Художник Эль Греко – его сновидения и его светлая печаль.


</p> <p>Художник Эль Греко – его сновидения и его светлая печаль.</p> <p>

С картин Эль Греко смотрят на нас удивительные существа, сколь утонченные, столь и одухотворенные, земные люди в ореоле божественной, светящейся красоты. «В этих картинах чувственный и трагический художник открывает нам вечную жертвенность своей души». (С. Моэм) В них живет иной мир, как бы окутанный мистическим флером, таинством извечно страдающей о Прекрасном души человеческой.

Откуда этот взгляд? Из чего родились эти творения? Земное ли создание сотворило их?

Быть может, греческий мальчишка Доменикос Теотокопулос, взявший потом себе имя Эль Греко, будучи сорванцом и непоседой, часто в своих фантазиях наведывался в мифические извилистые лабиринты Минотавра острова Крит и там-то и проникался таинством загадочности мира?

Став юношей, Доменикос покинул свою родину и отправился в Италию любоваться ее красотами и учиться живописи. Несколько лет он прожил там и несколько уроков взял у знаменитого и хлебосольного Тициана. Но Тициан вскоре умер, а для греческого юноши не нашлось места в художественной среде Венеции.

В это время Испания, которая не могла похвастаться своей школой живописи, стала приглашать художников из Мекки живописцев – Италии. Дело в том, что испанский король Филиппа П решил выстроить себе новый дворец, Его не устраивала его столица – Мадрид — небольшой, невзрачный и чрезвычайно грязный город, расположившийся на голом песчаном плоскогорье. Его не устраивал и дворец Алькасар, перестроенный из старой мавританской крепости, который возвышался над одноэтажными домами угрюмой серой громадой.

Итак, король Филипп П решил недалеко от Мадрида построить другой дворец – Эскориал – который впоследствии стал одним из самых замечательных произведений в истории испанской архитектуры. Возведенный из светло-серого камня, он возвышался и словно бы светится среди сурово-мрачных предгорий этой земли. Внутреннее убранство дворца должно было быть непременно украшено великими и только великими произведениями художественного творчества.

Поэтому к королевскому двору пригласили многих итальянских мастеров, среди которых оказался и Доменикос Теотокопулос, решивший заменить свое имя на Эль Греко, дабы испанцы не сломали себе язык при столь трудном его произношении. Кроме того, он приложил все усилия, какие у него только были, чтобы стать королевским художником и получить крупные заказы. Но его жажда деятельности так и осталась неудовлетворенной, а честолюбивые мечты оскорбленными донельзя.

И Эль Греко уехал в Толедо. Быть может, и к лучшему. Возможно, его судьба правильно все рассудила и приняла верное решение. Создавай художник свои произведения в королевском дворце, кто знает, не задушили бы его всяческими ненужными творцу указаниями. Толедские заказчики тоже стремились указывать, но с ними легче было справиться.

Заказы на голову, оказавшегося весьма своеобразным художника, сыпались буквально горой. И не случайно. Эль Греко словно бы вобрал в себя перекресток трех культур: ставшей уже древней – греческой, великой – итальянской и горделиво-изысканной – испанской.

В его огромных многометровых композициях словно бы оживали бесчисленные скопления людей. На многих полотнах были представлены одновременно и земной и небесный миры. Причем души, обитающие на небесах обладали живой плотью и отличались от земных людей лишь тем, что были более обнажены, нежели те, что оставались еще в своей грешной оболочке. Но эта грешная оболочка пыталась дышать небесной духовностью. Она тянулась ввысь, к небесам, а там снова видела плоть… Отсюда, быть может, и бесконечная грусть в глазах?..

С портретов Эль Греко смотрят на нас прекрасные, благородные, удивительно интеллигентные лица людей восточного типа, в глазах которых светится нескрываемая печаль, и иной раз мнится, что вот-вот скатится по щеке прозрачная слеза. В них отрешенность, отчужденность от суетного мира, внешняя сдержанность и одновременно внутренняя яркая эмоциональность.

Вот портрет — «Апостолы Петр и Павел». Это два совершенно различных типа характеров: один – умиротворенный, другой — решительный. Пластика их сплетенных кистей рук с удлиненными изысканными пальцами образует своеобразный узор. Французский писатель и художник Жан Кокто, глядя на изящество рук персонажей Эль Греко, сказал: «Эти руки восхитительны, они созданы для того, чтобы складываться для молитвы. Его картины – это сон наяву. Я прослушиваю свою грудь и грудь картины, и мое сердце начинает биться сильнее». А Соммерсет Моэм говорил, что у Эль Греко вечно женственная душа.

Есть ли среди всех этих замечательных портретов портрет художника? Никто не знает. Он не оставил своего автопортрета, но думается, что его лицо столь же прекрасно, как и лица его героев.

А вот Мадонна.

Смотришь на нее и мнится словно бы едва уловимый перезвон нежных красок льется с полотна, словно бы хрупкий хрустальный образ Святой Девы омыт струями прозрачной воды. А затаенная печаль на ее устах дарит надежду.

А вот Христос – это тоже хрупкий, по-детски наивный облик. Его так горячо и нежно можно любить.

А вот Мария Магдалина – чистое, трепетное, юное существо, она никак не могла бы быть тем, чем была до встречи с Иисусом. В это не верится… Или была?.. Но осталась чистой, как ангел.

У загадочного художника Эль Греко душа созвучна с музыкою сфер, в его полотнах все окутано незримым флером таинственности, фигуры его одухотворенных героев изящны и устремлены вверх, лица полны печальной нежностью, а порой и скорбью.

Рассказывают легенду: однажды молния ударила в мастерскую художника, но не сожгла ее, а разбрызгалась по картинам. Свершилось чудо.

Ах, если бы он еще взял в руки и перо, написал повесть о своей жизни!.. Не написал. Жаль. Осталось так мало свидетельств.

Повседневная жизнь художника совсем не походила на полунищенское существование его соотечественника Мигеля Сервантеса. Обилие заказов и их номинальная стоимость позволили Эль Греко жить не просто хорошо, а шикарно. Он приобрел себе апартаменты – просторные 24 комнаты в снятом дворце маркиза де Вильена.

Царская роскошь дома указывала на то, что его хозяин был расточителен, изыскан и не мог прожить без дорогих прекрасных вещей и уютного комфорта. Особую ценность представляла собой огромная библиотека, собиравшаяся на протяжении всей жизни. Здесь были греческие, итальянские, испанские книги. Никаких денег не жалел на них Эль Греко, хотя книги были по тем временам чрезвычайно дорогим товаром. Одновременно его дом стал и мастерской и музеем. Здесь же хранились написанные маслом миниатюры оригиналы всех его полотен – своеобразный каталог живописи.

«Будучи человеком скорее расточительным, чем расчетливым, Эль Греко часто испытывал материальные затруднения. Однако его споры с заказчиками из-за денег вовсе не свидетельствовали о жадности или стремлении к стяжательству. Они имели более глубокий, принципиальный смысл. Здесь как бы сталкивались два различных взгляда на искусство, на труд живописца». (Т. Каптерева) Эль Греко считал, что достойный труд должен и оплачиваться достойно.

Часто днем он сидел в зале с плотно занавешенными окнами. «Отчего ты не впускаешь к себе солнечный свет?» – спрашивали его друзья. «Так я охраняю свой внутренний мир», — отвечал художник. В нем веял


быстрый летний ветерок,
С цветка летящий на цветок,
И звуки сумерек, что горестны и милы, —
В душе художника блеснут
И что-то тайное шепнут
Непостоянные веденья,
Как звездный свет из облаков,
Как вспоминаемое пенье
От нас ушедших голосов,
Как что-то скрытое, как тайна белых снов. (Шелли)

Снов, длящихся не только в ночи. Снов, навевающих


сиянье Красоты,
Как снег нагорной высоты,
Как ветер ночи, сладко спящей,
Что будит чуткую струну
И грезит музыкой звенящей,
Из жизни делает весну,
Дает гармонию мучительному сну.
О, гений красоты, играющий окраской,
Ты освещаешь все, на что уронишь свет. (Шелли)

Эль Греко любил уединение, любил удобно устроиться в кресле и прислушиваться к неким шорохам и приглушенным звукам, что разносились по замку, у которого была мрачная и зловещая репутация. Ведь в ХУ веке им владел некий колдун черной магии. Быть может, в полумраке художнику мерещились трепещущие тени тающих в воздухе приведений, и трепет их одеяний он переносил потом в нежные мазки на своих полотнах.

Часто, когда Эль Греко работал, его слух услаждала музыка. Приглашенные музыканты наигрывали тихие мелодии. Они могли видеть здесь не только живые модели, но и глиняные. Художник лепил человеческие фигурки, подвешивал их на шнурах, строя нужные ему композиции, потом освещал их лампой так, словно бы то горело небесное светило.

Случалось, что художник нарушал свое уединение, однако проводил свободное время лишь в узком кругу друзей и почитателей. В Толедо в те времена существовали так называемые академии – кружки интеллектуалов, в один из которых Эль Греко, несомненно, входил. Как и прародительница таких кружков Платоновская академия, толедский кружок располагался на берегу реки в великолепном саду, где повсюду на деревьях висели клетки с экзотическими птицами и стояли мраморные итальянские статуи.

В 1578 году у Эль Греко родился сын – любимый и единственный, матерью которого была молодая испанка, видимо аристократического происхождения, — Иеронима де Куэвас. Предполагается, что она-то и изображена на портрете «Дама в мехах» — сам идеал женской красоты, утонченности, одухотворенности, благородства, большого внутреннего и внешнего изящества.

Так в трудах, в творчестве, в любви, в благополучии, в интеллектуальных развлечениях проходит жизнь Эль Греко.

И вдруг…

1600 год. В Толедо готовится грандиозное массовое сожжение еретиков – аутодафе. Видимо среди призванных давать показания на священном суде оказалась гречанка. И Эль Греко приглашают в трибунал быть ее переводчиком. Отказаться было невозможно. Кошмар оказался рядом.

«Наступил день аутодафе. Никогда еще благочестивые жители Толедо не видели такого величественного зрелища, да еще при столь прекрасной погоде. Всему отвели подобающее место, и не забыли ни одной мелочи, которая могла бы нанести урон празднеству.

Аутодафе началось с многолюдной церковной процессии, ряды которой украшали своим присутствием самые видные и достойные господа. За хоругвью святой инквизиции важно шагало их не менее сотни. Все были как на подбор, в нарядных одеждах, с золотыми цепочками и крестами. За ними теснились монахи – францисканцы, доминиканцы, иезуиты и члены прочих орденов. Тяжелый зеленый крест отягощал плечи особы могучего сложения. Хористы и менестрели распевали псалмы с редким искусством. Каноники соборной церкви шли перед группой осужденных и кающихся. Верховные правители инквизиции занимали почетное место в хвосте процессии. Всех окружало простонародье, выражавшее свое веселье прыжками, стычками, возгласами и щелканьем кастаньет.

Святой крест водрузили на высокий помост. Его углы украшали стеклянные и бумажные фонарики. Ночью они горели веселыми огоньками. На ветру трепетал, сверкал и переливался шелковый стяг – символ христианской веры. Вокруг же творились безобразия, неминуемые там, где толкутся вместе мужчины и женщины, разгоряченные вином и напряженным ожиданием. Альгвасилам вменялась обязанность не допускать, чтобы осужденных растерзала чернь, столь тароватая на плевки и другие оскорбления. Впрочем, неистовство верующих считалось вполне извинительным.

У половины группы обреченных на груди были знаки кающихся, они шли с непокрытой головой и с большими свечами в руках, которые, в знак послабления, сделаны из самого чистого воска. Другие, виновные в более тяжких преступлениях, были в остроконечных колпаках, размалеванных языками адского пламени и всяческими гадами. На некоторых страшно было смотреть: всклокоченные бороды, исцарапанные лица, блуждающие взгляды затравленного зверя, одержимо скользившие по разгоряченной толпе. Некоторые грешники корчились по дороге к костру, чье пламя, каким бы жарким оно ни было, — ничто в сравнении с вечным огнем преисподней.

Среди обреченных сновал куцый лопоухий пес с белой звездочкой на хребте, который жил у колдуньи и был обучен злокозненному чародейству. Жалобные взвизгивания животного нарушали торжественность покаянной процессии, пока кто-то не догадался, что ремень на шее собаки слишком туго затянут; веревку ослабили, и все пошло как должно.

На пьедестал водрузили пять статуй и пять гробов со скелетами усопших. Гробам были оказаны знаки уважения, на какие дает им право смерть. На другом конце помоста на почетных местах восседали представители трибунала: господа инквизиторы, белое духовенство и светские власти. В самом центре помоста стояли скамьи позора, на которые поочередно ставили нечестивцев во время слушания их приговора. Вокруг помоста на удобных, заранее приготовленных местах разместились благородные дамы и кавалеры вперемешку с простонародьем, жаждавшим насладиться душеспасительным зрелищем.

Приор зычным голосом прочитал проповедь. Казалось, только гром небесный мог бы разом победить оглушительный шум толпы и проникнуть во множество ушей. Но приор посрамил гром: возвел руки, открыл рот, и из широко разверстых уст потекли мудрейшие назидания и наставления. Темой его проповеди был шестнадцатый стих двадцать первой главы Евангелия от Луки: «Преданы также будите и родителями и братьями, и родственниками и друзьями, и некоторых из вас умертвят».

Выражения приора отличались редкой красотой: здесь был и пылающий меч веры; и долг перед правдой божьей, которая изгоняет из сердца всякую земную привязанность; и невинно пролитая кровь агнца; и тому подобное. Толпа почерпнула из красноречивых слов оратора духовную силу, которую было рассеивало облачко сомнения, омрачавшее грешные души.

Святой отец говорил об испанском королевстве, чьи граждане стеной стоят вокруг символа веры; о законной гордости испанцев, сознающих себя избранным народом божьим; о том, что все наши грехи окажутся замечеными недремлющим оком инквизиции – из поколения в поколение, от отцов до сыновей и внуков, до самого конца великой книги Истории, пока не будут сняты печати и ни наступит второе пришествие Христа. Он говорил о том, какой пример мы, истые католики, являем стаду заблудших народов, погрязших в ереси и суете мирской, — всем этим фламандцам, лютеранам, англосаксам и французам, для коих испанский монарх есть бич вседержителя.

Воодушевляясь от собственного красноречия, приор вступил на стезю пророчеств и поверг толпу в трепет – с ликованием праведника, — разъяснив смысл зрелища – сожжение еретиков, которое, по его словам, повторится неоднократно до скончания веков, ибо испанский народ послужит примером прогнившему миру отступников, на чьи спины обрушат карающий меч всадники Апокалипсиса. Святой отец упомянул также разницу между милосердием и слабостью духа, подкрепив эту мысль весьма вескими доводами.

На площади царило безмолвие, и сотни сердец замерли от благоговения и восторга. Кающиеся слушали проповедь, приняв самые разнообразные позы: одни сидя рыдали, обхватив голову руками, другие стояли, выпрямившись как столб, третьи мучительно морщили лоб, выдавая терзавшую их боль. С шеи одной босоногой девушки ниспадал просторный саван, и она производила такое впечатление, будто вот-вот взмахнет крыльями и улетит.

После проповеди огласили приговоры. Одних приговаривали к публичному отречению от ереси, к избиению плетьми, к тюремному заключение, к галерам, других – к сожжению на костре.

С плешивой собакой пришлось повозиться, так как проклятое животное не давалось в руки; когда к нему подошли, чтобы окропить святой водой, пес впился зубами в ногу первого попавшегося. Несчастная собака была взята святой инквизицией вместо ее хозяйки ведьмы, чья изворотливость и умение принимать разные обличия, позволили ей ускользнуть от чиновников инквизиции; вместо себя она оставила им эту беспокойную тварь. Определив псу наказанием смерть на костре, его с трудом, но присоединили к группе людей, которых ждала та же участь – участь закосневших в грехе.

На первый взгляд эти люди выглядели скорее душевнобольными, чем преступниками. Один из них отплясывал джигу, прищелкивая пальцами; другой ползал по доскам; двое, с повисшими как плети руками и отвисшей челюстью, казались совершенными идиотами; пятый в голос вещал нечто несусветное; шестой была девушка, которая забилась в припадке.

Вечером на площади огня всех шестерых сожгли на костре. Его фиолетовый вспышки озаряли распятие на поле. Потом представители белого духовенства тушили головни и выгребали из пепла останки казненных богоотступников.

Высшие чины инквизиции были преисполнены сознанием выполненного долга, ибо аутодафе, мудро окруженное торжественностью, являет собой нравоучительное зрелище: благочестивые христиане укрепляются в добродетели, радуясь, что сохранили чистоту души, в то время как души осужденных уже почернели в предчувствии пыток ада». (С. Понсэла)

От зажженного грандиозного костер из человеческих тел гарь и смрад окутал родной город Эль Греко, казавшийся ему таким романтическим.

Мир рухнул.

Как жить после услышанного и увиденного. И это божьи создания? Нет же, исчадия ада!

«Вид Толедо» написанный в конце жизни – это вид родного города под грозовым небом. Но тучи ли это? Не собравшиеся ли клубы пепла от тех омерзительных костров. И под ними распростерлась оцепеневшая от ужаса земля, на которой стоит фантастический город, вскинувший к небу зубцы своих крепостных башен и словно вопрошающий: «Доколе, отче!» И мнится, он замер в ожидании «Апокалипсиса».

Семидесятилетний художник выглядит много старше своих лет. Другими стали и его картины. На полотне «Снятие пятой печати» отображено библейское сказание из «Апокалипсиса», согласно которому в день Страшного суда встают из разверзнувшихся могил мертвецы. Эти деформированные фигуры на полотне как бы расплываются в покорных позах своей безысходности. Их руки все еще тянутся к небу, но они уже сложены не в молитве, а словно бы представляют собой языки взметнувшегося пламени. Они рвутся ввысь, но все стекают и стекают вниз.

Скоро Эль Греко не стало. Его душа, наполненная светлой печалью, быть может, не смогла пережить омерзения христианского аутодафе. А там, в потустороннем мире


Ему легко уверовать душою,
Что тьма загробная желанных тайн полна,
Что рядом с смертью, спящей без движенья,
Трепещут несказанные веденья. (Шелли)