Джеффри Чосер и его озорные и благопристойные «Кентерберийские рассказы».
Если суровый Дант, взяв нас с тобой за руку, мой дорогой читатель, провел по дорогам потустороннего мира, то английский поэт Джеффри Чосер, приветливо улыбнувшись, поведет нас по дорогам средневекового мира, не забыв заглянуть при этом во всевозможные уголки его.
Так уж сложилась у него жизнь, что он сам побывал всюду и писал обо всем не с чужих слов, а благодаря своим собственным впечатлениям. Пожалуй, первым Чосер был среди тех, кто открыл миру удивительный, весьма своеобразный, где-то грубый, но, как правило, весьма утонченный английский юмор.
Родился Джеффри где-то около 1340 года в семье богатого лондонского виноторговца в Лондоне. Лондон тогда был еще небольшим городком, насчитывающим едва ли больше сорока тысяч жителей. История не оставила нам документов о том, где учился Чосер — этот образованнейщий человек эпохи. Быть может, в небольшом еще тогда Оксфордском университете?
Англия тех времен была еще очень отсталым государством. Скорее всего это связано с тем, что она, расположившись на острове, осталась как бы в стороне от других европейских государств. В бурно развивающиеся морские торговые пути будущая королева морей не успела спустить свои корабли. Здесь было больше охотников, пастухов, землепашцев, чем ремесленников развитых цеховых ремесел и купцов обширных торговых корпораций. Культурных ценностей и традиций удалось скопить пока мало.
Зато было много отрицательных сторон жизни. Англия вела, пожалуй самую затяжную на свете, Столетнюю войну с Францией. Эпидемии чумы не заставляли себя долго ждать, они активно опустошали и без того немногочисленное население страны. Королевская власть вела себя не лучшим образом: вместо того, чтобы управлять государством, она разыгрывала замысловатые карты дворцовых переворотов. Уставший от всех этих напастей народ поднимал крестьянские восстания. Вот такая нестабильная обстановка окружала Джеффри Чосера.
Когда Джеффри подрос и выучился, то, по всей вероятности, не захотел продолжить дело отца и пойти по виноторговой части. Возможно в семье по этому поводу были жуткие скандалы, однако дело кончилось тем, что отец, скрипя сердцем, определил сына ко двору на скромную должность пажа. А, быть может, он и радовался этому обстоятельству. Никто об этом не знает. Приходится строить одни догадки.
Пажом а потом оруженосцем Чосер дважды участвовал в походах во Францию, подвергая свою жизнь опасности. Но судьба охранила его от ран и от участи пасть на поле битвы, нам же она оставила чудесный подарок – жизнь поэта.
Он всего лишь попал в плен к французам, но потом выкуплен был своим королем. И не беда, что за человека было уплачено шестнадцать ливров, тогда как за две одновременно выкупленные королевские лошади не скупясь выложили по пятьдесят и семьдесят ливров.
Главное – свобода.
По возвращению ко двору на Джеффри была возложена приятная обязанность развлекать своими рассказами королеву. И не мудрено, что выбор пал именно на него. Он был молодым человеком приятной наружности с грустными глазами и чувственными губами, что всегда нравилось женщинам, кроме того, он славился чрезвычайно интеллигентной мягкостью характера и доброжеталельно-ироничным нравом.
Чосер читал своей королеве или пересказывал чужие произведения, благо, что брать литературу ему было где. Ведь придворный паж обладал очень большой по тем временам библиотекой. Шестьдесят книг! Это достаточно большая цифра. Стоимость этой библиотеки в денежном эквиваленте трудно оценить. Ведь на деньги, вырученные от продажи одной ценной рукописной книги можно было построить целую дом.
Наступило время, когда Джеффри захотелось и самому сочинить какую-нибудь историю, придумать стихи для разнообразных дворцовых событий. Сначала он снискал успех у королевы, а потом слава стихотворца и придумщика перешагнула королевский порог и пошла в люди.
В своих стихах Джеффри Чосер оставил множество полезных советов, лукаво улыбнувшись при этом.
Вот совет не в меру болтливым людям, достаточно злободневный для жестоких будней Средневековья:
Язык болтливый – это бес, злой враг,
И пусть его искореняет всяк.
Мой сын! Господь во благости своей
Язык огородил у всех людей
Забором плотным из зубов и губ,
Чтоб человек, как ни был бы он глуп,
Пред тем, как говорить, мог поразмыслить
И беды всевозможные исчислить,
Которые болтливость навлекла.
Вот совет обжорливым особам, которые ни в какую не хотят соблюдать диету:
Обжорливость! О, бездна ненасытна!
Когда б вы знали, чем она грозит нам.
За всякое излишество – недуг.
Не стали бы мы мясом обжираться,
Увы, приходится нам сокрушаться,
Что правит всем обжорливое чрево,
Что сластолюбие гнилое древо
Весь мир корнями ныне оплело.
Чревоугодие – большое зло.
А вот скорее уже не совет, а брань в адрес пьяницы, которому говори – не говори – все без толку. Поэт, чувствуется, вышел из себя, твердя ему:
Да хоть ты тресни
От перепою, пьяница, чурбан!
Пусть лопнет твой луженый водкой жбан.
Чего зеваешь, рот вовсю разиня,
Закрой скорее пасть свою, разиня,
Не то влетит тебе в утробу бес.
Сиди ты смирно! Ну куда полез?
Мутит тебя небось, вонючий боров,
И от вина, и от моих укоров.
Вы посмотрите на него, друзья,
Вот цель для лука или для копья.
Вот дельный совет любителям праздности, за кажущейся безобидностью которой скрывается несметное полчище грехов, ибо она и есть «естунья всех грехов.
Кто власти подчинен ее ужасной,
Весь день лишь есть, и пить, и спать готов,
И пожирать плоды чужих трудов.
Лишь тот окажет ей сопротивленье,
Кто в силах ей противоставить Рвенье.
И к этому стремиться мы должны,
Чтоб избежать засады сатаны.
Опутать нас он может постоянно
Бесчисленными тысячами пут;
Предайся праздности – и окаянный
Уж подстерег тебя, он тут как тут.
Тебя за ворот он – жесток и лют –
Хватает, и дрожат твои колени.
Не предавайся ж праздности и лени.
Хоть нас угрозы смерти не страшат,
Однако разум говорит нам ясно,
Что праздностью рождается разврат,
Всех мерзостей источник преопасный.
К мужчинам Джеффри строг и не прощает им их мерзостных пороков. Он говорит:
Мужчины похотливы,
Непритязательны, нетерпеливы,
Готов мужчина похоть утолить,
Хотя б жену пришлося оскорбить
Уж самым выбором подруги низкой,
Которую он сам не пустит близко
К жене красивой, ласковой и верной.
Ах, плоть сильна, и только пламень серный
Искоренит в них любострастья грех.
К женщинам, как истый джентльмен, Джеффри относится снисходительно. Он прекрасно поймет ее психологический настрой и не осудит ту, которая
Как женщина, не сможет промолчать, —
Чтоб успокоиться, начнет кричать.
Он не осудит женщину, владеющую наукой обольщения.
И то сказать –
Той утицы на свете не сыскать,
Что селезня себе б не заручила.
Ведь в самом деле, мудрено хранить
Господень дар, который разделить,
Чтобы умножить, всяк скорей стремится.
Джеффри вместе с женами смеется над незадачливыми напыщенными мужьями:
Бояться мужа – глупого глупей:
Будь он в кольчужные закован звенья,
Стрелами острыми своих речей
Пронзишь ты и стальное облаченье.
Вяжи его – и ревностью порой, —
И станет за тобой ходить он тенью.
Коль ты красива, на глазах людей
Цвети и одевай все украшенья,
А коль дурна, расходов не жалей,
Чтоб приобресть друзей для услажденья.
Будь весела, как листья лип весной,
А мужу предоставь плач, вой, мученья.
Поэт прощает женщинам даже их чрезмерную расточительность и не высказывает сочувствия к вечно жалующемуся мужу. А тот твердит:
«Жена была собой красива,
Общительна и весела на диво.
Как этакую женщину одеть
Дороже много, чем вздыхать и млеть
И нежно преклоняться перед ней;
Мелькнут, как тени, на пустой стене,
Подарки, восхищенья, взгляды, вздохи,
А утром на столе одни лишь крохи:
И за веселье вечно платит муж».
Джеффри совсем не осуждает ту, что жаждет щедрых подарков, и с удовольствием выслушивает ее. Вот, в частности, какими соображениями с поэтом поделилась одна из любительниц промотать денежки своего мужа:
«Всякий муж хорош, когда за честь считает
Нас ублажать; наряды покупает,
Устраивает пышные пиры, —
Когда ж он беден, иль от той игры
Устал порядком, или скуповат он
И почитает лишнею затратой
Нам на уборы денежки мотать, —
Тогда другой нас должен содержать.
И от подруг слыхала я не раз –
Шесть качеств мужа дороги для нас:
Умен он должен быть в веденье дел,
Богат, и щедр, и смел в любой беде,
К жене доверчив и в постели страстен,
А не сулить нам лишь одни напасти».
Воистину, Джеффри Чосер — поэт, понимающий женщин, ведь кто как не женщина, — любая женщина, — достойна быть воспетой. Когда это поймет большинство мужчин – мир повеселеет от счастья. И счастье это достанется всем.
В отношении неожиданно нагрянувшей любовной страсти поэт чувствует полную беспомощность. Он даже и не пытается давать советов, как поступать в этом случае. Бесполезно.
Коль угнездилась от природы страсть,
Томясь в тенетах плотского удела,
Ее ничем непобедима власть.
Даже морщины, избороздившие чело, и седины, убелившие вески страсти не указ. Вот рассуждения подобного сластолюбца:
«Еще силен
Я, слава богу, кровь играет в жилах,
Не чую дряхлости следов постылых.
На что способен зрелый муж, и я
На то способен, — верьте мне друзья.
Хотя я сед, себя я ощущаю
Как дерево в цвету в начале мая.
Ткань дерева такого не мертва,
И у меня седа лишь голова,
А члены все и сердце неизменно
Цветут, как лавр зеленый и нетленный».
Лукавые слушатели этой стариковской бравады, смеясь, поддерживают молодящегося деда:
«Христос одобрил бы твою идею,
Твою отвагу весь признает свет:
Не шутка ведь – вступить на склоне лет
В брак с юной девушкой. Как видно, сердце
Еще немало сохранило перца».
Однако, «нечистое земное вожделенье» лихвой отплатит этому смельчаку жестокими муками ревности. Она, ревность, труд напрасный, бессмысленный, потому как, если надо, любых мужей
супруги проведут.
Как бы не заперли ее вы клетку прочно.
Когда в делах и мыслях непорочна
Жена, зачем ее вам запирать?
Развратницу ж не тщитесь охранять,
Всегда найдется для нее лазейка.
А там пойди-ка укори, посмей-ка.
Чем жен стеречь… да лучше прямо в ад!
Вам это все преданья подтвердят.
Молоденькой да хорошенькой жене пальца в рот старику класть не следует, тут же отсчитает по первое число:
«Ты говоришь, что я мол, словно кошка,
Что стоит сжечь моих волос немножко,
И никогда уж не покину дом.
Дурак! Дурак! Не знаешь ты о том,
Что коль бедова и красива Мурка,
И коль ее мягка, пушиста шкурка.
Она и дня с тобой не проведет,
Махнет хвостом, мяукнет и уйдет.
Спали тогда волос ее хоть горстку,
А все пушистой и блестящей шерсткой
Пойдет она по крышам красоваться,
Чтоб песни петь, с котами бесноваться.
Королева, слушая своего придворного поэта, весело смеялась и не хотела расставаться с ним. Однако, столь образованный, честный царедворец, опора трона, кто бы на него не всходил, не мог долго оставаться в качестве пажа. Чосер стал эсквайром и неоднократно выполнял в семидесятые годы дипломатические поручения короля во Франции и в Италии. И не только. Он расширял свой и кругозор, изучал литературу великих мастеров слова. Прекрасное знание иностранных языков способствовало этому изучению. Насколько известно, больше всего он именно литературой и занимался. На любовные приключения времени особо не тратил, потому как они его в общем-то и не волновали. О Джеффри остались сведения как о достаточно верном муже при достаточно взбалмошной и неверной жене.
Со временем, очевидно, материальное положение эсквайра Чосера несколько пошатнулось. «В 1374 году как великую королевскую милость он получил место таможенного надсмотрщика лондонского порта. Это была далеко не синекура: Джеффпи целый день проводил в лондонском порту, записывая кули шерсти, кипы кожи и мехов, осматривая товары, взимая пошлины и штрафы и встречаясь со всяким народом. Вечером таможенный служащий шел в отведенное ему помещение в башне и разогнув спину от работы за счетной книгой, до рассвета трудил глаза над другими, любимыми книгами.
Всякое случалось в жизни. Сегодня в милости, завтра в опале, временами в достатке, временами в нищете. Был и банкротом, которого спасли от долговой тюрьмы только заступничество и новые милости короля. Взлеты и падения Чосера становились тем круче и неожиданнее, чем крепче он оказывался вовлечен в придворные интриги. Ооднако Джеффри был одинаково далек от тех, кто рубил головы, и от тех, чьи головы летели с плеч. Его устраивали лесничим, сделали надсмотрщиком стен, валов, каналов, сточных труб, прудов, дорог и мостов вдоль Темзы – словом последние годы жизни он жил случайными подачками и поручениями». (И. Кашкин)
Конечно, Джеффри мог бы помочь себе в материальном плане, продавая потихоньку книги из своей библиотеки, а не мотаться целыми днями по несносным работам. Но, книги для него были святыней, святыни же не продаются. На то они и святыни.
Если его пишущие соотечественники предпочитали создавать свои произведения не столько по-английски, сколько по-французски и по-латыни, Чосер писал только на родном языке, выбрав для себя лондонский диалект, который и стал с тех пор языком английской литературы. Его крупные произведения «Книга о герцогине», «Дом славы», «Птичий парламент», «Легенда о славных женщинах» написаны в жанре видения. Повествование в них ведется от лица человека, которому события явились во сне или как ниспосланное свыше откровение. Сам автор иронично относился к своему творчеству и оставил о себе вот такие строки.
Вот Чосер, он хоть мало понимает
В различных метрах и стихи слагает
Нескладно очень, но по мере сил
По-англицки как мог переложил
Рассказов много о несчастных дамах.
Не там так здесь, но о любовных драмах
Он в каждой книге без конца твердил.
Пример Овидия его прельстил.
В произведениях Чосера звучали и нравоучительные нотки, что довольно распространено было в Средние века. И не случайно: грубые нравы необходимо было кому-то смягчать. Чосер направил стопы своего пера и во времена Античности, написав книгу «Троил и Крессида» о гибели героя города Трои. Здесь он отодвинул грозные военные события на второй план, сделав тему любви главенствующей.
Однако в историю мировой литературы Джеффри Чосер вошел как автор знаменитых «Кентерберийских рассказов». Прекрасный знаток самых различных сторон жизни людей из самых разных слоев общества решил создать широкое полотно, рисующее быт и нравы современной ему Англии. Окунувшись в эту книгу, мы словно бы вместе с Джеффри и разношерстной толпой богомольцев отправимся в паломничество к гробу Томаса Бекета – архиепископа Кентерберийского, выступавшего против усиления королевской власти в Англии и причисленного к лику святых. Но о самом епископе речи идти не будет. Здесь будут звучать разнообразные истории, рассказанные паломниками во время долгого пути ко гробу Томаса. Так путники решили скоротать длинный и скучный путь.
«Пестры и многоцветны Кентерберийские рассказы, как сама жизнь, временами яркая, временами тусклая и неприглядная. Это светлое повествование о любви к земному, к жизни. Знание Чосером жизни – отнюдь не равнодушные наблюдения исследователя. Любовь его к человеку не сентиментальна и не слезлива. Его смех не бездушная издевка. А из сочетания такого знания жизни, такой любви к человеку и такого смеха возникает у Чосера сочувственная, всепонимающая улыбка». (И. Кашкин)
События, описанные в книге происходили весной,
Когда Апрель обильными дождями
Разрыхлил землю, взрытую ростками,
И, мартовскую жажду утоля,
От корня до зеленого стебля
Набухли жилки той весенней силой,
Что в каждой роще почки распустила,
А солнце юное в своем пути
Весь Овна знак успело обойти,
И, ни на миг в ночи не засыпая,
Без умолку звенели птичьи стаи,
Так сердце им встревожил зов весны, —
Тогда со всех концов родной страны
Паломников бессчетных вереницы
Мощам заморским снова поклониться
Стремились истово.
Как раз в эту пору Джеффри и заглянул в харчевню. Он встретил там компанию из двадцати девяти паломников, бурно отмечавших начало своего пути. Автор, в будущем увековечивший это событие и последовавшие за ним, тут же присоединился к застолью. Надо сказать, как раз во время, потому что в вскоре встал один из паломников, подняв чашу с горячительным напитком, предложил прекрасный тост:
Идете в Кентербери вы к мощам,
И благость божья воздается вам.
Но вижу, что – на отдыхе ль, в дороге ль –
Не будите вы чопорны и строги:
Свой дух рассказом будите бодрить,
Кому веселость может повредить?
Коль с рожей постной едет путник бедный,
Вот это плохо, это даже вредно.
Я думаю, что каждый был бы рад
В пути соседей сказкой позабавить,
Иль вспомнить быль, иль доблести прославить.
Паломников обрадовала эта идея и все вместе они порешили в конце пути выбрать наилучшего рассказчика и на славу угостить его. Кинули жребий, кому первому повести свой рассказ и он выпал достойнейшему рыцарю. Степенно и неторопливо повел тот речь о приключениях античного героя Тезея. Но здесь я не буду его цитировать, дабы не впасть в безнадежную скуку. Рыцарь оказался чрезвычайно многословен и скрупулезен в мелочных деталях.
Следующим рассказчиком стал пьяный вдрызг мельник хотя очередь была и не его. Однако, разве остановишь пьянчугу. Он ругался, брызгал слюной, бил чашей о дубовую столешницу, орал во все уши:
«Мне слово дай, и слов я наскребу,
И рыцарев рассказ перешибу.
Ты не гляди, что я мужлан негодный, —
Я вам припас рассказец благородный».
Трактирщик молвил, видя что он пьян:
«Послушай, Робин, ты хоть и буян,
А все держись-ка, знаешь, поскромнее,
А то получишь тумака по шее».
«А! В крест и в душу! – мельник завопил, —
Ты хочешь, чтоб тебя я проучил?»
Мельник задумал гнусное дело. Он решил рассказать историю о том, как студент обольстил жену плотника. Ему было возразил мажордом, не желавший слушать слова, порочащие женскую есть.
На это мельник возопил в ответ:
«Дражайший брат мой Освальд, нет и нет.
Из жен верна на тысячу одна,
Но на кой бес такая мне жена?
Ты знаешь сам, на что уж ты святоша,
Как тяжела такого брака ноша».
И тут плотину мельника размыло,
И нас потоком буйным захватило,
И удержать его никто не мог.
Рассказ мельника начался с того, что некий оксфордский плотник пустил к себе в дом нахлебника – изможденного неустанным ученьем школяра по имени Душка Николас. Однако сей Душка знал не только все семь искусств, но ведал и иное:
ловушки всякие, секреты
Любви сокрытой, знал ее приметы,
Но, все ее уловки изучив,
Как девушка, был скромен и стыдлив.
А старый плотник, овдовев, надумал совершить необдуманный поступок — жениться на восемнадцатилетней девушке по имени Алисон. Да и то сказать, соблазн был очень уж велик.
Она была стройна, гибка, красива,
Бойка, как белка, и, что вьюн, игрива.
Монетой новой чистого металла
Она смеясь, искрилась и блистала.
Был голосок ее так свеж и звонок,
Что ей из клетки отвечал щегленок.
Дыханье сладко было, словно мед
Иль запах яблок редкостных пород.
Как необъезженная кобылица,
Шалить она любила и резвиться.
Пряма, как мачта, и гибка, как трость,
Была она. А он старик, и этот брак неравный
Ему сулил, он знал и сам, рога.
Не допустить старался он врага
К жене своей. Простак не знал Катона,
Который написал во время оно:
«Жениться следует ровне с ровней,
И однолеткам в паре быть одной».
Попав, однако, в старую ловушку,
Он не пролить старался счастья кружку.
Но ведь не будешь ежеминутно быть надсмотрщиком своей жене. И вот, когда старый супруг оказался в отлучке, Душка Николас завел любовную возню с его молодой супругой. Та было пустилась брыкаться, отбиваться, «нет – нет» твердить, да все это оказались напрасные уловки с ее стороны.
Ведь так умильно начал он ласкаться
И убеждать, просить и извиняться,
Что под конец, склонясь к его мольбам,
Стенаниям, и смеху, и слезам,
Она любую милость обещала,
Но не сейчас. «Супруг мой, — объясняла
Она при этом, — бешено ревнив,
И надо нетерпенье победив,
Ждать случая, не то меня убьет,
Коль ненароком вместе нас найдет».
А он в ответ: «На что школяр годится,
Коль плотника надуть не изловчится?»
Однако будущая изменница все-таки охладила пыл влюбленного и убедила его дождаться подходящего случая, а не лезть на рожон. Ведь хоть муж и стар, но все еще крепок и среди горожан прославился буяном, который ни перед кем и никогда шапки не ломал.
Но тут, вот оказия, обнаружился у красотки новый вздыхатель – причетчик церкви молодой Авессалом.
Его кудрей льняных сияющая грива
Ложилася на плечи так красиво,
Весь белоснежный, как бутон на ветке,
Он весельчак был и красавец редкий.
С кадилом шел он в церкви по рядам,
Испепеляя взором многих дам,
Но видел он лишь плотника жену,
Любил ее, хотел ее одну.
Глядеть, и то какая сердцу радость,
Побыть же с ней – немыслимая сладость!
Страсть лишила бедного Авессалома разума, и он пришел петь любовные песни к дому жены плотника.
И вот пошло день ото дня все хуже,
Авессалом увяз, как боров в луже.
Так рьяно он любимой домогался,
Что все забыл бедняк, всего чуждался.
Не спал ни часа он не днем ни ночью,
Волос вычесывал гребенкой клочья,
А все чесал их, все-то наряжался,
Он через своден к милой обращался,
Он трели выводил, как соловей;
Быть скромным пажем обещался ей.
Ярость плотника по поводу всего происходящего его жена Алисон смогла умерить, пренебрежительно заявив, что такого вора она не страшится и ему, законному мужу, не следует его страшиться тоже. В это время Алисон жаждала встречи с иным воришкой женских прелестей – с Душкой Николасом. Тот же не терял времени даром, а тщательно подготавливал любовное свидание. Чтобы одурачить супруга, Николас заперся в своей светлице, предварительно перенеся туда из хозяйского погребка внушительный запас еды. И вот идут день за днем, школяр двери не открывает, вниз не спускается. Забеспокоился плотник о своем нахлебнике: не случилось ли чего страшного? Решил найти лазейку и посмотреть, что творится в светлице школяра.
И видит: Николас сидит в кровати,
Он в колпаке и в вышитом халате,
И вверх глазеет он, разиня рот,
На гребень крыши, где мяучит кот
И месяц новым рогом зацепился
За край трубы и набок покосился.
Тут плотник начал ахать и дивиться,
И уверять: он знал, что так случиться!
«Спаси его, святая Фридесвида!
Такой был скромный и пригожий с вида,
Вот астрология к чему приводит:
Всегда с ума она безумцев сводит».
Плотник бросился к постели новоявленного астролога и ему с трудом удалось растормошить оцепеневшего Николаса, однако, после приличной кружки пива юнец заговорил:
«Ты знаешь, Джон, я сам теперь не рад.
Я ход ночного проследил светила,
И астрология беду открыла.
Ты думаешь, чудак я и бездельник,
Мне ж звезды говорят, что в понедельник,
В тот час, когда потухнет месяц хилый,
Такой свирепой и безумной силы
Польется ливень, что проглотит нас.
Для всех людей придет последний час,
Никто не сможет даже помолиться.
Все это в одночасье совершится».
Вот напасть так напасть предсказал школяр плотнику. Беда неминучая. Что делать? А Николас предлагает своему хозяину тайно ото всех, дабы не поднялась паника, запастись тремя бадьями, чтобы можно было бы в них, как в лодках, продержаться на воде. Бадьи эти следует поднять на крышу, а после того, как пребудет вода, выплыть на них прямо в сад. Плотник исполнил все поручения школяра. А тот опять требует:
Бадью свою подальше от жены
Повесишь ты, чтоб козни сатаны
Вас не склонили мыслью или делом
К греху, что поражден несытым телом.
Плотник все сделал так, как советовал ему озорной пронырливый Душка школяр. Однако, в ожидании наступления потопа наш утомленный старый муж, приготовляясь к оному, приустал, прилег в бадью и крепко в ней заснул.
Тогда тихонько шалуны спустились
И до утра в кровати веселились,
В той самой, где трудился ночью плотник,
Хоть нерадивый часто был работник.
А в это время влюбленный Авессалом прокрался к окну спальни свое возлюбленной, которая тешилась в постели с Николасом, и совсем некстати затянул любовную песню:
«Сладчайшая богиня,
К моей мольбе склонися ты хоть ныне,
Скажи хоть слово другу своему,
И мысленно тебя я обойму.
Жестокая! Ведь нет тебе заботы,
Что я ослаб не от ночной работы,
Что от тоски меня бросает в пот,
Что стражду я уж скоро целый год».
«Пойди ты прочь, напыщенный осел! –
Она ответила. – Зачем сюда пришел?»
«Увы! О, горе мне! – заохал он, —
Бывал ли так поклонник награжден?
Ну поцелуй меня хоть раз, голубка,
Узнать хочу, твои сколь сладки губки».
«Тогда уйдешь?» – спросила вдруг она.
«Фиал печали изопью до дна,
Но все ж послушаюсь».– «Так обожди же,
Ну подойди к окошку, и поближе».
Авессалом к стеклу совсем приникнул,
И Никалас с досады чуть не крикнул.
Но Алисон его слегка толкнула
И тихо на ухо ему шепнула:
«Тс! Тише! Будешь ты, мой друг, доволен,
И посмеемся мы с тобою вволю».
Потом Авессалому говорит:
«Скорей ко мне нагнись,
Пока соседи все не поднялись».
Запекшиеся облизнул он губы,
От нетерпенья застучали зубы
И забурчало громко в животе;
Руками он зашарил в темноте.
Тут Алисон окно как распахнет
И высунулась задом наперед.
И ничего простак не разбирая,
Припал к ней страстно, задницу лобзая.
Но тотчас же отпрянул он назад,
Почувствовав, что рот сей волосат.
Невзвидел света от такой беды:
У женщины ведь нету бороды.
«Фу! Что за черт! Ошибся я немножко».
«Ошибся? Да!! – и хлоп его окошком.
И повалился на землю простак.
«Ох, не могу. Ошибся он! Дурак! –
Покатывался Николас в светлице. –
Да от такого впору удавиться».
А в это время во дворе Авессалом, оскорбленный в своих трепетных чувствах, кипел от гнева:
«Я душу сатане готов продать,
Чтоб он помог мне с ними расквитаться.
Глупец! Глупец! Не мог я догадаться
И пакостное место оплевать!»
Тут начала любовь его сбывать
И ненавистью скоро обратилась,
Когда представил он, что с ним случилось.
Вмиг исцелясь от своего недуга,
Как выдранный мальчишка, плакал он
При мысли, сколь позорно посрамлен.
И тошно стало тут ему от рези,
И вспомнил он о кузнице Жервезе.
И тотчас помчался Авессалом в кузню за раскаленным сошником, а уже с ним-то вновь подкрался под окно плотницкой жены. Как раз в этот момент
Приспичило Никласу помочиться
И вздумалось в черед свой порезвиться.
Он поднял руку, и потехе рад,
Наружу выставил свой голый зад.
Авессалом проворковал ехидно:
«Где ты, мой свет? Мне ничего не видно».
И, увлеченный на стезю проказ,
Тут разошелся Душка Николас
И выдохнул из заднего прохода
Руладу исключительного рода,
Столь громкую, что услыхав сей гром,
Чуть устоял пред ним Авессалом.
Но мстить стремясь за смерть своей любви,
Сошник держал все время наготове,
Не отступил ни шага он назад
И припечатал николасов зад.
И кожа слезла, зашипело мясо,
И ужас обессилил Николаса.
Боль нестерпимая пронзила тело,
И голосом истошным заревел он:
«Воды! Воды! На помощь мне! Воды!»
Но не избыть водой такой беды.
От вопля страшного проснулся Джон.
Он разобрал: «Вода!» — и, потрясен,
«Пришел потоп», — подумал он в испуге,
Схватил топор и, крякнув от натуги,
Перерубил канат и рухнул вниз,
Вспугнув всех кур, и петухов, и крыс.
Рухнул плотник вместе со своей бадьей перед домом. Поглазеть на это странное происшествие со всех сторон сбежались любопытные соседи.
А он лежал весь бледный, без сознанья,
Со сломанной рукою, и стенанья
Его ужасны были. До сих пор
Переживает он такой позор.
Ведь только что он выговорил слово,
Как Алисон и Николас сурово
Его одернули, сказав, что он
Болтает вздор, что он ума лишен,
Что он, страшась какого-то потопа,
Все блоки мастерил и ладил стропы,
Купил квашню, бадью, бродильный чан,
И, умоисступленьем обуян,
Подвесил их под самые стропила;
Вчера же со слезами умолил он
Жену и друга, чтоб всю ночь они
В бадьях сидели с ним до утренней зари.
Услышав этот невероятный шутовской рассказ, все соседи покатывались со смеху и впоследствии к плотнику относились как к городскому дурачку. Мораль же сего фривольного рассказа такова: «Кого угодно школяры ославят».
Так плотника красивая жена
Была студентом сим соблазнена;
Так был красавчик юный Абсолон
В своей назойливости посрамлен:
Во тьме облобызал ее «глазок»,
А Николасу задницу прижег.
Вам избежать такой судьбы желаю
И с божьей помощью рассказ кончаю.
Паломники от проказливого рассказа мельника хохотали до слез. Один мажордом Освальд остался недоволен. Тому он привел свои доводы:
«Что ж, я б тебе мог тем же отплатить,
Когда б хотел похабником прослыть.
Но я уж стар, и не хожу в ночное.
Я сеном сыт, мечтаю о покое».
Однако пришла его очередь рассказывать свою историю, и он посвятил ее нечестному чванливому мельнику, как бы стараясь таким образом косвенно отомстить ему за недостойную мажордомовских ушей историю.
— Итак, — начал мажордом, — наш мельник был
курносый, круглый и румяный,
Залысиной похож на обезьяну,
Носил он на боку широкий меч,
Играл на дудке, коль томила скука.
На рынках он ворюгою прослыл,
В мешках муки немало сору сбыл.
Но, вор искусный, избегал поимки.
Его прозвали все – Задира Симкин.
Женат Симкин был на дочери священника, которая воспитывалась в монастыре и считала этот брак для себя недостойным.
И вот по наущенью сатаны
Ей не давал покоя брак неравный,
И все заносчивей и своенравней,
Все неприглядней становилась – хуже,
Чем застоялая вода из лужи.
Из страха звали все ее «мадам»,
Но чудилось всегда ее ушам
Насмешка в этом: ей, мол, подобало
Почтение, она ведь много знала
И, вышколенная в монастыре,
Блеснуть могла бы даже во дворе.
Несмотря на недовольство супругом, она все же родила мельнику дочь. И вот исполнилось ей двадцать лет. Девушка была
Широкобедра и высокогруда,
Давно уж ей жилось в девицах худо.
Священник-дед любимицу свою
Хотел бы выдать в знатную семью,
Из старого дворянства, не иначе.
Тогда б в приданое он ей назначил
Все, что принес ему приход.
А принес он немало. Но тут, как на беду, обнаглевшего мельника решили проучить двое шкодливых студентов – Алан и Джон. Были они отменные озорники и проказники, но ребята незлобивые, потому их все и любили. И вот они уговорили декана отпустить их на мельницу и обещали, что привезут оттуда муку не только полной мерой, но и чистую, без сору. На мельнице же они расположились так, чтобы за вороватым мельником им удобно было присмотреть. Мельнику это очень не понравилось. Опытный проходимец мигом понял школярские уловки.
«Вам хочется, птенцы, меня словить, —
Подумал он, — так нет, тому не быть.
Напрасно лезете, глупцы, из кожи,
Премудрость ваша делу не поможет:
Пущу в глаза со всех поставов пыль,
В мешки подсыплю вам труху и гниль –
И угостит вас эконом ваш новый
Крупитчатою булкой из половы.
На опыте поймете, наконец,
Что грамотей не то же, что мудрец.
Ведь с волка спеси половину сбило,
Когда его лягнула в лоб кобыла».
Тут хитрый мельник и мукой вокруг напылил, и украдкой уздечку коня у студентов отвязал, а тот не растерялся и ускакал к резвящимся кобылам. Пока незадачливые студенты глаза продирали да коня своего ловили,
Отсыпал мельник из мешка полмеры,
Взамен муки прибавил отрубей
И хлеб жене велел испечь скорей
Из краденой муки в укромном месте.
Обманутым студентам стыдно было возвращаться домой с гнилой мукой. Они считали себя осрамленными и не знали, как предстать перед деканом. И тогда придумали свой план действий. Им удалось уговорить мельника дать им клетушку, чтобы переночевать там. Хозяева и школяры крепко поужинав, легли спать. Уснув, мельник, его жена и дочь огласили все вокруг разнообразнейшим храпом. Свой нарушенный сон Алан решил разделить с дородной дочерью мельника.
И подкатился к дальнему он краю,
Где на спине дочь мельника спала,
И овладел ей так, что не смогла
Она ни вскрикнуть, ни позвать подмогу.
Так Алан Джону указал дорогу.
А тот с минуту пролежал спокойно,
К возне прислушиваясь непристойной,
Но вот делить ему не стало сил
И про себя он горько возопил:
«Опередил меня наглец негодный,
Мне ж ничего. Лежу тут, как дурак!
Он утешает мельникову дочку,
Уже он снял, должно быть, и сорочку,
А я один здесь, словно куль мякины,
И некому утешить дурачину.
Но что теряться, пораскинул умишком школяр, тут ведь рядом лежит жена мельника. И око не успело моргнуть,
Был Джон на ней и принялся за дело.
Давно уж мельник так не ублажал
Свою жену, как ловкий сей нахал.
И так резвилися без лишних слов
Студенты вплоть до третьих петухов.
Однако наступало утро, пришлось студентам вернуться в свои кровати. Алан в полумраке натыкался на все вокруг,
И мельника он с Джоном перепутал.
Он, наклонясь, тряхнул его легонько
И на ухо шепнул ему тихонько:
«Проснись! Вставай, дубина! Поросенок!
Да не визжи, не хрюкай ты спросонок.
Пока ты тут храпел, болван, и дрых,
Я поработал знатно за двоих,
И мельника проклятого ославил,
И дочку дурня трижды позабавил».
Проснулся мельник, и как услыхал он,
Что говорит и хвастает чем Алан,
Он разъярился, как стоялый бык,
И поднял вой отчаянный и крик:
«А, чтоб тебе ни выдоха, ни вздоха,
Ах, чертов сын, развратник и пройдоха.
И что за наглость этакая в хаме!
Заплатишь ты своими потрохами».
Тут завертелась кубарем кровавая драка. Мельник в пылу потасовки
На жену с размахом рухнул,
А та, усталая, чуть задремала
В объятьях Джона, и не понимала,
Под тяжестью двойной погребена,
Что с ней случилось.
Втянутая в потасовку, женщина приняла колпак мужа за алонов, она хрястнула по нему и… муж от удара рухнул и осоловел.
Студентов разобрал тут дикий смех,
В постель они обоих уложили,
Другой мешок с мукой отборной прихватили
И тотчас же отправилися в путь,
Чтоб поскорей удачей прихвастнуть.
Так гордый мельник натерпелся зол:
Не получил он платы за помол,
А заплатил за хлеб, и эль, и гуся,
И в глубине души пред всеми труся,
Не стал вести он счета тумаком,
Не стал и взыскивать за горший срам:
Позор жены и дочери бесчестье
Он утаил, не думая о мести.
И с этих пор он тих и смирен был.
Не жди добра, кто злое сотворил.
Обманщик будет в свой черед обманут,
И все над ним еще смеяться станут,
Не взыщет бог с тех, кто над ним смеялся,
Ну вот я с мельником и расквитался, — закончил мажордом.
Трактирщик стал руководить разговором дальше.
«Друзья, — сказал он, — утро на исходе,
И я скажу при всем честном народе,
Что времени не следует терять,
Оно имеет свойство уплывать,
И в час ночной, когда мы сладко спим,
И днем, когда не знаем, как нам с ним
Управиться. Оно ручью подобно,
Что с гор течет, дробясь о камни злобно,
И вверх его на кручи не поднять.
Сенеке довелось не раз писать,
Что времени потеря горше смерти,
А этому философу вы верьте.
Ведь разорясь, вновь злато наживешь,
А времени, увы, уж не вернешь
Как девство… Утеряв его беспечно,
Девчонке не вернуть его, конечно.
Юрист, внемля словам, трактирщика, не теряя время даром начал свою историю о том, как в далекой Сирии жила компания преуспевающих купцов, которые отправились по своим торговым делам в Рим и увидели там Констанцу – дочь владыки Рима, красота и доброта которой не знала пределов. Вернувшись в Сирию, купцы поведали о прекрасной принцессе своему султану. Тот был так взволнован рассказом, что тут же полюбил далекую изумительную римлянку. Чтобы узнать свою судьбу, созвал султан звездочетов. Заглянули звездочеты в книгу судеб,
А в необъятной книге, той, что нами
Зовется небом, рок султана злой
Был звездными начертан письменами:
Смерть от любви.
И все же грозное предсказание не остановило влюбленного султана. От его имени отправился брачный поезд в Рим. Султана не остановило и то, что он и его будущая невеста исповедовали разные религии. Он порешил отречься от Аллаха и креститься. Констанца же была в отчаянии, беспрерывно лила слезы о своей горестной судьбе. Да и что там говорить,
Как было слез не лить горячих ей,
Властителя заморского невесте?
Вдали от родины и всех друзей
Ей предстояло в незнакомом месте
Всю жизнь прожить с супругом чуждым вместе.
Лишь между близкими удачен брак, —
Всегда и всюду это было так.
Принцесса не знала, что еще куда более горшая беда ждет ее в далекой чужой стране. Султанша-мать, узнав, что сын ее хочет отречься от веры, созвала совет и беспрекословно заявила:
Скажу одно: не соглашусь на это, —
«Милей, чем жизнь, мне вера Магомета.
От новой веры нам не ждать добра!
Всех нас она поработит жестоко,
И мы в аду, когда придет пора,
Сгорим за отреченье от пророка.
Но если буду я не одинока
В горячем рвенье защитить ислам,
Вас всех спасти я обещаю вам!
Притворно примем веру христиан, —
Что стоит окунуться, в самом деле? –
И пир такой задам я, что султан
Не заподозрит нашей тайной цели.
Его жена – хотя бы из купели
Овечкой вышла чистою она –
С себя не смоет алого пятна».
Тайный совет принял предложение султанши-матери и обещался ей всемерно помогать в этом деле.
Султанша эта, подлая гадюка,
Свой тайный тут же распустив совет
И во дворец придя за этим вслед,
Сказала сыну, что уж много лет
К язычеству питает отвращенье,
Одну мечту хранит – принять крещенье.
Она лишь просит, чтобы ей султан
Дал разрешенье пир устроить званый,
Чтоб угостить на славу христиан;
Султан, которому была приятна
Такая просьба, с радостью понятной
Согласье дал. Поцеловав его,
Она пошла готовить празднество
Змея гремучая, она скрывала,
Смертельное под речью льстивой жало.
Чтоб лишних слов не тратить, вам скажу я,
Что римская дружина и султан
Убиты были, за столом пируя.
Констанце лишь – одной из христиан –
Спастись от гибели был случай дан.
Ее, бедняжку, посадили в ладью, лишенную руля, дали с собой кое-какой запас пищи и пустили на волю бурных волн. Молясь Христу, скиталась так Констанца из года в год, пока не приплыла к марокканскому проливу. Но, спросите вы:
По чьей чудесной длился благостыне
Три года пищи и питья запас?
А кто в пещере и в глухой пустыне
От голода святую деву спас?
Христос, который уж насытил раз
Пятью хлебами множество народа,
Поил, кормил Констанцу все три года.
На берегу в ладье увидел девушку дворецкий, стоявшего неподалеку замка, и приютил у себя в доме.
Себя назвать Констанца отказалась
И к господу, колени приклонив,
В слезах горячих вознесла призыв.
Потом сказала, что от мук скитанья
Давно лишилась памяти она.
Дворецкий слушал, полон состраданья,
Растрогалась до слез его жена.
Констанца рвения была полна
Всем угодить, всем оказать услугу,
И нрав ее очаровал округу.
Казалось бы наступили светлые, спокойные времена для принцессы, но
Нечистый дух, который постоянно
Стремится чистых соблазнять людей,
Теперь решил Констанцу, окаянный,
Мишенью сделать подлости своей.
Им юный рыцарь избран был, и к ней
Безумной страстью разожжен такою,
Что от желанья он не знал покою.
Но тщетно он искал ее любви:
Была греху Констанца недоступна.
Тогда обиду утопить в крови
Задумал он и начал неотступно
Преследовать свой замысел преступный.
И вот однажды ночью рыцарь пробрался в спальню, где почивали Констанца и жена дворецкого. Влекомый сатанинским наущеньем, рыцарь жестоко перерезал горло женщине и вложил окровавленный нож в руку Констанцы. Подобно агнцу, преданному на закланье, оклеветанная девушка предстала перед судом, а рыцарь клялся, что докажет ее вину,
Но не прошло и мига,
Как наземь, словно камень, рухнул он,
Рукою тайной в темя поражен,
С глазами вне орбит, и сразу люди
Узрели божью кару в этом чуде.
Клятвопреступный рыцарь был казнен
По приказанью короля поспешно;
Констанцей все ж был оплакан он
За то, что ад грозил ему кромешный.
Король же, увидав ее, в единый миг
Запечатлел в душе прекрасный лик.
И скоро в брак в принцессою безгрешной
Вступил король, — Христова благодать
Дала Констанце королевой стать.
Но этот брак не по душе пришелся матери короля. Когда Констанца родила крепыша-сына, она отправила письмо королю, который в это время был в далеких краях, следующего содержания:
Королева
Чудовище на свет произвела;
Из адского как будто выйдя чрева,
Похож ребенок на исчадье зла.
Должно быть, мать от эльфов к нам пришла
И колдовские применяет чары.
Все эту ведьму ненавидят яро.
Прочтя столь ужасающее послание, король пишет ответ и просит сохранить дитя и мать до его возвращения. Однако это не входит в планы матери-королевы. В ненависти своей она уподобляется самому адскому духу. Коварно коварная женщина заменила письмо, в котором звучало требование: Констанцу с сыном обратно посадить в челн и отпустить в пучину океана.
Ребенок плакал на груди ее,
Она к нему склонилась и шепнула:
«Сыночек, бедный, плакать погоди!»
Потом его в платок свой завернула
И под глухой напев морского гула
Укачивать малютку принялась.
Не отводя от неба скорбных глаз.
«Мария, — молвила она, — о свет небесный!
Ты слышала предсмертный сына стон,
А мой ребенок жив. Тебя, царица,
Кому несчастные, со всех сторон
Неся любовь, не устают молиться,
Тебя, убежище, тебя, денница,
Молю я: сжалься над судьбой моей
И моего ребенка пожалей.
Покорная року ладья помчалась над глубокой бездной вод со своей трепетной ношей, отдавшейся на волю Христа и богоматери Марии. Король, вернувшись из дальних стран, узнав всю правду, казнил свою жестокосердную мать. А ладья с изгнанниками пять лет не могла найти своего причала. Но в конце концов судьба сжалилась над несчастными скитальцами и они попали обратно в Рим.
Чуть позже в Рим отправился и король, казнивший мать. Он был под гнетом горестного раскаяния и хотел замолить свой грех перед святым папой, излить в слезах свое горе и испросить прощения. Тут при счастливом стечении обстоятельств король и римский император – отец Констанци, увидели в сыне Констанции один своего сына, другой – внука. Радость встречи была безгранична. Наконец-то
Родных и близких всех она нашла
Во здравии, и после всех мучений
Под отчим кровом отдохнуть смогла
От истомивших душу приключений.
Перед отцом упавши на колени
Она – рыдая, но душой светла –
Христу хвалу стократно вознесла.
Трактирщик похвалил рассказ юриста, сказав, что эта история «и мысль и радость в сердце разбудила».
Следующая очередь рассказывать свою повесть была у продавца индульгенций. Он начал:
Так вот: в Брабанте некогда жила
Компания повес; тенета зла
Их всех опутали, они в борделе
Иль в кабаке за ночью ночь сидели.
Тимпаны, лютни, арфы и кифары
Их горячили, и сплетались пары
В греховной пляске. Всю-то ночь игра,
Еда и винопийство до утра.
Так тешили маммона в виде свинском
И в капище скакали сатанинском.
От их божбы власы вставали дыбом,
Они распять спасителя могли бы,
Когда бы не был он за нас распят.
Был нечестив и самый их наряд.
И с ними были юные блудницы,
Цветочницы, нагие танцовщицы,
Певцы, кондитеры, коты и сводни,
Которые, как встарь так и сегодня
Слугами дьявольскими состоят.
Огонь разжегши, в нем они горят,
И похотью костер тот разжигают,
И боль вином напрасно заливают.
Апостолы в смятенье им рекут:
«Вам горе, пьяницы и сластолюбцы,
Спасителя враги и душегубцы.
Ах, кубков звук заполонил вам ухо,
Взамен креста для вас святыня – брюхо».
О брюхо, скопище нечистых вод,
Зловонием ты отравляешь рот,
И мерзок звук твой и противен запах.
Лишь очутись в твоих нечистых лапах –
Твоим рабом останешься до гроба.
Чтобы кормить растущую утробу.
Кутили раз три друга – все повесы,
И рано утром, до начала мессы,
Вдруг колокольчика протяжный звон
Они услышали – знак похорон.
То хоронили умершего от чумы. Это болезненное отродье тысячи невинных людей умертвило.
«Христовы длани! – закричал буян, —
Когда бы только был к Чуме я зван,
Уж я бы ей пересчитал все кости,
Идем, друзья, и назовемся в гости.
Отыщем смерть, убьем мы кровопийцу,
Невинных душ гнуснейшую убийцу».
Все трое двинулись тотчас гурьбой,
Они покинули веселый дом
И поплелися с песней по проселку
По направлению к чумному поселку.
Чуму бранили, смерть нещадно кляли,
Божбой господне тело раздирали
И похвалялись: смерти, мол, капут,
Да и чуму попутно изведут.
По дороге парни встретили дряхлого старика. Старик покряхтел-покряхтел, попытался разогнуть скрюченную колесом спину, пошамкал беззубым ртом и сказал:
Слова Писанья в память ты вруби:
«Седому место юный уступи».
Не хочешь в старости хлебнуть худого –
Обидного не обращай ты слова
К тому, кто старостью обременен.
А если смерть не терпится вам встретить,
Тогда могу, пожалуй, вам ответить,
И если вы действительно не робки,
Смерть повстречаете на этой тропке.
Лежит она под деревом в кустах.
Молодые повесы тут же опрометью пустились в кусты и увидели там… золотые монеты. Они буквально онемели от представленной им картины. О сражении со смертью, конечно же, тотчас позабыли. Потом негоднейший из них сказал:
«Друзья, сей клад разделим мы одни.
Нам послано огромное богатство,
Оно скрипит собою наше братство:
Легко доставшись, шумно утечет
И к нам любовь и радость привлечет.
Золото из леса друзья решили выносить ночью. Двое остались сторожить его, а младшего послали в город за провизией. Не сидеть же голодом весь день. Когда младший повеса ушел, старший с такими словами обратился к среднему:
«Ты знаешь, друг, я твой названый брат,
И о тебе заботиться я рад.
Делить сей клад теперь должно нас трое,
А на двоих, считай, почти что вдвое
Пришлось бы золота; так если б я
Того общипанного воробья
Со счета при разделе клада скинул,
Ужели, друг, меня бы ты покинул?»
А младший бражник думал по пути:
«Эх, одному б мне золото найти».
Его червонцев красота прельстила.
«В них все – любовь, веселие и сила.
Кто б на земле счастливей был меня?»
Он в город шел, товарищей кляня,
И в помыслах был на дороге к аду,
И бес ему шепнул, как склянкой яду
Он мог бы горю своему помочь.
Младой пройдоха купил в городе провизию, заглянул в аптеку и приобрел там яда якобы для крыс, а потом вылил его в бутылку с вином и отправился обратно в лес к сокровищам. И что же дальше?..
А дальше ни к чему рассказ тянуть.
Злодею младшему проткнули грудь,
Лишь только воротился он обратно.
И вот не смыв пролитой крови братней,
«Попробуем, что за вино такое,
А подкрепившись, в землю труп зароем», —
Старшой сказал и отпил из бутыли.
Вино вдвоем они, смеясь, распили,
И действовать в желудке начал яд.
И все втроем они попали в ад.
Вот и конец. Я все вам рассказал.
О страшный грех! О бездна преступленья!
И о мудрость старости. Древний старик точно сумел указать пройдохам место, где живет смерть.
На смену рассказа продавца индульгенций пришло время рассказа студента. Он начал:
В чудном краю Италии жил маркграф, который был любим своим народом, но имел некоторую причуду: не желал вступать в брак, то есть усложнять себе жизнь семейными узами. Однако необходимость оставить наследника стране заставила его решиться на этот решительный для него шаг. Будущую супругу маркграф надумал отыскать себе сам. А в его графстве жил один бедняк и с ним вместе
Жила Гризельда-дочь, красой своей
Пленявшая мужей округи всей.
А прелестью неслыханного нрава
Она была всех девушек милей.
Ее душе чужда была отрава
Греховных помыслов, и жажду ей
Тушил не жбан в подвале, а ручей.
Желая быть примерною девицей,
Она старалась целый день трудиться.
Хотя по возрасту еще юна,
Горячею наполненная кровью
Имела сердце зрелое она,
Ходила за отцом своим в любовью
И преданностью, чуждой суесловью;
Пряла, своих овец гнала на луг, —
Работала не покладая рук.
С работы ночью возвращаясь, травы
Она с собою приносила в дом;
Их нарубив, похлебку без приправы
Себе варила и свою потом
Стелила жесткую постель. Во всем
Отцу старалась угодить и мало
О собственной особе помышляла.
На этой бедной девушке свой взор
Не раз маркграф покоил с восхищеньем,
Когда охотиться в зеленый бор
Он проезжал, соседящий с селеньем.
И взор его не грозным вожделеньем,
Не похотью тогда горел, — о нет!
Он нежностью был подлинной согрет.
Ее-то, Гризельду – дочь самого бедного бедняка в округе и назвал маркграф своей невестой. Один лишь уговор он выставил невинной девушке:
«Но знайте, что должны вы быть готовы
Повиноваться мне во всем всегда
И не роптать, хотя бы и сурово
Я с вами обращался иногда.
От страха вся дрожа, ему в ответ
Гризельда молвила: «Мне бесталанной,
К лицу ли честь, которой равной нет?
Но то, что любо вам, и мне желанно.
Даю обет вам ныне – постоянно
Послушной быть и в мыслях и в делах,
Отбросив даже перед смертью страх».
Заключенный брак, казавшийся неравным, на самом деле был превосходен. Королева очаровала всех своим необыкновенно добрым нравом. Кроме того,
Все споры подданных своих обычно
Она умела быстро разрешать,
В сердца враждебные елей вливать.
В отъезде ли был государь иль дома, —
Все тяжбы меж баронами она
Непогрешимой чуткостью ведома,
Кончала миром, — так была умна,
Так в обращении с людьми ровна,
Что ангелом они ее считали,
Ниспосланным их утолить печали.
Однако мирный строй жизни был вскоре нарушен. В чем же дело? Оказывается
Маркграфа мысль одна заполонила:
Проверить, подлинно ль ему верна
И всей душою предана жена.
Он взор на ней остановил тревожный,
«Гризельда, — молвил он, — скажите мне:
Вы помните, я думаю, о дне,
Когда вы сняли ваш наряд убогий
И я вас ввел женой в свои чертоги?
Надеюсь я, Гризельда, что сейчас,
Когда столь дивной стала ваша доля,
Вы не забыли, что извлек я вас
Из нищеты, которую дотоле
С отцом вы разделяли поневоле.
Я вас прошу внимать усердно мне, —
Мы с вами говорим наедине.
Вы знаете, как в здешние покои
Явились вы, и я вам до сих пор,
Гризельда, предан телом и душою,
Но иначе, увы, настроен двор:
Они считают, что для них позор
Быть подданными женщины безродной,
Служить тебе дворянам неугодно.
С тех пор, как дочь ты родила, сильней
И громче стали эти разговоры.
Но я желаю до скончанья дней
С моими верными прожить без ссоры.
Мне надоело слушать их укоры,
И дочь твою им в жертву принести
Придется мне, — иного нет пути.
Услышав эту речь, она ничем
Не выдала душевного волненья,
Ее лицо не дрогнуло совсем.
«Мы в вашем, государь, распоряженье, —
Она промолвила, — повиновенье
Закон для нас, и он неколебим.
Мы с дочерью лишь вам принадлежим.
То, что вам по сердцу, и мне отрада,
В моей душе своих желаний нет;
Что, кроме вас, мне в этой жизни надо?
Лишь через вас мне дорог белый свет.
Так было, есть и до скончанья лет
Останется: любовь мою, поверьте,
Не истребить ни времени, ни смерти».
Ответу этому маркграф был рад,
Но не подал и виду, так же строго
Он на жену глядел и мрачный взгляд
В последний раз к ней обратил с порога.
Что творилось в душе королевы не описать словами. Об одном лишь она просила,
Чтоб подождал дитя он убивать,
Пред смертью дал его поцеловать,
Дочурку взяв, она благословила
И поцелуями ее покрыла.
Потом шепнула нежным голоском:
«Прощай навек, мой ангелок прелестный!
Я осенила грудь твою крестом,
Чтоб взял тебя к себе отец небесный,
Который изнемог от муки крестной.
Твою вручаю душу я ему, —
Сегодня в вечную ты канешь тьму».
Передовая дочку в руки дворецкого, бедная мать произнесла еще несколько слов:
«Исполните же данный вам приказ.
Лишь об одном, коль нет на то запрета
От государя, умоляю вас:
Предайте погребенью тельце это,
Чтоб уберечь от псов и птиц». Ответа
Дворецкий не дал, — он без лишних слов
Ребенка подхватил и был таков.
Но не гибель, конечно же, грозила королевской дочке. Тайно она была отправлена к сестре маркграфа в дальние края. С тех пор прошло четыре года и у королевской четы родился сын. И снова король задумал неладное дело.
«Жена! – сказал он, — что наш брак, увы,
Не по душе народу, вам известно;
С тех пор как сыном разрешились вы,
Народный ропот слышен повсеместно.
Он тяготит меня, признаюсь честно,
Когда я слышу, как шумит народ,
Порой отчаянье меня берет.
Все говорят: «Когда наступит время
Маркграфу умереть, взойдет на трон
Мужицкое негодное то семя.
Других потомков не оставил он».
Гризельда согласилась отдать и сына. С ним повторилась та же судьба, что и с дочкой. Но и этого показалось маркграфу мало.
Он был одним из тех людей, которым
Отречься от своих решений – яд;
Им это худшим кажется позором,
И на своем они всегда стоят,
Как будто разум их в тиски зажат.
Народ, любивший Вальтера доселе,
Его душой возненавидел всей.
Да может ли убийца, в самом деле
Кому-нибудь быть дорог из людей?
Маркграф решил устроить еще одну жестокую проверку. Он объявил о своем желании жениться, для чего вызвал свою дочь, о которой никто ничего не знал. С ней должен был приехать и ее младший брат. Гризельду же, с ее покорного согласия, отправили в лачугу к отцу. Уходя, оставила она на себе лишь одну рубашку, а напоследок сказала своему мужу:
«За то, что мне безродной и убогой,
В чести прожить вы дали столько лет,
Я на коленях умоляю бога:
Да сохранит он вас от всяких бед!
Пошли вам небо от супруги новой
Дни счастья и покоя без числа!
Освободить ей место я готова,
Где столько лет в блаженстве прожила».
Об Иове нам много говорят,
Его смирение хвалою лестной
Возносит до небес ученых ряд.
Но жен хвалить ученым, как известно,
Не по душе. Однако если честно
Нам рассудить, то вряд ли из мужчин
Тут с женщиной сравнится хоть один.
Гризельда удалилась из дворца.
Часу в девятом прибыли со свитой
Граф и детей державная чета.
Народ глазел на поезд именитый,
Чьи дивны были блеск и красота.
И шепот тут пошел из уст в уста:
«Хулить маркграфа было бы зазорно, —
На смене жен он выгадал бесспорно.
Красивей первой новая жена,
Во много раз да, кстати, и моложе;
Детей прекрасных народит она,
Маркграфского она достойна ложа».
Брат девушки очаровал всех тоже.
В конце концов народ решил, что прав
Был в поведении своем маркграф.
О ветреная чернь, душой неверной
Ты мечешься, предательства полна!
К тому, что ново, ты падка безмерно, —
Свое лицо меняешь, как луна.
Твоим суждениям лишь грош цена.
Глуп иль безумен человек, который
В них вздумал бы искать себе опоры.
Все, что для пира надобно, на славу
Гризельда подготовила вперед;
Своей одежды грубой и дырявой
Нисколько не стесняясь, у ворот
Она невесту встретила и вот
С улыбкой ласковой своей и милой
Обратно в дом к работе поспешила.
И как прежде, стала заботливо ухаживать за своим стариком-отцом. Но вот ее призвали прислуживать на свадьбе.
С таким приветливым лицом гостей
У входа в зал Гризельда принимала,
Что в знании учтивости у ней
Никто ошибки не нашел и малой.
Наоборот, всех очень поражало,
Что под нарядом, чей так жалок вид,
Столь светлый и достойный дух сокрыт.
Невесту юную введя в покои –
С ней рядом шел ее прелестный брат –
Гризельда им внимание такое
Сумела оказать, что всякий рад
Был посмотреть. Когда же все подряд
Уселись гости, Вальтер чрез минутку
За ней велел сходить и словно в шутку
Ее спросил: «Тебе моя жена
Как нравится? Скажи мне откровенно».
«Мой господин, — ответила она, —
Клянусь, красавицы столь совершенной
Досель никто не видел во вселенной.
Успеха всякого желаю ей.
Пошли вам бог счастливых много дней!
Лишь об одном прошу вас: испытанью
Жестокому ее не подвергать.
Она такое нежное созданье,
И, полагаю я, отец и мать
Ее взрастили так, что не под стать
Страданье ей, с которым может сжиться
Воспитанная в нищете девица».
Когда маркграф увидел как полна
Она несокрушимого смиренья,
Взглянул в глаза, прозрачные до дна,
Не омраченные притворства тенью,
И вспомнил, как она все униженья
Безропотно сносила день за днем,
К ней сострадание проснулось в нем.
«Моя Гризельда, — молвил он, — довольно!
Ты чашу горя выпила до дна.
Достаточно тебя терзал я больно;
Подобных мук из женщин ни одна
Не испытала. Милая жена!
Какой ты клад, отныне буду знать я».
И он Гризельду заключил в объятья.
Она, еще не отойдя от мук,
Стояла, слов его не понимая,
Как будто ото сна восстала вдруг,
Объята изумлением без края.
«Клянусь Христом, Гризельда дорогая, —
Сказал маркграф, — супруга ты моя;
Свидетель бог, другой не знаю я.
Вот дочь твоя, — считала ты напрасно
Ее моей невестой и женой.
А этот мальчик, юный и прекрасный, —
Твой сын, Гризельда, и наследник мой.
Поверь мне, оба рождены тобой.
Пускай меня не обвиняют в том,
Что поступил я дико и жестоко.
Нет, не жестокостью я был ведом,
А лишь стремлением познать глубоко,
Каков твой нрав и нет ли в нем порока.
Детей не умертвил я, а любя
Их воспитал, Гризельда, для тебя».
«О господин, воздай же вам господь, —
Она промолвила, — за то, что дети
Опять со мной. Теперь ничто на свете
Не страшно мне. Раз вновь я вам мила,
То даже в смерти я не вижу зла.
О дорогие дети! Ваша мать
Считала, что гниете вы в могиле.
Неправда это! Божья благодать
И ваш отец вам жизни сохранили».
Дня тягостного светел был исход.
Все пировали в честь Гризельды милой
До той поры, покуда небосвод
Ночные не украсили светила.
В согласье добром и любя друг друга
Годов немало прожили они
И дочери своей нашли супруга,
Чей род в краю был славен искони.
К себе маркграф, чтобы в покое дни
Дожил старик, переселил и тестя,
И прожил тот до смерти с ними вместе.
Когда маркграф скончался, на престол
Взошел их сын, который в браке тоже
Был счастлив.
Но пришел срок умереть и Гризельде, и когда это случилось,
то вместе с ней
В могильный мрак сошло ее смиренье.
Предупреждаю громко всех мужей:
Не испытуйте ваших жен терпенье,
Нигде Гризельды не найдет второй
В своей супруге, — в этом нет сомненья.
«Да, что верно, то верно», — со вздохом сказали паломники, прослушав рассказ о покорной королеве. И приготовились к новому.
Джеффри Чосер точку в своем произведении ставить не собирался, потому как согласно первоначальному плану каждый паломник должен был рассказать по четыре истории. Конечную точку «Кентерберийским рассказам» поставила судьба, решив прервать жизненный путь поэта. Быть может, она рассуждала следующим образом: «Ты создал поэтический бриллиант, и пусть он останется таким. А будешь писать дальше — у тебя может получиться слишком большой и утомительный опус, в котором не окажется новых находок, а останется лишь тусклое пережевывание уже сказанного. Обидно подучится…» И в 1400 году судьба позвала поэта в неведомую дорогу.
Быть может, она и не была злодейкой в данном случае. Джеффри прожил по тем временам чуть ли не двойной срок, который был буквально переполнен богатейшим жизненным материалом, посеянным на благоприятной почве его лукавого, доброжелательного таланта, искрящегося всепонимающей улыбкой.
Так улыбнемся же и мы лукавому Джеффри Чосеру. Быть может, симпатичная душа поэта почувствует нашу приязнь к нему?..