Страхи и ужасы в жизни людей.


</p> <p>Страхи и ужасы в жизни людей.</p> <p>

Наступивший век Просвещения вовсе не изгнал из душ людей мистические ужасы и леденящие душу кошмары. Они притаились в темных, пыльных, затянутых склизкой паутиной углах старых домов, в чащах непроходимых лесов, в топких гниющих болотах. Под серыми скалами и среди гнетущих развалин седые клочья тумана, свиваясь в причудливые фигуры, двигались тихой поступью призрачных призраков. И тогда будничная жизнь людей превращалась в фантасмагорию мрачных теней. Ужас держал города в своих холодных объятиях. Давно умершие и вечно не умирающие приведения жили и просачивались в дома людей. Некая неведомая демоническая сила, вторгшаяся из потустороннего мира, прорвалось, сокрушая все барьеры, в беззащитный перед ней мир живых. И тогда помертвевшие члены тела сковывали тяжелые цепи кошмара, а мгновения ужаса длились Вечность. Было замечено, что те, кто осмеливался сомневаться в существовании злобных существ, всегда на опыте получали доказательства их присутствия и с растерзанными сердцами убеждались в истине постоянства зла.

Коварные щупальца страха тянулись из жутких глубин мрачного Средневековья. Здесь рождались легенды о рыцарях, черных замках и черных гробах.

«Вот некий рыцарь в надежде до вечерних колоколов миновать мрачное место, повернул своего коня и выехал в поле. Он не преодолел и половины пути, когда его внимание привлекли следы; он всматривался вдаль, но не видел ничего, кроме окружающего его темного вереска; наконец понял, что не знает, в каком направлении ему следует ехать. В этом-то положении его и застала ночь.

Эта была одна из тех ночей, когда луна едва брезжит на зловеще хмурящемся небосводе. Изредка она показывалась в просветах небесной дымки, но скрывалась вновь, едва осветив перед сбившимся с пути рыцарем бескрайнюю пустошь. Надежда и природная отвага некоторое время побуждали его скакать в неизвестность; наконец сгустившийся мрак и усталость одолели рыцаря; опасаясь ям и трясины, он остановил коня и не трогался с места. Потом всадник спешился и в отчаянии бросился на траву.

Но отдых его был недолог; глухой удар колокола прозвучал вдали – он поднялся, повернулся на звук и различил вдали неясно мерцающий огонек. Рыцарь осторожно двинулся к нему, ведя на поводу своего коня. Неожиданно путь ему преградил ров, опоясывающий то место, откуда исходил непонятный свет. На мгновение вышла луна и осветила древний замок с зубчатыми башнями и высокими воротами. Время не пощадило строений, всюду виднелись следы разрушений. Подъемный мост с полуразвалившимися воротцами на концах вел во внутренний двор замка. Рыцарь ступил на мост; в тот же миг огонек, светивший в бойнице одной из башен, скользнул прочь и исчез; луна скрылась в облаках, и ночь стала еще темнее, чем прежде.

Стояла гробовая тишина. Приблизившись к замку, всадник привязал коня под навесом и легкими шагами двинулся вдоль фасада. Он заглянул в окно, но ничего не смог разглядеть в густом мраке. После непродолжительных раздумий рыцарь взял массивное кольцо на двери, поднял его и, немного поколебавшись, с силой ударил. Глухое эхо прокатилось под сводами замка. И снова стало тихо. Он ударил сильнее и громче – и вновь тишина. И в третий раз он ударил – и в третий раз все оставалось покойно, как прежде.

Рыцарь отошел от крыльца, чтобы посмотреть, не появился ли в каком из окон свет. Огонек снова горел в башне; как и в прошлый раз, он скользнул и исчез – в то же время глухо ударил гигантский колокол. Сердце рыцаря сковал страх; некоторое время он стоял, не трогаясь с места. Непоборимый ужас побудил его сделать несколько шагов в сторону коня, но стыд заставил остановиться; желая с честью выйти из этого приключения, он решительно повернулся к дверям.

Обнажив меч и держа его одной рукой, другой он отодвинул засов, удерживающий ворота. Тяжелые створки, поскрипывая старыми петлями, неохотно поддались под его плечом: он налег на них – и они растворились. Рыцарь выпрямился и шагнул внутрь – двери с грохотом захлопнулись за его спиной. Кровь захолонула в жилах. Осмотревшись, он увидел в противоположном конце залы слабо мерцающее голубоватое пламя. Собрав все мужество, рыцарь двинулся к нему.

Пламя скользнуло и стало удаляться. Он медленно пошел за ним, а пламя скользило перед ним. В немом ужасе рыцарь следовал за ним, стараясь ступать как можно тише, ибо эхо собственных шагов пугало его. Когда пламя вновь исчезло, нагрянула кромешная тьма. Рыцарь вытянул перед собой руки, и тут холодные пальцы встретили их и с силой сжали, увлекая вперед; он попытался освободиться, но не смог. Тогда рыцарь взмахнул мечом и разрубил темноту; пронзительный крик разорвал тишину, и мертвая рука бессильно повисла в его запястье. Он сбросил ее, бесстрашно устремился вперед. Лестничные пролеты были извилисты и узки, нередко их разрывали провалы, каменная кладка шаталась под его ногами. Сама лестница становилась все уже и уже, пока, наконец, не уперлась в железную дверь.

Рыцарь распахнул ее – перед ним извивался коридор настолько тесный и низкий, что человек не мог выпрямиться в нем в полный рост. Слабое сияние освещало проход. Рыцарь помедлил и все же переступил порог. Глухой стон послышался в глубине коридора, когда он вошел. Наконец узкие своды неожиданно раздвинулись, и рыцарь оказался в просторной галерее; посередине ее стоял жуткий призрак; нахмурясь и угрожающе протягивая перед собой окровавленный обрубок, он грозно потрясал другой рукой со сжатым в железной рукавице мечом. Без колебаний рыцарь бросился вперед и нанес чудовищу сокрушительный удар; в тот же миг призрак исчез, и на пол с грохотом упал тяжелый кованный меч.

Теперь голубоватое пламя покоилось на створках массивных дверей. Рыцарь подошел и вставил ключ, взятый с пола, в замочную скважину. С трудом он повернул его – и двери распахнулись. Его глазам предстала огромная черная зала; в дальнем углу ее на похоронных дрогах покоился черный гроб с горящими по бокам свечами в черных канделябрах. Вдоль стен стояли статуи, высеченные из черного мрамора. Одетые на мавританский лад, они держали перед собой огромные кривые сабли. Каждая из статуй занесла руку с саблей и шагнула навстречу рыцарю; в то же мгновение гроб отверзся. Снова ударил колокол.

Внезапно из гроба поднялась женщина, обернутая в саван; лицо ее покрывала черная вуаль. Она протянула к рыцарю руки; статуи загремели саблями и двинулись к ним. Рыцарь бросился к женщине и сжал ее в объятиях – она откинула вуаль и поцеловала его в губы; в тот же миг замок вздрогнул. Стены его раскололись с грохотом, и рыцарь упал. Дыхание его остановилось». (Анна Барбальд)

Вот такой ценой распалось колдовство старинного готического замка.

Страхи к людям приходят и из античных времен.

«Вот некто – любитель искусства по имени Кайл приехал в Грецию немного отдохнуть и заинтересовался небольшим островком.

— Что это за островок там, вдали? – спросил он местного жителя. – Там каменная стена спускается прямо к морю.

— У этого острова даже названия нет, — ответили ему. – Там живет лишь несколько пастухов.

Никто не хотел переправить Кайла на этот заброшенный островок в Эгейском море. А стена по-прежнему все волновала и волновала его воображение. Ведь стены строят для защиты чего-то или они что-то скрывают – неведомое и таинственное. В конце концов, ему удалось уговорить одного вихрастого мальчишку переправить его туда на лодке.

Кайл был истинным знатоком искусства, и когда прильнул одним глазом к дырочке в вожделенной стене, то несказанно удивился. Он увидел статую женщины с ребенком и был абсолютно убежден, что наконец-то, нашел то невероятное чудо, которое искал по всему свету. У него бешено заколотилось сердце, и спазм перехватил горло.

Спустя некоторое время Кайл обратил внимание на мальчишку. Тот стоял, словно остолбеневший и неотрывно смотрел в одну точку с выражением ужаса на лице. Он был из мрамора. Тут Кайла сковал страх. Опытным взглядом ценителя, он не смог не отметить абсолютное совершенство маленькой статуи, в которую превратился мальчик. Прекрасная форма головы, и два круглых крутых каменных локона надо лбом, похожие на рожки, напоминали маленького Пана.

Тотчас Кайл вдруг с ужасающей ясностью понял, о чем должен был догадаться в тот самый момент, когда впервые замер от восхищения перед невообразимым совершенством матери и ребенка. Он отлично знал все мифы древней Греции, и теперь в его голове отчетливо звучало одно слово: Горгоны. Это один из самых страшных мифов. Три сестры: Медуза, Евриала и Стено с извивающимися змеями вместо волос. Три создания, настолько ужасные, что по легенде, тот, кто осмеливался взглянуть на них, немедленно превращался в камень. Персею удалось убить Медузу, но ее сестры были бессмертны.

Слушая тревожные крики чаек, Кайл со всей полнотой и ужасом постигал тайну этого маленького островка.

«Бессмертные! О господи! Этого не может быть!.. – в смятении подумал Кайл. – И все же…» Тут он услышал за спиной тихий шелест. Он напрягся и, прислушавшись, понял, что это вовсе не шелест, а змеиное шипение, и, хотя знал, что смотреть в ту сторону не должен, медленно обернулся…» (У. Сэмброт)

Если сестры Горгоны убивают одним лишь взглядом, то вампиры дарят людям свои смертельные поцелуи.

— Только кровь нам, слабым, возвратит силу, — завывают они, выпрастывая по ночам свои тела из сырых склепов. – Мы не в силах противиться нашей жуткой страсти, мы должны впиться в ваши сочные шеи и испить нектар ваших тел – теплую, сладкую, человеческую кровь. Она — источник нашей вечной жизни.

И тотчас вампир впивается в нежную плоть острыми зубами и отпивает эликсир жизни, окрасив шею жертвы и свои алчные губы алыми каплями крови.

Этот мистический, но для людей зримый ужас сменяется ужасом перед божественным наказанием. С амвона священник произносит слова проклятия грешникам. А кто не грешник? И каждый сотрясается от его слов, гремящих под сводами храма:

« — Проклятья оскорбленного Бога будут преследовать тебя, пребудут с тобой вечно – и в бурю и в штиль, и днем и ночью, и в слабости твоей и в печали; и в жизни и в смерти. Темные духи проклятых будут выть в твоих ушах, как хор проклинающих дьяволов; отчаяние избороздит твою грудь ненасытным огнем преисподней. Будет душа твоя домом для прокаженных, призраки умерших найдут в ней пристанище себе!

Возопи перед тем, что как могила будет твоя душа, и поселится в ней стоголосый червь; и испепеляющий огонь в ней никогда не иссякнет. Дьявол будет править тобой и восклицать: «Господь и человек оставил его!»; страшные призраки станут посещать тебя ночью; все твои близкие и друзья умрут один за другим, проклиная тебя на своем смертном ложе; все самое жуткое в человеческой природе, более страшное, чем язык в состоянии выразить или произнести, будет вечным уделом твоим, о ты, согрешивший перед Богом». (У. Айнсверт)

И сотрясается душа бедного христианина и перед Богом, и перед дьяволом.

А ведь есть еще и Проведение. И человек – орудие в его руках. Вот рассказ простого лавочника, который испытал на себе, каковы его свершения.

«Проведению заблагорассудилось избрать меня для своей особой миссии в его далеко простирающихся целях. Но быть орудием проведения в великом деле – эта участь не очень подходит для мелкого лавочника, и никто никогда не узнает всей глубины страданий, которые я пережил, пока тайные силы, вершащие наши судьбы, вели меня по этому страшному пути; никто никогда не измерит всю глубину отчаяния и страха, в которые я опустился на грани безумия; никто никогда не сможет представить себе непреодолимую пропасть, которая тогда разверзлась между мною и моими близкими.

Я был совершенно отрезан от них. Я жил своей тайной жизнью. Ничей взгляд не мог проникнуть в темные лабиринты духа, где я странствовал, потерянный. Ни один дружеский голос не звучал для меня. Сочувствие или понимание, которые могли бы придать мне сил и помочь преодолеть отчаяние, не достигали меня. Тень на ясном горизонте моего сознания росла очень постепенно, и когда она приобрела уже явно зловещий оттенок, я впервые всерьез над этим задумался. Более того, при первых ее проявлениях я ею даже гордился.

Предметом моей страсти стал человек. Это был художник, который безраздельно овладел всеми моими мыслями. Это был большой, бородатый, мощного сложения человек, которого заинтересовал наш скалистый ландшафт. Я начал испытывать безудержную неприязнь к художнику, и это чувство вскоре переросло в глубокое отвращение; затем оно вышло и за его рамки, превратившись в беспощадную, убийственную ненависть. Отчего она так страшно разгорелась во мне, понять было невозможно.

До этого момента мне не случалось испытывать ненависти ни к человеку, ни к какой другой твари. А теперь вот она проснулась во мне, звериная, сокрушительная, такая, какую никто бы не предположил в мягком и воспитанном человеке вроде меня. Я боролся с этим помрачением. Я говорил себе, что скорее покончу с собой, чем причиню какой-либо вред ближнему своему.

И все же вновь и вновь взбираясь на скалы, чтобы наблюдать за ничего не подозревающим художником внизу, я почти желал оступиться и избавиться от сатанинского наваждения, умереть и обрести мир стало для меня все возрастающим соблазном. Но физически у меня не хватало мужества сделать это. Я не мог убить себя. Я скорее согласился бы на любую душевную пытку, чем сделал это.

Иногда мне приходилось сталкиваться с художником лицом к лицу. Казалось, что даже в душе демона бесчеловечная страсть могла бы угаснуть при виде доброго, располагающего лица этого человека, с его огромной бородой, смеющимися карими глазами и звучным веселым голосом, но моя дьявольская неприязнь только возрастала. Она была, насколько я понимаю, совершенно беспричинна, — неприкрытый инстинкт разрушения, заставивший меня вздрагивать при мысли, что я могу просто уничтожить этого моего ближнего, вышибить из него дух. Я чувствовал себя попавшим на самое дно, и ниже упасть было невозможно.

Я твердо решил обратиться за советом к врачу, но, опасаясь, что тот настоит на моем помещении в клинику, все медлил и колебался. Я не был сумасшедшим – ни в чем, кроме этих моих бессмысленных увлечений, и со слезами на коленях молил бога долгими ночами, чтобы это ужасное испытание поскорее оставило меня, уступив место измышлениям менее пугающим и менее опасным для окружающих.

В то время недалеко от моего магазинчика строился дом, вокруг которого со временем поставили ограждение – протянутую цепь, поддерживаемую металлическими столбиками, увенчанными литыми шишками в виде ананасов. Как громом среди ясного неба – такие наваждения именно так и поражали меня — во мне вспыхнуло безумное влечение к одной из этих шишек. Моя душа стремилась к одному из этих ананасов; я не просто почувствовал себя во власти этой металлической гадости вообще, но все мои жизненные силы оказались вдруг сосредоточены на третьем ананасе на северной стороне ограды, и только на нем. Остальные меня не привлекали; они мне скорее не нравились, хотя все были похожи один на другого, как две капли воды. Но третий на северной стороне завладел мною совершенно.

Не смейтесь, но я твердо знал, что никогда не буду счастлив до тех пор, пока не заполучу этот невзрачный кусок железа. Я часто навещал мой ананас, гладил его рукой, пожирал глазами. Желание обладать им сделало испытание особенно трудным, потому что прежде роковой предмет притягивал меня к себе, но теперь мной владело безудержное желание иметь ананас всегда при себе. Я невольно думал об этом мусоре как о предмете одушевленном. Я изображал его себе существом, способным чувствовать, страдать, понимать. Промозглыми ночами представлял, как должен мой железный ананас страдать от холода. В жаркие дни я боялся, как бы летнее солнце не повредило ему. Если случалась гроза, я опасался, что молния ударит в него, навеки уничтожив. Лежа в уютной кровати, я рисовал себе мой ананас одиноко торчащим на своем пьедестале среди мрака.

И вот во мне созрела твердая решимость спасти его. И однажды ночью я его похитил. Вскоре психология ментальной ситуации сделалась такой, что две последовательные фазы моего помрачения влились одна в другую. Железный ананас и художник так переплелись в моей расстроенной голове, что распутать было их уже невозможно. Первый я любил, второй ненавидел. И говорил себе, пока эти оба образа не сольются полностью в нечто целое, мне нечего и надеяться обрести хоть какой-нибудь душевный покой.

Итак, Проведение направило меня лишь к ему ведомым целям, в то время как я, оставаясь в полном неведении относительно их, мог только вглядываться в мрачные глубины моего подсознания, содрогаясь при мысли о безумии, все яснее маячившим передо мной. Я теперь уже не сомневался, что ненормален, но был бессилен что-либо предпринять. Инстинкт гораздо более сильный, чем стремление к самосохранению, полностью овладел мной.

Я бродил по заброшенным тропинкам среди скал, рассказывая о своей беде чайкам и придорожным цветам. По ночам поверял ее звездам. Даже во сне бормотал о том же, так что моя жена в конце концов это заметила. Она как-то разбудила меня и сказала: «Ты сейчас твердил без остановки: ананас и художник, художник и ананас. Ясно, как день, что ты сошел с ума. Я так больше не могу. Этого не выдержит никакая женщина».

А я существовал, казалось, с одной-единственной целью: понять как можно соединить этот ананас и этого рисовальщика скал в нечто единое, незримо связанное, целое.

К описываемому мною дню я несомненно был сумасшедшим – избранник Господа, который должен вершить Его волю через темную пропасть потери рассудка, человек, не по своей воле ставший безумным, но участник тех ужасающих порой проявлений, в которых Его безграничное желание открывается на земле, утверждая Его всеведение и справедливость!

Это случилось после полудня. Я вышел на скалы, в кармане у меня лежал мой ананас. Зачем я взял его с собой – не знаю. В тот день я положил его на краю скалы. Железный ананас лежал на земле подле моей руки. Поверхность металла была отшлифована до блеска моими постоянными касаниями к ней. И солнце вспыхнуло и отразилось на его чешуйчатой поверхности. В течение долгого времени я созерцал его, обдумывая свою бессмысленную проблему. Как вдруг откуда-то снизу до меня донесся звук человеческого голоса, поющего песню.

То, что песнь радости пелась с таким удовольствием и так самозабвенно, могло, без всяких сомнений, означать лишь одно: одинокий ее исполнитель внизу был счастлив, полон надежд и совершенно доволен жизнью. «Должно быть, подумалось мне, — ему удалось продать одну из своих странных картин за хорошую цену, или, быть может, он повстречал родственную душу или нашел сердце, которое бьется согласно с его собственным и видит мир его глазами. Ясно, что жизнь преподнесла ему какую-то новую радость или манит его какими-то радужными обещаниями, иначе он не мог бы так разливаться тут, прямо из глубины сердца, с беспечностью пташки!»

Нужно ли добавлять, что это был мой темнобородый художник, который распевал внизу за работой.

Я лег на живот на выступающем крае скалы и посмотрел на него вниз. Он сидел как раз подо мной, и я с удовольствием отметил, как нелепо выглядела сверху его фигура. И вот на меня внезапно снизошло вдохновение. Передо мной имелся этот железный ананас и имелся этот ненавистный художник – один рядом с другим. Они теперь были так близко один от другого, как не случалось никогда раньше. Их разделяли какие-то две сотни футов. И я почувствовал, что два этих предмета – один бесценный в моем измерении, а другой воплощенное зло — должны теперь воссоединиться и таким образом, в их взаимодействии, должна исполниться их судьба.

В тот момент мои колебания кончились. Что-то во мне, что было не мною, подчинило и повело меня. С такой решимостью, которая и близко не походила на мою собственную, с быстротой и горячностью, очень далекими от моей обычной нерешительности и неуверенности, мой рассудок решил, и рука послушно исполнила приказ. Это захватило меня как ураган. Я чувствовал себя зрителем, скованным и остолбеневшим, но способным все же замечать, что делает кто-то другой совсем рядом с ним. Я взял железный ананас и, установив его точно над головой счастливого певуна внизу, не давая руке дрожать, чтобы не сбить снаряд с цели, бросил его.

Кусок металла угодил как раз в центр серой шляпы, видневшейся внизу. Я слышал звук удара – негромкий, приглушенный этой шляпой. Результат был ужасен. Удар молнии не уничтожил бы беспечного певуна более внезапно и более полно. Руки его вскинулись, песня застряла в горле, большое тело конвульсивно дернулось, по всем членам прошла дрожь, и он упал вперед на свой мольберт, зацепив и уронив на землю перед собой.

После того, как художник уткнулся лицом в песок, он уже не двигался. Я заметил, что кровь струится из его головы и стекает на землю. Железный ананас валялся немного впереди, посредине упавшей незаконченной картины. Я спустился вниз, тут меня и охватило чувство внезапного облегчения и какого-то удовлетворения. Я был свободен, я был нормален! Тень, омрачавшая мою душу, исчезла. Я твердо знал, что отныне и навсегда я буду таким же, как и все люди.

Я захотел было перевернуть его, выпрямить ему ноги, чтобы он не оставался лежащим на брюхе, как лягушка, попавшая под колеса телеги. Но мне не удалось исполнить этого намерения, ибо произошло нечто, которое вызвало во мне такой первобытный ужас, что я бежал от убитого, не помня себя. Дело в том, что едва я дотронулся до его бороды, как вся она оказалась у меня в руке, отделившись от лица. И если до этого я смотрел на убитого без содрогания и собирался привести в порядок его все еще теплое тело, чтобы у тех, кто его найдет, не возникло чувства неловкости и непристойности происходящего, то теперь это непостижимое и полное отделение его бороды от первого же прикосновения поразило меня, как тень того, казалось бы ушедшего безумия, от которого мне удалось уже освободиться, выкинув его из головы вместе с куском украденного железа. Я вздрогнул и закричал. Мой голос прокатился по поверхности скал, отражаясь многократным эхом. Но никто, кроме парящего вверху коршуна, меня не слышал. Никто не видел, как, обезумев, я отшвырнул прочь копну волос и побежал прочь.

На берегу я обернулся и увидел, что эти волосы, похожие на бесформенное живое тело какого-то чудища – порождение морских глубин и их мрака, а не дневного света, — медленно поползли по кромке берега позади меня. И тогда я закричал опять, бросился к скалам и вскарабкался на них с такой поспешностью, что в кровь ободрал себе колени и суставы пальцев. Со скалы я наблюдал, как массу волос подхватил ветер и унес далеко в море.

Через несколько дней в газетах появилось сообщение о том, что убитый художник оказался никем иным, как отпетым мошенником, на чьей совести было столько несчастий, свалившихся на бедняков, что и не счесть. Выяснилось: не только борода, но и волосы убитого были поддельными, и после изучения его личных бумаг уже ни у кого не оставалось сомнения в подлоге.

Итак, моя гипотеза о том, что на какое-то время я стал орудием Высшей Воли, не может быть, по крайней мере, опровергнута, и я уверен, что ни один судья, и никто из моих сограждан не призовет меня к ответу за роль, которую мне пришлось сыграть в уничтожении этого врага общества». (Иден Филпотс)

Таковы были неисповедимые пути Проведения.

Надо отметить, что ужасы творятся не только во взрослом мире, но и в детском.

«Однажды в полном одиночестве Джимми играл в саду. Ему нравилось оставаться одному, когда он мог одновременно удовлетворить как свое детское любопытство, так и жажду новых завоеваний во время неустанных ползаний по самым потаенным уголкам обширного и довольно запущенного сада.

Приближалось время обеда, и мать позвала мальчика домой. С явным неудовольствием восприняв вторжение в свою обитель, он, однако, почувствовал, что нарастающий аппетит становится уже сильнее неприязни к диктату взрослых; одним словом, он медленно, нехотя ступая, направился в кухню, покорно вымыл руки, а потом, как маленький, с жадностью проглотил обед, осеняемый доброй улыбкой матери, которая искренне считала, что ей повезло иметь такого самостоятельного и вполне независимого сына.

После обеда пошел дождь, и мать запретила выходить сыну в сад, так что Джимми не оставалось ничего другого, кроме как усесться в гостиной перед камином и отсутствующим взглядом больших небесно-голубых глаз созерцать взметавшееся над поленьями золотистое пламя. Мать с любовью наблюдала за своим ребенком, когда тот, словно что-то вспомнив, глубоко засунул руку в карман штанов и извлек оттуда грязный спичечный коробок, открыв который продемонстрировал большого, волосатого, но довольно сонного на вид паука – явного своего напарника по утренним играм.

Прежде чем мать смогла обрести дар речи, Джимми со свойственной большинству маленьких детей беззаботностью и бесцеремонностью оторвал пауку все лапки, а затем швырнул черное тельце в камин. Его лицо осветила довольная улыбка, когда огонь в камине едва заметной вспышкой поглотил крошечную жертву, а в ладони чуть шевелились нервные окончания крохотных лапок.

Получив основательную словесную трепку от матери за такое дурное дело, и окончательно убедившись в том, что в сад ему больше не выйти, Джимми решил провести остаток дня в обществе младшей сестренки. Матери было радостно видеть, как дети вместе поднялись наверх. Прошло время, и мать тоже поднялась наверх. Когда она распахнула дверь детской, представившееся ее взору зрелище лишь спустя несколько секунд смогло отпечататься на лице обезумевшей от ужаса женщины. Смертельно побледнев, она издала дикий вопль, после чего повернулась и, спотыкаясь, едва не падая, бросилась вниз по ступеням, обволакиваемая эхом своих же метавшихся по дому криков.

Джимми нахмурился. Он уже давно оставил всякие попытки хоть как-то понять и тем более предсказать поведение взрослых, а потому лишь крепче ухватился за рукоятку обагренной стекавшей кровью небольшой пилы и твердо решил продолжить начатую игру. На столе перед ним лежало расчлененное тело младшей сестренки – с кляпом во рту, великолепное во всей своей темно-красной прелести крови, которая вытекала из глубоких, мясистых распилов, густыми струями сочилась со стола, медленно впитывалась в ткань ковра. Из камина распространялся курящимся дымком сладковатый запах обугливающихся детских конечностей, на которых то там, то здесь вздувались и с игривым потрескиванием лопались блестящие волдыри.

Джимми почесал затылок. Его постоянно мучил вопрос о том, что же «тикало» у сестрички внутри. Впрочем, дождь уже кончился, и он снова сможет пойти в сад – там ему будет гораздо веселее». (А. Раф)

А вот еще один, леденящий сердце ужас, тоже из детской серии.

«Стоял чудесный жаркий день, и Кристина, как обычно, играла сама с собой в саду. Ей было пять лет. Я видел, как она, лежа на животе, рвет ромашки и потом старательно, с удовольствием сплетает их в венок. Солнце покрыло ее рыжеватые волосы яркой позолотой, отчего кожа на личике казалась еще белее. Девочка была предельно сосредоточена на своей забаве.

— Да, меня зовут Кристина, — неожиданно сказала она. – С мамулей и папулей, — и после некоторой паузы добавила, — ведь они мои мамуля и папуля. Затем медленно встала и пошла за куст, мило и совсем беззащитно переступая своими пухлыми ножками. Теперь ее скрывала тень от куста. Казалось, будто ребенок вступил из света в царство тьмы. Испытывая смутное беспокойств и сама не зная зачем, я окрикнула ее:

— Крис, с кем ты там разговариваешь?

— С Гарри, — ответила девочка.

— А кто это – Гарри?

Но мне ничего не удалось добиться от нее. Когда Джим, мой муж, пришел домой, я рассказала ему про таинственного Гарри, но он лишь рассмеялся:

— Одинокие дети нередко придумывают себе компанию. Некоторые разговаривают со своими куклами. Но наша Крис никогда не любила особенно кукол. Братьев и сестер у нее нет, друзей тоже. Вот она и придумала себе кого-то. Подобные беседы с воображаемым партнером обычно развивают речь ребенка.

— Но она же дала ему вполне конкретное имя.

— Да что тебя так разволновало?

— Я и сама не понимаю. Но чувствую перед ней ответственность больше, чем чувствовала бы ее родная мать.

— Она в полном порядке: прелестная, здоровая, умная девочка.

На следующее утро Кристина сидела на траве, смотрела на куст и улыбалась.

— Привет, — сказала она. – Я так и знала, что ты придешь… Потому что ты мне понравился. Сколько тебе лет? А мне пять с хвостиком… И никакая я не малышка! Мне скоро в школу, и тогда мама купит новое платье. А ты ходишь в школу? – Несколько секунд она молчала, слушала, изредка кивая головой, явно увлеченная невидимым собеседником.

Стоя на кухне и глядя в окно, я почему-то ощутила необъяснимый холод. Когда я позвала Крис, чтобы предложить ей стакан утреннего молока, она спросила меня:

— А можно я позову Гарри?

— Нет! – Неожиданно резко и пронзительно прозвучал мой голос.

— До свидания, Гарри. Жалко, что тебе нельзя, а то попили бы молочка вместе, — проговорила Крис и послушно вошла в дом.

— Дорогая, — спросила я, — а кто такой этот Гарри?

— Гарри мой брат.

— Но, Крис, у тебя же никогда не было брата. У твоей мамочки и папочки только один ребенок, это маленькая девочка, которую зовут Крис. Гарри просто не может быть твоим братом.

— Гарри мой брат. Он так сказал, — ответила без запинки Крис.

Итак, Гарри стал появляться изо дня в день, я почувствовала, что это самым несносным образом начинает мне действовать на нервы. И вот мы с мужем решили показать девочку врачу. Посмотрев ее и поговорив с ней, доктор сказал:

— С ней абсолютно все в порядке. Просто это маленькая обезьянка с богатым воображением. Но все же хотел бы вам дать один совет: пусть она рассказывает вам про Гарри. Пусть проникнется доверием к вам. – А потом спросил у Крестины:

— Твой Гарри умеет читать и писать?

— И плавать, и по деревьям лазить, и рисовать. Гарри все умеет делать. Просто чудесный братик, — и тут ее маленькое личико засветилось румянцем обожания.

— У меня такое впечатление, что Гарри очень хороший брат для Кристины, — сказал мне доктор.

Прошло время. Однажды я подошла к окну, чтобы задернуть шторы. Золотистые тени и косые солнечные лучи вытягивались по садовой траве. А рядом длинная и узкая, очерченная тень мальчика у куста белых роз. Словно безумная, я распахнула окно и закричала:

— Гарри! Гарри!

Мне даже показалось, что я увидела что-то рыжее, мелькнувшее на белом фоне, что-то очень похожее на мальчишескую голову. И снова – ничего. На следующий день я решила отправиться в свое тайное путешествие в общество по усыновлению и попросила мне рассказать, кто такая Кристина. Раскрывать тайну прошлого ребенка было строжайше запрещено, но когда я рассказала о причудах Кристины, мне поведали:

— Она родилась в очень бедной части Лондона. В семье было четверо: отец, мать, сын и сама Кристина. Мальчику было четырнадцать лет, когда это случилось.

— Что случилось?

— Кристина в общем-то была нежеланным ребенком. Вся семья ютилась одной небольшой комнатке под крышей старого дома, который надо было давно уже снести из-за его ветхости. Даже для троих было тесно, а когда родился второй ребенок, их жизнь вообще стала походить на кошмар. Мать представляла собой довольно невротическое существо, неряшливое, несчастное и чересчур толстое. Родив дочь, она практически сразу же охладела к ней. Мальчик же, напротив, буквально с первых дней боготворил свою маленькую сестричку.

Как-то утром, женщина, которая жила на первом этаже, увидела, как мимо ее окна что-то быстро пролетело вниз, и тотчас же раздался звук ударившегося о землю тела. Она выглянула наружу. На земле лежал мальчик, сын этих непутевых родителей. В руках он сжимал тельце Кристины. Шея мальчика оказалась сломанной. Он скончался. Лицо Кристины все посинело, но она продолжала дышать.

Женщина подняла крик, вызвала врача и полицию, после чего все бросились наверх. Им пришлось выломать дверь. Несмотря на то, что окна были открыты настежь, в нос ударил сильный запах газа. На кровати лежали супруги, а рядом валялась написанная рукой мужа записка: «Я не могу больше этого выносить. Я убью их всех. Другого выхода у меня нет». Единственное, что мог сделать мальчик в этой ситуации, когда безуспешно пытался отворить дверь, это схватить сестренку, распахнуть окно и броситься вниз, сжимая в объятьях любимое существо.

— Получается, он сам погиб, а ее спас? – спросила я. Потом задумалась. – А может, он не столько пытался спасти ее, сколько взять с собой? О Боже! Как дико это звучит, как несправедливо. – А скажите, как звали мальчика?

— Гарри.

— Этот мальчик был Гарри? Что же это значит?

— Все это, конечно, не просто, — ответила мне представительница центра усыновления. – но, как мне представляется, глубоко в своем подсознании Кристина постоянно помнила Гарри, своего друга по детству, даже младенчеству. Мы обычно не склонны считать, что у маленьких детей хорошая память, но где-то в потаенных уголках их маленьких головок могут скрываться самые неожиданные образы. Кристина не выдумала этого Гарри – она помнит его. Настолько отчетливо помнит, что почти смогла вернуть его назад к жизни.

Я попросила адрес дома, где жила эта злополучная семья и пошла туда. Дом поначалу показался мне заброшенным. Грязное, пустующее, ничем не примечательное строение, если не считать одной детали, повергшей меня в изумление. Крохотный садик. Хаотичные, неровно разбросанные кустики травы, и неожиданно – куст белых роз. Едва ли в столь бедном районе можно было бы найти еще один подобный садик.

Неожиданно из дома вышла старая женщина. Я стала расспрашивать ее о семье Кристины.

— Я сама видела, как этот мальчишка пролетел мимо моего окна, — ответила мне она. – После того, как это случилось, многие из дома сразу же съехали. Они говорили, что здесь поселились призраки. Ну а если и так? К чему весь этот шум? Жизнь и смерть – они же всегда идут рядом друг с другом Постареете – сами узнаете. Живой или мертвый, в чем разница-то? А вообще, умирают ли люди? Вроде бы церковь должна дать ответ, да что-то молчит пока. Никому верить нельзя. Ну так вы уйдете когда-нибудь? Ни для вас это место. Оно для мертвых, которые не умерли, и для живых, которые не живут.

Ее выцветшие старческие глаза, в которых промелькнуло что-то похожее на безумие, спутанные седые космы – все это порядком испугало меня. Сумасшедшие люди всегда ужасны. Можно их жалеть, однако с ними всегда страшно. Я хотела броситься вон, но мои ноги приросли к земле, словно парализованные. Внезапно до меня донесся звук, от которого похолодела кровь. Часы пробили три раза. В три я должна была встречать Кристину у школы. Но где я сейчас? Куда мне идти? Я бросилась лихорадочно расспрашивать прохожих, с испугом смотревших на меня. Наконец добралась до школы, там оказалась одна лишь учительница, которая сказала мне, что за Кристиной пришел брат, удивительно похожий на нее.

— Они удивительно преданы друг другу, — продолжила учительница. – Как же приятно видеть, что такой взрослый мальчик так трогательно заботится о своей крохотной сестренке.

Обжигающий жар улиц сопровождал меня на всем пути домой. Я бежала не останавливаясь.

— Крис! Кристина, где ты? Крис! Крис! – Даже сейчас я вспоминаю свой дикий крик, метавшийся по опустевшему дому. – Кристина! Крис! Ответь мне! – И потом: — Гарри! Не уводи ее! Вернись, Гарри! Гарри!

Как безумная я бросилась в сад. Розы сияли своей белизной. Воздух был настолько неподвижен, что мне казалось, будто я стою в безвременье, в неведомом месте. Какое-то мгновение мне почудилось, что Кристина совсем рядом, хотя я ее не вижу. Затем розы заплясали у меня перед глазами и окрасились в пурпур. И сквозь эту красноту я провалилась в полную темень, в ничто.

Несколько недель я пролежала в кровати – солнечный удар обернулся горячкой мозга. Все это время Джим пытался отыскать Кристину, но тщетно. Наконец страсти улеглись. И лишь два человека знали, что же произошло: старая безумная женщина и я. Прошли годы. Но я все еще боюсь. Совсем простые вещи заставляют меня испытывать чувство страха. Солнечный луч. Резкая тень на траве. Белые розы. Рыжеволосые дети. И имя Гарри, такое обычное имя». (Р. Тимперли)

Все это внушает ужас. «Не правда ли, вам кажется, что маленькая тень на изнанке этого рассказа может коснуться вашего лба, и касание это будет подобно касанию крыла холодной летучей мыши». (А. Бирс)

Следующий рассказ повергнет вас в еще более мрачные глубины ужаса.

«Некий китайский деспот, желая получить необходимые ему сведения, решает пытать не пленника мужчину, воля которого подобна клинку из закаленной стали, а его нежную и трепетную возлюбленную. К обнаженному животу девушки деспот велит привязать чашу, внутри которого сидит голодная отвратительная крыса.

— Я уверен, вам все понятно, — сказал деспот своему пленнику спокойным голосом. – Крыса под чашей. Кстати, обратите внимание на ее днище. Видите небольшое углубление? Сюда мы положим раскаленные угли – чаша нагреется, жар станет невыносимым, крыса не сможет терпеть его и у нее не останется другого выхода, как прогрызть себе путь в теле этой девушки.

Один из слуг стал накладывать горящие угли на дно чаши, а другой протянул деспоту маленький ключик.

— Этот ключ открывает замок на поясе, удерживающем чашу, — сказал деспот. – Он ваш в ответ на требуемую информацию. Разве вы не проявите благоразумие? Учтите, скоро будет слишком поздно.

Угли слабо дымили на дне чаши. А под ее резными стенками пленник увидел судорожно мечущуюся серую крысу, пытающуюся убежать от все более нарастающего жара. И вот она вонзила свои острые зубы в мягкую белую кожу девушки. Крыса в отчаянии вгрызлась, ввинтилась, протиснулась в плоть…

Боже!

Но долг велит молчать пленнику. Сердцем он чувствует, что не может предать своих товарищей, обречь их на мучительную смерть. Он должен хранить твердость, должен устоять. Если бы он только мог взять на себя все страдания своей возлюбленной, маленькой, прелестной, в жизни не обидевшей ни единой живой души.

Комнату заполонил ясный, отчетливый, нечеловеческий крик.

Обратив к девушке свой полный отчаянный взор, пленник увидел, что из-под края чаши стала сочиться тоненькая струйка крови. Крыса продолжала свою страшную работу.

В эту секунду что-то произошло в мозгу пленника. С силой, которой обладают безумцы, он разметал своих стражников и кинулся в сторону деспота. Девушка снова дико закричала, и ее крик заглушил шум разгоревшейся битвы. Деспот, поняв, что он остался без своих воинов сделал шаг в сторону прорубленного в стене окна, сквозь которое в помещение струился аромат цветов жасмина.

Дворец деспота был построен на самом краю утеса – сразу за окнами срывался в бездну крутой обрыв. Деспот улыбнулся. Казалось, его спокойствие было непоколебимо.

— Вы победили, — сказал он пленнику, — но и я одержал победу. Желаю вам насладиться моим поражением. Вот он, ключ, — он сжал его в ладони, и едва пленник, как молния, метнулся к нему, сделал еще один шаг к окну и, не произнося ни слова, ни вскрика, исчез навсегда, унося с собой и маленький ключик.

Далеко внизу его тело разбилось об острые камни. Пленник кинулся к возлюбленной. Ее кровь уже не сочилась из-под чаши; девушка лежала спокойно, тело ее было холодно и бездыханно…

Пленник тщетно пытался разорвать стальную ленту – он раздирал ее своими окровавленными пальцами, ломая зубы, пытался прокусить твердый металл, но все было напрасно. Сталь не поддавалась.

Девушка была мертва.

Но мертва ли? Что это?

Он заметил слабое биение у нее на боку – слабое, но нарастающее с каждой секундой биение. Неужели еще осталась надежда?.. Обезумевший пленник начал растирать ее тело и руки. Сможет ли он оживить ее? Ну, конечно же, она не умерла – она просто не могла умереть!

Пульс не исчез, но странно – бился только в одном месте, сбоку, чуть ниже последнего ребра. И вдруг в том самом месте, где только что бился пульс, появилась кровь, вытекавшая медленно, словно нехотя. И прямо в середине пурпура этой крови, из бока девушки медленно начала появляться серая острая морда, с которой капали алые капли. Черные бусинки глаз настороженно уставились в лицо безумца.

Час спустя товарищи пленника нашли его и его истерзанную возлюбленную. Серой крысы в комнате уже не было». (Д. Элиот)

Текст следующего рассказа о корабле-призраке был найден в закупоренной бутылке, невесть сколько времени проплававшей в морских глубинах. Он гласил: «Я вдруг заметил на северо-западе какое-то странное одинокое облако. Оно поразило меня как своим цветом, так и тем, что было первым, какое мы увидели со дня отплытия. Я пристально наблюдал за ним до самого заката, когда оно внезапно распространилось на восток и на запад, опоясав весь горизонт узкою лентой тумана, напоминавшей длинную полосу низкого морского берега. Вскоре после этого мое внимание привлек темно-красный цвет луны и необычайный вид моря. Последнее менялось прямо на глазах, причем вода казалась гораздо прозрачнее обыкновенного. Воздух стал невыносимо горячим и был насыщен испарениями, которые клубились, словно жар, поднимающийся от раскаленного железа.

И тут я вздрогнул от громкого гула, напоминавшего звук, производимый быстрым вращением мельничного колеса, но прежде чем смог определить, откуда он исходит, почувствовал, что судно задрожало всем своим корпусом. Секунду спустя огромная масса вспененной воды положила наш корабль на бок и, прокатившись по всей палубе от носа до кормы, унесла в море все, что там находилось. Каким чудом избежали мы гибели с моим товарищем – объяснить невозможно.

Придя в себя, я увидел – везде царил только ужас, непроницаемый мрак и вихрящаяся черная пустота. Мертвая зыбь сменилась гигантскими черными валами. Порой у меня захватывало дух при подъеме на высоту, недоступную даже альбатросам, порою темнело в глазах при спуске в настоящую водяную преисподнюю, где воздух был зловещ и сперт, и ни единый звук не нарушал дремоту морских чудовищ.

Мы как раз погрузились в одну из таких пропастей, когда в ночи раздался пронзительный крик моего товарища. «Смотрите! Смотрите! – кричал он прямо мне в ухо. – О всемогущий боже! Смотрите!» При этих словах я увидел, что стены водяного ущелья, на дне которого мы находились, озарило тусклое багровое сияние; его мерцающий блеск ложился на палубу нашего судна. Подняв свой взор кверху, я увидел зрелище, от которого кровь заледенела у меня в жилах. На огромной высоте прямо над нами, на самом краю круглого водяного обрыва вздыбился гигантский корабль. Хотя он висел на гребне волны, во сто раз превышавшей его собственную высоту, истинные размеры его все равно превосходили размеры любого существующего на свете судна. Его колоссальный тускло-черный корпус не оживляли обычные для всех кораблей резные украшения. Из открытых портов торчали в один ряд медные пушки, полированные поверхности которых отражали огни бесчисленных боевых фонарей, качавшихся на снастях.

Но особый ужас и изумление внушило нам то, что, презрев бушевавшее с неукротимой яростью море, корабль этот несся на всех парусах навстречу совершенно сверхъестественному ураганному ветру. И вдруг на одно полное невыразимого ужаса мгновение он застыл на головокружительной высоте над нами, как бы упиваясь своим величием, затем вздрогнул, затрепетал и – обрушился вниз.

Наш же корабль уже больше не мог противиться стихии и зарылся носом в надвигающийся вал. Поэтому удар падавшей вниз массы пришелся как раз в ту часть его корпуса, которая была уже почти под водой, и, как неизбежное следствие этого, меня со страшной силой швырнуло на палубу незнакомого судна.

Когда я очнулся от сокрушительного удара, мне удалось спрятаться под клубком канатов. Наблюдая за командой корабля из своего укрытия, я увидел: непостижимые люди наполняют его. Погруженные в размышления, они, не замечая меня, проходят мимо. Я перестал прятаться от них, потому как это было в высшей степени бессмысленно: они в упор не видели меня. Душой моей овладело чувство, имени которого я не знаю, ощущение, не поддающееся анализу, ибо для них нет объяснений в уроках былого, и даже само грядущее, боюсь, не подберет мне к нему ключа.

Никогда – я это знаю твердо – никогда не смогу я точно истолковать происшедшее. Однако ничего нет удивительного в том, что мое истолкование может стать неопределенным — ведь оно обращено на предметы столь абсолютно неизведанные. Ясно одно: дух мой обогатился каким-то новым знанием, проник в некую новую субстанцию.

Между тем мы несемся вдаль. Наш корабль временами прямо-таки взмывает в воздух! Внезапно – о беспредельный чудовищный ужас! – справа и слева от нас появляются неведомо откуда взявшиеся огромные льдины, и среди них мы с головокружительной скоростью начинаем описывать круги вдоль краев колоссального амфитеатра, гребни стен которого теряются в непроглядной дали. Круги быстро сокращаются – мы стремглав ныряем в самую пасть водоворота, и среди неистового рева, грохота и воя океана вздрагивает наш корабль и – о боже! – низвергается в бездну. И тут по нервам раскатом грома ударила полная тишина». (Э. По)

Почти такая же полная тишина стояла в доме того, кто позволил себе роскошь отрешиться от повседневных будней. Вот его рассказ.

«В моей мрачной жизни поиски красоты и прошлых тайн стали единственным, что придавало жизненные силы измученной душе. Я презираю жалкое превосходство хмурого дня над беззвездной ночью. Портьеры у меня всегда задернуты; сплю я, когда глаза закрываются, ем, когда спохватываюсь, а читаю и курю непрерывно. Меня ничто не отвлекает от пейзажей Сатурна или от неописуемых тургеневских садов. Я разрешаю душе беспрепятственно покидать мое ущербное, неухоженное тело и редко докучаю ей расспросами по возвращении. Ничто не кажется мне причудливым, когда я выныриваю из таких грез, разве что я отодвину портьеру и выгляну на Площадь. Тогда порой приходится надавливать ладонями на сердце, чтобы возобновить дыхание, о котором я совершенно позабыл.

Однажды, когда я вышел из ванны и оставил след своей мокрой ноги на полу, мне показалось, что отпечатанные пальцы подобны округлостям отборного жемчуга. Это был отпечаток ножки женщины, нимфы, пенно-рожденной Афродиты. Я вообразил, будто мой скитальческий дух вернул мне спутницу с берега какого-то обетованного моря, из какой-то незримой раковины.

По едва различимому следу мокрой ноги я вычислил колени, бедра, груди, плечи, пухлые ладошки и удлиненные пальцы, тоненькую шею, маленькую головку, дивный локон зеленовато-золотистых волос, подобный изгибу морской волны.

Где появился один босой след, там появится и другой; я не сомневался, что в скором времени удастся разглядеть тусклое поблескивание волос. С безответным одобрением я отметил, что к присутствию богини небесчувственна даже неухоженная мебель: замерла, чистенькая и опрятная, как провинциалка в музее. Под незримыми ножками божества расцвел старый ковер.

Когда же это я успел раздернуть гардины, как бы высылая приглашение солнцу и воздуху? Быть может, она сама это проделала? Однако немыслимо уследить за всякими пустяками, как они ни прелестны. Я возмечтал увидеть глянец ее волос. Меня начала грызть жестокая тоска по существу, которое все время находилось рядом, и все время ускользало. Обхватить руками было нечего, кроме воздуха. Днями напролет слонялся я из угла в угол, причем кипящая кровь во мне выла как собака на луну: «Здесь ничего кроме пустоты!»

Потом я пытался убедить себя, что это вздор. И все же видел след красы, ощущал тепло жизни. Верил, что постепенно божественная невидимость начнет преломлять один орган чувств за другим, покуда божество не предстанет как изваяние из хрусталя, а потом – из плоти и крови. И стоило мне только переубедить себя, как я увидел на зеркале налет ее дыхания.

Я повалился на пол и разлегся как пес на пороге, где один или два раза в сутки мог ощутить легкое дыхание – это колыхалась на ходу ее юбка. Я думал, что пойму все, если услышу ее голос. Или она пусть услышит меня. Денно и нощно я ей твердил:

— Заговори со мной. Дай мне услышать твой голос. Скажи, что ты меня простила. Скажи, что ты здесь навеки. Скажи, что ты моя.

Денно о нощно я вслушивался в пустоту, ловя ответ. Я ждал в невыразимом молчании, подобно звездочету, который в такой же кромешной мгле ждет луча света от звезды, в существование которой у него есть все основания верить. Я чувствовал ее с той интуитивной определенностью, которая приближается к истинному знанию. Но в конце концов, когда я утратил и веру и надежду, до меня донесся звук… или же нечто, столь же недалеко ушедшее от звука, сколько блик света на ее щеке.

Призрачный звук нарастал: он проходил различные, бесконечно малые ступеньки громкости. Вот – звук за секунду перед дождем; вот – трепыхание крылышек, бессвязное бормотание воды; вот – слова, унесенные ветром. Уже можно стало различать слова: я расслышал слово «любовь», расслышал слово «счастье». Но вот уши мои полностью распахнулись, и я услышал сдержанное «ах!», даже сам шелест раздвигаемых губ. Каждый звук был четок как колокольчик.

Жена сказала:

— Ах, дивно! Тишина такая, здесь хорошо работается. А угадай, каким чудом достался нам этот дом! Предыдущего владельца нашли мертвым в кресле, и с тех пор говорят, будто здесь водятся приведения». (Д. Кольер)

Что это было? Явь ли?.. Сновидение ли?.. «Ученые мужи до сих пор полны сомнений, в большинстве своем они не знают, что есть сон на самом деле. Они блуждают в закоулках сновидений безбрежного океана времени и пространства и не видят выхода». (Г. Лавкрафт)

Где, за каким углом может настичь человека ужас, кошмар, страх, проведение?..

«Может ли человек один без посторонней помощи устоять против зловещей коалиции ночного кошмара, одиночества, безмолвия и смерти, в то время как бесчисленные духи его предков подтачивают его мужество тысячами трусливых предосторожностей, а их скорбные погребальные песни проникают в сердце и леденят кровь? Силы слишком неравны, они испепелили все мужество – они не должны подвергаться столь безжалостным испытаниям». (А. Бирс)

Но подвергаются. И это будет всегда. Страх никогда не покинет людей, потому что они живые, потому что они умеют чувствовать…