Они сошлись: Джордж Гордон Байрон (1788 – 1824 г.г.) и Перси Биши Шелли (1792 – 1822 г.г.).
Начиная рассказ о великом английском поэте Джордже Гордоне Байроне, я хочу напомнить строки из Уильяма Шекспира о Шервудском лесе. Здесь ведьмы готовят свое колдовское варево к приходу Макбета. Он просит их вызвать ему призрака, во что бы то ни стало, который
и откроет ему его судьбу. Ведьмы вызывают призрака, и призрак говорит Макбету:
Макбет сначала не поверил, а потом возрадовался такому предсказанию:
Шервудский лес и до сих пор стоит на своем исконном месте, а в его окрестностях находится замок рода Байронов. Так как же было пропустить столь славное совпадение, символически не соединить двух великих поэтов посредством этого, ставшего на весь мир известным, быть может, не такого уж и обширного леса?..
В стародавние времена в этом чудесном лесу несколько монахов задумали построить монастырь святого Августина. В течение трех веков аббаты монастыря жили на берегу лесного озера. Потом случилось королю Генриху УШ полюбить мадам Анну Болейн, но римский папа не позволил уничтожить буллу, узаконивающую брак короля с Екатериной Арагонской. Генрих УШ основал в своей стране англиканскую церковь, и монахам монастыря святого Августина в Англии нечего стало делать, ибо сей монастырь конфисковали в пользу королевской короны.
«В ХУ1 веке король продал аббатство своему верному подданному сэру Джону Байрону, известному под именем Маленький сэр Джон Большая Борода. Он был главой одной из самых старинных фамилий графства, которая прославилась еще со времен войны Вильгельма Завоевателя. Сей сэр, поселившийся на смену монахам, был отважен во всем. Он и не думал слушать суеверных крестьян, которые, вспоминая аббатов в черных рясах, поговаривали, что они, мол, непременно будут являться в пустых и гулких кельях и что монастырь обязательно принесет несчастье тому, кто осмелится в нем жить. Предок будущего великого поэта осмелился.
Дед поэта был адмиралом. Его старшего сына звали Джоном. Он окончил военную академию и совсем почти ребенком участвовал в американских войнах. За бешеный характер, безумные поступки и невероятное количество долгов его прозвали Безумный Джек. Двадцати лет Безумный Джек покорил сердце маркизы Кармэрсин, муж которой был человеком весьма образованным, со спокойным характером. Его же супруге был, по-видимому, больше по душе сумасшедший нрав молодого Байрона. И она убежала с ним, бросив мужа с тремя детьми. Вскоре маркиза произвела на свет дочь, ее светлость Августу. Не прошло и непродолжительного промежутка времени, как молодая мать умерла. В светских кругах говорили, что она не выдержала дурного обращения супруга, но Байроны утверждали: причиной ее смерти стала собственная неосторожность – она выехала на охоту, едва оправившись от родов.
Молодой вдовец отправился на воды, чтобы рассеять свое горе. Там он познакомился с богатой наследницей мисс Кэтрин Гордон Грай. Низенькая, толстенькая, длинноносая, чересчур румяная, она не могла похвастаться красотой, но обладала большими капиталами, акциями банка и родовым поместьем.
Если Кэтрин, не могла похвастаться своей красотой, о чем мы уже упоминали, то гордилась как Люцифер своим родом, одним из самых старинных и самых диких в Шотландии. Яростные представители этого рода были повешены, как говорится, на всех ветвях своего генеалогического древа. Одному из Гордонов – представителю аристократов-бандитов, ничего не стоило открыто убить человека за то, что он всего лишь осмелился схватить под уздцы лошадь его закадычного друга. Темперамент Гордонов проявлялся с самого детства. Их инстинкты были сильнее их самих. Они такими родились. Шестой лорд, бывший сознательным преступником, говорил сам о себе: «Я не могу удержаться. Я знаю, что умру на эшафоте. У моей руки дурные инстинкты».
Шотландские баллады до краев были полны так называемыми подвигами этих жестоких, обольстительных и циничных людей. Насильственная смерть не прекращалась в роду Гордонов, и дело кончилось тем, что осталась лишь Кэтрин Гордон. Она-то и воспылала безумной любовью к прекрасному капитану Байрону, любовью такой же несчастной, как любовь героинь шотландских баллад. Молодожены отправились в прекрасное поместье Гайдов, где были весьма неприветливо встречены родными невесты. В балладах появились новые строки:
Гуляка и злодей не растерялся. Он быстро уничтожил все богатства своей жены. Байронам пришлось покинуть родовое поместье, где жить им стало не по средствам. Они некоторое время скитались по Англии, но когда судебные приставы стали слишком уж назойливы, решились переплыть через Ла-Манш. Во Франции отец будущего поэта, запросто бывавший у маршала Бирона, вошел в круг аристократов, стал жить на широкую ногу и… вскоре ему пришлось-таки снова сузить шаг.
А тем временем 22 января 1788 года на свет появился его сын, которого назвали Джордж Гордон Байрон, так как завещание требовало, чтобы наследник Гордонов Гайтских носил их имя. Это было все, что досталось в наследство младенцу. Ободранная дочиста своим мужем, Кэтрин в отчаянии рвалась в Швейцарию, хотя у нее там не осталось и клочка земли, но на родной суровой родине, она, по крайней мере, могла не чувствовать себя иностранкой. Здесь мать будущего поэта сняла за умеренную плату меблированные комнаты. Капитан Байрон не спешил присоединиться к своей семье. Он не хотел вдеть себя связанным по рукам и ногам с женщиной, которую разорил, которая теперь, благодаря своей толщине, казалась просто смешной и, не смотря на царственную кровь, текущую в ее жилах, стала похожей на жену деревенского лавочника.
Дитя же капитана Байрона и его жены было красивым в отца. Однако, как только мальчик начал ходить, его мать с ужасом обнаружила, что он хромает. Ступни ребенка были правильной формы, ноги одинаковой длины, но вот напасть: как только он ступал, одна нога подвертывалась. Джордж мог стоять только на носках. Вот такие дела.
Ребенок был очень развитой и отзывчивый, но в то же время отличался крайней вспыльчивостью и способен был внезапно приходить в безудержное бешенство. Однажды, когда малыша отсчитали за испачканное платьице, он схватился за него обеими ручонками и, молча, в ярости, разорвал ни в чем не повинное одеяние сверху донизу.
Джордж наблюдал своих родителей с глубоким любопытством. У других мальчиков были мамы и папы, которые жили вместе и любили друг друга. А его детское сознание пробуждалось среди злобных выкриков, слезных жалоб и горьких упреков, приступов ярости, во время которых фарфоровая посуда летала по всему дому. Он видел, что простые служанки считают его родителей людьми сумасшедшими, а иногда просто-напросто смеются над ними. Ему было стыдно.
Отец из своего далекого далека писал жене письма. «У меня нет ни одной сорочки, ни одного су денег». Когда булочник и мясник перестали давать ему продукты в кредит, он снова написал: «У меня спина едва прикрыта лохмотьями… Я бы предпочел быть на галерах… Мне буквально нечего одеть, последние лохмотья, что были на мне, совсем истлели…» Спустя несколько дней отец Байрона умер. Говорили, что от нищеты он покончил с собой. Трехлетний Джордж не забыл его, он всегда относился к нему с детским восхищением. Теперь малышу предстояло вступить в жизнь наполовину сиротой с матерью – сумасбродной женщиной, у которой град поцелуев сменялся градом побоев.
Когда Джорджу читали Библию, он жадно слушал ее повествования. Мальчик еще не понимал некоторых слов, но наслаждался непонятной и страшной поэзией этой книги. «Почему Всевышний не принял жертвы бедного Каина?» – спрашивал он. — «Из-за греха», — отвечали ему. «Грех! Что это такое? Ведь Каин еще не убил Авеля? Нет, но уже был осужден. Странно. Все так странно в этой божественной книге».
Как только ребенок оставался один в своей кроватке, на него нападал страх. Ведь по всей Шотландии бродили призраки, а прямо рядом с домом кладбище. В темноте, казалось, что за окном восставшие мертвецы идут с этого кладбища прямо к его дому. Уж-а-а-с!
Малыш, приняв кошку за приведение, опрометью уносился из своей комнаты. Иногда мать забирала его в холодном коридоре и, продрогшего до мозга костей, возвращала в постель. Иногда она кричала на него: «Гадкий щенок, настоящий Байрон, такой же злой, как отец». Она внушала ему, что он потомок Гордонов, что это были могущественные сеньоры королевской крови, а няня рассказывала ему, что, напротив: его потомки были убийцами, висельниками и утопленниками. А он думал: «Наверно, они были осуждены, как Каин, и, конечно же, их захватил дьявол».
Мать мало рассказывала Джорджу о роде Байронов, она считала их род низшим. Но от няни он слышал, что из этого старинного рода вышли великие воины и мореплаватели. Он считал, что быть Байроном – это значит быть выше матери и всех этих маленьких шотландских детишек с их крепкими ножками. Как-то раз, бросив камнем в воробья, Джордж попал в девочку и ушиб ее. Малыш тотчас замкнулся в упрямой злобе.
— Знаешь ли ты. что я сын Байрона? – гордо заявил он ей.
А через час принес своей нечаянной жертве конфеты. На том и помирились.
Когда Джорджу не исполнилось еще и пяти лет, его отдали в школу, которая представляла собой низкую грязную комнату с дырявым полом – прекрасным лазом для крыс. Дети учились здесь читать по слогам. У Байрона была прекрасная память, он скоро запомнил наизусть первую страницу и заявил, что научился читать. Без запинки пробарабанил матери первую страницу, чем привел ее в восторг, но когда она перевернула ее, и он начал снова: «Бог сотворил человека – возлюбим Бога…», разъяренная миссис Байрон закатила сыну весьма увесистую затрещину. Придя на следующий день в школу, маленький ученик узнал, что было написано на второй странице. Там было написано: «Бог сотворил Сатану – Сатана создал грех». Вот так-то.
Однажды, когда Джорджу было шесть лет, миссис Байрон пила чай у соседей. Кто-то из присутствующих гостей спросил ее, знает ли она, что младший сын лорда Байрона умер. Кэтрин вскочила вне себя от изумления: казалось невероятным, что ее сын оказался наследником титула, поместья и всего родового имущества, но никто даже не подумал поставить ее о том в известность. Какое унижение узнавать такую новость от чужих!
Теперь между титулом пэра и ее сыном стоял только его дед – полусумасшедший старик, который забавлялся на озере игрой в морские сражения или, укладываясь в кухне на полу, устраивал со своим слугой скачки сверчков. Главным же его занятием было стремление как можно больше разорить свое имение, чтобы не оставить наследства.
Мисс же Байрон решила: «Само собой разумеется, что лорд Байрон теперь должен помочь матери будущего главы рода дать ему воспитание и образование, приличествующее настоящему положению». Однако лорд Байрон не иначе как с жестоким злорадством думал об этом жалком хромом мальчишке, дожидавшимся его смерти. Он ничего не желал для него делать и с еще большим упорством продолжал бессмысленно и методично разрушать свое поместье.
Миссис Байрон, как она ни неистовствовала, не удалось отдать своего сына в аристократический колледж. Тогда Джордж отправился хотя и в среднюю школу, но престижную: у нее были почетные традиции. Здесь будущий поэт изучал главным образом латынь, превосходно играл на бильярде, и все его звали не иначе как хромой рыжий чертенок. Этот чертенок рос сиротой, при малейшей обиде вспыхивал, как порох, впадая в ярость, он метал громы и молнии. Казалось, усидеть на месте было для Джорджа совершенно невозможно, однако, Байрон вспоминает: «Меня никто не видел за чтением, все считали, что я только болтаюсь, играю и шалю. На самом же деле я читал за едой, в постели, в часы, когда никто не читает, и я прочел все, что можно было прочесть с пятилетнего возраста».
Однажды учитель дал ему книгу с названием «Авелевая смерть», и он обрадовался случаю вновь перечесть загадочную историю Каина, которая по-прежнему не давала покоя. Трагедия показалась мальчику очень скучной, Джордж подумал, что избавление мира от такого идиотского существа, как Авель, не может считаться преступлением. Но загадка Каина по-прежнему продолжала мучить его. В своей детской жажде справедливости он жалел обреченного. Почему все же Бог допустил, чтобы Каин убил своего брата Авеля? Почему Бог допустил, что ему, Джорджу Байрону, хочется иногда быть жестоким, нечестивым? Почему? Почему? Почему?.. Когда мальчик вырастет, он еще раз вернется к этим своим детским вопросам.
В слабом телесно и гордом духовно Джордже все время происходило внутреннее сражение: страсть сражалась с робостью.
признается он потом.
Когда Байрон вспоминал о своей хромой ноге, о своей подпрыгивающей походке, то чувствовал себя несносно смешным и мучительно страдал от чувства постылого стыда. Он готов был спрятаться куда угодно, хотя бы даже и провалиться под землю. Мечтательный, сентиментальный, Джордж вдруг внезапно, без всякой видимой причины, впадал в ярость. Однажды за столом ребенок схватил нож и сильно ударил им себя в грудь. Мать замерла от ужаса. Причины таких действий угадать было трудно, потому что Джордж был злопамятен и долго скрывал обиды. Поводом для такого приступа злобы нередко оказывался какой-нибудь старый, всеми давно забытый инцидент.
Раз и навсегда установившаяся жизнь нарушилась, когда мальчику минуло десять лет. Пришло неожиданное известие о смерти двоюродного деда — владельца нескольких поместий и носителя титула, который теперь, за неимением иных наследников, принадлежал Джорджу Гордону Байрону. Злой Лорд простился с земной жизнью. «Наверно, он отправился в преисподнюю?» — подумал новоиспеченный шестой лорд Байрон. Первым признаком этого неожиданного изменения положения стали вино, пирожные и почтительный тон учителя. И вот шестой лорд подошел к зеркалу и спросил мать, находит ли она в нем какую-нибудь перемену, которой он сам пока, может быть, не замечает. Мать ответила, что конечно же находит. Она была горда и счастлива.
Вскоре мать и сын отправились в свое поместье. Карета с путешественниками въехала в Шервудский лес, в лесную чащу, миновала сосновый бор, и внезапно путешественникам открылся Ньюстед. На берегу большого озера, наполовину заросшего камышом, возвышалось грациозное готическое здание аббатства, серое на фоне серого неба, спокойное и строгое. Как и все дети, одаренные богатым воображением, Байрон в своих мечтах рисовал себе замок, в котором хотел бы жить и царствовать, но… Ньюстед превзошел все его даже самые смелые мечты.
Однако при ближайшем рассмотрении готический замок оказался пребывающим в страшном запустении и производил впечатление романтических руин. Крыши, стены и полы не ремонтировались здесь десятки лет. Всюду царили невероятная грязь и хаос. Слуги в свое оправдание рассказывали о безумствах старого лорда, а маленький лорд с восхищением слушал их.
Но вскоре наступило разочарование. Матери и сыну пришлось поселиться в Ноттингеме на темной и узкой улице в крошечном домике. Так обстоятельства обыденной жизни превратили сказочный дворец в хибару. Кроме того, когда мать уехала в Лондон, чтобы выхлопотать для сына пенсию до его совершеннолетия, няня Джорджа повела себя самым непристойным образом: она беспрестанно его била до синяков, приводила в дом людей самого низкого разбора, уходила поздно вечером пьянствовать в кабаках с кучерами, и мальчику приходилось ложиться спать одному в пустом доме.
Кроме того больную ногу Байрона стал лечить доктор-шарлатан. Лечение заключалось вот в чем: врач массировал ее, вращая в каком-то неказистом деревянном аппарате. Его мучитель видел искаженное от этих пыток лицо ребенка и сочувствовал ему. На слова сочувствия мальчик отвечал:
— Не обращаете внимания, я постараюсь не обнаруживать больше, что мне больно.
После уроков и врачебных процедур врач посылал юного лорда за пивом, и жители Ноттингема возмущались, видя, как хозяин поместья, прихрамывая, шел по улице, бережно неся пинту пива для своего мучителя. В его фигуре к этому времени стала обнаруживалась некоторая склонность к полноте, но зато были прекрасные черты лица, изумительные глаза, брови и вьющиеся чуть-чуть рыжеватые волосы.
Когда миссис Байрон удалось выхлопотать у короля пенсию, мать с сыном перебрались в Лондон. Теперь Байрона отдали в закрытую школу. Снова появились новые товарищи. И снова Джордж испытывал страх перед ними, страх за то, что его физический недостаток вызовет к нему презрительное отношение. Потому он сам заставлял себя держаться высокомерно, вызывающе и властно. Уроков не готовил, но благодаря тому, что много читал, знания у него оказались обширными. Итак, он был начитан и ленив. Первую победу в школе Джордж одержал над воистину милым ее директором. Несколько опытов убедили последнего, что эту кровную лошадку легче вести на шелковом поводу, чем на канате. Это был первый человек, власть которого Байрон признал, считая ее суровой, но справедливой. А справедливости он жаждал давно.
И не только жаждал, а и стоял за нее. Однажды один из школьных тиранов решил наказать палками младшего ученика. Удары сыпались один за другим. Малыш корчился от боли. Байрон был недостаточно силен, чтобы побить старшеклассника, и тогда он со слезам на глазах и прерывающимся от ужаса и негодования голосом спросил:
— Сколько ударов вы собираетесь ему дать?
— А почему ты, щенок, суешься не в свое дело? – грубо осадили его.
— Потому что я очень прошу вас позволить мне взять на себя половину.
Строгие судьи характеров – школьники скоро распознали, что перед ними стоял товарищ настоящей закалки. Байрон оказался зачинщиком всяких шалостей, боксировал, прекрасно плавал и нырял. Дикий жеребенок натягивал свои шелковые поводья так, что они грозили лопнуть. Таковы были все Байроны.
Джордж хотел быть похожим на них. Он мечтал о военной славе, с увлечением вспоминал своих воинственных предков, участвовавших в крестовых походах, своего деда – моряка, объездившего весь свет и пережившего множество приключений. Он мечтал о романтической жизни.
Одно из пацаньих каникул Джорджа прошло под знаком по-детски пламенной любви к прелестной кузине. У нее было лицо греческой статуи. Он говорил: «Я не припоминаю ничего, что могло бы сравниться с прозрачной красотой этой девочки. Казалось, она создана из кусочка радуги, вся – спокойствие и красота».
В следующие каникулы, живя в Ньюстеде, Байрон познакомился с соседкой Мэри Чаворт и влюбился в нее. Какие это были счастливые каникулы! Любить безумно! По утрам видеть, как она появляется на террасе, вся еще пронизанная сном. Взнуздать двух лошадей и вместе галопом мчаться по лугам. Случалось, что на прогулке ее рука задевала его руку – от этого прикосновения у мальчика бушевала кровь. А вечером во время танцев ему приходилось сидеть, пока Мэри вальсировала со своим кавалером, и он тяжко ревновал. Она же лишь благосклонно смотрела на этого ребенка.
Каникулы кончились, но Байрон не уехал в школу. Он пропустил полный триместр. Мать писала директору: «Положение таково, что я не могу заставить его выехать, несмотря на то, что прилагаю к этому все усилия. Он ничем не болен, кроме безнадежной любви, а это, на мой взгляд, худшая из болезней». Джордж испытывал горький осадок от несбывшихся желаний!
Как бы он хотел убить в себе, вырвать из своего сердца это мучительное чувство. Джордж выбирал для чтения книги, где о любви говорилось равнодушно, с иронией или сарказмом, которые советовали в любви искать лишь страсти, а не чувства. Чуть позже он напишет сам:
У Байрона появился страх перед женщинами. Когда его представляли какой-нибудь даме, он так терялся, что бормотал про себя: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…» Он восхищался женщинами и ненавидел их. Ему хотелось властвовать над этими загадочными существами, унизить, заставить их страдать, как страдал он, отомстить за себя. Но как? Он был калекой, бедняком и сам себе казался смешным.
Наступила зима.
Джордж вернулся в школу только в январе. Теперь он старший ученик и имеет право пользоваться услугами младших. Но не позволяет себе третировать их, как когда-то третировали его. Он окружил себя красивыми детьми, ему доставляло большое удовольствие покровительствовать этим маленьким слабым созданиям, что льстило самолюбию и удовлетворяло потребность в нежной привязанности, которой он был лишен в детстве.
И вот у Байрона появилась еще одна приятельница – сводная сестра, дочь его отца Августа Байрон. Она была немного старше его – ей двадцать, ему шестнадцать, — и вдруг живо заинтересовалась своим братом, а он, чувствуя себя таким одиноким в мире около опасной матери, рядом с которой испытывал чувство неловкости за ее неказистый и одновременно высокомерный вид, теперь, узнав, что у него есть сестра – сестра! – был в восторге. Августа — изящная, элегантная, с мягкими изысканными манерами, наконец-то похожая на ту родню, о которой он мечтал и которой был лишен, была рядом. Они стали друзьями.
Девушка в то время собиралась выйти замуж за своего двоюродного брата полковника Джорджа Ли, которого любила так сильно, что ей это чувство иногда причиняло подлинное страдание, в чем бедняжка призналась своему сводному брату. Он писал ей: «Мысль о том, что вы страдаете, дорогая сестра, доставляет и мне страдание. Простите, но я, в конце концов, не могу не смеяться над вами, потому что любовь, по моему скромному мнению, это совершеннейшая нелепость, простой набор комплементов, выдумок и притворств. Что до меня. то если бы у меня было пятьдесят возлюбленных, я забыл бы их всех через две недели и благословил бы свою судьбу за то, что она избавила меня от коварного маленького слепого божка».
Это мнение Джоржда конечно же не было искренним. Сам-то он как неистово страдал от любовного недуга лишь накануне. Но теперь ему казалось, что любовное разочарование юных лет сменялось цинизмом. Окружающее считали: болезнь развивалась нормально.
В скором времени Августа оказалась поверенной самого большого несчастья своего брата – его мамаши, дьявольская раздражительность которой как будто возрастала с годами. Сын к матери уже давно относился с презрением. В их доме чуть ли не каждый день возникали ссоры, скандалы, по комнатам летали тяжелые предметы, раздавались пронзительные крики. Сын ненавидел мать, мать обижалась на сына.
Миссис Байрон чувствовала себя очень несчастной. В двадцать семь лет она осталась вдовой, разоренной мужем: жизнь ее была скомкана, она чувствовала себя изгнанницей в чуждом ей английском графстве, а все это ради чего? Ради интересов сына, который не щадил ее жертвы и был груб, как и его отец. А она чувствовала себя способной на самоотверженную любовь. Она охотно отдала бы все своему сыну. Но разве этот надменный чужестранец, который сторонится ее, ее сын? Ей так хотелось удержать его, но в своей беспросветной жизни она теряла голову и все чаще разражалась криками. И теряла сына.
Иногда Джордж старался оправдать мать. «Я от души сожалею, что мы с почтенной старушкой не можем ужиться мирно, как ягнята в стаде, думаю, что это моя вина». А вот совсем иное откровенное письмо Августе о своих взаимоотношениях с матерью: «Ни один чернокожий раб или военнопленный не жаждал освобождения с большей радостью и большим нетерпением, чем я жажду вырваться из материнского плена, и из этого проклятого места, истинного царства скуки, более сонного, чем берега Леты. Как-то я нелестно отозвался о нашем городе. Не успели эти мои злополучные слова, очевидно подсказанные мне злым гением, сорваться с языка, как пришлось выслушать речь, не имеющую себе равных ни в древности, ни в наше время, несравнимую даже в филиппиками против лорда Макиавелли.
Слушая милую даму, можно было бы подумать, что я государственный изменник; в этом чистилище я пробыл целый час, но наконец, слава святому Петру, буря стихла! Я заверяю тебя честью, что никто не поносил меня так непристойно и неистово, как эта женщина, которую я кажется обязан звать матерью, это существо, которое дало мне жизнь и которую я должен чтить и уважать, но, к сожалению, не могу любить. За один час она ошельмовала не только меня, но всю мою семью со стороны отца в таких выражениях, какие едва ли решился бы употребить даже злейший враг. И это моя мать! Отныне я отрекаюсь от нее.
Тебя, Августа, я считаю самым родным человеком, тебе я хочу поверять то, чего не могу сказать другим, и я уверен, ты меня пожалеешь; но умоляю тебя хранить все это в тайне и не разглашать несчастные слабости этой женщины».
Бедная мать. Ей часто хотелось утешать сына, но она умела только оскорблять.
Семнадцатилетний Байрон поступил в Кембридж. Впервые в своей жизни он почувствовал себя богатым: канцлер разрешил ему пользоваться ежегодно суммой в пятьсот фунтов. У новоиспеченного студента были теперь слуга и лошадь, и он чувствовал себя совершенно независимым. Говорил: «Я как немецкий принц, который чеканит собственные деньги, или как индейский вождь, который не чеканит никаких денег, но пользуется самым драгоценным благом – Свободой. Я с восторгом упоминаю об этой богине, потому что моя симпатичная мамаша такой деспот. Она уже давно растоптала и разрушила последние чувства, которые меня привязывали к ней, и потому я серьезно решил никогда не возвращаться в ее дом. Я должен поступить так ради собственного счастья и ради памяти своих самых близких родных, которые были гнусно опозорены ею».
Что и говорить, жестокое письмо, но детство Байрона было сплошной трагедией, в которой неистовая мать буйно проявляла свои самые яростные чувства. Ему не у кого было учиться ни стыдливости, ни мягкости». (А. Моруа)
«Он родился с нежным и любящим сердцем, но его чрезмерная экспансивность и чувствительность навлекали насмешки сверстников. Поэтому приучил себя тщательно скрывать все, что могли бы счесть по его мнению, за позорную слабость. Он достиг своей цели, но ему дорого обошлась эта победа. Он мог скрывать ото всех движения своего слишком чувствительного сердца, но они становились мучительнее во сто крат оттого, что спрятаны были в себе». (П. Мериме)
«В университете Джордж снова мечтал сделаться центральной фигурой, дабы защитить свою ранимость. Он страдал беспокойным честолюбием слабых людей, но оно смягчалось мечтательной ленью. С первых же дней Байрон понял, что за исключением нескольких приверженцев презренной науки, которые портят себе глаза, скандируя греческие стихи при свете тусклой свечи, все здесь признают хорошим тоном следующее занятие – ничегонеделание. Это было время, когда в Англии господствовала мода пить и вести азартные игры.
Байрон терпеть не мог вина, но ему хотелось нравиться и он произносил из раза в раз великолепный тост как никто другой:
Сотрапезники со звоном сдвигают бокалы, а Байрон продолжает:
Он до поздней ночи просиживал со своими собутыльниками-студентами за карточной игрой. Но очень скоро проникся презрением к этому обществу: эрудиты без талантов, без душевного благородства – чем наслаждались они в жизни? Банальным острословием, ловкими шутками, сплетнями. Вот, представленная поэтом, жизнь некоего Дамета.
Поэт не уподобляется Дамету.
Байрон много времени уделял спорту. Любил забрасывать всевозможные предметы в воду, а потом плавать и нырять за ними, однажды даже переплыл Темзу, ездил верхом, хотя и неважно. Главной целью всех этих занятий было желание похудеть. Суровые упражнения и игры входили в режим полнеющего юноши. На каникулах он играл в крикет в семи жилетах и в пальто, ел раз в день, не разрешал себе ни мяса, ни пива и ценой этих лишений достиг того, что у него стали видны ребра, а черты лица сохранили утонченность и благородную бледность.
Надо признаться, что как только у Джорджа завелись деньги, он не только бросил учиться, но вообще покинул университет и завел себе любовницу довольно низкого разбора, одевал ее по-мужски, выдавая за своего брата и жил в квартире, которую миссис Байрон сняла для своих наездов в Лондон. Юноша не питал ничего кроме презрения ко всем этим Джулиям и Мэри, которые позволяли ему ласкать себя и удовлетворять его животные инстинкты, но его гордость заставляла домогаться их, однако в сокровенном храме своей души Джордж преклонялся перед чистотой. Да, он вел нелепую жизнь, которая его тяготила, разоряла, но из каких-то странных понятий о чести не мог ее изменить. Любовь для него перестала быть романтичной, он относился к ней насмешливо, а то, порой, и цинично.
Позже у Байрона изменился объект ироничного поклонения. Он признается:
Вскоре стало очевидным, что пятисот фунтов, которые до первой пробы независимой жизни казались Джорджу царским богатством, — небольшой капитал для студента, живущего на широкую ногу. Многое очень быстро приелось ему, он не во что не верил, смеялся и над Богом и над чертом, поистине истинное удовольствие доставляла ему только поэзия. Особенно он любил минуты, когда им овладевала ленивая задумчивость, в которой рождались рифмы, ритмы и строки. Он писал о первых своих потерях.
Это поэзия. А вот проза: «Я прожился дочиста. Вино и женщины совсем доконали. Признаюсь, мне очень не везет, потому что от природы у меня, кажется, не злое сердце; но его столько мяли, терзали и топтали, что теперь оно жестко, как подошва шотландского горца».
К двадцати годам Байрону удалось составить первый сборник своих стихов, и уже были напечатаны первые экземпляры, как один из его друзей оказался настолько шокированным строками, посвященными Мэри, что счел совершенно недопустимым печатание этого сборника. Бедный Джордж, ожидавший похвал, получил строгое наставление с просьбой уничтожить все экземпляры. Поэт сжег все кроме одного. Это было жестокое испытание для молодого автора – отказаться от своей первой книги. И еще ему пришлось отказаться от славы. А это тоже было нелегко, он признавался:
Вскоре он все же издает свой первый сборник. Книга называлась «Часы досуга – автор Джордж Гордон лорд Байрон, несовершеннолетний». Он был горд свеженапечатанной книгой. Деятельный автор, — позаботился сам послать книгу на самые модные курорты и радовался тому, что во всех книжных магазинах видел свое имя.
И вот вышел номер журнала, в котором критик писал: «Поэзия этого юного лорда принадлежит к разряду той, существование которой не могут допустить ни боги, ни смертные. Чтобы смягчить свое преступление, благородный автор прежде всего заявляет о своем несовершеннолетии. Может быть, он хочет сказать: полюбуйтесь, как пишет несовершеннолетний! Но увы! Всем нам памятны стихи, которые писал Поп в двенадцать лет, и мы отнюдь не удивились тому, что такие стихи написаны еще совсем мальчиком, считаем это самым заурядным явлением, полагая, что из десяти мало-мальски образованных англичан девять занимаются тем же, и даже десятый напишет стихи получше лорда Байрона. Но он может возразить: какое право имеем мы, жалкие ничтожества, предъявлять какие-то требования, итак слишком облагодетельствованные тем, кто носит титул лорда, не живет на чердаке, а владычествует в Ньюстедском аббатстве».
Что и говорить, статья была жестокой. В этой настойчивой манере попрекать юношу его происхождением проявился тот же снобизм, только наизнанку, но не менее нелепый, чем обычный. Сам тон статьи обнаруживал отсутствие меры и справедливости. Байрон был совершенно ошеломлен. Говорят, что он был недалек от самоубийства и буквально стонал:
Пройдет время, юноша окрепнет и по-иному станет реагировать на критические уколы лондонских журналистов. Он скажет им с пренебрежением:
Это он будет говорить позже, но пока Джордж в отчаянии. Казалось, жизнь затягивает его в ненавистную им обыденность.
Однако, надо сказать, не все приняли столь жестокую критику. Знаменитый поэт Вордсворт заступился за юного Байрона: «Помилуй, критик. лорд, выпустил маленький томик стихов; и на него нападают так, словно никто не имеет права быть поэтом, ежели он не живет на чердаке. А я утверждаю, что из этого молодого человека будет прок, если он не остановится».
Байрон переступит через отчаяние и сам бросит в глаза своим критикам уничижительные строки:
Почем цена этого привольного житья Байрон знает:
Эти строки в адрес шельмовавших его критиков и издателей Байрон кинет позже. Действительно, первой мыслью ошельмованного поэта было желание написать и напечатать сатиру на своих врагов, но, к счастью, он понял, что разумнее повременить с этим, а лучшим ответом будет, если он напишет превосходную поэму. Поэт обращается к своим чернилам: они —
Собираясь навсегда посвятить себя поэзии, Байрон закончил-таки университет, получил звание магистра и уехал в любимый им Ньюстед, который застал в невообразимо запущенном виде. Дубок, посаженный в детстве, заглох от сорной травы и погибал. Он бережно высвободил его, выходил и вернул к жизни. Ремонтировать все аббатство было бы разорительно да и бесполезно. Джордж оборудовал себе рабочий кабинет, несколько комнат для друзей и отделал спальню, посреди которой стояла огромная кровать с колоннами и балдахином. Дверь из спальни выходила в комнату с приведениями, где время от времени ночью пугливая служанка встречала монаха в черном клобуке. Из окон видны были заросшая камышом гладь воды, лебеди, зубастые укрепления аббатства и прекрасные холмы.
Здесь юноша-поэт не уставал мечтать, лежа на софе или в саду, сочиняя стихи и подыскивая рифмы.
А вот стихи, посвященные сыну. Своему ли?..
В эту пору Байрон захотел подвергнуть себя испытанию встречи со своей Мэри. И встретился с ней. «Я обедал рядом с женщиной, которой ребенком был предан так, как только могут быть преданы дети, и гораздо больше, чем может позволить себе взрослый мужчина. Решил держаться мужественно и разговаривать хладнокровно; но как только ее увидел, все мое мужество и беспечность пропали, и я ни разу не разомкнул губ, чтобы улыбнуться, не то чтоб заговорить, и миледи держала себя почти так же нелепо, как я, отчего мы оба привлекали внимание общества гораздо больше, чем если бы вели себя с непринужденным равнодушием.
Боже, как мы глупы! Плачем об игрушке; как дети не можем успокоиться до тех пор, пока не сломаем ее, но мы, к несчастью, не можем, как они, отделаться от нее, бросив в огонь».
Боль души перелилась в поэтические строки:
Но двери рая, принадлежащего Мэри, были плотно закрыты. Единственные люди, с которыми Байрону хотелось увидеться, были его друзья из Кембриджа, чьи остро отточенные умы помогали сложиться его сознанию. Они в Ньюстеде собирались в тесный кружок. Их приезд приносил с собой дни сумасшедшего веселья. Вставали поздно, завтрак дожидался на столе. Потом развлекались на всю катушку. При входе в дом на лестнице по правую руку сидел на цепи медведь, по левую – волкодав. Если кто-нибудь входил в дом, не извещая о своем приходе, и если даже гостю удавалось благополучно миновать медведя и волкодава, он тут же попадал под обстрел веселой ватаги молодых стрелков, забавлявшейся стрельбой из пистолетов под сводами замка. Резвящиеся юноши волочились на прелестными окрестными девушками и слагали шутливые стихи:
Не заставила себя долго ждать горестная минута. Взбесился любимый пес Ботсвайн. Джордж ухаживал за ним, как за больным товарищем, отирал голой рукой пену, которая бежала из открытой пасти несчастного пса. Ньюфаундленд остался верным своему хозяину до самой смерти и не укусил его. Когда пес околел, Байрон по странной и характерной для него склонности к браваде приказал построить склеп на месте алтаря в разрушенной церкви и похоронить там четвероногого друга.
На надгробной плите была высечена надпись: «Здесь покоятся останки существа, соединившего в себе красоту без тщеславия, силу без дерзости, храбрость без жестокости и все добродетели человека без его пороков. Это похвальное слово, которое было бы бессмысленной лестью, если бы оно было высечено над прахом человека. Здесь только надлежащая дань памяти Ботсвайна, собаки».
Быть может, поэт сам потом, потом, когда его не станет, хотел бы покоиться рядом с верным другом, но и в этом ему откажут.
Сделавшись совершеннолетним, Байрон должен был официально занять свое место в палате лордов. Он и занял его, но особого рвения не проявлял. Несколько позже этот новоиспеченный лорд выступит с критикой и напишет «Оду авторам билля против разрушителей станков», в которой произносились слова из уст правителей:
В бесчеловечном билле возмущенный Байрон видит проявление бездушия, жестокости и варварства английского общества. Здесь «человеческая жизнь ценится дешевле чулка». И он спрашивает:
Байрон предупреждает:
Байрон пытается писать о справедливом правителе:
Байрон попытался написать о справедливом правителе, но вот итог: «И черви будут сыты…» Нет, он не доверяет власти.
Байрон понимает, что со своими обличающими власть стихами, ему нечего делать в этой стране. Ей нужны другие поэты.
Юный лорд обличает и несметный легион взяточников, которые «за свой голос готовы луг иль лавку взять». Байрону нечего было делать и в палате лордов, и в свете, который ему порядком наскучил.
Что делать в свете человеку с сердцем и душой…
Свет требовал от юношей гибкости, льстивости, совесть здесь была не в почете. Он учил:
Байрон не приемлет «сей ужасной и гадкой жвачки». Уже в гневе он бросает в лицо опостылевшему свету:
Поэт не приемлет ни свет, ни обывателей.
Идиллии не морочат поэту голову.
Горестны думы поэта:
Так что же делать? Влачить и дальше наскучившее унывное существование? Нет! Байрон решил бросить вызов большим просторам – отправиться в путешествие. Для отъезда недоставало только денег. Были одни долги. Лучший выход – жениться на богатой наследнице. Но столь сложная проблема разрешилась совершенно неожиданно – займом у друга. Он был игроком, выигрывал и проигрывал громадные суммы. Нередко приятели, расставаясь с ним после полуночи, оставляли его пьяного в игорном доме, а утром он каким-то неведомым чудом оказывался у себя. Однажды они застали его среди бела дня спящим, а возле его кровати стоял ночной горшок, доверху набитый тысячами фунтов, выигранных бог знает как и где. В такое-то вот счастливое утро сей игрок смог одолжить поэту сумму, необходимую для путешествия.
Байрон, фетишист по натуре, ревнивый хранитель своего собственного сентиментального музея, заказал портреты своих друзей за свой счет самому лучшему портретисту того времени и забрал их с собой. С ним лично был его друг Хобхауз и верный слуга Вильям Флетчер.
Произнеся прощальную фразу: «Я подобно Адаму приговорен к изгнанию, но у меня нет Евы, и я не отведал ни одного яблока, которое не было бы кислым», — совершеннолетний лорд отправился морем в Лиссабон.
В Лиссабоне путешественники узрели Европу в огне войны. Мужчин останавливали на улице и забирали в солдаты. Байрон, не терпевший никакого насилия, готов был уже проповедовать восстание, но его увлек контраст между убогой жизнью и красотой португальского пейзажа. Ему нравились апельсиновые деревья, золотившие изумрудную глубь долин. Хотел было написать стихи о войне, но потом с иронией произнес:
Здесь в церквях были выставлены покойники с металлическими тарелочками на груди; их не хоронили до тех пор, пока не набиралось достаточно денег, чтобы заплатить священнику. Инквизиция не была отменена. Плохо жили первооткрыватели далеких морских просторов.
Путешественники перебрались в Албанию. Она была в то время почти неизвестной никому страной, и компания Байрона продвигалась по этой дикой стране под охраной вооруженных дикарей. Здесь
Сыны природы полюбились лорду Байрону.
Мужчины здесь носили короткие юбки и плащи из козьей шкуры. Али-паша, славившийся своей храбростью и жестокостью послал путешественникам приглашение. Грозный паша оказался маленьким семидесятилетним старичком с белой бородой, с учтивыми и полными достоинства манерами. Но всем было известно, что он не моргнув и глазом, поджарит врага на вертеле или утопит в озере дюжину женщин, которые хотя бы хоть чем-нибудь не угодят его невестке.
Из Албании путешественники намеревались отправиться в Грецию морем, но буря помешала им в этом. Байрон вспоминает: «Флетчер вопил и призывал свою жену. Греки на судне призывали всех святых, мусульмане – Аллаха. Капитан в слезах кричал нам, чтобы мы молились Богу». Паруса разорвались в клочья. Судно не стало выходить в открытое море. Тогда путешественники решили отправиться сушей. Это была чудесная горная прогулка верхом. Вот они у подножья обители поэтов.
Когда после долгого пути между сосен и оливковых деревьев перед путниками показалось селение, один из проводников крикнул:
— Господин, господин, деревня!
Это были Афины. Они в то время действительно представляли собой большую деревню. Турки, занявшие город, вели себя как победители, а не как правители, и предоставили столицу Греции самой себе.
Поэт горестно вздохнул:
Увидев варварскую картину разграбления Афин англичанами, поэт бросил в лицо своим соотечественникам свои куда более гневные строки:
Душа Байрона влеклась к Востоку. В Стамбуле он пленился берегами Европы и Азии, унизанными дворцами.
Здесь Джордж Гордом Байрон знакомится с гаремами.
Вот путешественники в Испании. Чудесная страна, чудесный нрав!
Испания – страна гордых людей. Здесь не только мужчины защищают ее честь, но и женщины.
Двухлетнее путешествие было трудным, опасным, Джорджа Байрона чуть не унесла на тот свет лихорадка, но просиди он целый век с трубкой в лондонских клубах или зевая где-нибудь в усадьбе, никогда бы не увидел таких чудес света. Что и говорить, великая суть жизни – это ощущения.
И одним из самых ярких оказалось вот какое: «Я посетил места военных действий в Испании и Португалии, побывал в самых угнетенных провинциях Турции, но нигде, даже под игом самой деспотичной державы, я не видел столь безвыходной, столь отчаянной нужды, какая была на моей родине».
Теперь Джордж Байрон возвращался в Англию. Как только смеркалось и на корабле загорались огни, он садился на палубе и часами смотрел на игру лунного света в волнах. Поэт искал прибежища среди безмолвного мира звезд и волн, потому что боялся людей. Представление о мире, из которого складывался теперь его внутренний пейзаж, было просто. Земной шар создан Богом с неизвестной нам целью. Более того, ему, по-видимому, нет никакого дела до наших страданий. Царства, империи поднимаются и падают, как волны. Все суета, кроме наслаждения. Люди, увлекаемые своими страстями или роком, гонятся за приятными ощущениями, что разумно, или за славой. что безрассудно.
Байрон задумывался о своей неудачной юности, потом начинал мечтать о том, что напишет поэму. С детства накопились в нем сильные чувства, и, соединяясь в бурной душе, уподобились кипящей лаве. Он рисовал себе героя, которого назовет старинным именем – Чайльд». (А. Моруа)
И написал поэму «Паломничество Чайльд-Гарольда». Он показал ее друзьям. Возникли жаркие споры. «Друзья, — писал Байрон, — мнение которых я высоко ценю, предостерегали меня, считая, что кое-кто может заподозрить, будто в этом вымышленном герое я изобразил реально существующую личность. Такое подозрение я позволю себе отвергнуть раз и навсегда. Чайльд Гарольд – дитя воображения. И какие бы возражения не вызывал его в высшей степени непривлекательный характер, он был, во всяком случае настоящим рыцарем».
Итак, поэма.
Разочарованный Чайльд Гарольд решает отправиться в путешествие.
И все же герой признается:
Путь Чайльд Гарольда нелегок.
Итак,
В Албании Чайльд Гарольд
Здесь была услышана песня разбойников:
Чайльд Гарольд обращается к Греции:
Вот строки в поэме, посвященные возлюбленной героя:
А вот строки, посвященные старости и одиночеству:
Чайльд хочет удержать эти образы, облечь в живую плоть, чтобы их тень была живее самих живых людей. И все же жажда жизни побеждает и торжествует над смертью. Поэт восклицает:
Безумству мыслей Чайльд Гарольда надобна узда, но ее нет. Он вновь мечется, как и прежде.
Гарольд утверждает:
И все же –
Но жили…
И все же что есть яд?
Спокойствие для сильного духом – яд.
Получается: в яде – жизнь, и жизни – яд…
И полет героя с его возвышенной, неистребимой пламенем душой проклят был, но все ж
Вот Байрон обращает свой взор на сверхчеловека:
Взирая в пространства Вселенной, герой восклицает:
Звучит, звучит в душе жажда бури, бьются о берег строки, окрашенные в мрачную гамму чувств, энергию протеста.
«Умонастроение, которое еще при жизни поэта стали называть байронизмом, кратко и четко определил Пушкин: Преждевременная старость души». Сия старость – драма тех времен. Ее участник – юноша, чьи ранние годы, как и байроновские, прошли в отблесках исторических грез, пронесшихся над Европой. Идеалом был Наполеон. Война представлялась действом романтическим и веселым.
Еще будучи школьником, Джордж прятал у своего изголовья маленький бюст Наполеона и в кулачных схватках защищал своего кумира от насмешников. Но кумир пал.
Как горько сознавать, когда
Поэт бросает в лицо Наполеону:
«Такое бесславное поражение Наполеона я не могу перенести. Это способ исторгнуть слезы расплавленного металла из глаз Сатаны. Буду теперь держаться древнеримского Суллы, ибо современники мои в любимцы не годятся». Обращаясь к людям, Байрон кидает и им гневный упрек:
Люди не слышат поэта.
Байрону невыносимо видеть «прежде чтимого мужа, упавшим с высот решимости в дряблость, снесшим падение, выбравшим пленение». Для поэта этот выбор «был смел до отвращения». Что и говорить, падение кумира и перерождение Французской революции, которая «казалась прелюдией к дальнейшим переменам», в тиранию вызвало тяжелое потрясение. Она породила великие чаяния, которых не оправдала. Наполеоновские войны стали причиной героических и бесплодных деяний. Миллионы людей на своем опыте познали несправедливость и безумие мира.
«Поэт опоздал родиться, не успел на эту величественную мировую драму и теперь терзался мыслями о бесцельности своего существования. Его стала томить мировая скорбь, ведь он нигде не нашел ни достойного дела, ни пристанища для изверившейся души, его настиг скепсис, эгоистическое своеволие – несчастный жребий человека, неспособного найти свой путь в жизни, а оттого страдающего глубоко и безисходно. Вот какой оказалась болезнь ума и сердца роковая, которую первым распознал романтик Джоржд Гордон Байрон». (А. Зверев)
«Известно, что для романтиков жизнь – это произведение искусства. И поскольку они ощущают себя, в силу различных причин, в разладе с миром, каков он есть, то стремятся вжиться в образы своих героев, принадлежащих к миру, которого нет. Байрон дебютировал в поэзии Чайльд Гарольдом», и эта поэма превратила своего автора в его собственном представлении в поклонника дьявола и бунтовщика. Конечно же, играть такие роли тяжело, но они измышлялись в момент, когда были созвучны истинным несчастьям.
Поэт, который ощущает противоречие между идеальным и действительным, страдает от него, доходит до того, что начинает сожалеть о временах горячечного бреда, вдохновившего его на шедевр. Он пытается воссоздать вокруг себя ту атмосферу, которая должна соответствовать его гениальности. Отсюда и начинается странное хождение по несчастьям, которые одновременно являются и хождением за мужеством. Однако тот, кто не боится фатальных последствий своих поступков и даже с горькой радостью приемлет их, легче всего становится героем.
Жизнь поэта, создавшего мятущегося Чайльд Гарольда, преобразилась внезапно, как судьба героя его любимой восточной сказки, по мановению волшебной палочки. «Я проснулся однажды утром и увидел себя знаменитым», — сказал он, и эти слова стали крылатыми. Накануне вечером Лондон был для Байрона пустыней, населенной двумя-тремя друзьями; на другой день утром он стал городом из «Тысячи и одной ночи», полным сверкающих дворцов, распахнувших свои двери перед ставшим знаменитейшим молодым англичанином. Байроном одновременно восхищались и возмущались.
Он отшучивался:
А в каком же неописуемом восторге пребывали женщины! Они с замиранием сердца представляли себе обширное готическое аббатство, преступные страсти, кипевшие в обители безумствующего поэта и мраморное сердце Чайльд Гарольда, недоступное и потому особенно желанное. Они боялись его и наслаждались своим страхом.
Среди прекрасных представительниц света была леди Каролина Лэм, желавшая во что бы то ни стало увидеть поэта, будь он даже уродлив, как сам Эзоп. Беседуя с ней, Байрон с любопытством наблюдал эту новую для него породу – патрицианку. Высокая, хрупкая, большие вопрошающие глаза. Красивая? Нет, но обаятельная. Она говорила забавные вещи приятным голосом. Вечером в своем дневнике написала: «Это прекрасное бледное блюдо будет моей судьбой».
В вновь представшем для Байрона мире, оживленном и красочном, который так шумно приветствовал его после столь долгого пренебрежения, не было ни родных, ни друзей. Все окружающие его мужчины и женщины, казалось, знали друг друга с детства, они называли друг друга уменьшительными именами, прозвищами, данными еще много лет тому назад. А он ничего о них не знал, боялся показаться смешным своим неуклюжими манерами, своим увечьем, и самый этот страх увеличивал его обаяние, о чем он и не подозревал. Не подозревая же, представлялся новому обществу неким насмешником.
Джордж Байрон теперь жил как бы двойной жизнью — жизнью светского донжуана, завсегдатая гостиных и модных литературных салонов, признаваясь при этом: «Я необщительное животное и буду чувствовать себя не в своей тарелке среди графинь и придворных дам». А еще он жил напряженной жизнью большого поэта.
После возвращения из странствий Байрону казалось, что его взгляды на религию вполне определились: «Если где-нибудь, в какой-нибудь языческой стране ее жители никогда не слышали о Христе, смогут войти в царстие небесное, зачем тогда нужно христианство? Я бы предпочел не принадлежать ни к одной из религиозных сект, которые готовы разорвать друг друга во имя любви к Господу. А что касается бессмертия, то если мы должны ожить, зачем тогда умирать? Вы говорите, наши скелеты должны восстать из гробов в один прекрасный день. Да стоят ли они того? Во всяком случае, если мой скелет воскреснет, я надеюсь получить пару ног получше той, что мне была дана при рождении, или меня, а уж это как-то очень нелепо, совсем затолкают в хвост, который образуется перед раем».
Когда Байрон произнес эту шутливую фразу, ее услыхала леди Каролина Лэм, которая сыграла в судьбе поэта не последнюю роль. Надо сказать, что она была особой капризной, легко впадала в ярость и оказалась подвержена таким внезапным сменам настроение, что, бывало, родные опасались за ее рассудок. До пятнадцати лет леди ничему не обучали. Потом вдруг неожиданно она стала заниматься греческим и латинским языками, музыкой, заговорила по-французски, по-итальянски, увлеклась живописью, стала выступать в любительских спектаклях, рисовать, писать карикатуры, и таким образом в несколько лет превратилась в одну из самых интересных девушек столицы Альбиона.
В день своей свадьбы леди Каролина была восхитительна, но очень нервничала. Она рассердилась на венчающего их с женихом епископа, разорвала на себе подвенечное платье, упала в обморок, и ее пришлось от алтаря отнести в карету. Странное начало, но очаровательному супругу, казалось, доставляло удовольствие такое поведение. Да что говорить: всех восхищала ее способность переходить внезапно, подобно шекспировским феям от спокойствия к безумству, от меланхолии к веселью, от непринужденной шутки к поэтической задумчивости. Поклонники назвали Каролину Ариэль и восхищались ее очаровательной непоследовательностью.
Вскоре супружество, как и следовало ожидать, разочаровала леди Каролину. Она очаровалась лордом Байроном. Он же, в свою очередь, внезапно завел с ней более чем тесную дружбу. Любил ли он ее? Позднее поэт отрицал это. Она была не его типа: у нее не было «ни глаз газели, ни боязливости антилопы», ни грации, которую Байрон искал с детства. Она предавала своего мужа, умного и сильного человека, который доверчиво протягивал руку Байрону. Предательство женой мужа приводило в ужас любовника. Она писала ему в витиеватых выражениях, что сравнивает себя с цветком подсолнуха, который, «узрев однажды во всем блеске лучезарное солнце, удостоившее на одно мгновение озарить его, не может в течение всего своего существования допустить, что нечто менее прекрасное может быть достойно его сближения и поклонения». Байрон с трудом переносил этот сверх напыщенный пафос.
Его политика страсти была проста, можно сказать примитивна.
Это был рецепт для тех мужчин, которые хотели бы понравиться женщинам циничным, считавшим, что разбитое сердце всего лишь признак плохого пищеварения.
Итак, Джордж овладел леди Каролиной совершенно хладнокровно.
Для леди Каролины Байрон стал отвратительным суровым любовником, который смотрит на свою возлюбленную, не питая ни малейших иллюзий, с тем беспощадным и всепроницающим реализмом, который, когда он не любил, являлся естественной формой его мышления. Если он не удосуживался заглянуть к своей любовнице в течение дня, она тотчас посылала к нему одного из пажей, которыми была окружена. Иногда сама переодевалась пажом, чтобы отнести возлюбленному очередное витиеватое письмо. Байрон приходил в ужас от подобных эксцентричностей. Потом леди Каролина подружилась с его верным слугой Флетчером и умоляла впустить ее в дом. Если не получала приглашения на бал, где присутствовал Байрон, не стесняясь, дожидалась его на улице несмотря, бывало, и на непогоду.
Бедняжка леди Каролина Лэм была бесконечно влюблена в Джорджа Гордона Байрона. Она так исхудала, что от нее остались одни кости да кожа, и только глаза горели лихорадочным блеском. Несчастная влюбленная женщина стояла либо на пороге помешательства, либо на пороге самоубийства. Страдая от охлаждения Байрона, Каролина на одном из бальных вечеров не без сарказма спросила его:
— Мне кажется. что теперь вы позволите мне танцевать вальс?
— С каждым из всех мужчин по очереди, — более чем цинично ответил Байрон.
Она протанцевала один тур, потом схватила нож и бросилась на оставившего ее любовника.
— Пожалуйста. дорогая. пожалуйста, сказал он, — но если вы желаете разыграть классическую трагедию, пронзите свое сердце, а не мое. Мое вы уже пронзили.
Леди Каролина – несчастная жертва любви, глядя на скучающего любовника, в припадке отчаяния твердила, как заклинание:
Байрон шутливо поучал леди Каролину:
Она молила его помнить о ней. Он отвечал:
Вернувшись со знойного Востока, Байрон не очень-то доверял страстям его соотечественников:
Он признавался: «Подобно Наполеону, я всегда чувствовал большое презрение к женщинам. Это мое мнение о них сложилось не наспех, а из рокового опыта. В моих произведениях, правда, есть тенденции превозносить этот пол; мое воображение всегда стремилось одарить женщину чертами прекрасного идеала, но это потому, что я, как художник или скульптор, изображаю их не такими, каковы они есть, но такими, какими они должны быть. Турки и все восточные народы поступают с женщинами гораздо лучше нас. Они держат их под замком, и те чувствуют себя неплохо. Дайте женщине зеркало и несколько конфет, и она будет довольна».
Ох уж эти женщины. Такие причудницы.
Но и им приходится несладко.
Что и говорить: любовные дела – дела нешуточные.
Трудно в любви. А как без нее? И стоит ли жить без нее? Нет, конечно! У Байрона появляется доброжелательно-шутливая нотка в голосе:
Но более всех милых женских уст, Джорджа привлекали уста его сводной сестры Августы Ли. Он узнал, что она несчастна со своим мужем полковником, который оказался повесой и игроком. Десять месяцев в году сей муж отсутствовал и появлялся лишь затем, чтобы поиграть на бегах и сделать нового ребенка своей жене. Обязанности матери и хозяйки не оставляли Августе времени: она ухаживала за тремя своими детьми, из которых один уж непременно был чем-нибудь болен, отваживала кредиторов и букмекеров мужа, вела за него переписку – все эти мелкие повседневные заботы целиком поглощали ее жизнь. Вряд ли можно было бы найти другое человеческое существо, которое жило бы так изо дня в день, как она. И она же, столь загубленная браком, советовала своему сводному брату все-таки жениться.
Он отвечал циничными строками: «Единственный магнит, который притягивает меня – это деньги. Что же до женщин, то одна стоит другой, однако, чем старше, тем лучше, так как, по крайней мере, будет надежда узреть поскорее ее вознесение на небеса».
Так Байрон стремился убить в себе сентиментальность, которая в юности заставила его глубоко страдать. Благодаря своим сомнительным друзьям Джордж познакомился с сомнительными кабачками, стал посещать игорные дома и притоны, подавляя в себе чувство неловкости прирожденного пуританина. Однако, все его буйства не доставляли ему особого удовольствия. Он кутил, что называется из-под палки. И страдал. «В двадцать пять лет, когда лучшие годы позади, надо уж быть чем-то – а что на моем счету? Двадцать пять лет с месяцами – и только. Что я видел? Людей, повсюду одинаковых, и женщин – тоже одинаковых. По мне так уж лучше мусульманин – он не задает вопросов, и женщина той же веры – ее и спрашивать не о чем».
Однако страдание, делая нашу жизнь невыносимой, в то же время наполняет ее такими сильными переживаниями, что они представляют неощутимой всю ее бессмысленную пустоту. Джордж начал жизнь с большой и несчастливой любви. Эта любовь хотя и была горестной, однако внушила мальчику потребность в романтическом возбуждении, которое для него стало необходимым. Как ребенку, попавшему в сказочный дворец и избалованному сладостями, всякая здоровая пища кажется пресной, так Байрон в сердечном спокойствии не ощущал жизни. Он чувствовал себя способным погнаться за любой сильной страстью, пусть даже преступной, только бы она вернула ему вечно ускользающее ощущение смысла собственного бытия.
Когда после долгой разлуки Джордж встретился с Августой, то увидел их сходство во внешности и некоторых чертах характера. У нее был профиль Байронов, капризное и немножко детское выражение лица и та же манера хмурить брови, а кроме того застенчивость Байронов, довольно-таки диких животных. Для Джорджа, который так интересовался самим собой, оказалось удивительным и приятным ощущение встретить этого нового самого себя в хорошенькой женщине. К его чувствам примешивался чуть уловимый аромат нарциссизма.
Их не защищала от любви, как это обычно бывает у нормальных братьев и сестер, привычность чувств. Они не росли вместе под одной кровлей и в бессознательной невинности детства видели друг друга редко. Августа в глазах Байрона сохранила всю прелесть неожиданного открытия. Он искал в любви сочетание веселой дружеской близости с чувственным наслаждением и почти материнской нежностью. Словно бы чуть-чуть своенравная сестра… Стоило Байрону вспомнить об этом, как мысль об инцесте стала преследовать его Не достаточно ли ему было только представить себе преступную связь, чтобы уже поверить в то, что она ему предопределена? Разве он не потомок Байронов, Гордонов, чьи истории не менее ужасны, чем истории Борджиа?
Что же касается Августы Ли, она, пожалуй, менее всех других была способна противостоять ему. Он покорил ее сразу. Она отдавалась не думая. Она была из тех женщин, которые прыгали, как воробышки, по поверхности собственных мыслей, подбирают там и сям крупицы счастья.
В этом приключении Джордж чувствовал себя преступником. Можно было бы, в сущности, сказать, что только он, он один, называя кровосмешением довольно естественную любовь к малознакомой сводной сестре, обратил проступок в преступление. Он обрел в этой любви наслаждение более острое и сильное, еще и потому что у него было ощущение греха. Все его прежние похождения показались такими пресными в сравнении с этим счастьем. Кровосмешение, дьявольское наваждение насилуя один из самых древних человеческих законов, как будто окружало наслаждение плоти ореолом бунтарства, смешанным с угрызениями совести.
Байрон в глубине души, несмотря на свое богоборчество, верил в изначальную предназначенность одних человеческих душ к спасению, а других — - к вечному проклятию, и себя безоговорочно причислял ко вторым, но Августа… Последствием их преступной любви стала новая жизнь, зародившаяся в теле Августы Ли.
Она видела у Джорджа заряженные пистолеты, которые он на ночь клал около своей постели, она слушала рассказы о его ночных кошмарах, таких ужасных, что он иногда звал Флетчера, который приходил и успокаивал его. Во сне он так сильно щелкал и скрежетал зубами, что клал салфетку в рот, чтобы не прикусить язык. Его мучила такая жажда, что он иногда ломал горлышки бутылок, чтобы поскорее напиться.
Что так терзало поэта?..
Августа родила девочку. Ее назвали Медорой. Байрон обеспечил мать и дочь. Он любил свою сестру больше, чем когда-либо, отчаявшейся и неудержимой любовью. Он посвятил ей стихи:
Прости за преступную любовь…
В поэме «Паризина», рассказывающей о любви пасынка к своей мачехе, Байрон представляет нам трагедию еще одной запретной любви. Эта запретная любовь так прекрасна, она так чудесно украшает влюбленную женщину.
В супружеской спальне Паризина вся еще во власти своего возлюбленного – Уго.
Разъяренный отец наутро бросает в глаза сыну гневные слова:
Сын гордо отвечает отцу:
Настал день казни.
Паризина в своем заточении все поняла.
Адзо в одиночестве влачит свои тусклые дни.
Байрон уехал в Ньюстед. Здесь не было ни души. Как только он оставался один, начинал думать о женитьбе. Почему бы и нет? В этом аббатстве слишком уныло. Было бы полезно завести кого-нибудь, с кем время от времени можно было бы вместе зевать. Из всех видов любви он не испытал только брака. А ведь любил все необычайное, опасное. Жениться для человека с его репутацией – разве это не было необычайно? Даже веселая и беззаботная Августа предлагала ему в жены кого-то из своих подруг.
Между тем одна молоденькая умненькая девушка внимательно наблюдала за Байроном. Это была Анна Изабелла Милбенк – Аннабелла – девушка образованная, религиозная, которая не без презрения наблюдала столичную жизнь, ее обитательниц, звеневших неумолчной болтовней, и безумства своей кузины Каролины. В один из вечеров Аннабелла нашла Байрона высокомерным и не захотела знакомиться с ним. Но через несколько дней он показался ей застенчивым и она попыталась заставить его заговорить. Он заговорил и сказал ей:
— Удивляюсь, почему вы не испытываете отвращения к этому обществу, где нет ни одного человека, который вернувшись домой, имел бы мужество заглянуть в самого себя.
Ей понравилась эта фраза, отвечавшая ее чувствам, и она ответила:
— А что делать?
Аннабелла занималась математикой, слушала курс лекций о плотности Земли. Байрон, невольно испытывая чувство нежного уважения к этой девушке, считал немножко курьезной любовь женщины к науке и окрестил ее Принцессой Параллелограммов.
Она с грустью слушала рассказы о скандальных похождениях лорда Байрона со своей кузиной. «Падший ангел» — так он сам говорил о себе. Аннабелла, искренне верующая, думала, что сможет прийти ему на помощь и спасти павшего ангела. В ней было что-то необычное. Свежий цвет лица, круглые розовые щеки, невысокий рост, но прекрасно сложена.
Приятель Байрона сказал ему:
— Это богатая наследница. Женись на ней и спаси Ньюстед.
Решено – надо жениться. Все были в недоумении: можно ли было бы представить себе более противоположных существ, чем набожная математичка и Чайльд Гарольд? Но именно этот контраст и нравился Байрону. Дон Жуан – жених. Однако не только новизна приключения восхищала его, он действительно надеялся на счастье.
А Аннабелла думала, что она, такая серьезная, такая ученая, вернет лорда Байрона — такое эксцентричное, такого несчастное, такое заблудшее существо, на стезю добродетели. И как она страшно удивилась бы, если бы узнала, что в это же самое время Байрон больше всего на свете интересуется тем, решится или нет некая леди изменить с ним своему мужу.
Венчание уже свершилось. Байрон писал тетушке: «Вот и конец делу, и начало множеству других дел. Аннабелла выдержала все церемонии с большой стойкостью. Стоять на коленях было скучно и подушки были очень жесткие».
Но он все еще задавался вопросом: способна ли любить эта метафизичка? И усмехался: «Забавно было бы смутить столь суровый рассудок». Зря усмехался. Она превратит их любовь в уравнение. Вот началась семейная жизнь. Медовый месяц. Коляска уносит с собой влюбленную озабоченную женщину и нервного, впавшего в отчаяние мужчину. Ах, зачем он женился? Чтобы спасти Августу? Чтобы потешить свою гордость? Теперь он всю жизнь будет видеть около себя эту серьезную и неловкую незнакомку, которая уже наблюдает и критикует его. В нем поднималась какая-то сумасшедшая ненависть. Он начал дико петь. Так Байрон делал всегда, когда чувствовал себя несчастным.
Медовый месяц он назвал паточным. Никогда этот изменчивый месяц не светил так ярко и в то же время так часто не прятался за тучами. Байрон был самым ужасным и самым пленительным из мужей. На короткие мгновения его мрачное настроение рассеивалось, как туман. Тогда он становился простым и веселым, заставлял свою жену говорить ему всякий детский вздор, называл ее сочны яблочком. Эти короткие передышки становились для Аннабеллы еще более сладостными потому как были редки. Но стоило ему заметить, что какая-нибудь фраза из ее уст звучит чуть-чуть приподнято, решал, что она снова впадает в проповеди и сантименты, — и становился грубым. Говорил:
— Достаточно того, что вы моя жена, чтобы я ненавидел вас. Если бы вы были женой другого, может быть, я бы полюбил вас, но вы моя жена и этим все сказано. Теперь вы увидите, что стали женой демона.
Байрон с глубоким вздохом констатировал: «Невозможно жить ни с женщинами, ни без них. Мой идеал – женщина, имеющая достаточно ума, чтобы восхищаться мною, но не так много, чтобы требовать восхищения перед собой».
Он жалел свою жену и в то же время оставался беспощадным. Воистину, это была трагическая чета. Даже достоинства каждого из них в сочетании с недостатками другого не могли привести ни к чему, кроме несчастий. Аннабелла в своих рассуждениях обращала мужа к серьезной стороне жизни. Но заставлять Байрона думать об устройстве Вселенной – это и значило приводить его в ярость. Не без основания любил он веселых и немного сумасбродных женщин. Он говорил ей: «Я прошу от женщин только смеха, на все остальное – наплевать». Его спасение было в простоте, на которую Аннабелла оказалась совершенно не способна.
А Байрон признавался: «Любовь совсем не по моей части. Оглядываясь на потерю времени и гибель всех моих планов, я чувствую то, что давно пора было бы почувствовать. Привыкнув любить смолоду, любишь механически, так же как плаваешь. Некогда я очень любил оба эти занятия, а сейчас я совсем не плаваю, разве только когда падаю в воду, и любовью я не занимаюсь, разве только если меня почти принудят».
Молодая женщина наивно продолжала пытаться понять мужа, пользуясь своими примитивными школьными методами. А ведь страсть его была подобна страсти восточного эмира, Однако необходимо найти неизвестное в задаче, в которой не было достаточного числа данных для ее решения. Ей казалось, что он женился для того, чтобы скрыть какое-то ужасное преступление. Она спрашивала себя, не было ли у него любовницы, в которой он узнал впоследствии родную дочь своего отца?»
Однажды Байрон захотел навестить Августу. Аннабелла настояла на том, что и она поедет с ним. Августа очень доброжелательно отнеслась к жене отца ее дочери. Аннабелла была поражена нежным и глубоким выражением лица Байрона, когда он смотрел на маленькую Медору. «Вы знаете, что это моя дочка?» — спросил он. Но так как девочка была крестницей своего дяди, фраза могла показаться жене довольно естественной.
После совместного обеда Байрон попросил бренди, начал пить и посоветовал Аннабелле лечь спать. «Мы можем провести время и без вас, красавица моя, — сказал он. – Теперь, когда моя сестра со мной, я во всех случаях могу обойтись и без вас. Я ведь говорил вам, что вы сглупили, когда захотели приехать сюда». Жена отправилась спать.
Джордж сказал Августе: «Каким я был дураком, что вступил в брак, да и ты, сестра, немногим умней меня. А ведь мы могли бы прожить так счастливо – старой девой и старым холостяком; мне нигде не найти такой, как ты, а тебе – такого, как я. Будь даже ты монахиней, а я монахом, мы могли бы беседовать через решетку. Голос и сердце мое всегда будут лететь к тебе. Но их осудят: Что смертным – грех, лишь Зевсу – адюльтер!»
Видно было невооруженным глазом, что у Аннабеллы мало надежд на будущее. У Байрона и того меньше. Он вздыхал: «Надежда – это только румяна, которыми тусклое существование мажет себе лицо. Легчайшее прикосновение истины заставляет их исчезнуть, и мы видим тогда, какую распутную девку с провалившимися щеками сжимали в своих объятьях».
Нет надежды на любовь.
Аннабелла тоже в конце концов пришла к этой горькой философии. Материнские гены бушевали в теле Байрона. Однажды в припадке гнева он бросил на пол старинные часы и разбил их каминной кочергой. Бедняжка жена будучи в это время на шестом месяце беременности, видела, как около нее растет враждебная неуправляемая сила. А чего можно было бы ожидать еще, когда эта супружеская пара даже во время медового месяца уже была похожа на пару, давно прожившую целую жизнь бок о бок друг с другом: Аннабелла спокойно спала в углу диванчика, а Байрон работал в своем кабинете.
Тогда
Байрон не хранил верность жене. Дело двигалось к разрыву.
Любовь и брак для Байрона оказались двумя вещами несовместными.
Увы и ах!..
В доме Байронов было грустно. По залам слонялись судебные приставы, присматривая то, что можно продать для покрытия долгов. Супруги прожили вместе один год. Вскоре после того, как Аннабелла родила девочку, она покинула мужа, не объясняя причин и поставив предварительное условие не встречаться с дочкой». (А. Моруа)
«Что же произошло? В общества шушукаются, газеты с ироническими намеками замалчивают неприятное происшествие. Мадам де Сталь пишет письмо Аннабелле с целью посодействовать примирению, но встречает решительный отпор. Никому неизвестно, что так озлобило Аннабеллу, вышедшую замуж за любовника своей тетки Каролины Лэм, за светского льва, безнравственность и вольнодумство которого были секретом лишь полишинеля. Одно достоверно: что-то чудовищное должен был совершить этот изверг; и все общество с неутомимым рвением изощряется в самых невероятных догадках. Байрон молчит. Молчит и его жена.
Но самый опасный и самый достоверный обвинитель — это сам Байрон в своих стихах. Трагические маски, в которых раскрывает он свою душу, это — великие грешники и преступники: Каин — праотец убийства, сладострастник и развратник Дон-Жуан, чародей Манфред, корсары и разбойники; в тщеславном влечении поэт доходит до дьявольских игр, беспрестанно обвиняя себя в невероятных таинственных преступлениях, носится по свету, бичуемый демоном совести.
В действительности этот демонизм, эти скитания по свету, конечно, не носили столь трагического характера: он жил повсюду довольно уютно. Но в стихах, полных нарочитого демонизма, чело поэта омрачено печатью всех семи смертных грехов. Вполне понятно, что не было преступления, которое не мелькало бы в догадках современника, шепот предположений и подозрений, шелестел в обществе и всякое предположение казалось правдоподобным». (С. Цвейг)
«Для Байрона же отъезд жены с дочкой стал ударом.
— Ох, голова! — вздыхал он. – Должно быть она дана мне нарочно, чтобы болеть! — Больной лег, уснул, потом пробудился от кошмара. — Ужасный сон! Ух!.. Вся кровь во мне заледенела, а проснуться не мог –и-и-и да ну его! Неужели тени могут смущать меня? Если мне снова будут сниться такие сны, придется как-то попытаться прибегнуть к снам без сновидений».
Наутро надо идти в палату лордов. Когда Джон Гордон Байрон входил туда, вслед ему раздавались оскорбительные замечания. Газеты постоянно печатали выпады против него. Мужественный друг попробовал пойти против течения и пригласил на бал Джорджа и Августу. Но едва брат с сестрой появились там, как зал наполовину опустел. Мужчины не подавали руки Байрону. Поэт скрестил руки и с презрением смотрел на враждебную ему толпу.
С этого вечера он почувствовал себя более твердо. «Странно, — говорил поэт, — но волнение, каково бы оно ни было, всегда поднимает мое мужество и ставит меня на ноги хотя бы на некоторое время».
Золотая середина была не для него. Поэт жил на полюсах. А всем известно, что «оба полюса скованы льдом – и северный и южный – таковы и все крайности – больше всего бедствий на вершине и на дне, у императора и у нищего, у одного, когда он лишается трона, у другого – когда у него не будет и шести пенсов. Есть, разумеется, и скучная середина». Но, как уже говорилось, она не для Байрона.
Грандиозность его несчастья давала то, в чем он нуждался: возможность играть большую роль, хотя и сатанинскую. Быть отброшенным всем обществом – в этом была своя красота. Изгнанный из своего внутреннего рая, он видел себя изгнанным из своей страны. Ну так и пусть! Если Англия не желает его присутствия, он снова пустится в странствия». (А. Моруа) Он проигнорирует неприятие света и посмеется над ним.
Байрон с ехидством иронизировал: «Я стал бывать в обществе только для того, чтобы нагулять аппетит к одиночеству. А что может быть иное? Если знать это общество, как знаю его я, если знать всю их историю… Да что там говорить. Здесь публика состоит из гласных и негласных куртизанок, но распущенниц куда больше, чем профессионалок».
Перед отплытием корабля, на котором Байрон собирался покинуть Англию, на его борт успел вбежать запыхавшийся верный слуга Флетчер. Он рассказал о том, что случилось в доме: судебные исполнители тотчас вторглись в него и похитили все, вплоть до ручной белки. Байрон сатанински расхохотался. Жалко было одну белку.
«Когда автор Чайльд Гарольда» в 1816 году во второй раз покинул свою страну, он навсегда потерял Англию. А Англия забыла поэта. Стефан Цвейг отметил в свое время: «Жизнь его угасла, — с тех пор прошло почти столетие. Его творения, некогда прославленные всем миром, теперь забыты; осталось несколько неувядаемых стихотворений, несколько бессмертных строк из Чайльд-Гарольда» и «Дон-Жуана», — но и они окаменели под покровом славы и почитания. Давно уже Байрон перестал быть властителем дум; давно прошло время, когда Европа, увлеченная его героической меланхолией, копировала романтическую позу, и надменность его мировой скорби была прообразом «байронизма» во всех странах.
Для сегодняшнего просвещенного англичанина иерархия поэзии первой трети Х1Х столетия выглядела приблизительно таким образом: впереди Уильям Блейк и Джон Китс, затем Уильям Вордсворт и Сэмуэл Колридж, затем Перси Биши Шелли и уж на самом последнем месте – Байрон. А в «Истории западной философии» Бертрана Рассела, вышедшая в 1942 году, читаем: «Байрон оказал влияние на континенте, и не в Англии следует искать его духовное потомство. Большинству из нас его стихи кажутся плохими, а его сентиментальность – крикливой, но за границей его настроения и его взгляды на жизнь активно распространились.
В «Общей истории английской поэзии» Дагласа Буша, вышедшей в 1952 году, читаем: «Байрон в целом потухший вулкан. Сила его личности и ореол его карьеры остаются притягательным феноменом, вызывающим бесчисленные биографии, но его сочинения, за исключением сатир и писем, не обладают жизненной силой.
И, наконец, залп тяжелой артиллерии. Наиболее влиятельный английский критик поэт Томас Элиот в статье «Байрон» пишет: «О Байроне можно сказать такое, чего нельзя сказать ни об одном английском поэте его масштаба, а именно то, что он ничего не добавил к языку, не открыл ничего нового в звуках не развил ничего в оттенках смысла отдельных слов. Я не могу представить себе ни одного поэта его известности, которого можно было бы так легко принять за хорошо изучившего язык иностранца, пишущего на неродном для него английском языке. Однако реванш был близок».
Отцвел и омертвел облик этого удивительного человека, единственного поэта своей эпохи, которому не мог отказать в страстном поклонении стареющий Гете; — жива теперь лишь тайна его жизни, занимавшая три поколения. Но загадка привлекает внимание только до тех пор, пока она остается неразгаданной; побежденный сфинкс кидается в бездну и погибает.
Лишь недавно сорвано покрывало с тайны, хранившейся целое столетие. История этой – теперь обнаруженной — тайны служит глубоко драматическим и наглядным вкладом в науку познания души; она должна быть передана во всех своих сплетениях, чтобы создать запоздалую славу забытому и трогательному образу в награду за испытанный позор. Ибо это история большого самопожертвования и тем самым — пример для всех времен».
Тайна, о которой говорит Цвейг, как вы уже догадались, – любовь Байрона к Августе. Альберт Моруа в своем романе деликатно поведал нам о ней и добавил к сказанному: «Как, оказывается трудно сделать так, чтобы человека забыли! Казалось бы, люди могут надеяться, что когда умрут, их несчастная любовь умрет вместе с ними. Но не тут-то было. На протяжении долгих лет, а иногда и веков, не прекращают появляться все новые письменные свидетельства. Как встают из песков мертвые города, так возникают из шкатулок связки пожелтевших писем. И все новые поколения продолжают тревожить прах, в который уже давно превратились герои переписки».
Итак, сначала английский поэт потерял свою родину, потом со временем признание в Европе. Но его современники в Европе были в восторге. Да, в те времена он взамен Англии получил всю Европу. В самом деле, во Франции и в Италии, например, сочинения Байрона переводили чуть ли не на другой день после выхода английских изданий. Так неожиданно раздвоился образ поэта: третируемый у себя на родине как нравственное чудовище, в Европе он был боготворим как воплощение романтического поэта, как изгнанник, не побоявшийся противопоставить себя свету.
При этом сразу же следует оговориться, что романтиком Байрон стал, можно сказать, поневоле. Он никогда не скрывал: его идеал в поэзии – строгий классицизм, и даже на страницах будущего «Дон Жуана» явно ощущается присутствие незримой скептической усмешки великого рационалиста – Вольтера. И все же время сделало Байрона романтиком.
Вряд ли будет большим преувеличением сказать, что новообращенный романтик, покинувший Альбион, был воспринят далекой Россией как поистине родной поэт. Пушкин признался: «У нас одна душа, одни и те же муки…» Поэт России невольно отожествлял себя в южной ссылке с Байроном, от которого он просто сходил с ума:
А вот слова Лермонтова:
Имя Байрона обрело на русской земле своих восторженных почитателей. Пожалуй, самым ярким, действительно трогательным памятником русского байронизма можно считать письма князя Петра Вяземского: «Я все время купаюсь в пучине поэзии: читаю и перечитываю лорда Байрона, разумеется, в бледных выписках французских. Что за скала, из коей бьет море поэзии!
Без сомнения, если решусь когда-нибудь чему учиться, то примусь за английский язык единственно для Байрона. Как Жуковскому, знающему язык англичан, а еще тверже язык Байрона, как ему не броситься на эту добычу! Я умер бы на ней… Кто в России читает по-английски и пишет по-русски? Давайте мне его сюда! Я за каждый стих Байрона заплачу ему жизнью своею».
Напрасно Вяземский взывал к Жуковскому – сердце последнего было отдано Шиллеру и его балладам. Из Байрона он перевел только «Шильонского узника», хотя ждали от него и перевода остальных произведений. Сам Жуковский объяснял, почему Байрон не мог привлечь его: «Его дух высокий, могучий, но дух отрицания, гордости и презрения. Его гений имеет прелесть Мильтонова Сатаны, столь поражающего своим помраченным величием; но у Мильтона эта прелесть не что иное, как поэтический образ, только увеселяющий воображение; а в Байроне она есть сила, стремительно влекущая нас в бездну сатанинского падения.
Мне она не близка. Его меланхолическая разочарованность уступила место равнодушию, которое уже не презрение и не богохульный бунт гордости, а пошлая расслабленность души, произведенная не бурею страстей и не бедствиями жизни, а просто неспособностью верить, любить, постигать высокое, неспособностью предаваться какому бы то ни было очарованию. Это самодельное равнодушие, которым так кокетствуют в наше время поэты, относится к мрачной разочарованности Байрона, как мелкая искусственная развалина невзрачного замка к огромным обломкам Колизея, сокрушенного силою веков, набегами народов и молниями неба».
Таково было отношение очарованного жизнью Василия Андреевича Жуковского к разочарованному Байрону. И никакое знание английского языка не подвигло бы русского поэта к переводу поэзии пиита туманного Альбиона.
Федор Достоевский писал о Байроне: «В его страхах зазвучала тогдашняя тоска человечества и мрачное разочарование его в своем назначении и обманутых надеждах. Это была новая и неслыханная еще муза мести и печали, проклятия и отчаяния. Дух байронизма пронесся как бы вдруг по всему человечеству.
Байрон был эгоист, его мысль о славе была ничтожно суетна. Но одно помышление о том, что некогда вслед за твоим былым восторгом вырвется из праха души, чистая, возвышенная, прекрасная мысль, что вдохновение как таинство осветит страницы, над которыми плакал ты и будет плакать потомство, не думаю, чтобы эта мысль не закрадывалась в душу поэта в самые трепетные минуты творчества».
Так что же все-таки привлекало русских поэтов и писателей в поэзии Байрона? Ответить можно совсем кратко, всего в двух словах, — мировая скорбь. Но что же привлекательного в скорби? В ней была высота, до которой ранее не поднималась новая европейская поэзия. Герой Байрона стоял выше всех соблазнов и радостей этого мира, при виде великих развалин прошлого – Греции и Рима – он предавался возвышенным размышлениям о тщете всего земного. Его страдание внушало зависть, всем хотелось так страдать и чувствовать бренность земных радостей. И здесь очень важно, что скорбь байроновского героя была мировая, то есть касалась самих основ мироздания, это был спор с Творцом и с творением, а не просто с преходящими политическими или социальными условиями времени.
Когда появилось известие о сожжении записок Байрона его биографом Томасом Муром, Пушкин этот поступок Мура поставил высоко. «Зачем жалеть о потере записок Байрона? Черт с ними! Слава богу, что потеряны. Он исповедовался, невольно увлеченный восторгом поэзии. Его бы уличили, как уличили Руссо, — а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставим любопытство толпе и будем заодно с гением. Мы знаем Байрона давно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души. Толпа жадно читает исповеди, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могучего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как и мы, он мерзок, как мы. Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы, — иначе».
Что и говорить, Байрон на русской земле был воспринят с распахнутой душой». (С. Джимбинов)
Итак, поэт покинул туманный неприветливый Альбион и приехал на живописное Женевское озеро. Здесь произошла знаменательное событие: Джордж Гордон Байрон встретил Перси Биши Шелли.
Они сошлись. Казалось бы вода и пламень.
Демонический Байрон стенал:
Байрон проклинал:
Нежный и трепетный Шелли вдыхал ни с чем несравнимый аромат жизни:
Такими были Байрон и Шелли. Они сошлись. Вода и пламень?.. Ан нет. У трепетно-нежного Шелли не было на глазах непроницаемой поэтическо-романтической повязки. И хотя в его дивный сад
Призрачный, воздушный, весь словно тающий в легкой дымке языческий мир Перси Шелли не мог сродниться с миром христианства, откуда изгнаны были все легкокрылые нимфы и изящные наяды. Еще будучи студентом поэт написал антирелигиозный трактат «О необходимости атеизма», в котором утверждал, что существующие доказательства бытия Бога противоречат доводам разума и не могут быть признаны убедительными.
Шелли пишет: «Я клянусь – и за нарушение клятвы да покарают меня Бесконечность и Вечность – я клянусь, что никогда не примирюсь с христианством! Каждый миг я посвящу осуществлению своей мести и надеюсь, что она не будет мимолетным ударом, от которого враг тотчас оправится, но окажется местью неумолимой и долгой!
Моя мать считает, что я иду прямой дорогой в ад, а один из моих знакомых при одной только мысли, что Христос не существовал, заставил меня замолчать поистине лошадиным аргументом – а именно словами: «Я верю потому что верю!». О, как бы я хотел быть Антихристом, чтобы самому сразить Демона и сбросить его в родной ему Ад. Это ненасытное желание я надеюсь сколько-нибудь удовлетворить Поэзией».
И Перси Шелли создает гимн Красоте:
Студент Перси Шелли, посмевший усомниться в существовании Бога на земле, посмевший обратиться к профессорам и епископам с просьбой разрешить его сомнения, закончилось плачевно: сомневающегося студента с треском выгнали из университетских стен.
Он не отчаялся, бросился бороться за свободу Ирландии, проклинал деспотию:
Шелли уехал в Ирландию, надеясь в борьбе за независимость этой страны найти достойное применение своим силам и способностям. В первые же дни пребывания в Дублине он сошелся с деятелями освободительного движения и с головой окунулся в работу, выступая как политический публицист, оратор, поэт; принял участие в митинге, где, произнеся бурную речь, сказал, что он – англичанин при мысли о преступлениях, совершенных его нацией в Ирландии, не может не краснеть за своих соотечественников, виновных в страданиях и беспросветной нищете ирландского народа.
В стихах Шелли призывал народ:
Он называл политиков «кровожадными скорпионами, правителями с пустою головой, грязью из лужи грязной».
Поэт обращался к народу:
Не только поэтический гневный выплеск, но и «зрелость социально-политических оценок и разоблачений, принципиальность суждений об английских законах и экономике, религии и морали уживались у Шелли с наивно-утопической верой в возможность изменения мира с помощью слова, с трогательной, почти детской доверчивостью в отношениях с людьми, с удивительной непрактичностью в частной жизни. Стремление Шелли броситься наперевес английской машине угнетения со своим поэтическим копьем были сродни наивности и прекраснодушию Дон-Кихота, его вере в идеалы добра и справедливости, его пренебрежению к собственному благополучию, неизменной готовности прийти на помощь слабым и беззащитным.
Мечта о всеобщем счастье и жертвенном служении была главным мотивом жизни Перси Шелли. Естественно, что на пути осуществления этой мечты его, как и благородного героя Сервантеса, ожидало немало поражений и горьких разочарований. Пришло время и Шелли понял: его попытки оказать деятельную помощь людям осуждены на неуспех. Он выбивался из сил, отдавая последние гроши обездоленным, входил в долги, один раз даже ради несчастной нищенки снял с себя ботинки и пошел босой, но все его усилия, были тщетны. И он сам это чувствовал. Все говорило ему о невозможности спасти заблуждающееся и страдающее человечество». (Н. Дьяконова, А. Чамеев)
Улетели… И вот
Да, надо признать, что активная политическая деятельность Шелли в Ирландии не принесла сколько-нибудь ощутимых практических результатов, ни на йоту не улучшила положения угнетенного народа. Поэт горестно вздыхал:
Но эти строки были уже не только о прозябающей Ирландии, их границы расширились до бесконечных пределов. — «Он в темный век увидел яркий сон», — и, пробудившись ото сна, познал всю правду действительности. В минуту отчаяния признался: «В золе остыл очаг холодный мой».
«Биографы порой посмеиваются над вмешательством Шелли в политику. Но читая его нельзя не признать, что он вовсе не летал в заоблачных мечтаниях, а лишь высказывал взгляды, к которым его соотечественникам предстояло прийти через три четверти века.
Итак, мало-помалу одухотворение и блистательное видение поэта рассеялось; последний лоскут радужного тумана трепался над почерневшими домами, и действительная Ирландия была именно здесь – громоздкая и неподвижная масса городов, ферм и лесов, бесчисленные сборища людей невежественных и равнодушных. Ирландия нищая, страдающая, недовольная и счастливая тем, что имеет право быть недовольной. Перед лицом этой грязной и давящей действительности что он мог сделать? (А. Моруа) Шелли метался и все время повторял слова Софокла: «Лучше всего не родиться вовсе. Но если ты родился, то самое лучшее – поскорее вернуться туда, откуда ты явился».
Теперь мы увидели сколь неоднозначен был Шелли – созерцатель, склонный к мечтательности, к сильным душевным возбуждениям, романтик и в то же время вольнодумный гневный обличитель и деятель. «Его никогда не удовлетворяет эпикурейское наслаждение красотой или удовольствием. Напротив, поэзия Шелли вливает в нас божественную тревогу. Мы поднимаемся к какой-то высшей красоте, к какому-то вожделенному добру, которых мы, может быть, никогда не достигнем, но к которым постоянно и неминуемо стремимся» (Э. Доуден)
Перси Шелли был сыном состоятельного многодетного землевладельца — аристократа, ставшего баронетом. Безоблачное детство ребенка, привыкшего более играть со своими сестренками, относившимися к нему с покровительственной нежностью, нежели в мальчишеской компании, резко закончилось с приходом школьной поры.
«Когда Перси прибыл в Итон, то старшие ученики, увидев его слабое тело, ангельское личико и девические черты, вообразили, что перед ними робкий характер, который подчинится власти без малейшего труда. Но они вскоре сделали для себя неожиданное открытие: всякая угроза вызывала у Шелли страстное сопротивление. Существование несокрушимой воли в теле слишком слабом, чтобы поддерживать ее веления, предназначала мальчика к возмущению. Его глаза мечтательно-кроткие, когда он был спокоен, под влиянием энтузиазма или негодования, загорались почти диким блеском. Его прозвали сумасшедшим Шелли и остерегались вступать с ним в борьбу один на один. Он дрался как девчонка, не кулаками, а ладонями, отчаянно бил по лицу и царапался.
Для итонских школьников охота на Перси организованной сворой стала одной из излюбленных игр. «Охотники» сначала выслеживали это странное существо, сидевшее не берегу ручья и читающее произведение какого-нибудь поэта, потом издавали истошный крик и стремглав неслись на него. Услышав голоса нападающих, Шелли обращался в бегство и летел с развивающимися по ветру волосами через луга, через городские улицы, через школьные дворы, наконец, припертый к стене, окруженный со всех сторон облавой, как бедный ягненок, он испускал пронзительный крик. Толпа учеников бросалась в него мячами, выпачканными в грязи. Один голос кричал: «Шелли!», другой тотчас подхватывал его, и старые стены начинали непрестанно перекидывать этот пронзительный вопль с одной стороны улицы на другую: «Шелли… Шелли… Шелли…»
Таким оказалось детство —
Вечно какой-нибудь угодливый школяр тянул истязаемого Перси за платье, другой его щипал, третий подкрадывался потихоньку и ударом сапога отбрасывал в грязь книгу стихов, которую Перси конвульсивно сжимал под локтем. Когда новый крик: «Шелли! Шелли! Шелли!» окончательно выводил страдальца из себя, — наступал кризис, которого так ожидали мучители – припадок безумной ярости… Потом отчаяние.
Когда грубые школьники утомлялись однообразным зрелищем истерзанного Шелли, они возвращались к своим спортивным играм. А Перси, одинокий и задумчивый, медленно направлялся обратно к прекрасным лугам на берег ручья. Сидя в густой траве, освещенной солнцем, он смотрел на журчащую воду. Текущая струя, как музыка, превращала его грусть в сладкую меланхолию.
Мальчик дает волю своим слезам, но потом, с силой сжимая кулаки, громким голосом произносит уже по-взрослому звучащую клятву: «Клянусь быть мудрым, справедливым и свободным, насколько это будет в моей власти! Клянусь не быть сообщником, даже молчаливым, своекорыстных и могущественных! Клянусь посвятить свою жизнь красоте!» Он уже чует прилив безгрешной любви, разлившийся в Природе.
Для Шелли лучистый блеск дня мнится лишь в будущности.
Мир Шелли никак не помещается в обыденный мир землян. Поэт призывает отрешенных мечтателей:
Быть может, только в потустороннем мире отыщется нечто иное?.. Шелли часто заглядывает за таинственную кладбищенскую ограду.
Мы заглянули немного вперед, вступив в мир поэзии Шелли, а теперь снова обратим свой взгляд на еще не окончившиеся его детские годы. Когда Перси приезжал из Итона на каникулы домой, его дом тотчас населялся фантастическими существами, парк оживлялся смутным шепотом голосов, и молоденькие сестрички при брате начинали жить не выходя из состояния приятного, чуть пощекочивающего нервы ужаса. Ему нравилось окружать тайной самые спокойные повседневные предметы, а занятие химией в романтических играх превращать в занятие древней алхимией.
Радостная беззаботность приходила к измученному итонскому ученику, безудержная бесшабашность. Что у него творилось в комнате!.. Помилуй боже! Книги, ботинки, бумаги, пистолеты, белье, порох и пули, стеклянные мерки для химических опытов – все это разбросано по всем углам. Электрическая машина, воздушный насос, солярный микроскоп одни возвышались над этой картиной погрома. Вот Шелли отвлекся от своей беготни, повернул ручку механической машины, и сухие сверкающие искры полетели во все стороны. Он встал на стеклянный табурет, и его белокурые волосы поднялись дыбом. Позвал сестер полюбоваться им – те от ужаса визгом всколыхнули весь дом.
Так проходило детство». (А. Моруа)
Юность, начавшаяся с противостояния христианским догмам, познала тяжкий груз отречения аристократа-отца от своего бунтующего сына. «Разрыв с семьей довершила женитьба поэта на шестнадцатилетней дочери трактирщика. По всей вероятности этот брак был вызван не сильной любовью, а состраданием к девушке, жаловавшейся на тиранию отца и искавшей у Шелли покровительства и защиты.
Сам Перси искал понимания у отца, но не нашел его. Поэт не оправдывался перед ним, он утверждал: «Я женился – об этом вы не имеете права сожалеть. Если я не спросил вашего совета, то лишь потому, что вы не стали бы входить в мое положение. Допустим, что я оскорбил вас, и для моей вины нет никаких смягчающих обстоятельств. Но разве вы не христианин, отец? Если уж поздно взывать к вашей отцовской любви, я обращаюсь к вашему долгу перед богом, который говорил: так не судите же и не судимы будите.. Вспомните, что христианство учит прощать обиды, и если бы даже мое преступление было чернее, чем отцеубийство, то и тогда прощение было бы вашим долгом.
Как! Неужели вы не простите? Какими же предстанут людям христианские правила, которыми вы так похваляетесь? Ведь если вы не прощаете, то не можете быть христианином; вы оказываетесь ниже безнравственного атеиста; ибо атеист нравственный осуществил бы на деле то, что вы проповедуете, и мирно даровал бы виновному то прощение, которое вы не способны даровать при всей вашей похвальбе».
В конце письма была приписка: «Будьте добры немедленно выслать пятьдесят фунтов – причитающееся мне содержание за три месяца».
Как мы видим, Шелли не унижался, не лебезил перед отцом, он был предельно честен и искренен.
Когда исключенный из университета Перси с юной супругой нашел временное пристанище в Лондоне, он должен был чувствовать себя вдвойне отверженным: безбожник, разоблаченный духовными пастырями Оксфорда, потомственный аристократ, соединивший свою судьбу с дочерью мещанина, не мог рассчитывать на снисхождение. Семья Шелли отвергла его, ибо с точки зрения людей «добропорядочных», он стал парией, черной овцой, отбившейся от агнцев господних». (Н. Дьяконова, А. Чамеев)
Но поэт не унывал. Он дарил прелести своей поэзии своей молоденькой женушке, баюкая ее вечерами, когда к «прекрасной леди чудесный сон на крыльях упоенья слетал» и говорил:
И под звуки этих поэтических строк над молодой женщиной
Однако семейная идиллия длилась не долго. Муж и жена были слишком разными. У Шелли возникли серьезные опасения не только насчет неверности жены, но он даже сомневался в том, его ли второй ребенок? Случались дни, когда Перси, думая о хорошеньком детском личике своей восемнадцатилетней жены, полагал, что еще будет возможность все забыть и все восстановить. В меланхолических стихах он пытался ей высказать, какое это страдание для него, жизнь которого согревалась ее лучами и горячим взглядом – встретить теперь только ледяное презрение.
Увы… Увы… Увы…
Была ли Фанни тронута этими строками? Он не знал: она все больше замыкалась в своем враждебном молчании». (А. Моруа)
Он воззвал к небесной выси, моля о милости:
Небесная высь не пожелала внять мольбе поэта. Встреча с Мэри Годвин, дочерью почитаемого Шелли философа, буквально встряхнула его жизнь, уже разуверившегося в своем семейном счастье. Он признался своей новой знакомой:
«В этом нежном ребенке ему показалось что-то героическое, а в смеси героического и женского было именно то, что его больше всего трогало. Красивая и мыслящая девушка в том прелестном возрасте, когда с женской грацией еще соединяется пылкая любознательность юности, всегда была в глазах Шелли самым совершенным произведением искусства. У него тотчас зародилось желание обвить братской рукой эти хрупкие плечи и заставить блестеть орехового цвета глаза. Эта Мэри была стройна и крепка, как сталь. Ее ум был свободен от всякого женского суесловия и отличался изящной точностью». (А. Моруа)
«Шелли ушел от своей жены в глубоком убеждении, что без взаимной любви брак не только невозможен, но даже преступен. Расставшись со своей прежней любовью, без благословения церкви Перси соединился с Мэри и бежал с ней за границу. День их соединения стал новым общим днем рождения. Он говорил о ней: Своеобразие и прелесть ее натуры открылись мне уже в самых первых ее движениях и звуках голоса. По-моему, нет такого совершенства, доступного натуре человека, какое не было бы ей совершенно свойственно и очевидных признаков которого не обнаруживал ее характер. Наши существа слились так полно, что сейчас, перечисляя ее совершенства, я ощущаю себя эгоистом, расписывающим и свои достоинства во искупление вины. Как глубоко поэтому ощущал я собственную незначительность, с какой готовностью признавал, что уступаю ей в оригинальности, в подлинном благородстве, в величии ума, пока она не согласилась разделить эти природные дары со мной».
Мэри любила Перси искренне и преданно, она тонко чувствовала весь сложный изломанный строй души поэта, всеми силами старалась соответствовать его романтическому идеалу, подчас жертвуя собственным внутренним покоем и даже счастьем.
Юных любовников в Швейцарию сопровождала сводная сестра девушки, жаждавшая свободы от родительской опеки. Времена для молодой пары были и радостными и трудными: непрерывная нужда сопровождала их повсюду, терзал страх перед заключением в долговую тюрьму, им приходилось прятаться от кредиторов, надолго разлучаться, их повсюду сопровождала полная неуверенность в завтрашнем дне и необходимость часто переезжать с места на место. Что и говорить — испытанием далеко не из легких.
В эти годы Шелли сравнительно мало писал, но поглощал огромное число книг, изучал греческий язык и философию. Во всех этих занятиях участвовала и Мэри: в ее дневниках сохранились длинные списки книг, которые они читали вместе. Так Мэри смогла стать для поэта и его духовным другом». (Н. Дьяконова, А. Чамеев)
В 1816 году случилась знаменательная встреча поэтов. Они слились душами. Шелли написал об этом:
Байрон приехал на Женевское озеро один и с разбитым сердцем. Шелли со своей подругой Мэри и ее сводной сестрой. Завязываются не только дружеские отношения между поэтами, но и любовные между Байроном и сестрой Мэри. Светское общество скандализировано: в открытую живут без соединения брачных уз два этих безнравственных разведенных бумагомарателя. Скандал, ничем не прикрытое издевательство над пуританской нравственностью Англии! Какой пример другим народам!
Земляки-аристократы самым бессовестнейшим образом выслеживают эти влюбленные парочки, наблюдают за их чудовищным поведением, ничуть не ужасаясь своему: а ведь эти аристократы не чуждаются наводить свои телескопы на виллу поэтов. О Байроне говорили, что он развращает гризеток и служанок. Пища для сплетен и негодования обывателей сварена, как говорится, вкрутую. Обывательский ужас безмерен, чем подтверждается эпизод, происшедший у мадам де Сталь: гостившая у нее английская писательница, узнав, что в доме находится лорд Байрон, упала в обморок.
Шелли отсчитал пуританских ханжей:
Да, два поэта, принадлежащие пуританской Англии, жили так, как им хотелось: любили своих подруг, любовались швейцарскими пейзажами, плавали на лодках, купались, загорали, спорили, писали и читали стихи. У них во многом были общие вкусы, а это больше чем что-либо другое соединяет людей. Они оба считали, что поражение Наполеона стало началом эпохи омерзительного режима. Но Шелли ненавидел и его предшественника. Вот какие строки бросил он в лицо Бонапарту:
Шелли проклял орды Наполеона, чьи беззакония стали законом.
Вместе поэты подолгу проводили время
Байрон читал Шелли:
Шелли читал Байрону:
Всю свою жизнь Мэри вспоминала эти два голоса – важный и музыкальный голос Байрона и пламенный и резкий голос Шелли.
Байрон читал:
Шелли говорил о том, что поэт – это создание светил, он пребывает в восторге бытия невыразимом. Перси читал о мироздании в единой душе:
Так в чтении стихов, в спорах и в любовных объятиях проходят вечера четырех отшельников. О том, что произошло однажды Мэри поделилась в своих воспоминаниях: «Нет ничего удивительного в том, что я, дочь родителей, занимающих видное место в литературном мире, очень рано начала помышлять о сочинительстве: марала бумагу еще в детские годы. Любимым моим развлечением стало придумывать и записывать разные истории.
Когда мы с Шелли оказались соседями лорда Байрона, лето случилось дождливым и ненастным; непрестанный дождь часто по целым неделям не давал выйти из дома. Тогда-то в руки к нам попало несколько томов рассказов о приведениях. Мы погрузились в чтение этих ужастиков, а потом лорд Байрон сказал:
— Пусть каждый из нас сочинит тоже страшную историю.
Это предложение было принято. Я решила потягаться с теми рассказами, которые подсказали нам эту затею, написать такую повесть, которая обращалась бы к нашим тайным страхам и вызывала нервную дрожь; такую, чтобы читатель боялся обернуться назад; чтобы у него стыла кровь в жилах. Однако, как я ни старалась что-то придумать, все было тщетно. Я ощутила полное бессилие – худшую муку сочинителей – когда усердно призываешь музу, а в ответ не слышишь ни звука.
— Ну как, придумала? – спрашивали меня каждое утро.
Как это ни обидно, но я должна была отвечать отрицательно. Лорд Байрон и Шелли часто подолгу беседовали, а я была прилежным, но почти безмолвным слушателем. Однажды они обсуждали вопрос о секрете зарождения жизни и возможности когда-нибудь раскрыть его и воспроизвести. Они говорили об опытах доктора Дарвина – деда знаменитого естествоиспытателя Чарлза Дарвина. Он будто бы хранил в пробирке кусок вермишели, пока он каким-то образом не обрел способность двигаться. Так, быть может, удастся оживить и труп; явления гальванизма, казалось, позволяло на это надеяться. Возможно, ученые научатся создавать отдельные органы, соединять их и вдыхать в них жизнь.
Пока мужчины беседовали, подошла ночь. Мы все отправились на покой. Положив голову на подушку, я не заснула, но и не просто задремала. Воображение властно завладело мной, наделяя являвшиеся мне картины яркостью, которой не обладают обычные сны. Глаза мои были закрыты, но я каким-то внутренним взором необычайно ясно увидела бледного адепта тайных наук, склонившегося над созданным им существом. Я увидела, как это отвратительное существо сперва лежало неподвижно, а потом повинуясь некоей силе, подало признаки жизни и неуклюже задвигалось. Такое зрелище страшно, ибо что может быть ужаснее нечеловеческих попыток подрожать несравненным творениям Создателя.
Тут я сама в ужасе открыла глаза и так была захвачена своим видением, что вся дрожала и хотела вместо жуткого создания своей фантазии поскорее увидеть окружающую мирную реальность. Но не сразу удалось прогнать ужасное наваждение. Оно еще длилось какое-то время. Мне подумалось: «О, если бы я смогла сочинить свой рассказ так, чтобы заставить читателя пережить тот же страх, который я пережила в ту ночь!» Наутро я объявила, что сочинила рассказ. Его осталось только записать».
Мэри победила в споре. Шелли был в восторге. Он хлопал в ладоши и шутил:
В ХХ веке новое изобретение человечества — кинематограф, о котором Мэри Шелли ничего еще не было известно несколько раз обращался к ее повести «Франкенштейн» и теперь уже не только читатели, но и зрители могли обмирать от ужаса. Надо признать, конечно же с долей печали, что современные молодые люди неважно знают творчество великих поэтов Байрона и Шелли, зато уж каждый знаком с творением Мэри.
Интересно, какой рассказ она придумала бы, если бы предугадала открытия в генетике и в клонировании. Быть может, это была бы история о том, как создав из отдельных органов человека, ученые упразднили бы в нем зловредные гены ярости и сотворили бы миролюбивое человечество, которое перестало бы разрушать столь прекрасный мир.
Этот прекрасный мир жил в поэзии Шелли. В нем трепетала «свежесть слов, которые никем еще не стерты». Байрон говорил о поэзии друга: «Кто бы мог сказать что бы то ни было, чего Соломон давно уже не сказал до нас». А у Шелли это получилось».
И Шелли писал:
Здесь Его Величество Искусство от имени поэта вещает:
Шелли писал о блаженстве любви:
Шелли писал о в великом даре мышления.
Вот Фея поэзии навевает призрачные сны. Они хрупки, воздушны, написаны словно бы прозрачными акварельными красками.
Шелли посвящает поэзию стиха поэзии музыки, «где и божественные звуки, и сиянье луны, и порывы волненья сочлись в одном, ворвались волной блаженного рыданья, пленив своим прелестным сном».
Бывают минуты, когда горестная тоска мутит взгляд поэта.
Шелли судьба приготовила тяжкую чашу страдания – скорбь утраты по умершему брату.
Вот Шелли возвращается в волшебный мир сохраненной красоты.
Вот Шелли стремится заглянуть в тайники жизни.
Шелли знакома и беззаботная песенка радости.
Унеслась радость в неведомую даль. Жаль…
Пока поэт взывает к Духу Счастья, все вокруг внемлет его стихам.
Пусть даже целый мир смиренно укладывается у ног поэта, безграничному горю нет до этого дела.
Что за беда пришла? Страшная… Невосполнимое, непереносимое горе… Смерть. Фанни, оставленная Шелли, бросилась в воду и утонула. Груз вины на душе непереносимый.
«Он с ужасом представлял себе эту белокурую детскую головку, на которую так часто смотрел с таким наслаждением, запачканной в речной тине и обезображенной, опухшей, зеленого цвета, как у утопленников. Он делал тысячи предположений, что могло ее побудить, чтобы выбрать такую жуткую смерть и оставить детей.
Шелли провел ужасную ночь… Беременная, на последних месяцах… эта смерть… это безумие.
Все воспоминания, такие отчетливые, такие интимные назойливо лезли ему в голову, чтобы воссоздать в его воображении с потрясающей живостью эти последние сцены. Фанни влюбленная, Фанни испуганная, Фанни в отчаянии – все эти выражения на ее лице он знал слишком хорошо. Это имя, которое в течение нескольких лет составляло для него почти весь мир, он должен был соединить теперь с самым ужасным – «моя жена – утопленница».
Но вот вопрос: «Мог ли он пожертвовать жизнью и разумом, ради посредственной женщины?» (А. Моруа)
Суд запретил Шелли воспитывать своих детей. Общество не захотело видеть его на английской земле. Изгнанные Мэри и Перси обвенчались.
Байрон был удручен горем своих друзей.
Когда Байрону перевели несколько глав из «Фауста» Гете, он почувствовал в душе мощный поэтический толчок. «А ведь всякому известно, что всякое творение вырастает из такого толчка, который оплодотворяет собой благородную почву. Почва же у Байрона была готова; это раскаленная масса невыраженных чувств, ужаса, любви, желаний, сожалений – лава, которая грозила уничтожить все. Из шока, созданного прочтением Фауста» выросла большая драматическая поэма «Манфред». (А. Моруа)
Герой поэмы произносит свой внутренний монолог:
И вот на зов Манфреда являются неподвижные звезды. Первый дух обращается к взывающему:
Вот приходит дух гор, дух морей, вулканов, бурь, ночи. Он обращается к взывающему:
И вот уже все духи вопрошают:
И Манфред с глубоким вздохом отвечает:
Духи говорят:
Манфред просит духов перед разлукой:
И вот один из духов появляется в образе прекрасной женщины. Манфред восклицает:
Но призрак исчезает. Манфред падает без чувств.
Звучат слова заклинания:
Манфред, оставшись один на крутом утесе, рыдает в отчаянии.
Манфред стремится к пропасти, пытается броситься со скалы, но неожиданно появившийся охотник удерживает его. В густом тумане они спускаются и приходят в хижину. Охотник подает Манфреду кубок с вином. Манфред в гневе кричит:
Охотник спрашивает:
Охотник, вздыхая, отвечает:
Манфред отвечает:
Манфред уходит, отблагодарив охотника. В долине он заклинанием вызывает фею Альп.
Прелестная фея Альп ответила Манфреду:
Манфред задумался, углубившись в воспоминания. Потом продолжил:
Манфред в гневе отвечает:
После этих слов фея Альп удаляется. Манфред в отчаянии:
Вот на вершине горы Юнгфрау появляется парка. Она поет:
На празднике парки являются Немезиде. Вершительница судеб провозглашает:
Тут появляется Ариман — по древнеперсидским преданиям владыка демонов, сил ада, олицетворение зла и лжи. В своем чертоге он сидит на троне – огненном шаре, окруженный духами. Духи поют свой гимн:
В чертог входит Манфред. Дух кричит ему:
Манфред отказывается пригнуть колена. Духи грозятся проучить его. Манфред отвечает:
Духи в гневе вопиют:
Немезида вопрошает:
Манфред отвечает:
Немезида спрашивает:
Ариман отвечает:
Немезида спрашивает:
Манфред отвечает:
Немезида заклинает:
И вот призрак Астарты появляется среди чертога. Манфред кидается к ней со словами:
Покорная заклинанию Астарта стоит молча. Никто не может заставить заговорить ее. Манфред молит возлюбленную:
Призрак Астарты отвечает:
Призрак Астарты отвечает:
И исчезает.
Один из духов произносит:
Манфред возвращается в свой замок.
Размышления Манфреда прерывает входящий аббат.
Манфред отвечает:
Аббат настаивает:
Аббат:
Аббат уходит с мыслью:
Манфред произносит, обращая свой взор к солнцу:
В башню к Манфреду возвращается аббат. Манфред подводит его к окну, говорит:
Манфред вопрошает:
Дух отвечает:
Аббат спрашивает:
Дух отвечает:
Манфред в ответ:
Дух в гневе вопит:
Появляются другие духи. Аббат вопит:
Дух его прерывает:
Манфред повторяет:
Дух в недоумении:
Манфред в ответ:
После этих слов духи исчезли.
Аббат наклоняется к упавшему Манфреде:
Манфред умирает.
Аббат в горести вздыхает:
Успокоился ли?..
Читая поэму, мы понимаем, что Манфред – это Байрон, а Астарта – Августа.
Проходит время и Байрона опять томит охота к перемене мест. Теперь он уже не бежит от своих кредиторов: деньги появились – имение продано, издание книг приносит значительные доходы. Поэт отправляется в Венецию – город, вольно плещущийся в морских водах. Здесь он менее всего чувствует себя калекой, ведь хромоногая подпрыгивающая походка его заменялась плавным скольжением в гондолах. Байрон любил Италию, любил ее язык.
В этом Эдеме жили крепкие женщины, которые годились для того, чтобы рожать гладиаторов. Поэт встречал их в большом количестве и водил в таинственные казино. О своих любовных приключениях он не стремился утаивать. Напротив, признавал их: «Однажды я встретил девушку, которая попросила у меня денег. Ее звали Маргарита. Я сказал ей: Если ты действительно нуждаешься, я помогу тебе без всяких условий; можешь любить меня или нет – как тебе угодно». Она сказала, что не возражает против любовных отношений, потому что замужем, а все замужние женщины этим занимаются, но ее муж отличается свирепым нравом и может с ней расправиться.
Однако через несколько дней мы с ней поладили, и в течение двух лет, когда я имел больше женщин, чем могу сосчитать или перечислить, она одна имела надо мной власть, которую часто оспаривали, но не могли пошатнуть. Сама Маргарита во всеуслышание заявляла: «Ничего, пусть их у него будет пятьсот, он все равно ко мне вернется». Она входила ко мне, когда ей вздумается, не считаясь со временем, местом или посетителями, а если заставала у меня женщин, то сбивала их с ног.
Когда я сошелся с ней, у меня была связь с другой сеньорой. Маргарита, увидев ее, безапелляционно произнесла: «Ты ему не жена и я ему не жена; ты его донна и я его донна; твой муж рогач и мой тоже. Какое же у тебя право меня корить за мой приход? Я ли виновата, что ему больше нравится мой товар, чем твой? Хочешь его удержать, так привяжи в своей юбке, только не жди, чтобы я от тебя стерплю обиду». В гневе она была так неистова, что наводила страх даже на мужчин, ибо обладала силою амазонки и нравом Горгоны Медузы.
Так как я в ту пору вел довольно беспорядочный образ жизни, то из этого следовало смятение, сдирание косынок и сокрушение головных уборов. А мои слуги старались умерить бой между ней и другими женщинами, получая за свое миротворчество более тумаков, чем благодарности. Бывало, она учиняла основательный разгром у меня в доме, где умудрилась обосноваться без моего согласия, что случилось благодаря моей слабости и неумению выдерживать характер. Если же я приходил в бешенство, дело кончалось тем, что она смешила меня каким-нибудь венецианским шутовством. И негодница это знала, как знала и другие мои поблажки, а потому пользовалась ими с успехом всех существ женского пола. Это было великолепное животное, однако приручить его оказалось невозможным.
Она была красавица, но, увы! ей хотелось шляпу с перьями, и как я ни старался – а я очень старался – я не мог помешать этому маскараду. Первую ее шляпу я бросил в огонь, но мне надоело их жечь раньше, чем ей надоело покупать, и в конце-то концов ей удалось вырядиться, как чучелу.
Я отдаю должное ее хозяйственным талантам: после того, как она водворилась у меня в качестве домоправительницы, расходы сократились более чем вдвое и все стали лучше выполнять свои обязанности.
Думаю, что Маргарита любила меня на свой необузданный лад. Приведу к примеру ходя бы один случай. Однажды осенью в гондоле я был застигнут сильным шквалом. У нас с гондольером улетели шляпы, оторвало весло, лодка стала наполняться водой, волна усилилась, гремел гром, лил проливной дождь. Когда мы с большим трудом добрались до дома, Маргарита стояла на открытой лестнице, в ее больших глазах сверкали слезы, а длинные волосы, намокшие от дождя, падали на плечи и грудь. Она стояла под дождем и бурей, вокруг нее сверкали молнии, у ног бурлили волны, делая ее похожей на Сивиллу. Она была единственным живым существом, кроме нас, которое оказалось в тот момент на горизонте.
Увидев меня невредимым, Маргарита не приветствовала спасшегося, как можно было ожидать, а крикнула: «Ах ты, пес Мадонны, нашел время кататься на гондоле!» Слуга сообщил мне, что она только потому не помчалась искать меня, что ни один гондольер не решался выйти в море в такую погоду. В ее радости при виде меня было что-то свирепое, напоминавшее мне тигрицу, которой вернули детеныша».
Она любила его, хотя Байрон к тому времени изменился. «К его бронзовым кудрям примешались белые пряди. Лицо было бледное, опухшее, жёлтое, а руки набухли складками жира. Но женщины его любили по-прежнему. И он их тоже. Однажды юная патрицианка так пленила поэта, что он собрался было забраться к ней в окно, да весьма неловко свалился в канал. Её знатная семья отправила к поэту полицейского. Поэт предложил ему кофе, и всё устроилось.
Жил он теперь широко. Снял себе палаццо на Большом канале, как у истого венецианца у него была своя гондола, у подъезда, о ступени которого бились зеленые воды канала, гостей встречал гондольер – гигант с громадными усами. Сквозь решетки отдушин слышался лай собак, крики обезьян, пение птиц – это все были обитатели дворца Байрона. С некоторых пор здесь жила и его дочка, зачатая на Женевском озере. Ее привезла с собой в Италию чета Шелли. Байрон рад был дочери из рода Байронов. Аллегра стала веточкой этой странной породы. Он трогательно заботился о ней и играл с ней». (А. Моруа)
У Мэри и Перси материальное положение тоже несколько улучшилось благодаря полученному наследству, но их приспособленность к повседневной жизни была весьма неудовлетворительной. Сверх меры очаровываясь в людях, они порой страшно ошибались. Одна из их знакомых, с которой они долго переписывались, делясь своими взглядами, на несколько месяцев поселилась в их доме. И что же?..
На этот вопрос отвечает Перси: «Бурный демон, как мы прозвали нашу мучительницу, школьную наставницу, должна получить вспомоществление. Я выплачиваю его скрепя сердце, но приходится. Из-за нашей безрассудной поспешности она потеряла место, где дела у нее шли неплохо, а теперь лишилась, по ее словам, доброй славы, здоровья и душевного покоя. И все из-за нашей жестокости.
Это не совсем так; но она действительно бедна и оказалась в затруднении; и мы, будучи от части в этом виноваты, должны ее устроить. Она – хитрое, скудоумное, уродливое, мужеподобное чудовище, и никогда я так не дивился своей глупости, непостоянству и дурному вкусу, как после ее пребывания под нашим кровом. Если подобная женщина попадет на Небо, что же такое Ад?»
А вот это письмо Шелли говорит о его чрезвычайной щепетильности. Он пишет другу: «Есть одно дело, которое я из-за своей финансовой бестолковости прошу сделать для меня. Кажется в нынешнем году истекает срок по счетам за мое и ваше фортепьяно. Вы, конечно, знаете, что я совершенно неспособен использовать свое пребывание заграницей, чтобы скрываться от справедливого долга. Но у меня сейчас нет денег на немедленную оплату. Не могли бы вы попросить об отсрочке?»
Однако эти горести ничто по сравнению с истинным непереносимым горем, постигшем Мэри и Перси. Они потеряли двух детей. Мэри пыталась понять, почему судьба приговорила их к этому проклятию. Быть может, это была плата за подаренную им безграничную любовь? Она говорила: «Любовь толкнула нас на наши первые безрассудства, любовь, усиленная уважением и безоглядным взаимным доверием, верой и сердечной привязанностью, с каждым днем делалась все глубже, и, несмотря на поразившие нас ужасные бедствия она поистине безгранична».
Возможно, Байрон в какой-то степени завидовал чете Шелли, ведь им удалось преодолеть непреодолимую для него преграду: истинно полюбить раз и навсегда. Он горестно вздыхал: «Я устал от беспорядочных связей».
В это время поэт возвращается к своим ранним детским размышлениям о противоречиях Библейских сказаний, которые дают ему повод задуматься над ними. Что есть добро и что есть зло? Он считает:
У Байрона в поэме «Каин» Люцифер добрее Создателя. Позже то же будет в «Восстании ангелов» Лиона Фейхтвангера. Байроновский Каин страдает от того, что потеряны рай и бессмертие и обвиняет в этом свою мать.
Итак, злой, завистливый Каин, жертва которого была отвергнута Богом, в непримиримом завистливом раздражении убивает кроткого Авеля, жертву которого принял Создатель. Каин в недоумении взирает на бездыханное тело брата.
За свое жестокое преступление Каина вместе с семьей изгоняют, и он уходит в пустыню, где в размышлениях вопрошает:
Жене Каина Аде не до размышлений. Она просто любит его.
Каин с горечью в голосе:
На сцене появляется Люцифер:
Каин со вздохом:
Люцифер продолжает:
Люцифер возмущен недовольством сына человеческого:
Каин отвечает:
Люцифер поправляет Каина:
Каин вступает в разговор:
Люцифер поддерживает Каина:
Каин просит Люцифера:
Люцифер отвечает:
Тут восклицает Ада:
Люцифер предлагает Каину:
И вот они летят.
Каин говорит:
Люцифер отвечает:
Люцифер пытается изменить настроение Каина:
Каин взирает вокруг:
Люцифер приглашает:
Они мчатся в безбрежном пространстве. Каин восклицает:
Каин, в ужасе оглядываясь окрест, восклицает:
Люцифер отвечает:
Каин входит:
Люцифер объясняет Каину, что до семейства Адама жили люди прекраснее новых, но Иегова «смешением стихий, преобразил лицо земли». Падший ангел советует:
А больше его не из чего родить.
В «Каине» Байрон стремиться проникнуть в просторы мироздания и представить их читателю такими, какими он их увидел в своем фантастическом воображении.
В личной жизни он встречает графиню Терезу Гвинччиоли. «Она была хороша собой и хорошо воспитана, говорила по-итальянски и по-французски, много читала, декламировала стихи, цитировала латинских историков и занималась живописью. Все это казалось немножко по-детски и очень мило.
Юная графиня считала себя свободной. Неписанные законы супружества в Италии были ясны и точны. Девица сидела взаперти в монастыре до шестнадцати лет, затем ей искали богатого мужа; чем старше он оказывался, тем выше ценился. Молодая особа была невыразимо счастлива получить свободу ценой своего тела. О любви не и речи не велось ни с той ни с другой стороны. Графу Гвиччиоли стукнуло шестьдесят лет, когда он женился на Терезе; ей шестнадцать. С первых же дней совместной жизни они жили на разных половинах. Граф был довольно приятный старик, хотя и ходили слухи, что он отравил свою первую жену и убил кардинала.
Молодая графиня довольно скоро отбыла срок верности мужу; он, доверие которого было уже заслуженно, присматривал за ней менее строго. – самое время завести любовника. «А любовь здесь, — говорил Байрон, — совсем не то холодное, расчетливое чувство, как на севере. Это серьезное занятие в жизни, это потребность, необходимость. Кто-то очень хорошо определил итальянскую женщину: существо, которое любит, умирает от любви».
Верная законам любви своего общества, Тереза искала не мимолетного увлечения, а верного чичисбея. Вопрос для молодой женщины был серьезным, ибо выйти замуж можно не раздумывая, но выбор любовника – дело не шуточное. И вот графиня выбрала, стала любовницей Байрона и так гордилась этим, что объявляла новость открыто на всех вечерах, наэлектризовав тем самым светские гостиные и немного смутив графа.
И он отвез жену в имение. Но Тереза нашла выход встретиться с Байроном. Она сказалась больной — у бедняжки действительно был туберкулез. И муж сменил гнев на милость. Когда поэт вошел в спальню своей возлюбленной, он тотчас растрогался. Ничто так не привязывало его к женщине, как ее слабость. Байрон устроился у ее изголовья и превратился в самую заботливую сиделку. Слегка волнуясь, он каждую минуту ждал, что кто-нибудь из графских агентов воткнет ему кинжал в горло. Ну что ж, смерть все равно придет когда-нибудь, это, пожалуй, не так уж плохо – погибнуть за Терезу. Он стал рабом и был счастлив. Теперь для него
И тут же радость сменялась неистовой мольбой:
«История Байрона и Терезы содержит много нюансов и заслуживает большей доброжелательности, нежели имеет. Почему с нежностью, которая была странной ему самому, он любил эту молодую женщину, такую непохожую на него? Она была, без сомнения, хорошенькой и свежей, но красота лишь сама по себе никогда не привлекала Байрона. Роман с Терезой стал продолжительным благодаря ее жизненной силе и воле, но главным образом потому, что, как когда-то Августа Ли, она привносила в его измученное сердце радость и покой, хотя, тем ни менее, оно часто продолжало неистово смущаться.
Он писал ей в письмах: «Душа моя! Я нахожу удовольствие только в мыслях о тебе, и не знаю, как бы я мог вновь увидеть места, где мы бывали вместе, — особенно те, что священны для нашей любви, — увидеть и не умереть от тоски. Я не хотел больше любить и не надеялся быть любимым. Ты обратила в бегство все эти решения. Я теперь весь твой, я буду тем, чем ты пожелаешь – я буду, быть может, счастлив твоей любовью, но покоя мне уже не знать никогда. Не надо было будить мое сердце, ведь до сих пор моя любовь была несчастьем для тех, кого я любил, – и для меня самого. Но эти размышления запоздали. Я обладал тобой, и каков бы ни был конец, я вечно буду всецело твоим.
Я пишу тебе о любви, а ты мне о Тассо. Если хочешь, чтобы я обезумел еще больше, чем Торквадо, тебе это скоро удастся. Любовь – сомнения – неуверенность – опасность скомпрометировать тебя, когда мы встречаемся на людях, — невозможность побыть с тобой наедине – страх потерять тебя на веки – это все вместе разрушает те слабые надежды, какие у меня остались».
А как относился граф к любовной связи своей жены с Байроном? Он принимал его в своем доме и катал в своей великолепной коляске, запряженной шестеркой лошадей.
Но вскоре пришло время, когда Байрон начал уставать от ремесла чичисбея. В его привязанности уже не было ни первых порывов любви, ни мелочной придирчивости разрыва. Он плыл по течению без руля по ленивым и ласковым волнам фантазии графини Терезы.
После смерти Байрона Тереза вначале вернулась к потухшему очагу, но быстро добилась развода и пансиона, став же свободной, она посвятила себя служению культу Байрона». (А. Моруа)
«Я люблю женщин, — откровенно признавался поэт, — бог тому свидетель. Был я любителем интриг, мужем, зерцалом всех девок, а теперь – чичисбей – клянусь всем святым – престранное ощущение… Мне нужно найти себе отчизну и дом. Мне еще нет тридцати двух лет. Я еще могу быть приличным гражданином, основать дом, семью…»
Дом?.. Семья?.. Нет, не получалось. Писалась новая поэма «Дон Жуан», о которой автор сказал: «Скорей протиснется верблюд в ушко угольное, чем мой роман в семейство богомольное».
Байрон признается:
Сын же не оглядывался на терзания своей матери. Он нашел себе возлюбленную Юлию.
Тут Байрон задается вопросом:
Влюбленный Дон Жуан,
И вот настал миг,
С тех пор Жуан стал навещать Юлию в ее супружеской спальне. Муж нагрянул, как это обычно бывает, внезапно и учинил там со своими слугами дотошный обыск. Перерыли все вверх дном.
Из всех действующих лиц, казалось, одна лишь служанка осталась в полном смятении.
Тут-то как раз и вернулся ревнивый муж, украшенный разлапистыми рогами. Он-таки нашел любовника своей жены. Скандал тотчас случился такой, каких в Испании давно уж не бывало. Так шестнадцатилетний Жуан стал виновником развода. Автор размышляет по этому поводу:
От всего случившегося скандала Жуан был послан своей маменькой подальше от причин его грехопаденья.
Советы не имели для него никакого смысла, ибо нрав Дон Жуана — неукротимый и тяжелый сулил улов для дьявольских сетей. Расставаясь с родиной, юноша
Вскоре налетела буря на корабль Жуана, и он потерпел крушение. Нашему герою удалось спастись на небольшом баркасе.
Для того, чтобы вытянуть жребий, несчастные стали искать клочок бумаги.
Но вот вдали показалась кромка земли.
Но смерть еще не пришла за Жуаном. На берегу его увидела прекрасная девушка.
Прелестную девушку звали Гайдэ, она была дочерью набоба, разбогатевшего благодаря морскому пиратству. За ней
Жуан же ей ой как приглянулся! На следующее же утро
Жуан ожил, они с Гайдэ часто резвились на берегу.
Итак, вернувшись из странствий отец увидел неслыханное пиршество, устроенное дочерью. Гайдэ, думавшая, что ее отец погиб, поплакала немного, потом забыла слезы, расцвела и
Такова жизнь.
Пока ничего неведаюшие
Разгневанный увиденным отец не понимал, что его дочь
Но вот наступил конец прекрасной неге. Прекрасная Гайдэ
Жестокий отец оплакал свою красавицу дочь, а Жуана сделал рабом и решил продать его на стамбульском рынке. В Стамбуле Жуан увидел дворец.
В этом дворце пребывали турецкие изысканные денди. Султанша, увидавшая Дон Жуана, пожелала, чтобы его тайно в женском платье доставили в гарем.
Так все и сделали. Дон Жуан в женском царстве.
И вот европейский юноша увидел перед собой властную восточную красавицу.
Но… Тут вошел слуга и объявил, что султан решил посетить гарем. Жуан спрятался. Султан сказал:
Дон Жуану удалось избегнуть участи казненного за прелюбодеяния. Ему помогли бежать из плена, и вот он попадает в армию Суворова, сражающуюся за Измаил. Здесь
Закончился один бой, грянул другой.
И что же?.. Дон Жуан сделал вывод:
И все-таки сражался он доблестно и рьяно, а турки были
Тут автор решает немного отступить и сказать свое слово о русских и французских солдатах.
Между тем наступили мирные времена.
При виде явившегося ко двору Дон Жуане застыли дамы, а царица улыбнулась: сказавши: фаворит!
Однако наш Дон Жуан продолжал блистать при русском дворе
И вот его отправляют послом в Лондон.
Жуан взял с собой спасенную им десятилетнюю Леилу.
Байрон писал, а повседневная жизнь занималась своим обычным нудным занятием: брала поэта за горло. Его по-прежнему часто ругали в прессе. И слава его на родине — в большей степени негативная, но и позитвная тоже, однако в основном за ее пределами, уже не так сильно трогала поэта.
Он, с привычной ему иронией спрашивал:
Байрон опять скучал. «А всякие мелочи существования подстегивали его возникшее недавно искреннее желание вернуться на родину. Надо было полечить там зубы, купить щеток, соды, магнезии. Собрался уж было за всем этим ехать, как все обернулось против путешествия – случился очередной приступ лихорадки. Затем заболела лихорадкой Аллегра, потом ее кормилица, гондольер и горничная. Он бродил бессонными ночами по своему палаццо мрачный и одинокий. Наступал рассвет…
Вот-те и жизнь…
Байрон призывает к себе умиротворяющий сон:
Поэт метался между юностью и старостью. Он пребывал в так называемом среднем возрасте. Каково же ему там было?.. Несладко. Сам говорил:
Байрон тосковал, ворчал и все же признавал: «Сейчас я научился хандрить спокойно и предпочитаю одиночество любому обществу». А потом начинал обвинять себя:
Ничто… Ничто… Ничто… Как грустно…
Жизнь катилась в отчаяние. Уж лучше бы она сгинула.
Он спрашивал: «Отчего на вершине всех человеческих стремлений и успехов примешиваются некоторые сомнения и печаль, страх перед грядущим – сомнение в настоящем – воспоминания о прошлом, заставляющем предугадывать будущее? Отчего все это? Не ведаю. Быть может потому, что на вершине мы более всего подвержены головокружению и что с большей высоты падать страшнее – чем выше, тем ужаснее и величественнее.
Мне кажется поэтому, что страх, отчасти, относится к приятным ощущениям. Надежда, во всяком случае, к ним относится; а разве бывает Надежда без примеси страха где-то в глубине? А что может быть сладостнее Надежды? И если бы не Надежда, где было бы будущее? – В Аду. Во всех делах людских мы видим Надежду – Надежду – Надежду».
И вот переворот в судьбе: в конспиративные круги восставших карбонариев Байрона ввел его новый друг, брат Терезы. На итальянскую революцию теперь возлагал поэт свои надежды. Он снабжает ее деньгами, приобретает и хранит оружие.
Приехал Шелли и остановился у Байрона. Тот был очень рад. Говорил другу: «Без всяких сомнений ты самый лучший и самый неэгоистичный из людей. Я не знаю никого, кто не был бы животным по сравнению с тобой».
«Гость с любопытством бродил по огромному дворцу своего друга, встречаясь на парадной лестнице с пятью павлинами, тремя цесарками и египетской цаплей, свидетелями никогда не разнимаемых ссор между обезьянами, кошками, вороном и соколом. Было здесь еще и стадо гусей. При всех насмешках над Англией, Байрон все-таки оказался привержен в мелочах к старинным обычаям своей родины. Он любил, чтобы у него были маленькие хлебцы на святую пятницу и жареный гусь в день святого Михаила. Для этой цели поэт купил гусыню и, боясь, чтобы она не оказалась слишком тощей, кормил сам целый месяц до праздника, но так привязался к ней, что когда пришел праздник, отказался от мысли ее зарезать. Затем он не захотел лишать свою любимицу семейных радостей, и с тех пор стадо гусей не только поселилось в его доме, но и путешествовало с ним.
Шелли недолго прожил у Байрона. Однажды на крохотном суденышке под поэтическим названием «Ариэль» он отправился в море. Неожиданно воздух стал жгуч и удушлив, какая-то гнетущая тишина сдавила атмосферу. Сделалось очень темно. Море было гладкое и сумрочное, как будто отлитое из свинца; пробегавшие порывы ветра не производили на нем ни малейшей ряби, и тяжелые капли дождя отскакивали от его поверхности. Рыболовные барки возвращались с моря с величайшей поспешностью. Вдруг страшный удар грома покрыл все человеческие голоса и звуки на берегу.
Когда несколько часов спустя небо прояснилось, люди долго смотрели в свои подзорные трубы, исследуя весь залив. На море не видно было ни одного судна». (А. Моруа)
Шелли погиб. Словно бы предугадывая свою смерть, он сам описал стихию, с которой она ему явись.
Через несколько дней его тело выбросило волной. Оно было страшно обезображено. Рыбы усердно поработали над ним. В кармане утопшего рыбаки нашли томик стихов Китса, весь насквозь просоленный ядреной морской водой. Во исполнение условий карантина тело поэта было предано огню на морском берегу. Байрон в ужасе смотрел на полыхающее пламя.
Для Мэри Шелли жизнь остановилась. «На протяжении восьми лет я знала ничем не ограниченное счастье общения с человеком, чей гений будил и направлял мой разум. Я говорила с ним, освобождаясь от ошибок, обогащаясь новыми способностями. Ныне я одна, и до чего же одинока!.. Я одинока! Какая перемена участи! О, мой любимый Шелли! Моя фантазия мертва, мой дар иссяк, энергия уснула».
Из своего неведомого далека Шелли вздохнул о возлюбленной:
Он так тосковал о своей Мэри, так тосковал, что и слов не найти для этой боли. Ах, если бы они за эти годы изжили свою любовь, было бы легче. Было бы легче?…
Нет, эти строки не о поэте и его милой Мэри. Из своего неведомого далека он чуть слышно пошептал ей:
Байрон не в силах был смотреть на погребальный костер, сжирающий его друга. Он бросился во вновь растревоженные морские волны и поплыл. Лишь ветер сопровождал его. И в нем слышались тихие слова милого Перси:
«Шелли словно бы погружался в умозрительные дали, его истинным отечеством становились Воздух и Океан» (К. Бальмонт)
Вслед Байрону, словно бы с дымком страшного костра, все неслись и неслись вздохи дорогого друга:
В ответ простонала душа Байрона, словно бы скованная тюремными оковами:
Вскоре умерла Аллегра. Викарий счел недопустимым погребать в церкви тело незаконнорожденного ребенка – и теперь только розовый куст на маленьком кладбище отмечает место, где покоится дочь Байрона. Поэт оцепенел от горя. «Его слезы, как расплавленный свинец, впивались в расщелины сердца».
В голове носились мысли об одном и только об одном – о смерти.
Он призывал великую избавительницу страдальцев: «Цепей в могиле нет…» Он принижал чахлых людишек перед ее Величеством:
«Ах, как он хотел вернуться в семью. Сможет ли когда-нибудь это сбыться? В своем горе и одиночестве лорд Байрон с нежностью вспоминал о ней. Все зависело только от Аннабеллы, которая стала предлогом для написания указа, отправлявшего ее мужа в изгнание. Если бы она позволила ему снова жить в глазах света мужем и отцом их маленькой дочки, все было бы забыто. Байрон знал, что Аннабелла – человек искренний, что у нее большие достоинства, что ее благочестие непритворно, добродетель – подлинна. Так почему бы ей не простить его? Но он ничего не стал просить у Аннабеллы. Он снова захотел действия, действия, действия!
Сражаться было за кого. За порабощенную турками Грецию.
За призывом к борьбе за освобождение, идут размышления:
И вот уже Байрон на судне плывет к греческим берегам. Он везет деньги и оружие. Его слуга Флетчер познакомился с капитаном и за кружкой грога они ведут неторопливый разговор.
— Зачем, — спрашивал капитан, — ваш хозяин отправляется в эту дикую страну?
— Флетчер сам не раз задавал себе этот вопрос, но ответил так:
— Бороться за свободу греков.
— Какая свобода… Там сплошные скалы да бандиты, — махнул рукой капитан. — А живут эти греки в дырах и вылезают оттуда на манер лисиц. И у всех у них громадные ружья, пистолеты и ножи. Турки в Греции – единственные приличные люди. Ежели же они уйдут, то вся эта Эллада станет сущим домом сумасшедших, которых выпустили на волю. Знай, там живут только блохи, мухи и бандиты.
— Нет, — вступил в разговор Байрон. – это правда для тех, кто смотрит на мир свиными глазками и ничего хорошего увидеть не может.
Я отправился в Грецию не для того, чтобы искать приключений, а для того, чтобы помочь возрождению народа, который и в падении своем таков, что надо считать за честь быть его другом. Что же касается моей личной безопасности, то лучше уж в конце концов, умереть, получив пулу в тело, чем лекарство в желудок.
Увы, судьба выбрала второе. Байрону не удалось вступить в бой с врагами Греции. Он заболел. Вновь пришли мечты о покое: «Жизнь с женой и дочкой рисует мне картины такого счастья, какого я никогда не знал до сих пор. Тихая пристань будет хороша для меня, ведь вся моя жизнь была сплошной океанской бурей».
За ночь лихорадка и возбуждение усилились: Байрон бредил.
Врачи в который уже раз решили пустить больному кровь. Он бросил на них взгляд исподлобья, взгляд, который во времена «Чайльд Гарольда» заставлял вздрагивать женщин в лондонских гостиных, — и сказал, протянув руку:
— Ладно! Вы – проклятая банда мясников! Вылейте из меня столько крови, сколько вам нужно, и отвяжитесь. А в мозгу трепетала одна беспокойная жилка:
Лорд Байрон в короткие минуты облегчения еще мог размышлять: «Я готов был думать, что душа состоит в браке с телом, если бы между ними не было такого согласия. Если бы одна испытывала подъем, когда другое находилось в прострации, это значило бы, что они стремятся к естественному состоянию развода. Но они, видимо, тянут одну лямку, как почтовые лошади».
За стенами хибары, где лежал Байрон жители городка старались не шуметь. И вместо того, чтобы бросаться друг к другу во время пасхи с традиционным «Христос воскрес!», они спрашивали друг у друга: «Как здоровье лорда Байрона?» В этот праздник у них был обычай палить из ружей, его отменили. Патрули ходили по улице и следили, чтобы вокруг дома соблюдалась тишина.
После полудня люди поняли, что конец приближается. Байрон взял за руку своего верного слугу Флетчера, отвернулся, чтобы не видно было, как он плачет, и едва улыбнувшись сквозь слезы, сказал:
— О, какая прекрасная сцена! Моя жена… Мое дитя… Моя сестра… Ты знаешь все, что я хочу… Бедная Греция… Я оставляю что-то дорогое в этом мире…
— Я хочу заснуть…
Байрон повернулся и заснул глубоким сном, от которого уже не проснулся.
— Боже мой! – воскликнул Флетчер, — Я боюсь, что его светлость скончался!
Доктор попробовал пульс:
— Вы правы: он мертв!
Где теперь поэт? Вот вопрос?
Четыре робких посредственных медика, которые лечили Байрона собрались у его смертного одра и перед тем как начать вскрытие, залюбовались на минуту необыкновенной красотой его лица. Вьющиеся волосы были совсем седые, лицо сохранило саркастическое и надменное выражение. Когда врачи вскрыли череп, они поразились тому, что мозг поэта оказался подобен мозгу очень старого человека. Твердая оболочка его приросла к костяному покрову и была вся воспалена.
Забальзамированное тело поэта вынесли из хибары.
Праху поэта были отданы воинские почести: на его гроб, покрытый черным плащом, возложили меч, шлем и лавровый венок. Его забальзамированное тело отправили на родину, куда он мечтал вернуться.
Не будет преувеличением сказать, что если бы Байрон не дал греческому движению поддержку своим именем и своей смертью, эта борьба была бы менее успешной. Правительство Англии, благодаря ей, обратило на Грецию внимание и помогло страдающему народу.
В греческом городке Миссолунги в Парке Героев на Стеле рядом с другими именами освободителей высечено и имя лорда Байрона. Рыбаки, поныне живущие в этом царстве воды и соли, знают его имя. Им не известно, что он был поэтом, но если спрашивают о нем, отвечают: «Это был мужественный человек, который приехал умереть за Грецию, потому что он любил свободу».
Во Франции, узнав о смерти Байрона, многие молодые люди надели черный креп на шляпы. В пассаже была выставлена картина, изображающая поэта на ложе смерти, возле которого теснилась толпа народа. Во многих газетах отметили, что два самых крупных человека этого столетия, Наполеон и Байрон исчезли с лица земли в одно и то же время.
В Англии к смерти ее поэта отнеслись по-иному: когда заспиртованное тело Байрона доставили в его родную страну, ему не нашлось места в усыпальнице великих писателей его родины – Вестминстерском аббатстве, где захоронены Джон Мильтон, а позже Вальтер Скотт, Чарльз Диккенс и другие классики». (А. Моруа)
Что ж? Байрон не в обиде.
Вслед ушедшему из земной юдоли английскому поэту русский посылает свои трепетные строки: