании. Мятежный дух простого вассала возмущает их, они предлагают королю тайно убить Бусто, но тут приходит весть о том, что найдена повешенной на дворцовой ограде служанка, открывшая дверь дома. А в руках ее зажата бумага с обещаниями вознаграждения за содеянное, подписанная самим королем.

Король в гневе. — Казнить и брата и сестру! – его вердикт.

В это время Бусто говорит своей ничего не ведающей сестре Эстрелье:


— Этой ночью уклонилось
Солнце от своей орбиты,
Извративши путь звезды.
У твоих дверей я встретил
Короля. Он был один
И плащом закутан плотно.


— Что я слышу?


— Слышишь правду.
Для чего в такую пору
Мог король прийти к нам в дом?
Только чтоб тебя увидеть.
Вот как было все. Опасность
Нашей чести угрожает.
Мне бежать придется, верно,
А тебе защитник нужен.
С Санчо Ортисом немедля
Обвенчать тебя хочу я:
Он тебе охраной будет
От нападок короля.

От такого известия Эстрелья и несказанно несчастно и несказанно счастлива. Ее возлюбленный Санчо сегодня станет ее мужем. Она обнимает, целует брата.


— О любовь! Какое счастье!
Нас с любимым свяжут узы, —
Их вовек не разорвать.
Но не рано ль мы начало
Принимаем за конец?
Между чашей и устами
Может многое грозить.

Однако, отбросив в сторону сомненья, Эстрелья пишет радостное письмо своему жениху.


«Супруг мой! Счастья день настал:
Мой милый брат своим согласьем дал
Мне – жизнь, тебе – твою Эстрелью».

Санчо счастлив. Он ликует:


— Сбылась мечта, сон светлый мой!
Слуга мой! Поспеши немедленно домой,
Оповести моих людей
Об этом торжестве, о радости моей!
Скажи дворецкому, чтоб вынул поскорее
И шляпы с перьями, и пышные ливреи,
Что я к торжественному дню
Давно заранее храню.

В это время король решает тайно разделаться с Бусто и… о, ужас, призывает для этого гнусного действа к себе Санчо Ортиса – жениха Эстрельи. Санчо приходит во дворец и преклоняет колено перед королем.


— Вы – мой король, мой повелитель,
И почитаю в короле
Я образ бога на земле.
Коль чувство я свое измерю,
То после бога в вас я верю,
И ваша воля – мне закон.

Король удовлетворен этими словами и велит рыцарю тайно убить одного человека. Санчо Ортис недоумевает:


— Мой государь, но ведь обычно
Казнят преступника публично –
На устрашенье всей стране.
К чему же тайно? Казнь такая
Даст повод думать, что убит
Невинный… Тайна лишь вредит
Вину от гласности скрывая.

Король настаивает, а для подчиненного воля короля – закон.


— Я вашей воли исполнитель.
Убью его, мой повелитель,
Хотя б он был родной мой брат.

И тут Санчо узнает, что ему надо убить родного брата своей возлюбленной.

— О, боже! – стенает благородный рыцарь. —


Вся наша жизнь – игра азарта…
Кто стасовал, кто чем пошел…
Одна невыгодная карта –
Источник горести и зол.
Жизнь, жизнь! Жестокая игра!
Блаженство было мне открыто…
Миг – и судьба, как ночь темна…
Один лишь ход – и карта бита…
Погиб! Погиб! Что делать мне?
Ведь с королем я клятвой связан.
Исполнить клятву я обязан,
Так мне и долг, и честь велят.
Однако можно ли забыть
Всей жизни золотую нить?
Всю дружбу и любовь былую?
Нет, нет, я Бусто жизнь дарую!
Он должен жить! Он должен жить!..
Но неужели же нарушу
Я клятву чести королю,
Его величье оскорблю?
Нет! Погублю я жизнь и душу,
Но чести я не погублю!
Любовь и честь… О, как жестоко
В борьбе изнемогает дух!
Как выбрать мне одно из двух?..
Зачем убить его он хочет?
Мне ум недоброе пророчит:
Эстрелья! Гибель ей грозит.
Король пленен звездой моею,
И вот со своего пути
Он хочет Бусто отмести.
Эстрелью я хочу спасти.
Хочу? Но я хотеть не смею!
Я рыцарь долга, чести раб!
Я должен, да, и я сумею
Расстаться с волею своею…
Так! Решено! Не буду слаб!
Долой мученья и сомненье!
Ведь слово короля – закон,
Хотя б несправедлив был он…
Увы! Мой долг – повиновенье.
Король велел – свершай скорей!
Он прав всегда, хоть будь злодей.
Карает высшим правосудьем
Одно лишь небо королей!

И Санчо убивает Бусто.


— О, ужас! Боже правый!
Что сделал я! Какой отравой
Мой дух сожгло безумье вдруг? –

стенает несчастный благородный рыцарь.

В последних словах умирающий Бусто поручает судьбу свой сестры своему убийце. И умирает.

Вопиет Санчо:


— Как Каин, брата я убил…
Я проклят. Он невинен был.
Его убил я как злодей.
Убейте же меня скорей –
Мне умереть с ним дайте вместе!

Эстрелья еще ничего не знает о случившемся. Она счастлива. Смотрится в зеркальце, говорит служанке:


— Я в мечтах своих уж вижу,
Как, сияя светлым счастьем
Милый мой жених мне руку
С нежной лаской подает
И твердит слова любви мне,
И душа глядит из глаз,
Заслоняя их зеницы.

Тут произошла неловкость, зеркальце, что было в руке у невесты, упало и разбилось. Эстрелья рассмеялась:


— Верно с зависти разбилось.
Верно поняло, что жду я
Зеркало к себе иное.
Мне других зеркал не надо,
Пусть они все разобьются,
Лишь бы мне всегда глядеться
В зеркало его очей.

Судьба же готовит ей иную участь. Ибо


Горе, беды и несчастья –
Человеческий удел.
Наша жизнь есть море плача.

Убийца Санчо Ортис схвачен приспешниками короля и наутро его должны казнить.

Горе! Горе!

Эстрелья в отчаянии:


— Брат убит? Его убийца –
Санчо Ортис? Невозможно!
Кто сказал? Кто это мог бы
Слышать и не умереть?
Значит, каменное сердце
У меня, коль я жива.
День ужасный навсегда
Я запомню. Горе, горе –
Вот она, моя звезда!
Если только есть в вас жалость,
То скорей меня убейте.

Слезы льются из глаз обездоленной сестры и невесты:


— Знают все, одной душою
Были наши все три сердца!
Он их разделил навек.
Прочь! Погибла я, погибла!

Король, узнав о свершившемся, надевает на себя личину незнания. Он требует доставить к нему убийцу и говорит:


— Пусть скажет мне без промедленья,
Кто был виновник преступленья,
Хотя б я сам – меня к суду!

Вот оно — лицемерье королей!

Санчо сам просит смерти. Жить ему не в мочь. На допросе он сохраняет в молчании тайну страшного королевского повеления.


— Пусть меня карают люди,
Наказуют небеса.
Началось уж испытанье!
Слышишь? Слышишь? Вихри веют,
Гром гремит и молньи блещут,
А меня сплетают змеи,
Страшным пламенем разят…
Есть безумцы и глупцы,
Что за честь свою страдают.
С ними я соединяюсь.
Честь! Безумец благородный
Хочет быть твоим рабом
И служить твоим законам!

Истинная честь говорит ему:


— Плохо, друг, ты поступаешь…
Нынче истинная честь
В том, чтоб клятвы не держать.
Что же ты меня здесь ищешь?
Я ведь умерла давно,
Протекли с тех пор столетья.
Друг! Ищи ты лучше денег, —
Деньги, деньги, вот в чем честь!

В это время Эстрелья умоляет короля:


— Доблестный король Кастильи,
В подвигах непревзойденный,
В добродетелях великий!
По кастильскому закону
Мне отдай убийцу в руки,
Чтоб его судила я.

Король лицемерно пытается успокоить несчастную девушку:


— Прекрасная! Свой правый гнев смягчи,
Чтоб мой дворец огнем ты не сожгла.
Ведь звезды – слезы солнца, их лучи
Вокруг тебя все могут сжечь дотла.

Оставшись один, король, наконец, познает муки совести.


Боюсь, свершит она над ним свой суд,
Она убьет его своей рукою.
Как может дивной красоты сосуд
Наполнен быть жестокостью такою?
И вот к чему ошибки нас ведут!
Спасу его. Ведь я всему виною.
Любовь! Ты топчешь пурпур королей!
Не откажусь от власти я твоей.

Но вот Эстрелье удается забирать Санчо из тюрьмы. Она говорит ему:


— Дон Санчо Ортис! Вы свободны.
Ступайте! Вам преграды нет.

— Эстрелья! – восклицает Санчо.

Разве в силах он уйти от возлюбленной? Разве возлюбленная в силах прогнать его? И она молвит:


— Твоею жизнью я владею
И, как звезда, царя над нею,
Тебя я к счастию веду.
Сильнее скорби безысходной,
Сильнее смерти страсть моя…
Люблю тебя – и буду я
Твоей звездою путеводной.


— О светлая! Как божество,
Красой сияешь неземной.
Как милостива ты со мною!
Врага щадишь ты своего!
Не надо! Будь со мной жестока.
Мне милость – казни тяжелей.
Казнь – милость для души моей.
Как? Ни проклятья, ни упрека?
Вели убить, убить меня!
Не мучь меня, моя святая,
Великодушием терзая
И милосердием казня.
Преступной жизнию своею
Я оскорблять тебя не смею.
Честь для меня всего дороже.
Я с жизнью расстаюсь навек.


— Умри ж, безумный человек!
И мне лишь смерть досталась тоже!

Так разошлись пути двух влюбленных.

Король в своем дворце не находит себе места.


Меня раскаяние гложет.
Какая слабость. Да, был прав
Один из мудрецов, сказав,
Что мудрым истинно быть может
Лишь тот, кто вовремя жесток
И вовремя благоразумен.
А я в беду себя вовлек.

Если в короле еще сохранились какие-то капли благородства, то в придворных уже и тех нет. Они считают, что


Слова для смертного простого
Важны. Монарху нет границ,
В его устах одно желанье
Уже закон: без колебанья
Пред ним все упадают ниц.
Не смеет рассуждать вассал,
Он должен знать повиновенье,
Все исполнять без рассужденья, —
Так высший долг им приказал.

А Санчо рвется обратно в тюрьму и молит казнить его – убийца должен умереть.

Король восклицает:


— Что за люди севильянцы!
Благородны! Неподкупны!
Тверже мрамора и меди!
Молит смерти. Если в жизни
Их деяния продлятся,
Их запишут на скрижалях
Вечности.

Король всей душой хочет избавить Санчо от смерти, ищет обходные пути, но судьи отвечают ему:


Как вассалы – мы покорны,
Но как судьи – неподкупны…
Не встревайте перед нами
За неправедное дело.
Мы неправды не допустим,
Мы свой жезл не опорочим,
И всегда совет Севильи
Будет верен сам себе…

Раз королем был дан указ казнить преступника – этот указ будет исполнен.

Что делать королю? Лишь одно: признаться.


— Пред высоким благородством
Севильянцев преклоняюсь.
Говорю с тобой, Севилья!
Ты меня должна казнить!
Я – виновник этой смерти,
Я его убийцей сделал!
Он невинен! С вас довольно?

Казалось бы, вот и счастливый, ну, более ли менее счастливый конец. Но нет. Король хочет соединить любящие сердца, Эстрелья отвечает на это:


— Мы в согласье жить не сможем:
Не могу с убийцей брата
Я делить и кров и ложе.
Возвращаю твое слово.

Санчо, понурив голову, отвечает своей возлюбленной:


— Да! Тебя я понимаю!
Возвращаю твое слово.
Тяжело и мне ведь было б
Видеть ту, чей брат любимый,
Друг мой, мною был убит.


— Значит оба мы свободны.


— Да.


— Прощай же!


— И прости!


— Но опомнитесь, постойте, —

пытается образумить их король.

Эстрелья говорит ему:


— Государь! Убийца брата
Мне не может быть супругом.
Хоть его боготворю я,
Хоть люблю его вовек.


— О, какое благородство!
И какая твердость духа!
Изумительные люди!
Да! Их родина – Севилья!

– так сказал король в конце пьесы.

А сам про себя ее автор сказал вот что:


Славный Лопе наш воспел
Дивную звезду Севильи.
Славу вечную он дал ей,
Как на бронзовых скрижалях
Сохранив ее навек.

Так закончилась трагедия, с одной стороны, замешанная на вседозволенности королей, с другой, показывающая в идеале, что есть испанская гордость, испанская честь.

В славную Валенсию Лопе привозит с собой прекрасную Исабель де Урбино девушку из аристократической семьи. Они крепко любят друг друга и заключают свою любовь в брачные узы, следуя «велениям природы и стремясь к чистым вратам супружества святого». Но родственники девушки устраивают им бесчисленные препятствия, вплоть до того, что угрожают судебным процессом.

Быть может, ощущения от хитроумно закрученного сюжет своей жизни Лопе передал в интригах комедии «Учитель танцев», рассказывающей о том, как можно путем различных уловок вступить в так называемый неравный брак. В комедии обедневший юный дворянин по имени Альдемаро, побывав на свадьбе Фелистьяны, влюбился в ее сестру Флорелу. Сгорая в огне любви, он пытается объяснить своему слуге, что за перемена произошла в его душе:


— Огнем чудесным я палим,
Меня он тайно убивает.
Он все в себе самом скрывает:
В нем – свет, в нем – звук, прилив и дым.
Свет – отражение сиянья
Далеких солнечных лучей
В волшебном зеркале очей;
Звук – горькой жалобы стенанья;
Живая влага слез – прилив,
А вздохи сердца – струйки дыма, —
Я к небесам их шлю незримо,
В дым легковейный обратив.


— Ну, речь, скажу у вас, такая,
Каких я не слыхал от вас!
Ого! Кто так еще речист?
Сильны в науке вы любовной
И говорите, безусловно,
Как истинный специалист, —

ответил слуга.

Альдемаро встречается со своим братом Рикаредо и делится с ним своими планами: взять в жены прекрасную Флорелу. Брат недоумевает:


— Вот непонятная причуда!
Ты позабыл, что наш отец
Давно уж разорен вконец,
Что замок наш – развалин груда?
Ты знатен, да, но ты бедняк,
И ты мечтать о браке можешь?
Да что ж невесте ты предложишь,
Подумай?

Но разве влюбленный в состоянии думать? Как проникнуть ему в дом Флорелы – вот вопрос вопросов для юноши. И вдруг он решает: я войду к ним в дом как учитель танцев.

Брат возмущен:


— Поверь мне, этакое ремесло
Твой род старинный унижает,
И предает на стыд и посмеянье.
Ведь его сфера – подвиги войны,
А ты не ценишь своего призванья.

Альдемаро парирует:


— Быть моляром или шить платье,
Вот – это низкое занятье,
Но сам державный наш король
Обязан знать искусство танцев,
И не ремесленник же тот,
Кто грацию преподает.

Об обучении танцам подумывают и в доме Альбериго, отца двух дочерей, не сумевших станцевать ни одного простенького па на свадьбе.

Альбериго увещевает дочерей:


— А ныне убедился я,
Что воспитанье там с изъянцем,
Где дамы не учились танцам.
Да, дочки, тут вина моя.
Сегодня видел я, как танец
Невольно украшает дам.
Как блеск он придает глазам,
А щечкам придает румянец.

Флорела поддерживает его:


— Коль, не танцуя, мы сидим
Среди танцующих на бале,
Нам остается только — в зале
Быть украшением стенным.

Что и говорить: желание учителя танцев и его будущих учениц совпали. Когда Альдемаро вошел в зал, по нему прошуршали голоса:

— Как элегантен!

— Гордый взгляд!

— Как он красив!

— Красив и строен!

О, чудо! Альдемаро в доме своей возлюбленной. Он в восторге!


Под тем же самым кровом, что она,
Придется мне сегодня спать впервые…
О нет! Не спать! Мне будет не до сна:
Прогонят сон мечтанья огневые.

И вот в доме Альбериго начинаются уроки танцев. Альдемаро берет в руки гитару и учит сестер самым разнообразным пируэтам.

Отец непутевого Альдемаро не знает покоя,


Горем потрясен,
Удара он снести не будет в силах.
У старца в жилах кровь хоть холодна,
Но если вдруг она вскипит чрезмерно,
Тогда наверно можно ждать конца!

Но Альдемаро не думает об этом. Тогда его друг увещевает его:


— Отца седин святыню пощадите,
В себя придите, вспомните свой род –
Он вас зовет! Со стен родного крова
Глядит сурово славных предков ряд.
Они вам говорят о славной цели,
О ратном деле. Иль милей для вас
Пускаться в пляс?

— В том нет стыда, где есть любви победа! – отвечает Альдемаро.

И идет в зал, обучать танцам свою возлюбленную. Они берутся за руки.

Учитель танцев говорит:


— Легко вполне понять основу дела:
Начните смело правою ногой,
Потом – другой: скользить быстрее… тише…
Носок повыше… там прыжок идет
И поворот – с поклоном грациозным.

Тот поворот закончился объятьем. Таково любви стремленье.


— Моя Флорела! Я под властью
Желаний, и желанья те
К твоей стремятся красоте,
Но не считай их низкой страстью!
Пылаю чистой я мечтою
До самой смерти быть твоим.
Мечты! Надежда имя им,
И я твоей награды стою,
Флорела!..

Тут юная Флорела ответила на поцелуй учителя танцев. Она полюбила. Она призналась сестре:


— Не стану от тебя скрывать:
Я к танцам прямо страсть питаю,
А где такое чувство есть,
Ничто не может надоесть.
Мне кажется, что я летаю…
Да, я нашла свой идеал.
Альдемаро такой учитель,
Что кажется пустынножитель,
И тот бы с ним затанцевал.

Однажды Альдемаро встретил рыцаря Вандалино, который неожиданно проникся к нему столь дружеским чувством, что признался, как близкому другу, в своей любви:


— Поверьте – нет безумья в том,
Когда мы душу открываем,
И если боль мы изливаем,
То облегченье ей даем.
Но про сердечные мученья
Моей любви не только вам –
Готов кричать о них камням!


— Синьор! Со мною без смущенья
Вы говорите обо всем.
Поверьте моему участью, —
Я вам товарищ по несчастью, —

отвечает Альдемаро, не ведая еще, в кого влюблен его новый друг. Узнав же, что имя его возлюбленной Флорела, изумляется несказанно и пытается отговорить Вандалино от якобы гибельного для него увлечения:


— Знай, красотой она опасна
И милосердию чужда.
По виду ангел светозарный,
Так упоительно нежна,
Но людям смерть несет она
Под этой красотой коварной.
Она опаснее сирен,
Горька точь-в-точь, как цвет алоэ,
Забудь навеки о покое,
Чье сердце попадет ей в плен.

Но Вандалино, конечно же, будет рад такому плену. Он отвечает:


— Я признался ей!


— Вы говорили с ней?


— Глазами.
Глаза – посредники влюбленных, —
Играя роль секретарей,
Открыли боль любви моей
И сердца мук неутоленных.
Сознаюсь, что надежда есть:
Она так ласково смотрела…

Альдемаро в отчаянии произносит про себя:


Он избран ей к моей печали.
Увы, любовь! Мы опоздали,
И местность занята врагом.
Не стали ждать моей кирки
В золотоносной жиле горной
Живые золотые зерна,
Не стала цапля у реки
Ждать соколиного прилета,
И клада не нашел пастух,
И смертный не сумел, как дух
Взлететь в небесные высоты…
Но золото из горных жил,
И цель охоты соколиной,
И клад, и небо – Вандалино
Все безраздельно получил.
В бессмертие души людской
Теперь мой ум поверить сможет,
Когда ее не уничтожит
Безумной ревности такой
Пожаром вспыхнувшее пламя!

Вандалино не замечает смятения своего нового друга и просит его передать любовное послание Флореле. Альдемаро соглашается сделать это, дабы понять, правда ли, что Флорела полюбила Вандалино, и ежели правда, то только в смерти он сможет найти избавление своему несказанному горю.

В это время Фелисьяна признается Флореле, что ее замужество оказалась для нее мертвой петлей, крепко стянутой на шее.

Флорела пытается успокоить сестру:


— Брак по любви всегда опасней:
Недолго жар любви горит,
И лучше, мудрость говорит,
Брак по рассудку.


— Это басни!
Кто испытал любовь хоть раз,
Всю жизнь сокровищем владеет:
Его воспоминанье греет,
Хотя бы жар любви погас.

Когда из письма Вандалино Флорела узнает, что тот ждет ее на свидание — она отказывается, а Фелисьяна испрашивает у нее разрешения пойти вместо нее. Она признается, что влюблена в Вандалино. Флорела в нерешительности, потом все же дарит сестре это свидание, прося ее лишь о том, чтобы она не уронила ее чести. Фелисьяна встречается под покровом мрака ночи с Вандалино, и тот принимает ее за Флорелу. Фелисьяна же понимает, что она натворила и ужасается содеянному.


Я выпила отравленный бокал
И вся во власти сладкого дурмана.

Итак, Фелисьяна влюблена в Вандалино, Вандалино влюблен в Флорелу, и обнимая Фелисьяну, думает, что обнимает Флорелу. Как же все запутано нещадно! Альдемаро сгорает от ревности. Он говорит Флореле:


— Любовь всем равенство дает
Своею силою могучей,
Но часто красота созвучий
Зависит от фальшивых нот.
Таит божественные звуки
Душа моя, как инструмент:
И вот теперь в один момент
Она к любви попала в руки.
Любовь чарует нас игрой…
Но хоть играет и прекрасно,
Расстроен инструмент ужасно:
Его нарушили вы строй!
И ревности жестокой муки
Способны исказить те звуки
И струны навсегда порвать…

Флорела отвечает:


— О, философией такой
Вы набросали арабески
Дамасской золотой нарезки
На инструмент прекрасный свой!
Как эти струны деликатны,
И как игра на них нежна!


— Она любовью внушена.

Тут Альдемаро признается, что он не учитель танцев, а обедневший дворянин, пошедший на обман ради любви.

Флорела говорит ему:


— Идешь на смелые дела
Ты, как и следует герою.
Но духом я сравнюсь с тобою:
Я женщина, но я смела!

Фелисьяна, опасаясь потерять своего Вандалино, совершила подлость. Она не погнушалась пойти на предательство сестры, погубить ее честь: под покровом ночи стать любовницею Вандалино, на устах которого имя одной лишь прелестной Флорелы. Фелисьяна назначает свидание Вандалино, и он уже несказанно мечтает о нем.


Примите же мое благословенье,
Ночь, сад, фонтаны, звезды и цветы!
Весенний воздух вздохами волнует,
Фонтаны сыплют чистый жемчуг струй…
Наступит миг – и страстным поцелуем
Ответит мне она на поцелуй.

В это время Флорела и Альдемаро перехватывают письмо Вандалино к Фелисьяне и пишут иное, в котором от имени Вандалино предлагают не тайную любовную связь, а законный брак. Посему он не придет к ней под покровом ночи. Фелисьяна, оставшись одна, пребывает в ярости и гневе. Она понимает, кто расстроил ее любовные помыслы: это Альдемаро препятствует ей, и тогда Фелисьяна решает погубить учителя танцев.


Уж я управлюся с танцором,
Он потанцует у меня:
Он будет выгнан прочь с позором.
Да, живо уберется прочь
Несчастный этот оборванец –
Ему придется кончить танец!
Обманом за обман плачу!
Месть будет только справедливой,
Я жду ее нетерпеливо, —
О, как я отомстить хочу!
Для женской мести нет предела:
Не успокоюсь до тех пор,
Пока изгнанье и позор
Не испытает он всецело.

Чтобы погубить Альдемаро Фелисьяна, подложила ему ларец с драгоценностями и обвинила в воровстве. Альдемаро опозорен. В его адрес летят гневные слова:


— Показывал он ловкость ног,
Но у него искусней руки.

Говорят одни, а другие подхватывают:


— Танцуй теперь в тюрьму, дружок!

Однако сложную интригу удается распутать. Опала спала с Альдемаро, и ему, благословясь, отдали прелестную ручку Флорелы.

Вандалино поняв, сколь жестоко он был обманут в своих чувствах, бросает гневные слова о Фелисьяне:


— Ей фурия родня –
Совсем она не ангел рая,
Пред кем должны мы, замирая,
Стоять, колени преклоня.
Проклятья вам записки и романы,
Служанки, слуги, окна и балконы,
Любовный шепот, нежность, вздохи, стоны!
Цветы, деревья, звезды и фонтаны!

Победили в этой истории любовь и добропорядочность героев Лопе де Веги.


Нет! Никогда не умирает тот,
Чья жизнь прошла светло и беспорочно,
Чья память незабвенная живет
В сердцах людей укоренившись прочно.
Ведь раб не тот, кто стонет под кнутом,
Не тот отшельник, кто по воле неба
Живет в уединении глухом,
И нищ не тот, кто просит корку хлеба.
Но тот и раб, и нищ, и одинок,
Кто в жизни выбрал спутником порок
И продал честь за сладкий яд отравы.
Свободу ж, царство, счастие нашел
Тот, кто избрал при жизни ореол
Высокой чести и бессмертной славы.

Конец этой комедии необычен. Ведь автор оставил без любви одного из своих героев, обычно же все любящие сердца находят ответное чувство, как говорится – всем сестрам достается по серьгам.

Жизнь Лопе де Веги просто на удивление счастливо складывается. Его приглашает к себе служить молодой герцог Альба, и Лопе вместе с женой приезжают в Толедо. Здесь они входят на правах равных в светское общество, встречаются с высокоинтеллектуальными людьми из существовавших там академий, созданных на платоновский манер, знакомятся в великим художником Эль Греко. Здесь уже достаточно известный драматург пишет новые свои произведения, ставит спектакли, организует пышные празднества.

Жизнь бьет ключом. Поэзия льется рекой.

Лопе пишет о любви.


Любовь! Ты истина и сила.
Любовь! Ты щедрый дар небес.
О сколько на земле чудес
Ты волшебством своим свершила
И скольких в жизни возродила!
Речь возвращаешь ты немым,
Лилея ум, ты гонишь глупость,
Лень, равнодушие и тупость,
Цинизм, и наглость, и бездушье
Рассеиваются словно дым.

Он писал задорные песни-сегидильи для исполнения их влюбленными под балконами своих красоток. Они были так хороши, что


За эти песни и за их очарованье
Италия завидует Испанье.

Он задумывается об особенностях исторического и поэтического слога.


Слог исторический, — он точен,
На сущности сосредоточен,
По форме прост; без лишних слов
Он излагает нам событья.
Слог поэтический – другой:
Непринужденный и живой;
В нем – озаренья и открытья,
В нем красноречья многогранность,
Причудливый рисунок фраз,
В нем часто восхищают в нас
Витиеватость и туманность.

Он приветствовал бой быков – корриду,


Разве не чудесный вид –
Рыцарь с обнаженной шпагой,
Полный боевой отвагой
По арене пролетит
И в свирепого быка
Сталь вонзит в сраженье диком,
Зрители же дружным криком
Прославляют смельчака.

На сцене разыгрываются его диалоги. Вот, например, о чести и о кошельке,

Один говорит про обедневшего гранда:


— У него
Хорошее происхожденье
И не малейшего именья, —
Нет кроме чести ничего.

Другой отвечает:


— Позор и прямо святотатство,
По-моему, когда душа
Томится в теле без гроша.


— Но если правда: честь – богатство, —
По-настоящему богат
В ком благородство есть и чувство.


— Мой милый! Это говорят
Те, у кого в кармане пусто.
Они меня не обморочат:
Хоть честь у них на языке,
Они о том, что в кошельке,
С большим усердием хлопочут.

Поэт пишет о скромных радостях сельской жизни.


Рад пахарь, выпустив тяжелое орало
Из рук, когда поля уже окутал мрак,
И, скудный ужин съев, насытясь кое-как,
Он с доброю женой ложиться спать усталый.
Не за колечко ты, браслеты иль кораллы
Бываешь ласкою ее согрет, бедняк.
Ведь только колыбель ребенка да очаг –
Все радости ее, но, право, их не мало.

Он пишет о том, что и крестьянская жена знает радости ласк и умеет ответить на них теплой заботой.


Я мужа с поля поджидаю
Обычно с первою звездой,
Проголодался он, и нужен
Ему теперь хороший ужин.
Чуть Педро наземь спрыгнул с мула,
Я прыг в объятия его!
Голодный мул глядит уныло,
Объятьем нашим утомлен,
И, слыша, как вздыхает он,
Как бьет копытом, муж мой милый
Мне говорит: «Краса моя!
Твой Педро должен отлучиться –
Наш скот без ужина томится».
Он в хлев идет, за ним и я.
Пока солому он бросает,
Меня он шлет за ячменем.
Я возвращаюсь с решетом
И ставлю рядом. Насыпает
Он корм скоту, и тут же вновь
Меня он обнимает сразу.
Невзрачен хлев, но нет отказу –
Ведь красит все места любовь.
Уж нас похлебка приглашает
Давно на кухню. Мы идем,
Там лук с сердитым чесноком,
Так вкусно пахнут, так толкают
В кастрюльках крышки, видя нас,
И так шипят, урчат и бродят,
Такую музыку заводят,
Что и хромой пустился б в пляс.
Тут скатерть я стелю, посуду
Мне ставить в самый раз пора:
Она – живем без серебра –
Из талаверской глины. Чудо!
Гвоздички – роскошь и узор!
Тарелку мужу наливаю
Я до краев. Такой, я знаю,
Похлебки не съедал синьор,
Властитель наш. Но и супруге
Заботой платит муженек, —
Как голубь, лучший он кусок
Готов отдать своей подруге.
Он пьет, и половину я
Вина с ним осушаю дружно.
Маслины – третье… Нет, не нужно –
Любовь заменит их моя.
Вот кончен ужин. Путь-дорога
Нам спать. Идем рука с рукой,
Но прежде мы за день такой
Благодарим усердно бога.
И спать ложимся мы тогда,
И засыпаем очень скоро,
И мирно спим, пока Аврора
Нас не разбудит, как всегда.

Пять лет длилось счастье поэта и его жены. Пять лучисто-искрящихся лет Исабель чирикала, словно певчая птичка, подле своего мужа. Но


Как недолго длится счастье!
С переливчатою тканью
Сходна жизнь:
Едва луч света
По-иному упадет,
Вмиг она теряет краски.

Через пять лет луч света освещал уже не милый домашний очаг, а надгробную плиту его славной Исабели.

Лопе покидает Толедо, где смерть отняла у него любимую. Он возвращается в Мадрид. Здесь ему приходится служить секретарем у различных вельмож, здесь он женится на дочке богатого мясоторговца, но, видимо, в этом браке меркантильные интересы превалируют над любовью, ибо как ни крути, а «из денег сложен сам мир».


Ах, деньги, деньги, вся-то в них!
Первопричина дел земных,
Их смысл, и сущность, и изнанка.

Любит же Лопе взбалмошную актрису, которая дает ему столько поводов для огорчений, что, пожалуй, его можно было бы назвать энциклопедистом в вопросах ревности и в области разнообразных женских пороков. Для него любовь стала «синонимом безумства». Обо всем этом Лопе написал бесчисленное множество строк.

Вот одно стихотворение о ревности.


Ревность! Рвись рыданьем с губ,
Брызжи влагой из очей,
Рви мне грудь, чтоб мог излиться
Гнев, который в ней таится!
Сердце! Скорбью пламеней,
Скорбно в пламени стенай,
Стань ретортой раскаленной
И свой пыл в раствор соленый
Слез моих перегоняй!
Сердце! Суждено сгореть
От обиды нам с тобою.
Раз уж я любви не стою,
Значит, стоит умереть.

Вот другое стихотворение о ревности.


О ревность, грешное дитя любви,
Ты, прячущая лик свой в покрывалах
Обмана, лжи, признаний запоздалых,
Бессонницей ночною оживи.
Ты – бешенство, кипящее в крови,
Ты – яд, таимый в смертоносных жилах,
Все ж истину в одеждах обветшалых
Разорванных грозою туч яви!
Зачем к сопернице ты своевластно
Влачишь меня, нашептывая мне:
«Взгляни ты на нее, она прекрасна!»?
Но я иду, как будто в страшном сне,
Чтоб руку ей с улыбкою бесстрастной
Рукою сжать, пылающей в огне.

Вот третье стихотворение о ревности.


Я зелье ревности пью жадно,
И грудь моя раскалена.
Мы пьем ведь это зелье взглядом,
А кубком служат наши очи.
Чем больше смотрим, тем жесточе
Мы отравляем душу ядом.

Ревность застит взор влюбленному, «ее недаром называют москитом любви, она словно ярмо на шее, словно плуг страсти, поднимающий собой ниву тоскливых подозрений». Но ревность может быть не только рыдающей, стенающей и проклинающей. Она может быть и с кулаками.


Как плохи вышедшие замуж,
Когда у них лицо пестреет
От синяков, что расписала
На нем супружеская ревность.

Но вот поэт находит совсем иные свойства ревности.


О ревность! Ты не дочь люби,
Ты – мать. Тебе своим рожденьем
Любовь обязана. Смятенье
Ты сеешь первая в крови.

Или


Что ревность? В ней небес награда,
Она любви дана в залог.

Или


Ты у меня сейчас пригубишь
Отраву ревности слепой
И, забывая холод свой,
Из ревности меня полюбишь.

Или


Ревность – острая приправа
Для любовных пресных блюд.
Да, любви не даст уснуть.
Только погаси светильник –
Ревность завела будильник
И толкает снова в грудь.

А теперь перелистаем листы, рассказывающие о разнообразных женских пороках. Вот пример прямо уж сверхъестественной хитрости.


Часто в материнском чреве,
И на свет не появившись,
Вводим мы в обман отца,
Ждущего рожденья сына.
Пребывает он, бедняга,
В ожидании счастливом,
И супругу осыпает
Он подарков щедрым ливнем:
Будет, думает, кому
Майорат отдать и титул.
А рождается девчонка –
И ни славы, ни прибытку.
Вот как мы мужчин морочим
Даже в лоне материнском.

Поэт пишет о том, что женское хвастовство не знает ни пределов, ни удержу в сочинении разнообразных басен о своих успехах.


Та жаждет рассказать о том,
Какой она держала дом,
С каким любилась капитаном,
Как с нею жил дон Херувим
Иль как дон Дьявол с нею спелся.

Иная в своих россказнях уже столько сумела обольстить мужчин на своем веку, что «Александру этой рати хватило бы всю землю покорить».

А алчность женщин? Имеет ли она пределы, или совсем уж беспредельна?

Вот что говорит знаток этого женского порока:


Скорей удастся мне слегка
Раскрасить струи ветерка
И свет, что в воздухе мерцает,
Чем встретить ту, что отвергает
Дождь, льющийся из кошелька.

Или


Когда вы по уши в долгах
И вновь продулись в пух и прах,
Как легкомысленный кутила,
Любая дама средних лет,
Любая дерзкая девчонка
Вас вновь ощиплет, как цыпленка,
И, так сказать, сведет на нет.

А вот женское коварство искусства обольщения, умение заманить в «шелковые сети медоточивых фраз, затейливых прикрас и низкой лжи».


Ведь слезы женщины обманчивою силой
Слез крокодиловых опасней для мужчины
Поддавшись чарам их, погибнет он тотчас,
Как пилигрим любви в пучине темной Нила.

Мужчина и женщина не могут найти общего языка, и между ними возникают ссоры.

Она в гневе кричит ему:


— О, если б на моей руке
Не пальцы были, а кинжалы, —
Я знак поставила бы алый,
Изменник, на твоей щеке.

Он пренебрежительно отвечает:


— Физиономия не терка, —
Ей пользу нет от лишних дыр,

— и уходит восвояси.

Досталось на орехи и теткам от имени их племянников:


О, назови мне хоть одну
Такую гадину на свете,
Кто яростно, как тетки эти
С мужчинами б вели войну?
Что вообще такое «тетка»?
Кто теток выдумал, мой друг?
Нет, разъяренный океан,
Холера, сап, чума, чахотка
Не причиняют столько бед,
Как эти тетки нам, страдальцам.
Тому, кто их не тронул пальцем,
Они перешибут хребет.
Все умирают: брат, кузина,
Отец и мать – всех смерть возьмет,
Но тетка всех переживет,
И главный враг ее – мужчина.
Подумай – «тетка»! Что за слово!
Так называют вздорных баб.
У старой тетки разум слаб,
Она всегда пустоголова.
Племянник, терпящий нужду,
Вотще от тетки ждет наследства,
И нет, увы, другого средства,
Чем кротко повторять: «Я жду…»
Минуты скорбного прощанья
Ты ждешь пять, двадцать, сорок лет,
Вот этот миг настал – и нет
Тебя, племянник, в завещанье.

Невольно вспоминается: «Мой дядя самых строгих правил, когда не в шутку занемог…»

От поэта достается и тем женщинам, у кого в молодости было много спеси, а, смотришь, постучалась старость в дом, и стала увядшая молодая голубка плакать,


Когда сокровище такое,
Как золото ее волос,
Серебренною став мукою,
Поблекло, и еще вопрос,
Не будут ли дешевле меди
Ценить остатки этой снеди?

А ведь ее предупреждали:


Сейчас ты дразнишь аппетит
Бутончиками губ карминных
И розами своих ланит.
Но много ль прелести в морщинах,
В кривом носу, что напоказ
Сидит меж двух запавших глаз?
Померкнет ровный блеск жемчужин, —
Кого тогда он привлечет:
Скажи: кому он будет нужен,
Твой опустевший дряблый рот,
Где будет зуб виднеться черный,
Как виселицы столб позорный?

А вот уж и совсем страшная отповедь, произнесенная в адрес падшей на дно человеческой жизни старой ведьме:


Ах ты, рожа обезьянья,
Снящаяся в наказанье
Старцам, высохшим от блуда!
Посмотреть, развалин груда,
Вымя грязное коровье,
Ведьма, что младенцев кровью
Упивается тайком!
Ведь тебя секли кнутом
И вываливали в перьях
Десять раз по меньшей мере!
Ты в корыте ночью поздней
Месишь серу, ты собак
Дохлых тащишь из клоак,
Чтоб сварить из мозга зелье,
Что как темное похмелье
Отшибает память в раз.

И дальше все идут и идут угрозы, что, мол, понюхаешь мой кулак:


Заставлял он как-никак,
У тебя уже не раз
Искры сыпались из глаз,
И теперь он вгонит вмиг
Ведьме в пасть ее язык.
Эй, пьянчуга из пьянчуг!
Открывай гнилой бурдюк,
Ненасытная душа
До последнего гроша
Отбирающая деньги
У Фортуны, ты ступеньки
Сосчитала в ста тавернах,
А когда под утро, скверна,
Ты домой бредешь назад,
То такой ужасный смрад
От карги исходит старой,
Что тебя, господня кара,
В темноте иной прохожий
С местом спутает отхожим.

Ох, и досталось же старой ведьме, да, видно, поделом.

Но неужели Лопе де Вега такой уж женоненавистник? Нет, конечно, нет.

Вот исповедь молоденькой девушки, выпорхнувшая из под его пера:


Девчонкой глупой я влюбилась,
Была забыта и с тех пор
Забывчивости научилась.
Меня забыл один синьор –
Я с целой сотней расплатилась.
Цена их чувствам мне известна,
Так почему ж тогда должна
Я величать любовь святыней
И властелина чтить в мужчине?
Ведь я свободной рождена
И не желаю быть рабыней.
И вот обманною игрой
Обманщиков я завлекаю
В силки своею красотой.
Крючок любовный наживляя,
Заманиваю простачка
И бечеву то отпуская,
То снова натяну, играя, —
Ведь не уйти ему с крючка.
Когда же волны мне на пытку
Пройдоху вздумают послать, —
То тороплюсь его отдать,
Коль нету от него прибытку,
Что даром на крючке торчать?
Да повстречай я совершенство
Изящества и красоты,
Того, чьи нежные черты,
Любовь, сиянье чистоты
Мне обещали бы блаженство;
Будь я прославлена певцом,
Как Беатриче, как Лаура,
Пусть от того, что гляну хмуро,
Юнец в отчаянье немом
Повесился бы под окном,
Пусть подчиняясь злому року,
Пирам вонзил бы в грудь стилет,
Тонул Леандр, — мне дела нет!
«Прочь, коль от вас мне нету проку!»
Смеялась бы я всем в ответ.

Эта женщина стала такой, какой ее сделали мужчины. Среди них так много никчемного материала.


Вот новомодный вертопрах
На высоченных каблуках,
Вот щелкоперы-паразиты,
А вот красавчик – светский лев,
Он баба-бабой, но с усами;
Вот с задранными вверх носами
Идут маркизики, сомлев,
Все преданы своей утробе.

Мы видим, что Лопе де Вега осмеивает не женщин и мужчин, а представителей того и другого рода племени человеческого, которые наделены всевозможными пороками от незначительных до самых гнусных. И на его стороне сам Творец, ибо


Противны замыслу его
Несообразности такие, —
Как мягкий воск сердца мужские,
Как мрамор – женские сердца.

Женщин же поэт защищает, и как!


Ей права голоса не нужно,
У женщины есть право стона.

Весьма примечательно то, что женские персонажи у него нередко наделены более сложным внутренним психологическим миром, нежели мужские, и им уделено гораздо больше места и симпатии.

Вот женщина шутливо рассуждает о мужчинах:


Увы, обычай их таков,
Когда они разлюбят нас,
Они становятся тотчас
Неблагодарней воробьев.
Когда промерзнут все пути,
И на полях исчезнет пища,
К нам воробьи летят в жилища
И говорят: «Впусти, впусти!»
Им крошки хлеба поедают
И на столе и под столом.
Но чуть повеяло теплом,
И нивы сплошь зацветевают,
Любовь и дружба – позади,
И мы спасибо не услышим;
Плутишки прыгают по крышам
И говорят «Уйди! Уйди!»
Вот точно так же и мужчины:
Пока у них до нас нужда,
Мы – их душа, мы – их звезда,
Их жизнь, их свет, их луч единый.
Зато как только пыл угас,
«Впусти» становится «уйди»,
И тут таких словечек жди,
Что трудно и понять подчас.
Не верь ни одному, подружка,
Все до единого плуты.

Но вот шутливое подтрунивание сменяется гневным обвинением тем мужчинам, что не смогли защитить своих женщин от захватчиков:


Вы дикари, а не испанцы,
Трусишки, заячье отродье!
Несчастные! Вы своих жен
Чужим мужчинам отдаете!
К чему вы носите мечи?
Подвесьте сбоку веретена!
Клянусь вам, я устрою так,
Что сами женщины омоют
Свою запятнанную честь
В крови тиранов вероломных,
А вас оставят в дураках,
Бабье, трусливые душенки,
Неповоротливые пряхи,
Которым велено природой
Носить чепцы и юбки наши,
Сурьмить глаза и мазать щеки!
И я ликую, недоноски,
Что не останется бабья
В селенье нашем, и вернется
Былое время амазонок
На страх и ужас всем народам.

Как мы видим, Лопе де Веги не отказывает женщинам ни в шутливом, ни в воинственном нраве. Многие герои его произведений отдают предпочтение строптивым, неугомонным женщинам.

Вот один из них говорит:


Девица, что поклоннику верна
И перед ним трепещет, вряд ли скоро
Пойдет к венцу. Кому она нужна,
Хоть будь за нею золотые горы!
Любовь должна быть вечною игрой:
Сомненья, бури, примиренья, ссоры
Пусть следуют волнистой чередой.
Поверь мне: чем темнее мгла ночная,
Тем ослепительнее свет дневной.

Лопе де Вега возносит женщину, называет ее шедевром природы, которая творила ее не наспех, не как-нибудь,


А бережно, чуть-чуть
Тончайшей кисточкой водила.
Мазок положит, смотрит все
И вновь положит, — тонко ль густо, —
Тут она в детище свое
Вложила все свое искусство.

В 1604 году Лопе становится секретарем Луиса Фернандеса де Кордова-и-Арагон, герцога Сессы. Сей молодой аристократ не знает ни трудов, ни удержу в своих развлечениях. Он, как говорится, типичнейший представитель «золотой молодежи», которой присущи такие качества как разврат, деспотизм, леность, коварство и многие, многие другие из разряда бесчеловечных.

Вассала герцога Лопе де Вега угнетала и коробила душу эта должность. Он признавался:


На сердце словно паутина,
А в мыслях – словно пепел серый.

А герцог был весьма и весьма доволен своим секретарем, ему льстило, что в его свите находится человек, пользующийся всенародной славой. Поэт же до глубины души осознал то, что «мирская слава всего лишь вспышка пакли: она пылает миг – и гаснет разом». Отсатется же непереносимая действительность.


Он – идальго, я – прислуга,
А ведь слиток золотой
Блеск теряет вполовину,
Коль завернут в мешковину, —

вздыхая, думает Лопе, завидует Диогену, ибо


Лишь Диоген, как нам известно,
Не услужая никому,
Провел весь век свой, и ему
Жилось отлично в бочке тесной.

Судьбу судьбы человеческой поэт представляет в виде древа жизни, на котором ветвятся и радости, и горести.


Ах, не зря судьба так метко
Наши сельские напевы
Представляет в виде древа,
На котором – что ни ветка –
Гроздьями плодов повисли
Яства, почести, доходы,
Кары, горести, невзгоды –
Словом все, чем полны мысли
Смертных, что толпою жалкой
Окружают ствол могучий.
Тут же рядом дерзкий Случай
Наугад сбивает палкой
С сучьев все, что попадется,
И швыряет, зубы скаля,
То утехи, то печали
На того, кто подвернется.

При дворе герцога на каждом углу процветают вероломство, и «честь здесь не в чести и совесть чересчур уж гибка». Власть дается недостойному, «а тем, кто был богат и славен, приходится лишь в грязь упасть». Взятки прокладывают дорогу самым недостойным делам.


Давать – вот жизни всей секрет,
Он тайну нам сберечь поможет,
Вернее средства в мире нет.
Услуга в деле самом малом
Приносит пользу в свой черед
Перед публичным трибуналом.
О мудрой выгоде народ
Так говорит: «Тряхни металлом –
Пред нею упадет стена,
И пухом ляжет путь ей скорый!»

Здесь ложь стала обычной и непреложной истиной. Здесь


Лжет хозяину прислуга,
И хозяин лгать привык.
В долг дающий и должник
Непременно лгут друг другу.
Лжет, кто обещает нам
Вечной ложью окруженным,
Лгут мужья бесстыдным женам,
Жены лгут своим мужьям.
Лжет нам день, погода, год.
Больше никому нет веры!
Ложь – в лирическом поэте,
У художника в портрете
Тоже скрыта ложь большая:
Лжет поэт своим порывом
Покровителю в угоду,
А художник нам урода
Может показать красивым.
Час от часу, хуже, хуже.
Дело ясно! Все лжецы!
В воду спрятаны концы –
Их никак не обнаружу.
Суд нам не поможет тут,
Ложь завещана от века:
С сотворенья человека
Люди беспрестанно лгут.
Каина спросил господь, —
Тот в ответ солгал о брате.
Все восходит к той утрате,
Этого не побороть.

Здесь человеческое достоинство походя затопчут в грязь,


Предадут низкому злословью
Толпы, которая охотно
Навету всякому поверит,
И опозорит, и распнет.

Здесь, при дворе и при толпе


Надо от радости таиться,
Чтоб зависть всю ее не съела.

Здесь поэзия придворных поэтов столь ничтожна


что было б можно
Сочинителя сравнить
С уличным шутом, способным
Извлекать за миг короткий
Ленты всех цветов из глотки,
Сметливым, но низкопробным.

Здесь сплошь и рядом зачинают незаконных детей по прихоти высоких вельмож, а потом бросают их на произвол судьбы. Но вот вопрос:


Можно ли своих детей
Попрекать происхожденьем?
Полагаю, что не сам он
Лоном пренебрег законным.

Здесь на червового туза могут поставить саму жизнь.


И ради карт расстроить все наследство,
Оставить дом, где прожил юность, детство,
Дать пищу злобным измышленьям черни,
И за долги расстаться напоследок
Со всем, что честно собирал ваш предок!
Вы расшвыряли для забавы дикой
Все то, что деды обрели по праву,
Когда, полны решимости великой,
Они у мавров отнимали славу.

Узнав все это, видишь: любое дитя мудрее.


Представь себе ребенка. Он
Дублоном золотым пленен.
Но вдруг цветок благоуханный
Пред ним, — и только что желанный
Уже отброшен прочь дублон.

Воистину, дитя – пример для мудреца.

Безрадостно живется Лопе де Веге в душных залах дворца. Но он мудрый человек и старается приспособиться к этой жизни, не запачкав свою душу.


Не соперник я вельможам;
Не охотник зря из ножен
Вынимать я шпагу эту,
Звезды с неба доставать,
Ссоры с другом затевать,
Дружбу с дураком водить,
Черни уступать безродной,
Прекословить людям знатным,
Сожалеть о невозвратном,
Верить выдумке бесплодной,
Портить настроенье людям,
Пачкать ближних клеветой,
Проникать в секрет чужой,
Угождать оружьем судьям,
Сознаваться пред врагами
В слабости иль в страсти низкой
И соприкасаться близко
С разъяренными быками.

Герцог сделал великого поэта поверенным в своих сердечных делах, поручив ему ведение переписки с многочисленными своими возлюбленными. И поэт вел эту переписку. Последние тридцать лет жизни поэта он и герцог жили бок о бок друг с другом. Лопе по-своему был привязан к своему господину, но стоит лишь внимательно прочесть дошедшую до нас переписку между ними, как становится понятно сколь унизительными для человеческого достоинства были эти обязанности, исполнение которых не обеспечивало к тому же даже относительного материального благополучия.

А ведь надо было кормить жену и маленького горячо любимого сына Карлоса Феликса. И тогда поэт становится доверенным лицом святой инквизиции и принимает сан священника. Однако отношения с представителями церкви у него были более чем натянутыми. Цензура инквизиции не раз увечила его творения, выбрасывая целые куски.

Огромная армия монахов буквально завладела страной и диктовала ей свои условия. Школы и университеты оказались в жестких руках служителей господних. По улицам городов проходили пышные церковные процессии, и копоть от свечей благочестивых богомольцев нередко смешивалась в воздухе с чадом костров, на которых сжигали еретиков и вольнодумцев.

Сан священника, слава богу, не сделал поэта воинствующим фанатиком. Лопе не собирается отрекаться от земных радостей, и счастлив был каждой из них.

Днем он приветствует солнце.


Смейтесь радостью опять
Мои заплаканные очи:
Вновь после непроглядной ночи
Вам ваше солнце будет слать
Живительную благодать.

А под вечер будет призывать:


О, ночь! Приди мне жизнь даруя!
Приди, приди скорее, ночь!
О, солнце! Нетерпеньем полный,
Молю тебя. Твой лик блестящ, —
Надень скорее черный плащ
И, погрузясь в морские волны,
День бесконечный оборви!
Когда ж тебя не примет море,
Вот – слезы радости и горя,
Соленый океан любви.
Омоешься ты в океане,
И встанешь, новый день даря.

Странная судьба поэта снова накладывает на его жизнь безжалостную длань смерти. Друг за другом он теряет жену, сына и возлюбленную Микаэлу.

— За что? – спрашивает. И отвечает:


— Природа любит смесь добра и зла
И розам острые шипы дала.

— Почему? – спрашивает. И отвечает:


— Жизнь – опасная дорога.
Смерть – бездонный океан.

Поэт выжил. Из горя он вышел обновленным. Не случайно его прозвали Фениксом.

В 1613 году он написал одну из своих самых замечательных пьес «Собака на сене».

В доме героини пьесы Дианы ночной переполох: некий неизвестный мужчина проник во внутреннии покои. Впоследствии оказалось, что это ее секретарь Теодоро попытался встретиться со своей возлюбленной Марселой – служанкой Дианы. Диана, узнав о намерениях секретаря и служанки, решила милостиво соединить любящие сердца. Но… потом решила подождать. И призадумалась:


Я столько раз невольно размышляла,
Как Теодоро мил, красив, умен,
Что если бы он знатным был рожден,
Я бы его иначе отличала.
Сильней любви в природе нет начала.
Но честь моя – верховный мой закон;
Я чту мой сан, и не допустит он,
Чтоб я подобным мыслям отвечала.
Но зависть остается в глубине,
Чужим добром нетрудно соблазниться,
А тут оно заманчиво вдвойне.
О, если бы судьбе преобразиться,
Так, чтобы он подняться мог ко мне
Или чтоб я могла к нему спуститься!

Любовная морока не дает Диане успокоиться. Она придумывает хитрую уловку: призывает к себе Теодоро для того, чтобы, он прочитал черновик любовного письма, заказанного, якобы, ей ее подругой. И поправил его, ежели найдет в нем некоторые недочеты. Теодоро читает письмо:


«Зажечься страстью, видя страсть чужую,
И ревновать, еще не полюбив, —
Хоть бог любви хитер и прихотлив,
Он редко хитрость измышлял такую.
Я потому люблю, что я ревную,
Терзаюсь тем, что рок несправедлив:
Ведь я красивей, а меня, забыв,
Он нежным счастьем наградил другую.
Я в страхе и в сомненье дни влачу,
Ревную без любви, но ясно знаю:
Хочу любить, любви в ответ хочу».

Теодоро, прочитав письмо, сказал:


Письмо написано прелестно,
Я состязаться не рискну.

Диана настаивает:

Теодоро пишет:


«Кто любит вслед чужой любви, тот жаден,
В нем завистью зажжен сердечный пыл;
Кто сам себе блаженства не сулил,
К чужому счастью остается хладен.
Но если ваш возлюбленный украден
Соперницей – скрывать любовь нет сил;
Как кровь к лицу из потаенных жил,
Призыв к устам стремиться, беспощаден.
Но я молчу, чтоб низость высоту
Не оскорбляла. Я остановился
Не преступив заветную черту.
И без того довольно я открылся;
Забыть о счастье я мудрей сочту,
Иначе могут счесть, что я забылся».

Диана признала первенство в этом необычном соревновании за Теодоро. На что он ей ответил:


Увы, я вижу — есть причина,
Чтобы забыть покой и сон:
Слугу не терпят, если он
Кой в чем искусней господина.

И Теодоро крепко задумался о Диане.


Она казалась так горда!
Смотрю, глазам своим не веря.
Так неожиданно и смело
В любви признаться, как она!

Но любовь ли это? А может быть,


Узнав мою любовь к Марселе,
Она, играя и дразня,
Хотела высмеять меня?
И как я с самого начала
Не понял своего провала!
Так глупо разыграть тупицу!
Взять и поверить в небылицу!
Графине, ей — меня любить!
Чтоб этот ястреб вздумал бить
Такую низменную птицу!

Теодоро отправился к Марселе, чтобы заключить ее «в кольцо объятий: они – автографы симпатий и росчерки пера любви, скрепляют лучше всех печатей». Но разве может потерпеть гордая Диана, чтобы в ее доме совершались любовные свидания с тем, в кого она сама влюблена? Нет, конечно. Диана вновь призывает своего секретаря Теодоро и выговаривает ему:


— Я вижу, вкус у вас плохой,
Должна сказать, что он немало
Роняет вас в моих глазах.
В Марселе больше недостатков,
Чем прелестей. Они видней тому,
Кто ближе наблюдает.
Но вы ведь любите Марселу?
Ведь это правда?


— Я прекрасно
Прожить бы мог и без Марселы.


— А по ее словам, вы разум
Теряете из-за нее.


— Его и потерять не жалко.
Но только верьте, ваша милость,
Хотя Марсела стоит самых
Изысканных и нежных чувств,
Я не люблю ее ни капли.

Диана еще долго заигрывает с Теодоро. Она, которая была по отношению к мужчинам «скорее лед такой, что солнца луч замрет, едва задев его края, и вот теперь все эти глыбы льда в сверканье холода и света у ног безродного».

Оставшись же один, он рассуждает:


Я грежу? Нет, все это лучше грез.
Я постигаю милую науку:
Она меня просила дать ей руку,
И бледный страх сменился цветом роз.
Что делать мне? Какой смешной вопрос!
Мне счастье дарит верную поруку.
Неся в душе пленительную муку,
Пойду к победе, не страшась угроз.
Однако как же изменить Марселе?
Ведь женщины – наш светоч в царстве тьмы.
И как бросать их – нет греха тяжеле.
Но ведь они за полмотка тесьмы
И сами нас бросают, в самом деле;
Так пусть страдают, как страдаем мы.

Так Теодоро усмирил муки своей совести. Но чувств усмирить не смог. Они мечутся от одного к другому. То —


О новая мечта моя!
Я за тобой слежу с улыбкой,
Как ты на крыльях тучи зыбкой,
Летишь в надземные края.

То –


Скажи глазам: «Вам это снится
И на соломе не годится
Сооружать алмазный храм».

То вновь воодушевление:


Не знает счастья только тот,
Кто зова счастья не расслышит.
Иль я приму конец ужасный,
Иль буду графом де Бельфлор.

Теодоро порвал присланное ему письмо Марселы, а с ним и свои чувства к ней. Марсела в отчаянии.


Ему опять мозги вскружило
Вниманье этой сумасшедшей.
Ведь он же – как ведро в колодце:
Чуть он внизу, она немедля
Его наполнит влагой ласки;
Чуть вверх пошел, все выльет с плеском.
Неблагодарный Теодоро!
Едва лишь на тебя повеет
Ее величьем – я забыта.
Она уйдет – со мной ты нежен;
Она нежна – и ты уходишь.
Ну чье тут выдержит терпенье?

В это время Диана ищет в себе силы, чтобы разлюбить Теодоро — сохранить свою честь.


Я знаю, что могу навек
Возненавидеть, как любила, —

решает она для себя.

И призывает к себе Теодоро и просит его помочь ей выбрать для себя жениха, потому как доверяет его вкусу.

Теодоро в отчаянии.


Кто знал подобное несчастье!
Кто видел взбалмошней решенье!
Кто глубже испытал превратность!
Так вот они, мои порывы
Взлететь! О солнце! Пусть твой пламень
Испепелит мои крыла, –
Уже расщеплены лучами
Не в меру дерзостные перья,
Те, что взманил прекрасный ангел.
Давно известно — меж неравных
Не уживается любовь.
Но разве можно удивляться,
Что этот взгляд меня опутал?
Ведь он бы мог завлечь обманом
И хитроумного Улисса.
Я никого винить не вправе;
Лишь я виновен. И потом –
Что я в конце концов теряю?
Скажу себе, что у меня
Был сильный приступ лихорадки
И что пока она тянулась,
Я бредил чем-то очень странным.
И только. Гордая мечта!
Простись с надеждой невозвратной
Стать графом де Бельфлор; направь
К знакомым парусам свой парус;
Люби, как встарь, свою Марселу;
С тебя вполне Марселы хватит.
Графини пусть маркизов ищут:
Любовь предпочитает равных.
В бесплодном ветре ты родилась,
Моя мечта, и ветром стала;
Кто недостоин высоты,
Тому судьба очнуться павшим.

Теодоро сетует, говорит своему другу Тристану:


Да, чувство – это хищный зверь,
Вцепившийся когтями в разум.

Тристан его поучает, как избавиться от навязчивой влюбленности: надо вспоминать не прелести возлюбленной, а ее недостатки. Он говорит:


— Чтобы прелести забыть,
Старайся в памяти носить
Ее изъян, и самый гадкий.
В вас не должна рождать тоски
Нарядно-стройная персона,
Когда она на вас с балкона
Глядит, взмостясь на каблучки.
Все это так, архитектура.
Один мудрец учил народ,
Что половине всех красот
Портным обязана натура.
Вы же старайтесь вновь и вновь
Припоминать ее изъяны;
Утихнет боль сердечной раны,
И улетучится любовь.

Теодоро отверг этот рецепт:


— Какой невежественный лекарь!
Какое грубое знахарство!
Чего и ждать, когда лекарство
Изготовлял такой аптекарь!
Твоя стряпня – для деревенщин.
Ты – коновал и шарлатан.
Мужик и неуч. Я, Тристан,
Себе не так рисую женщин.
Нет, для меня они кристальны,
Они прозрачны, как стекло.

Тристан отвечает:


— Право слово,
Не будь вы в столь плачевном виде,
Я бы напомнил вам сейчас,
Как вы взлетели горделиво
И возомнили, что вы граф.


— Взлетел, и вот лежу разбитый.
Ты не поверишь, как мне стыдно.
Клянусь тебе, свои глаза
Я от земли поднять не в силах.
Все кончено. Одно осталось –
Похоронить в забвенье тихом
И честолюбье и любовь.

В это время Марсела делает вид, что она уже не любит Теодоро, а отдала свои чувства другому. Но это притворство ей дается с большим трудом.


Как трудно делать вид, что влюблена!
Как трудно позабыть любовь былую!
Чем я усердней мысль о ней бичую,
Тем все живее в памяти она.
Но честь велит, я позабыть должна,
И нужно душу вылечить больную:
Чужой любовью сердце уврачую,
И будет страстью страсть исцелена.
Но, ах, нельзя внушить себе, что любишь,
Когда другой любовью дышит кровь!
Так не отмстишь, так лишь себя погубишь.
Нет, лучше ждать, что все вернется вновь.
Иной раз вовсе прошлое отрубишь,
А смотришь – снова расцвела любовь.

Когда же Теодоро вновь возвращается к Марселе, которую Диана уже просватала за своего слугу Фабьо, девушка не принимает Теодоро, говорит ему:


— Но что случилось? Что с тобой?
Ты огорчен своей судьбой?
Сменился ветер своенравный,
И ты опять приходишь к равной?
Или ты шутишь надо мной?
Не скрою, я была бы рада
Узнать, что наконец-то есть
Моим терзаниям награда.


— О, если ты лелеешь месть –
Чего ж еще для мести надо?
Я лишь одно сказать могу:
Любовь должна быть величавой.
Я от страданий не бегу,
Но победитель, гордый славой,
Не мстит сраженному врагу.
Ты победила. Я вернулся
К моей Марселе. С ней я вновь.
От снов безумных я очнулся.
И если есть в тебе любовь,
Прости того, кто обманулся.


— Не дай мне бог повергнуть в прах
Твое блистательное зданье.
Дерзай, борись, начни сначала,
Не падай духом, чтоб она
Тебя трусишкой не назвала.
Лови удачу. Я скромна,
И я свою уже поймала.
Тебе от этого не больно,
Раз ты меня покинуть рад,
А я хоть исцелюсь невольно.
Мой Фабьо не такой уж клад,
Но я отмстила, и довольно.
Прощай, пора и отдохнуть.
Ты собеседник скучноватый.
И Фабьо может заглянуть,
Мы ведь уж с ним почти женаты.

Но тут Марсела не выдерживает своей причудливой игры и сменяет гнев на милость.


— О, если кто-нибудь убьет
Тебя в моей душе, мой милый,
То пусть я от твоих обид
Умру!


— Отныне с новой силой
Моя любовь к тебе горит.


— Скажи: все женщины на свете
Уроды,


— Пред тобой – о да!
Кто затруднился бы в ответе?


— Хоть мы друзья и навсегда,
Я все-таки чуть-чуть в секрете
Еще ревную. Мне скажи:
«Твоя графиня безобразна».


— Графиня – сущая чертовка!


— И глупая?


— Глупа, как гусь!

Услышав тайком разговор Теодоро и Марселы, да еще в таком унизительном для нее диалоге, Диана вновь разгорается ревностью, подстегивающей любовь. Она призывает к себе Теодоро и диктует ему письмо следующего содержания:

«Когда знатная женщина открыла свое чувство человеку безродному, то верх неприличия продолжать ухаживать за другой. И кто не ценит своего счастья, пусть остается в дураках».

Диана выговаривает Теодоро так, как выговаривает строгая хозяйка своему провинившемуся слуге:


— Понять меня необходимо,
Чтоб вы не смели на йоту
Переступать свои границы.
Смирите чувства, Теодоро.
Со стороны столь знатной дамы, —
Особенно, когда так скромны
Заслуги собственные ваши, —
Малейшей милости довольно,
Чтобы наполнить вашу жизнь
До гроба счастьем и почетом.


— Увы, приходится сказать,
Что в рассужденьях ваших больше
Бывает светлых промежутков,
Чем в вашем разуме, синьора.
К чему все эти разговоры?
Чуть я немножечко остыну,
Вы загораетесь соломой,
А чуть я снова загорюсь,
Вы льдом становитесь холодным.
Ну, отдали бы мне Марселу!
Так нет: вы точно в поговорке,
Собака, что лежит на сене.


— Нет, Теодоро. Знайте твердо:
Марселы больше быть не может,
Бросайте взор куда угодно,
Но только не сюда. Марсела
К вам не вернется.


— Не вернется?
Иль ваша милость пожелает
Остановить своею волей
Любовь Марселы и мою?
Или я должен вам в угоду,
Пленяться тем, что мне противно,
И подчинять мой вкус чужому?
Нет, я Марселу обожаю,
Она – меня, и нет позора
В такой любви.


— Мошенник, дрянь!
Я бы должна убить такого!


— Но что вы делаете? Что вы!


— Я негодяю и пройдохе
Даю пощечины.

И Диана в кровь разбила лицо Теодоро. Когда же она остается одна, вся спесь с нее сходит моментально.


Любовь! Чего ты хочешь от меня?
Ведь я забыть была совсем готова!
Зачем же тень твоя приходит снова
Жестокой болью душу мне казня?
О ревность! Это ты, мой слух дразня,
Советы шепчешь злей один другого!
Послушаться советчика такого,
Так наша честь не устоит и дня.
Да, я люблю. Но средь грозы и гула,
Не я ль – волна, не он ли – легкий струг?
И кто слыхал, чтобы волна тонула?
Ах, гордость сердца стоит много мук!
Я тетиву так туго натянула,
Что я боюсь – не выдержит мой лук!

Теодоро у себя в комнате, вытирая платком окровавленное лицо, гневно вопиет:


— Она разбила мне лицо,
Разбила зеркало, в котором
Ее влюбленная гордыня
Отражена во всем уродстве.

Потом начинает вдумчиво рассуждать:


— Нет, если это не любовь, то как
Назвать такой поступок своенравный?
Пошел от фурий род Бельфлоров славный,
Когда их дамы любят нас вот так.
Ну что ж, убей!

Но тут в комнату вбегает Диана, чуть не в слезах и умоляет отдать окровавленный платок, сказав, что в замен приказано отдать Теодоро две тысячи эскудо.

— Зачем?

— Нашить платков побольше, — отвечает Диана и уходит с гордо поднятой головой.


Ну что ж!
Собака укусила больно,
Зато и ластится теперь,

— решает Теодоро.

Тут входит Тристан и старается успокоить его веселой побасенкой:


Рассказывают, некий доктор,
Почтенный муж весьма ученый,
Держал слугу и экономку,
А эти жили в вечной ссоре.
Они бранились за обедом,
За ужином и даже ночью
Его своим будили криком.
Ну, просто он не мог работать.
Однажды, посредине лекций,
Пришлось ему весьма проворно
Домой вернуться. Входит он
В свои ученые хоромы,
Глядит: слуга и экономка
Почуют в тишине любовной.
Он и воскликнул: «Слава богу,
Хоть на минуту тихо в доме!»
Я жду, что так и с вами будет,
Хоть вы сейчас и в вечной ссоре.

Но шутки шутками, а вот и деловое предложение от друга. Он предлагает убедить графа Лудовико, у которого двадцать лет тому назад сын по имени Теодоро попал в плен к маврам, в том, что он и есть тот самый сын. Теодоро не соглашается на такую аферу: она может им обоим стоить и головы и чести. Он принимает решение уплыть куда-нибудь подальше.


Я сам с собой в раздоре,
Но я избрал спасительный исход:
Я знаю твердо, что любовь пройдет,
Когда два сердца разделяет море.
Уеду за море, и это горе
Забудется за далью синих вод.
Ты – молния, любовь, твой пламень жжет,
Но гаснет даже он в морском просторе.
О да, любовь! Все, кто страдал, любя,
Кто мучился, жестокой страсти полный,
За дальним морем забывал тебя.
В края забвенья нас уносят челны,
И тот воскрес, кто прошлое губя,
Бросает сердце в пенистые волны.

И вот Теодоро пришел проститься с Дианой:


— Я за собой пришел:
Ведь я остался возле вас,
А мне уже и ехать скоро.
Я умоляю вас, отдайте мне самого себя!


— Так знайте:
Я не отдам вам, Теодоро,
Я оставляю вас себе.
Уйдите. Истекая кровью,
Честь борется с моей любовью,
А вы мешаете борьбе.
Да будет проклята она!
Из-за нее я лишена
Того, с кем жить бы рада вместе.
Итак, осиротели значит,
Покрылись мглой мои глаза!
И все же просится слеза:
Кто мало видел, много плачет.
Глаза! Вот это вам расплата
За то, что изливали свет
На недостойный вас предмет.
Но в этом я не виновата.
Не плачьте. Гордый слезы прячет,
В них утешаются глаза.
И все же просится слеза:
Кто мало видел, много плачет.
У вас, конечно, оговорка,
Я знаю, сразу же нашлась:
Ведь солнце смотрит же на грязь,
И смотрит даже очень зорко.
Теперь хозяйка вам назначит
Другой удел, мои глаза.
И все же просится слеза:
Кто мало видел, много плачет.


— Вы плачете?


— Нет, мне попало
В глаз что-то.


— Может быть, любовь?


— Должно быть, да. Наружу рвется
И хочет выйти как-нибудь.


— Я уезжаю в дальний путь,
Но сердце с вами остается.
Я уезжаю без него.
Я буду сам в стране далекой,
Но верен красоте высокой
Служеньем сердца своего.


— Я кой-какие безделушки
К вам в чемоданчик заперла.
Простите: вот что я нашла, —
Нестоящие побрякушки.
Возьмите их в чужие страны
И, украшая свой наряд,
Скажите так: «Они горят
Слезами горестной Дианы».

Марсела в своей комнатке тоже слезы льет.


— Иди навстречу злобе и угрозам
И дерзостно могучим прекословь;
Ревнивое тиранство хмурит бровь
И равнодушно к жалобам и слезам.
Назад, назад, ты, верившая грезам!
То, что минуло, не воскреснет вновь.
Во всем цвету погублена любовь,
Как деревце, убитое морозом.
Так радостно игравшие цвета
Чужая власть одела в цвет печали,
Чужой мечтой охлаждена мечта.
Увы, надежды! Вы напрасно ждали:
Весенняя увяла красота;
Не дав плода, ее цветы опали.

Тристан решает помочь несчастным влюбленным не словом, а делом. Он идет к графу Лудовико и рассказывает ему, как встретился, должно быть, с его сыном, который будучи еще ребенком был украден пиратами, и что сын его сейчас проживает в доме Дианы.

Граф Лудовико мчится в дом Дианы. Известие для Теодоро совершенно неожиданно. Но граф настаивает:


— О чем тут думать, сын!
Сын чресл моих. Мечтаю умереть
В твоих объятьях.


— Непонятный случай!
Синьор, я от смущения потерян.
Так я – ваш сын?


— Не будь я в том уверен,
Мне было бы достаточно взглянуть
Тебе в лицо. Я был совсем такой же
В дни юности.


— Целую ваши ноги
И умоляю вас…


— Не говори!
Я сам не свой! Какой прекрасный облик!
Храни тебя господь. Какая статность!
Как величаво говорит природа,
Что ты наследник доблестного рода!
Идем мой сын. Прими в свое владенье
И отчий дом и отчие богатства.
Вступи в ворота, на которых блещет
Герб, самый гордый в этом государстве.

Недоумение смешалось с радостью. Диана пришла в себя раньше всех. Она тотчас сказала Теодоро:


— Теперь вы мой навеки пленный!
И вы сегодня же со мной венчаетесь.

Теодоро стремится признать своим отцом графа и страшится разоблачения. Он делится с Тристаном своими сомнениями:


— Меня терзают сотни мук,
Волненья горести и страха.
Ведь если вскроется обман,
Я столько бедствий жду, Тристан,
Что наименьшим будет плаха.
Ты — дьявол, вот кто ты такой.


— Пусть все течет само собой,
А там увидим, что случиться.

Теодоро не успокаивается. Он идет к Диане.


— Тристан, которому по смерти
Обман воздвигнет изваянье,
Лукавству посвятит поэмы.
Он, зная, что у Лудовико
Когда-то сын пропал без вести,
Измыслил басню про меня.
А я – ничто, найденыш бедный,
И мой единственный отец –
Мой ум, мое к наукам рвенье,
Мое перо. Граф Лудовико
Признал, что я его наследник.
И я бы мог стать вашим мужем,
Жить в полном счастье, в полном блеске,
Но внутреннее благородство
Не позволяет мне так дерзко
Вас обмануть. Я человек,
Который по природе честен.
Поэтому я вновь прошу
О разрешении уехать,
Не оскорбив в моей синьоре
Любовь, и кровь, и совершенство.

Диана прервала своего возлюбленного:


— Ваша откровенность
Явила ваше благородство;
Но глупо думать, в самом деле,
Что буду глупой также я
И брошу вас, когда есть средство
Возвысить вас из низкой доли.
Ведь не в величье –наслажденье,
А в том, чтобы душа могла
Осуществить свою надежду.

Так заканчивается одна из самых известных пьес под названием «Собака на сене». Успех ее грандиозен. Редко на долю писателей выпадало при жизни такое поистине всенародное признание. Пьесы Лопе де Веги заполнили сцены всех имеющихся в Испании театров. Часто антрепренеры, чтобы обеспечить успех произведению, написанному безвестным автором, приписывали его Лопе.

На улицах Мадрида его не только узнавал каждый житель столицы, но даже показывали иностранцам, как величайшую достопримечательность страны. Само имя драматурга стало синонимом совершенства, и когда какой-нибудь купец хотел подчеркнуть высшее качество своего товара, он говорил: «Это словно Лопе». Рассказывают даже, что в те времена была в ходу молитва, начинающаяся словами: «Верую во всемогущество Лопе, поэта земли и небес…» «Феникс талантов», «чудо природы», «самодержец театральной империи» – так величали его современники.

— Мой милый славный малыш, — называла Лопе его последняя любовь Марта де Неварес.

Лопе было 55 лет, Марте – 26. Они были счастливы. Поэт посвятил ей свою пьесу «Валенсианская вдова».

Молодая вдова Леонарда ведет затворнический образ жизни. Общается только со своими слугами. Марте она объясняет свое житье-бытье:


— С тех пор, как моего Камило
Господь восхитил от меня,
Я, только господа храня
Взамен всего, что в сердце было,
Навеки верная вдовству,
Читаю, чтоб не ведать скуки,
Но, не ища высот науки,
Себя ученой не зову.
Кто, удалясь от жизни шумной,
Как я, замкнется в тишине,
Тому достаточно вполне
Беседы с книгою разумной.
Любая книга — умный друг:
Чуть утомит, она смолкает;
Она безмолвно поучает,
С ней назидателен досуг.
Вкусив душой отраду чтенья
И благочестью предана,
Я навсегда окружена
От суеты воображенья.

Марта отвечает:


— Клянусь вам, редко видел свет,
Чтоб можно было с юных лет
В такую святость облачиться!
Про вас весь город говорит,
Как о затворнице прекрасной,
Чей строгий дух и разум ясный
Над всеми прочими царит.
Вам скажет каждый человек,
Что мир чрез вас преобразился,
Что Рим Валенсией затмился,
И золотой вернулся век;
Что в вас одной заключена
Вся прелесть, вся краса земная,
Что красота и жизнь такая
Одним лишь ангелам дана.
Никто из молодых людей
На вас поднять не смеет взгляда;
Святая жизнь для вас ограда
От легкомысленных затей.

Леонарда отвечает:


— Среди соблазна юных лет
Хранить к умершему я буду
Любовь и верность здесь и всюду
И трудный соблюду обет.

Тут мудрый старик Лусенсьо пытается разубедить Леонарду:


— Твоя затея безрассудна,
Где ты убежище найдешь
От зависти и от клевет,
Хотя бы год и сотню лет
Ты дома высидела сплошь?
Вставай, чуть петухи пропели,
С вечерним звоном спать ложись;
Пусть не заметит даже рысь
В твоем окне малейшей щели;
Пусть солнце даже беглым взглядом
Не глянет в дом угрюмый твой,
Который светел лишь тобой,
Где самый рай граничит с адом;
Пусть стережет дракон стоглавый
Твое руно, твои плоды;
Что пользы в том? Язык вражды
И очи зависти лукавы.
Начнутся толки, что слуга,
Живущий в доме под запором,
Стал для Анжелики Медором,
И что гордячка не строга.
И с удовольствием потом
Любой отвергнутый повеса
Припомнит Лебедя-Зевеса
Иль басню с золотым дождем.
Не лучше ль замуж выйти снова
И этих сплетен избежать?

Леонарда возражает:


— Из мрака лжи разоблаченной
Воскреснет правда к свету дня, —
Так юный феникс из огня
Взлетает к жизни обновленной.
Чтобы сюда вошел юнец,
Такой политый сахарком,
На голове горшок с пером,
Шнурок на новый образец,
Открытый гладкий воротник,
Венецианские манжеты,
Снаружи – ангел разодетый,
Внутри – грязнуля и старик;
Сапожки тесны, для красы
Их целый месяц не снимают;
Штаны до щиколок спадают,
И к звездам вздернуты усы;
Густая челка, много пудры,
Фальшивой цепи яркий луч,
Перчатки в амбре, весь пахуч,
И в рукаве сонет немудрый?
Чтоб этот милый вертопрах
Прибрал три тысячи эскудо,
Решив, что иногда не худо
Поспать на тонких простынях,
А через девять-десять дней
Отправился прельщать другую
Иль вспомнил страсть свою былую,
Наскучив нежностью моей?
Приходит поздно, я ревнива,
Мое добро он раздает,
О каждой крошке спор ведет,
Все для него теперь нажива;
Я прячу вещи, как воровка;
Он кутит, задолжал кругом,
Юстиция приходит в дом,
Шум, крики, ругань, потасовка…
И, чтоб избегнуть лишних слов
И в доме водворить веселье,
Мой муж мне дарит ожерелье
Из самых крупных синяков.
Я и сама умею жить,
Умею выбрать путь достойный,
И в сердце этом пламень знойный
Я погашу.

А у дома молодой вдовы вьются трое воздыхателей. Первый говорит:


— Бурливый вал, дробящийся о скалы,
Сметает все давлением упорным,
И землепашец лезвием топорным
Крушит оливы, сосны и сандалы.
А я стремлюсь хотя б сыскать внимание
Прелестной дамы, нежной и воздушной;
Она ж, хоть дама, поддается мало.

Второй воздыхатель говорит:


Вода с горы свергается стремительно,
Среди камней ища свой путь старательно,
И хрусталем блестит очаровательно,
Пока земля не съест ее медлительно.
Мои страданья, возрастя мучительно,
Несчастный дух мой губят окончательно,
И хоть надежде расцвести желательно,
Ее цветы увяли все решительно.
Моя любовь блаженством возгорается,
Но только миг ее лучами греется;
Так вал морской то никнет, то взмывается.
В моей душе неслыханное деется:
Надежда гибнет и опять рождается,
И без остатка тотчас же развеется.

Третий воздыхатель говорит:


— Речь, слезы, просьбы – в помощь пешеходу,
Который в странах варваров бредет;
Он в Апеннинах вожака найдет,
Огонь – у скифов, у ливийцев – воду.
Сириец, укротив свою природу,
Ему свободный жалует проход,
Араб даст хлеба, перс вина нальет,
Мавр облегчит дорожную невзгоду.
Печаль и радость часто всех дружней,
И знают даже узники Марокко
Сочувствие под тяжестью цепей;
А некий аспид создан так жестоко,
Что даже эхо жалобы моей
Ему несносно, прозвучав далеко.

Все трое вздыхателей сравнивают, чье выше торжество в покорении неприступного сердца вдовы. Второй вздыхатель вспоминает:


— Однажды юная вдова,
Красавица с душой тигрицы,
Каталась вечером в карете.
Светлей трех тысяч серафимов,
Она плыла на смену солнцу,
Затем, что солнце заходило,
И лишь на миг ее скрывала
Затменьем легкая гардина.
Я шляпу снял, поклон отвесил;
Она в ответ весьма учтиво
Склонилась в сторону подножки
Роскошной грудью лебединой.
Тогда решив, что не случайно
Мне оказали эту милость,
Я в эту улицу с гитарой
В полночном сумраке явился.
«Водой от пламени спасите», —
Таков, увы, был первый стих мой;
Он оказался и последним:
Уж так спасли, что бог помилуй!
Состав воды, гасившей пламя,
И Гиппократа затруднил бы;
Свелось к тому, что я всю ночь
Себя высмеивал и чистил.

Первый вздыхатель вспомнил:


— Признав любовь, я повествую.
По этой улице счастливой
И злополучной в высшей мере,
Где тысячи живых страдальцев
Наследье мертвого лелеют,
Однажды, темной ночью воры,
Спасаясь от властей побегом
Тащили грузный мех с вином
Весьма внушительных размеров.
Бродяги эти, на бегу
Увидев мраморные двери
Вдовы, чье сердце много жестче,
Свой мех приткнули в углубленье.
И альгуасилы и другие,
За ними гнавшиеся следом,
Не рассмотрели в темноте
Подкинутого кавалера.
Я, поджидавший за углом,
Едва погоня отшумела,
Сейчас же ринулся вперед
И полетел на крыльях ветра.
Приблизясь к милому порогу,
Я вижу: кто-то неизвестный,
В плаще, при шпаге, смотрит в щелку
И разговаривает с кем-то.
Я подошел к нему, надвинул
До бороды свое сомбреро
И молвил: «Слушайте, идальго!»,
За епанчу схватил злодея.
И так как он не отвечал,
Я шпагу обнажил мгновенно
И в грудь ему, что было силы,
По рукоять вонзил железо.
В мою же грудь брызнула кровь,
И я, домой придя поспешно,
При свете осмотрел камзол;
Он пахнул чем-то очень крепким.
Беру фонарь, спешу обратно,
И, возвратясь на то же место,
Я вижу озеро вина
И шкуру проткнутого меха.

Третий вздыхатель вспоминает:


— Мрак был чернее португальца,
Который в черный плащ запахнут,
И, ошибясь на два оконца,
Я отошел немного дальше.
Вдруг я увидел на балконе
Фигуры белой очертанья;
Решив, что это – Леонарда,
Я обратился к ней, взывая:
«О чистый ангел в белой тоге,
Держащий четки в нежных пальцах!
Услышь мучительную тайну
Раба, сгорающего страстью!»
Едва я так воззвал, синьоры,
Как уважаемый башмачник –
Он был в рубашке, налегке –
Сказал, беря кирпич изрядный:
«Э, подъезжать к моей супруге?
Я угощу тебя. Бродяга,
Чтоб завтра опознать при свете!»
И, не нагнись я тут по счастью
Среди осколков кирпича,
Я так бы и лежать остался,
Расквашенный, как плюшка с рисом,
Забрызгав улицу мозгами.

Так делились воздыхатели своими воспоминаниями о неудачных попытках проникнуть в покои вдовы..

Но вот пришло время, и Леонарду тоже захватила любовная лихорадка. Она увидела юношу с тем же именем, что и у ее погибшего мужа – Камило – и пропала. Амур посетил ее. Она призналась:


— Могущественный отрок лед и стужу
Осилил зноем, и его стрела
В моей душе убила верность мужу.
Я, словно волны пленные, стала.

Что делать? Как встретиться с ним, не уронив чести? Придумала: послала своего очень плутоватого пажа к Камило. Паж стал уговаривает его прийти под покровом ночи в клобуке в дом самой прекраснейшей из женщин. Камило сильно сомневается, но


Бросают же родимый дом,
Чтоб воевать за рубежом?
Стоят же тысячи народа
В жаре и в давке, в куче сброда,
Любуясь пышным торжеством?
Иной среди пустынной нивы
Часами в зной и в холод ждет,
Мелькнет ли кролик боязливый;
Простую рыбу стережет
Всю ночь удильщик терпеливый,
А я, который юн и смел,
Собравшись в путь, я оробел,
Когда, быть может, он прекрасен?

И азарт побеждает осторожность. Вот уже паж ведет его к дому Леонарды, накрыв голову клобуком. Тут тревожные сомнения вновь закрадываются в душу юноши.


Томимый тяжким колебаньем
Между боязнью и желаньем,
Я движусь, как во власти сна,
И воля словно сражена
Каким-то злым очарованьем.
Ведь, может быть, завистник жалкий,
Какой-нибудь безвестный враг
Придумал этот ловкий шаг,
И ждут меня удары палки,
А то еще удары шпаг.
А я? Склонил покорно шею
И головы поднять не смею,
И жду кровавого конца,
Как бессловесная овца,
Идущая под нож злодею!
Но я вовек не возбуждал
Ничьей вражды; со мной все дружны.
Все эти страхи – вздор ненужный:
Кто никого не обижал,
Шагает смело безоружный…
Что, если ангела лаская
И сладостно прильнув к нему,
Я черту шею обниму,
Который, гнусный вид скрывая,
Нарочно прячется во тьму?
Что, если лысая старуха,
Оглохшая на оба уха,
Давно отвыкшая жевать,
Решила мной повелевать,
Призвав на помощь злого духа?
А вдруг она – одна из тех,
Кого недуг французский гложет,
И на меня ярмо наложит,
Чтоб я потом, за час утех,
Пять лет ходил как труп, быть может?

Но пребывание в доме Леонарды было столь изумительно, обворожительно и таинственно, что Камило приходил туда вновь и вновь. Леонарда же скрывалась от него то под покровом тьмы, то под маской.

Камило умолял:


— Моя душа – огонь зажженный,
Который созерцает вас
И я страшусь, чтоб он погас,
Счастливым видом ослепленный.
О, дайте видеть вас воочью,
А не в одном моем уме!
Ведь мы же больше не во тьме,
Когда огонь пылает ночью!
Иль верьте в искренность мою,
Иль сказки начинать не надо,
Чтоб я не знал мучений ада,
Раз я не вправе быть в раю.
Когда на глади полотона
Художник ночь изображает,
Хоть луч он все же оставляет,
Чтоб эта ночь была видна.
Я – благородный человек,
Который вас увидеть вправе,
Который вашей доброй славе
Ничем не повредит вовек.
Ведь тот, кто просит, вам не враг,
О, дайте мне хоть эту руку!


— Подальше руки, ваша честь!
Ни в чем не преступать запрета!
Кто эту маску только тронет,
Тот будет в клочья разнесен.

А трое вздыхателей молодой вдовы решили отомстить ее холодности.


— Нам надо в тайне и в тиши
Начать борьбу с ее тиранством,
С холодным и жестоким чванством
Ее бесчувственной души.
Приговорим ее к бесчестью.
Кумир да будет сокрушен.

Они высказали предположение:


— Любовник очевидно
Таится в доме у вдовы.
Вдова, богачка с гордым взглядом,
Всем отказавшая вокруг,
Она кого-нибудь из слуг
Кладет с собою ночью рядом.

Вздыхатели предполагают, что таковым любовником является юный паж и готовы растерзать его на части.

— Проткнуть его, проткнуть скорей!

— Пустить по свету без ноздрей!

— Схватить, и кожу снять с живого!

Но сие предприятие закончилось ничем. Вздыхатели в темноте поранили другого человека.

А между тем вдова как-то собралась на прогулку, и надо же такому случиться – встретилась там лицом к лицу с Камило. В разговоре он поведал Леонарде о своих ночных таинственных приключениях. Она же, притворно недоумевала. Камило видит, как прекрасна Леонарда, но для него таинственная незнакомка прекрасней всех.


В сравненье с ангелом моим
Ничтожна для меня и эта,
И все восьмые чуда света.
Нет, ставить рядышком негоже
Невольников и королей.
Моя Диана – ангел, диво,
Бессмертный образ божества.

И вот еще одна встреча: Леонарда видит Камило с его бывшей возлюбленной, которая вступила с ним в бурную ссору, возникшую от того, что он ее бросил. Горечь ревности разъедает ей душу.


— Обеты, клятвы, все так ломко,
Все превращается в игру,
В клочки бумаги на ветру!

Во время новой ночной встречи Камило опять умоляет свою возлюбленную открыть лицо. Но она неумолима. Он в отчаянии:


— Мне, наконец, устать не трудно,
Служа томительно и нудно
Какой-то даме без лица.
Мне что ж, всю молодость провесть
Так безотрадно и бесплодно
Лишь потому, что вам угодно
Беречь чувствительную честь?
Вам спать спокойно не дает
Боязнь молвы, косого взгляда.
А если так, то вам бы надо
Держать гиганта у ворот.

Когда в очередной раз Камило с пажом шли на свидание, ночной дозор остановил эту необычную парочку: один в клобуке, другой в маске – и заставил разоблачиться. Тут-то Камило и увидел лицо пажа. Это была уже весьма основательная примета, чтобы вычислить и его хозяйку. Но хозяйка повелела пажу пойти к своей кузине и прислуживать ей, чтобы на нее пало разоблачение. Ей было безразлично, что на не в чем неповинную женщину падет пятно. Честь для Леонарды превыше всего.

Камило, подсмотрев, с какой хозяйкой паж идет в собор, ужаснулся: «его очаровательная сказка разлетелась в прах». Его таинственная возлюбленная –


Старуха-дьявол на восьмом десятке
Влюбленная и над своей могилой
Юнцов морочащая вражьей силой,
Чтоб с ними нежничать, играя в прядки, —
Ведь у нее на теле древней кожи складки,
Накрашенные брови, волос хилый,
Искусственные зубы, глаз унылый
И руки, точно старые перчатки.
От ужаса и злости он белеет.
Прощай, Цирцея! Нежностью сердечной
Пылай к другим, плешивая шалунья.

Леонарда снова приглашает Камило к себе, и он идет, чтобы бросить гневные слова в лицо старухе. Он берет с собой тщательно закутанный в плащ зажженный фонарь и когда Леонарда входит в темную комнату, освещает ее этим светом. И что же видит – это та самая молодая прелестная вдова, с которой он встречался в саду.

В конце концов, все недоразумения кончаются свадьбой.

Неистощимая фонтанирующая фантазия Лопе де Веги бьет ключом. Приходится только удивляться, как ему удается все придумать, закрутить столь сложные интриги и развязать их. Вот хотя бы в пьесе «Причуды Белисы».

Лисандра, оставшаяся одна с двумя детьми – дочерью Белисой и сыном дон Хуаном, без мужа, хочет пристроить их побыстрей и уехать в деревню, чтобы там укрыть свою печаль. Но капризы дочери, которая ищет для себя непостижимый идеал, который бы отвечал всем ее запросам, не дают ей осуществить свои намерения. Лисандра сетует:


— Немало женщин есть меж нами,
Таких разборчивых невест:
Найти им мужа – тяжкий крест.
Чего хотят – не знают сами
И презирают целый свет.
Так жизнь упустят незаметно.
Потом и каются – но тщетно:
Охотников на них уж нет.

Кто только ни сватался к Белисе – красавице с большим приданым – все не те. Вот отвергла она лысого адвоката:


— Если б, матушка, была
Я подвижницей святою
И хотела умерщвлять
Плоть, враждующую с телом,
И решила бы держать
Череп у себя в кровати, —
Ну, тогда б мне был бы кстати
С голым черепом супруг.

Гордая, презрительная, надменная Белиса отказала и французу, обосновав свой отказ вот такими словами:


— Не хочу я быть «мадамой»
И супруга звать «мусье».

Следующий случай оказался уж совсем из ряда вон выходящим.


Один жених был молод и прекрасен,
Чист, как стекло, одет, завит искусно.
Она же вдруг – все так и обомлели,
«Чем с дураком таким лежать в постели,
Уж лучше съесть его – вот будет вкусно».

Сынок дон Хуан тоже избалован изрядно.


Уж утро, он еще в постели,
Поспать не прочь Лисандры сын.
У дамочки одной обычно
Ночь пропадает напролет,
Так уж с рассветом не встает.

А в это время дворянин Фелисардо со своей кузиной Селией во время прогулки повстречали вздорного наваррского рыцаря, который посмел обратить на девушку слишком уж пристальное внимание, за что был насмерть ранен шпагой кузена. Фелисардо и Селии пришлось скрываться. Для этого их друг Элисо предлагает спрятаться у него, и они переодеваются в рабов под именами Педро и мусульманки Зары. Но Элисо должен вдове Лисандре. У него приходят описывать имущество, а в счет долга забирают новоявленных рабов. Лисандра приветила эту удивительную пару и приняла ее в счет долга.

Фелисардо-Педро размышляет:


Какие странные пути
Моих неслыханных несчастий!
Хотя возможно, что отчасти
Они помогут нас спасти.
В таком наряде в этом доме,
Пока спасенье не придет,
Здесь нас никто и не найдет.
Какие главы в этом доме
Житейской книги мы прочтем?
Но вот судьба! В стенах Мадрида
Вчера я был знатнее Сида
В свободном рыцарстве своем,
И вот я – раб!..

Когда дон Хуан увидел в своем доме мавританку Зару, радость мелькнула в его взоре. Он влюбился. Педро же стал ревновать. Зара недоумевает: она последовала за ним в доказательство своей любви, стала судомойкой, а он ревнует. Как можно? Ведь она только раба его любви и больше ничья.

А у Белисы новые причуды. Она жалуется своей служанке Флоре:


— О, пожалей меня, друг милый!
С собой покончить я решила.


— Не говорите пустяков!


— Нет, нет. Мой скорбный путь таков,
Что мне один исход – могила.
Жить больше не могу, храня
Мое безумье и страданье.
Позор мой скроет только гроб,
Когда узнаются причины
Самоубийства моего,
То оправдают все его.
Обдумать только остается,
Как жизнь печальную пресечь.
Быть может, лучший способ – меч?
Могу мечом я заколоться.
Но боль черты мне исказит.
Повеситься? Нет, не годится:
Рот у меня перекосится,
Язык распухнет… Страшный вид!
Быть может, яд? Глоток питья?
От яда почернею я
И очень безобразной стану.
Для легкой смерти нужно рану…
Вот мысль! Я кровь себе пущу!
По капле кровью истекая,
Я только сделаюсь бледней,
Но в смерти буду я прекрасна.

Флора как может отговаривает Белису от бредовых мечтаний. Та делиться со служанкой своей роковой тайной:


Я росла на радость матери с отцом,
И меня любили беспредельно оба,
На руках носили… Из Восточных Индий
В дом отца потоком без конца лились
Серебро, чтоб щедро тратить на расходы,
Золото, чтоб делать ценные оправы
Драгоценным камням.
И меня, балуя, не жалел он денег
На мои наряды, на мои уборы.
Брат мой был студентом, но гораздо меньше
Тратил он на книги, лошадей и слуг,
Чем я — на перчатки, зеркала и сласти.
В неразумье детском так я возгордилась,
Что найти мне мужа не могли родные.
Я вдалась в причуды, да в такие, Флора,
Что я скоро стану притчей во языцах.
Так я уверяла, что лицо и руки
У меня живые, а сама я вроде
Деревянных статуй.
В церкви же я в чашу со святой водою
Рук не опускала – чтоб не утопиться!
Я не выходила в ветреные дни:
Если ж я гуляла, и случайно сильный
Ветер поднимался, в голос я кричала,
Что меня наверно ветром унесет.
В жизни не ходила я на бой быков,
Чтоб они ко мне не перескочили
Через все барьеры.
В жизни слив не ела, так как мне сказали,
Что они нередко прорастают в теле.
Ни за что улиток не хотела есть,
Потому что домик свой не выметают.
Но к чему я это говорю тебе?
О, сказать ли правду раньше чем умру?
Стыдно мне признаться… но уж коль решилась –
Колебаться поздно… Я влюбилась страстно!
И в кого? В раба.

Флора уговаривает Белису погодить с наложением на себя рук – ведь это страшный грех. Белиса соглашается с ней. Однако она задумывает непорядочное дело: ради того, чтобы разлюбить Педро, предлагает обезобразить его, то есть клеймить лицо. Но, слава богу, ее никто не послушал. Обошлось. И тут новая причуда: в раба влюбляется мать Белисы. Она в смятении:


— В какую бездну я лечу!
Невольник! Раб! Да что же это?
Такие мысли уж позор!
Его лицо, слова, движенья,
Меня пленяет гордый взор.
Мне все в нем нравится, все мило…
О, сжалься, сжалься, бог любви!
Безумие останови,
Чтоб я себя не погубила!

Фелисардо-Педро-рабу оказывают знаки внимания и Белиса, и Лисандра, и Флора. Как в такой ситуации Селии-Заре не начать ревновать его? Вот так чертова карусель закрутилась в этом достойном жилище!


Что только в доме происходит?
До исступления всех доводит
Любви капризной божество.

Но и этого ему показалось мало. Дон Хуан влюбляется в рабыню Зару и готов на ней жениться. Белиса притворно падает в обморок ради того, чтобы раб взял ее на руки и отнес на ложе. Его это не обрадовало.


Теперь вот в виде катафалка
С такой покойницей иди.

Тут входит Селия-Зара. Она с отчаянием произносит:


— О, мне теперь все ясно стало!

Фелисардо-Педро оправдывается:


— Ты, Селия, понять должна:
Чего с безумной не бывает?
Ужалил палец ей москит,
И вот она теперь лежит –
Лишилась чувств и умирает.


— Ты прикасаться к ней не смей!


— Да как же мне ее оставить?


— Коль хочешь радость мне доставить –
Оставь… А нет – останься с ней!
В твоих объятиях другая!
И это я терпеть должна?


— Как мертвая лежит она.


— Мертва?


— Холодная. Немая…


— Мертва? Какие пустяки!
Но если так, так сбрось скорее
Ее ты с этой галереи, —
Пусть разобьется на куски!


— Чего бы лучше! Ведь меня
Она смертельно ненавидит.
Не то что мать! Та спит и видит,
Чтобы в нее влюбился я.

Весь этот разговор, конечно же, слышала Белиса. Она рассказала о случившемся все той же преданной своей служанке Флоре:


Как только ты от нас ушла,
К его груди я прилегла,
И так лежать я и осталась.
А про себя я улыбалась,
Отдавшись сладостной мечте.
Сама ж, как будто в дурноте
Лица и рук его касалась.
О, это был блаженный час!..
Вдруг входит Зара, видит нас…
Я слышала их объясненья,
Слова любви и примиренья.
О, эта пытка тяжела!
И все же, Флора, я была
Сносить готова оскорбленья,
Моей врагини торжество,
Лишь про себя молила бога,
Чтоб мне еще хотя немного
Остаться на груди его.
Ах, сердце — как ребенок малый!
Ты сделай колыбель ему,
Качай его и убаюкай,
Чтобы оно рассталось с мукой,
И сладкий сон сошел к нему.
Купи ему ты распашонку
И золотые башмачки…
Чего я только не слыхала!
В какой я лабиринт попала
Любви извилистых дорог!
Какие странные сплетенья
Услышать в эти мне мгновенья
Притворный обморок помог!

В конце пьесы выясняется, что наваррский рыцарь, сражавшийся с Фелисардо, остался жив и Фелисардо с Селией могут скинуть с себя цепи невольного рабства. И они с радостью делают это. Влюбленной матери ничего не остается, как остается незамужней вдовой, а дочка со временем пришла в себя и, видимо, скоро выйдет замуж.

Лопе де Вега писал одну комедию за другой. Новая комедия времен барокко была доступнее и ближе к вкусам простонародья. И благородный люд ей не уставал восхищаться. Но, пожалуй, больше всего этими комедиями восхищались испанки. В своей повседневной жизни они были скованы куда больше, нежели европейские женщины других стран. Видимо, присутствие арабской культуры, строгой в отношении поведения женщин, повлияло на предъявляемые к ним нравственные нормы. Разве европейки прикрывали когда-нибудь лицо? Испанки же все время скрывали свои прелестные черты в складках мантильи. В пьесах же Лопе они были смелы, остроумны, отважно совершали рискованные поступки и вершили свою судьбу сами.

Об этом написаны все пьесы испанского драматурга и еще одна — «Глупая для других, умная для себя». В ней прелестная девушка в грубом крестьянском платье по имени Диана рассуждает сама с собой.


Я – не совсем без разуменья,
И, хоть всю жизнь мою жила
В глуши безвестного селенья,
Я знаю, что любовь была
Любимым первенцем творенья,
Она, я знаю, породила
Все то, что есть и все, что было;
Но я не верю, чтоб она
Была ничтожному дана
И в сердце низменном царила.
Я рада плющ сорвать со скал
Не для того, чтоб он побеги,
Надменный, вверх не простирал,
А потому, что, полный неги,
Он к камню дикому припал.
Меня не могут обмануть
Тем, что отец мой – пахарь темный:
Душа, палящая мне грудь
Какой-то жаждою огромной,
Не верит этому ничуть.
Так высоки мои мечты,
Что, если б им возможно было
Пронзить воздушные пласты,
Сквозь небо я бы воспарила,
Взнеслась до звездной высоты.
Нет, я не верю! Неужели
Я – бедное дитя ущелий,
И мой отец – простой пастух,
Раз небеса столь мощный дух
В моей груди запечатлели?

К задумавшейся о своей доле Диане подходит слуга покойного герцога по имени Фабьо. Он сообщает девушке неслыханную новость о том, что герцог за неимением своих детей воспитал племянницу Теодору, и она должна была стать его преемницей, но неожиданно в завещании открылось, что крестьянская девушка Диана –дочь герцога, и ей он завещал свою державу. Фабьо приехал за Дианой, чтобы предупредить о случившейся перемене в ее судьбе. Фабьо и Диана решают, что в столь сложной политической ситуации крестьянской девушке лучше всего притвориться дурочкой.


О разум! Я хочу с твоей подмогой
Представиться им дурочкой убогой!
То лучший путь к успеху иногда.

Свита герцога увозит крестьянскую девушку во дворец и там она великолепно разыгрывает свой спектакль.

Ее спрашивают:


— Что, вашей светлости приятно
В столице?

Она отвечает:


— Очень тут занятно.
Но что за гром был вместо встречи?


— То был салют, которым вас
Встречали пушки.


— От огня
И грохотанья у меня
Как жар посыпался из глаз.
У нас, как только в деревушке
Дьячок звонит в колокола,
Посмотришь – туча уплыла,
И снова квакают лягушки.

Придворные перешептываются между собой:


— Дурна-то! Что ни час, то хуже!
Она совсем слаба умом.


— А это что за пышный дом,
Весь белокаменный снаружи,
Где мы сейчас гуляем с вами? –

спрашивает Диана.


— То вашей светлости дворец, —

отвечают ей.


— Он мог бы из конца в конец
Вместить мое село с ослами,
И овцами, и всем добром.
А это кто такой, всех выше,
Там, за окном, торчит на крыше?


— То ангел наш хранитель.


— Что ж,
Пусть он пошлет нам благодать!
Но кто же так его наружу
На пекло выставил и стужу,
Раз он нас должен охранять?

Пока Диана морочила всем голову во дворце и тем самым усыпляла бдительность Теодоры, Фабьо встретился с Алехандро, представителем знатного рода Медичи, и поведал ему о сложившуюся ситуацию. Алехандро под вымышленным именем появился во дворце, вступил в сговор с Дианой, который оказался впоследствии отнюдь не только политическим.

И вот Диана начала новый розыгрыш. Она сказала Теодоре:


— Я чувствую такую склонность
К военной славе и победам,
С тех пор, как увидала книжку,
Где говорится так чудесно
Про всяких знаменитых женщин,
Что, возмечтав о ратной чести,
Отправила письмо султану:
Пусть тотчас же по полученье
Он передаст мне гроб Господень.
И вот письмо с его ответом:
Он говорит, что он не хочет.
Мое ж намеренье – немедля
Собрать войска, идти на Каир.

Пока во дворце недоумевали и посмеивались над Дианой, Алехандро все свои войска поставил на службу своей будущей жены в ее герцогстве и силой взял в нем власть. Так, благодаря хитрой уловке, Диана не позволила отнять у нее ее законные права.

В пьесе «Изобретательная влюбленная» мать-ханжа оберегает дочь от знакомства ее с мужчинами.


— Вниз опустить глаза изволь-ка.
На землю ты должна взирать –
Туда, куда должна ступать.


— А почему ж на землю только?


— Ну-ну, болтушка, что за споры?


— Как мне не удивляться, мама?
Бог нам ходить назначил прямо,
Чтоб вверх мы устремили взоры,
Чтоб видели мы бесконечный
Простор небес, где нам рукой
Всевышнего творца покой
С рожденья уготован вечный.
Ведь в землю смотрят гады, звери, —
Им суждено в земле истлеть,
Но мне-то вниз к чему смотреть?


— Когда ума ты наберешься,
Тогда смотри, пожалуй, ввысь.
Ну, а пока земли держись,
А то, неровен час, споткнешься.
Запомни: скромность в поведенье
Для девушек дороже клада.
При скромности их ждет награда,
Без скромности – лишь огорченье.
А небеса обозревать
Из комнаты твоей уместно,
Оттуда можешь ты чудесно
Просторы неба созерцать.
Сердиться нечего тут, право.
Почти все девушки на свете –
Как дети, как грудные дети:
Их сглазить – сущая забава.
Бывает так, что плут иной
В глаза девчонке поглядит –
И как огнем испепелит.

Дочь, противясь матери, нарочно обронила платочек, чтобы познакомиться на улице с понравившимся ей юношей. Ее уловка привела к удаче. Вспыхнула любовь. Но вспыхивает любовь и у старика-отца этого юноши. Он приходит сватается. Мать-вдова дает согласие на неравный брак, ведь так она спокойней будет за дочь. Девушка как бы соглашается, и тут старик начинает расписывать ей прелести брака с престарелым мужчиной.


— Хранить я буду вашу честь!
Лишь дал бы мне господь здоровья. –
Вот этой белой бородой
Стеречь я буду ваш покой
От злых наветов и злословья.
И если этот снег пушистый
Не скрасит ветви молодые,
Не скрасит нити золотые
Моих волос узор сребристый,
И если в старческих устах
Найти не сможете отрады –
Подарки, пышные наряды
Восполнят разницу в летах.

Свою тираду он заключает патетическим возгласом:


— О, пусть же солнце с этих губ гвоздичных
Весь этот снег моих седин растопит!

Сообразительная девушка притворяется покорной, но, на самом деле, использует создавшуюся ситуацию для того, чтобы через старика передать его сыну весточку. Юноша ночью приходит под ее окно, и они оба понимают окончательно и бесповоротно, что страстно полюбили друг друга. Отец же опасается своего сына, он уже ревнует его, хотя сам пока ничего не замечает. Он решил отправить своего отпрыска подальше – служить в полку. Тогда изобретательная влюбленная девушка учит юношу признаться в любви ее матери, дабы та смогла удержать его дома. Мать, желая завести юного мужа, уговаривает отца оставить сына дома. Диана подсмеивается над матерью довольно грубо.


Вот так ханжа! Что за умора!
Она уже почти беззуба –
Ей молочко бы попивать,
Молиться да побольше спать,
Но нет! Ей грызть орешки любо!

Здесь присутствует привкус глумления над родителями, но они сами своим поведением спровоцировали детей на столь непорядочное непочтение. В конце концов, дело заканчивается двумя свадьбами: юноша женится на девушке, отец на ее матери. Все улажено в соответствии с правилами природы.

Лопе сплетает и расплетает запутанные интриги в своих пьесах – здесь он бог и царь. А его судьба ведет с ним все ту же незамысловатую и ужасающую игру в смерть. Его последняя возлюбленная, самый дорогой ему человек — Марта умерла от неизвестной болезни, пережив ужас слепоты и безумия, на его преданных руках. В том же 1632 году в морском военном походе погиб его второй сын. Из многочисленных детей в живых к тому времени осталось лишь трое, но и они покинули отца: одна дочь вышла замуж, другая ушла в монастырь, младшую похитил придворный негодяй-соблазнитель. 72-летний поэт остался в одиночестве. Ему было тяжко.


Когда спустилась тишина кругом,
И солнце в море лик свой погрузило,
Когда иное выплыло светило
И золото сменило серебром,
И стала ночь сиянием одета,
Я не могу сдержать горячих слез –
И вот цветы мне задают вопрос:
Откуда же роса здесь до рассвета?

Казалось бы, жизнь кончилась.


Что мне хрупкая оболочка,
Где живу я и умираю?
От себя я так отдалился,
Что вот-вот себя потеряю.

Что была жизнь поэта? Житие ли великого грешника? Бытие ли великого и веселого создателя? Горестная ли стезя потерь всего самого что ни на есть родного, близкого и дорогого?

Жизнь была всем. Она была и любвеобильной. Не о себе ли сказал Лопе:


Я сам, друзья, на женщин слаб,
Совсем дурею возле баб.

Она была великим и мудрым повествованием о любви. Она была «игрой воображенья, без которой наш мир от скуки бы зачах и солнцу стал докучной тенью». Его стихи, словно «реки, которые на просторе отдают дань хрусталем своих прозрачных вод» океану повседневной обыденности.

Ко всем ипостасям любви прикоснулся поэт, «облекая порой свои чувства в призрачную завесу флера». Для него


Любовь не спор, не прихоть, не забава,
Не победитель, в дом вошедший к нам,
Любовь не пиршество, не жажда славы,
Любовь – гармонии священный храм,
Божественное чудо мирозданья,
Что нашим открывается сердцам.

Лопе рассказывает о том, как отважны те, кто осмелился любить, ведь любовь это такая боль, такое истязание.


Пронесся мимо шквал огня могучий,
Оставив в сердце пепел безотрадный.
Как пальме среди льдов пустыни хладной,
Пришлось застыть моей мечте летучей.
Был май, она цвела, но холод жгучий
Сорвал ее убор рукою жадной…
Довольно дня, чтоб в буре беспощадной
Погибнуть, если так захочет случай.
Нет радости любви – одни капканы,
Что отрезвляют разум наш сурово.
Не отравляйте сердце нам, обманы!
Не нужно грез, а то проснешься снова…
Но эти раны! Чем они больней,
Тем пламенней мы любим и сильней.

Любовь живет в страданиях.


Когда б я вас могла любить без муки –
Без ревности любви не заслужить, —
Чтоб испытаньями сердца сдружить,
Сама б искала мук, вплоть до разлуки.
Любовь без горя, боли и докуки –
Любовь к себе; обидно ею жить.
Нет, лучше потеряв, приворожить,
Чем для себя любить, скрестивши руки.
Любя, страдать – победа над судьбою;
Любовь тогда любовь, когда страдает;
Хочу любви и не хочу покоя.
Пусть за тебя я жизнью заплачу, —
Жизнь без тебя темна и безысходна.

Любовь может растоптать.


На ветер бросил я признанья?
Так ветер пусть, мне в назиданье,
Их мчит по улице, как сор.

Или


Я сердцем собственным своим
Покрыть всю улицу готов,
Чтоб ни одно из ваших слов
Здесь не упало в грязь.

Или


Достоин ли я пыль лобзать,
Что к туфелькам твоим пристала?!

Или


Любовь – обманщица, и рада
Поймать зеваку в невод свой.

Любовь может покориться чужой воле.


Преклоненье пред отцовской волей
Таится у меня в душе, как видно.
И вот, когда он встал передо мною,
Как господин мой, — в сердце задохнулось
Желание и замерла любовь.
Он дал мне жизнь, и под его охраной,
Как птенчик, осеняемый крылами,
Я с детских лет жила. Я не могу,
Я права не имею не ценить
Его забот и быть неблагодарной.

Но разве любовь может быть «покорной отцу, супругу, брату, чести и небу самому»? Нет, если она сильна, то победит все препятствия.


Мы близки к гавани, корабль моей любви!
Еще немного проплыви –
И отдохнуть с тобой мы сможем:
И бросим якорь мы, и паруса мы сложим…
Боролись с ветром мы и с бурною волной,
С могучею стихией споря,
Но без границ ведь нету моря!
В страданьях мужество всегда владело мной:
Я солнца выдержал палящий зной,
Бестрепетно борясь с стихией водной,
И наконец желанный миг пришел –
И солнцу счастия свободно
Смотрю в глаза я, как орел!

А покорится ли любви чувство долга?


О беспощадный долг, о честь – горнило
Высоких душ, безжалостных к себе!
Вы гоните любовь, вы с ней в борьбе,
А толку что?
Осилит долг любовь,
Она уйдет, и сердце в муке стынет.

Лопе де Вега не был бы Лопой де Вегой, если бы только писал о страданиях любви. Шутки в его поэтическом арсенале не переводились.

Вот признание незадачливого мужичка:


Куда милее на ночь съесть
Салат на постном масле с перцем
И лечь в постель с покойным сердцем.
Молитву господу прочесть,
Чтоб он не ввел во искушенье,
Чем слушать этих подлецов
И трескотню фальшивых слов
Про их любовь и их томленье.

Сей незадачливый мужичок вздохнет пару раз, повернется на другой бок и продолжит свои размышления:


Жена – ведь это пахнет адом!
Ты лег – с тобой лежит жена,
Ты встал – с тобой встает она,
За стол – она с тобою рядом.
Другая ночь – она на ложе,
Ты ногу протянул – толкнул,
Ты одеяло потянул –
Она куда-то тянет тоже.
Рукой пошевелил – жена;
Взглянул – она как наказанье!
Ты чувствуешь ее дыханье,
Твой кашель чувствует она!
Прибавьте крик и суету,
И кучу всяких недостатков,
И неожиданных припадков…
И, верьте мне, Диану ту,
К чьему заветному окошку
Сегодня ходите вздыхать,
На первую же босоножку
Вы захотите променять.

Чтобы не утерять любовь в тенетах семьи и быта, заботливый поэт оставил удивительную азбуку. Вот азбука любви для жены:


Я с слова ангел начинаю
Собою азбуку твою.
Быть светлым ангелом в раю
Жене для мужа подобает.
Быть благодарною судьбе,
Благочестивой и безмерно
Супруга чтить, всегда быть верной, —
Все это в с буквы ве и бе.
Быть доброй – с де и с ге – глубокой
В любви, коли на то пошло,
И с буквы зе – забыть про зло,
И с буквы же – не быть жестокой.
Искусной – с буквой и, и с ка –
Всегда быть кроткой и красивой.
И с эль – любить семью на диво,
Чтоб мужу жизнь была легка.
Быть детям матерью примерной, —
Не это ль скрыто в букве эм?
Чтоб эн ни в но, ни в не почем
Не проявлялось лицемерно.
Быть образцовой – с о всегда,
Быть с пе – правдивой и послушной,
И с эр – хозяйкою радушной,
Не быть ревнивой никогда.
Жена, ты помни: ревность может
Смутить влюбленный мир семьи,
Так с те – тревоги пусть твои
Тебя отныне не тревожат.
Пусть слава та, что с буквы эс,
Тебя всем сделает известной,
Чтоб – с че была ты чистой, честной –
Ну, словом, чудом из чудес.
Хоть ха собою замыкает
Букварь, примерная жена,
Быть христианкою должна,
Пусть первой букву ту считают.
Букварь мой прост, живи по нем,
И станем мы – сказать приятно –
Я средь крестьян особой знатной,
Ты – лучшим в городе цветком.

В вот азбука любви и для мужа:


А – в слове ад, и часто адом
Жене бывает самый кров,
Коль муж бранчлив и бестолков –
Здесь буква бе – когда он взглядом
Владыки смотрит на жену.
Вот ве тебе! Не будь гневливым
Ты – с ге, и с де – не будь драчливым,
Но помни истину одну,
Что муж завистливый и жадный –
Прямое горе для семьи –
Тут зе и же. Ты с буквой и –
Не изменяй жене. Отрадный
Создай ей кров – здесь ка – и будь
С ней ласков – эль. Стань мужем нежным
И милым – эм, не будь небрежным –
Вот эн, неверность позабудь.
И с пе отцом примерным, нежным
Стань для детей, и с буквой эр
Являй разумности пример,
И с буквой эс служи мне верно.
Будь с те – товарищем в труде,
И с у – во всех делах умелым,
И с че – будь чист душой и телом,
И щедрым – с ща – всегда, везде.
Чтоб словно эф расставив руки,
Ты мог обнять меня вот так,
Чтоб даже после смерти брак
Мне не принес с тобой разлуки.
В любви всегда согласие и лад,
Но букву зачеркнуть – и выйдет ад!

Так говорил певец любви. И еще он сказал:


Любовь, синьоры, это гений,
Тот дух, который мы зовем
Вселенским разумом.

Рассказывают, что Лопе де Вега написал около двух тысяч комедий. До нас дошло около 500. В конце одной из них он сказал:


Тут комедии конец!
Если недовольны вы,
Автор просит вас заметить:
Вместе с этой написал он
Тысячу пятьсот комедий
И надеется, что этим
Снисхожденья заслужил.