Древняя Русь.


</p> <p>Древняя Русь.</p> <p>

Раскинулась привольно на зеленых просторах под голубым небом «о светло светлая и украсно украшена земля русская! И многими красотами удивлена еси: озеры многими удивлена еси, реками и кладезьями многочестными, горами крутыми, холмы высокими, дубравами частыми, польми дивными, зверьми разноличными, птицами бещисленными, городы великими, селами дивными, винограды обильными, домы церковными и князьями грозными, бояры честными, вельможами многими – всего еси исполнена земля Русская!» («Слово о погибели Руськыя земли»)

«И ведь так чудно сплетена-то она: посередине ее простирается таинственный лес – никто еще не измерял его рубежей, ни конный, ни пеший. Тут, над заповедными чащами, рождаются стада облаков, грозы сталкиваются и секутся серебряными мечами. Под пологом глухих туманов, в нерушимой тени леса таятся начала Волги и Днепра, текущей на заход солнца Двины и реки Великой, что уходит в полуночный край. Как многоветвистые кроны, сблизились, почти переплелись истоки малых и великих рек. Тут же и десятки потайных, укромных ходов из одного русла в другое – озерные протоки, рукотворные каналы, узкие просеки для волоковых троп. Как будто здесь кто-то сызначала захотел помогать человеку, чтобы он не заблудился, вышел на свой путь, и потому посверкивают речными прожилками, чешуйчатыми боками озера.

Долго можно плыть и неспешно думать о своем, а река поможет в этой думе. Потому что река сама подобна славянской мысли: то сверкнет острой догадкой, прорежет землю победоносным откровением, то отступит в тень, в глушь, в кромешность, будто потеряется насовсем; и, бывает, не час, даже не год нету ее. Но вот снова обнажилась в еще более ясном сиянии ума, обогатилась опытом терпеливого труда, накоплениями других родственных рек-мыслей.

Дума эта сильная и гибкая, не стесняется повернуть, пойти в обход при встрече с непреодолимым кряжем, и в другой, и в третий раз податливо отхлынет, но на своем все же настоит, от своего не отступится. Такая дума не скороспешна, она не буйствует, не мечется в поиске новых русл, но бережно обтекает недвижную землю, животворя и одухотворяя, связуя далеко отстающее и сообщая единство несходному. В разных направлениях, пронизывая землю, она достигает самых отдаленных мест, и каждое из них узнает о множестве себе подобных. Здесь неприметно притаилась сказка…


Здесь русский дух… здесь Русью пахнет!
Русалки на ветвях сидят,
И ступа с Бабою Ягой
Идет-бредет сама собой.
Здесь на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей.
Избушки здесь на курьих ножках
Стоят без окон и дверей. (А. Пушкин)

Здесь лес и луг сами себя обиходят. Деревья сами схоронят хилый подрост или ветхих своих старцев. Луг сам, без человеческого надзора, засеет себя новым семенем, не даст укорениться сорной траве. Но взорванной, растревоженной сохою земле, без людской постоянной заботы не жизнь.

Вот и надрывается человек от зари до зари, валит деревья, отволакивает их, подрубает корни у пней, отесывает хлысты на избу, на сени, на овин, подбирает жерди для тына, прочая мелочь идет в огонь. Вот вспахал обгорелое пепелище, горькое на дух. Вот выкорчевывал корневища, потом распушил горбатые борозды бороной. Холодной ранью, когда еще галки и вороны не проснулись, выходил сеять. И это, казалось бы, самое легкое и простое – чего там! – бери из торбы полную пригоршню и сыпь по всему замаху – оказывается трудным. Иной мужик вроде бывалый, и пахарь двужильный, а рука его в сееве подводит, напрягается чересчур, рвет воздух, семя летит камками – там густо, там пусто – какая тоска! А рассып нужен ровный, мягкий, повсеместный, во всякую пядь чтобы легло зерно. Не зря же зовут мужика не только пахарем, но и сеятелем.

Следит за полем хозяин, не жалеет доброго семени, и оно возвращает ему сторицей. Оставь же он борозду всего на год, на два – и над беззащитной нивой вымахает стена бурьяна. А потом от ближайших перелесков нанесет сюда ветром всякой шелухи, укрепится в старых бороздах сорный березняк, и через несколько лет уже не продраться сквозь подлесок, не сыскать, где золотилась нива, где торчал двор. Только, может быть, глинобитное печище не до конца еще развалится и укажет на место, в котором люди ютились, грелись у огня». (Ю. Лощиц)

Но не только хозяйственными проблемами занята голова была у русского мужика. Вселенная, раскинувшаяся над ним, привлекала не меньше.

«Воистину космическое звучание заложено в „Голубиной книге“». В самом ее тексте содержится самая точная характеристика – премудрость всей Вселенной. За ее чтение люто преследовали и строго карали. Зато пышным цветом расцвели устные варианты ее. Хранителями, носителями и исполнителями знаменитого духовного стиха были калики перехожие. От села к селу, по пыльным дорогам и бездорожью, в стужу и в зной бродили ватаги безвестных певцов.

«Голубиная книга» вроде бы несет в себе христианское содержание, однако вся христианская проблематика покоится на некоем ином – нехристианском – фундаменте, неизбежно уводящем в неизведанные глубины человеческой предыстории. Недаром ведь заветная книга именуется Голубиной, то есть «глубинной», что означает одновременно и древняя и мудрая.

Все без исключения варианты «Голубиной книги» строятся на общей схеме. С небес нежданно-негаданно выпадает огромная таинственная Книга – от 40 пядей до 40 сажен, то есть от 4 до 80 метров в вышину, да почти столько же в толщину. Что написано в той Великой Книге неведомо никому. Вокруг собирается тьма народу. Начинают гадать: как быть, кто раскроем секрет сокровенной Небесной книги?

Темы, затрагиваемые в ней касаются самых фундаментальных сторон природного бытия и человеческого существования.

От чего у нас начался белый вольный свет?

От чего у нас солнце красное?

От чего у нас звезды чистые?

От чего у нас ночи темные?

От чего у нас дробен дождичек?

От чего у нас мир-народ?

От чего кровь-руда наша?

Древнейшие арийские и доарийские представления тех необозримо далеких времен, когда прапредки современных народов имели общую культуру и религиозные верования прослеживается в «Голубиной книге» повсюду и подчас в самых неожиданных местах. Одним из них выступает Индрик-зверь, несомненно связанный с ведийским и индуистским божеством Индрой.

Небесная книга – один из немногих, чудом уцелевших мостков, напрямую соединяющих нас с началом начал всемирной истории». (Ю. Абрамов, В. Демин)

И возможно, из этих данных можно сделать вывод, мой дорогой читатель, что это русский народ принес в мир ведическую религию – мудрую религию сильных людей, соратников, а не рабов бога. И вынес ее в южные страны – Индию и Персию, где она стала прародительницей индуизма и зороастризма. А потом о ней накрепко забыли. Но уверенно утверждать что-либо в этом вопросе пока рано. Нужны еще доскональные исследования.

Славяне не только пахали землю и всматривались во Вселенную. Они были и воинственным, и жестоким народом. «Наши предки переплюнули греков и римлян. Они применяли в качестве „строительной жертвы“… детей! Известно такое предание: когда Славянск запустел и понадобилось срубить новый город, тогда народные старшины, следуя древнему обычаю, послали перед солнечным восходом гонцов во все стороны с наказом захватить первое живое существо, которое им встретится. Навстречу попалось дитя; оно было взято и положено в основание крепости, которая поэтому называлась Детинцем». (Л. Гумилев)

В У – УП веках для жителей богатой Византии русичи стали настоящим стихийным бедствием и внушали столь панический ужас, что он мог быть сравним лишь с тем, который несли на своих мечах и пиках гунны, викинги или монголо-татары.

Разбуянившись, удалые воины русские вместе с их князьями да боярами забывали о великой мудрости, забывали о том, что «только тот народ и спокоен, который трудится на себя и не зарится на чужое. Он спокоен и лишен гордыни, пока не рассобачится. А уж тогда плюет на целый свет, топчет люд иных земель, и может того дождаться, что и сам растоптан будет». (П. Загребельный)

И прольется опять материнский плач, всемирный плач, всемерный плач:


Ты прощай-ка, мое рожденное милое дитятко,
Моя любимая удалая нежная головушка.

А сыновья их непутевые не слушают матерей: шапку озимь, грудь колесом и пошли на завоевания неправедные.

На славян в свою очередь совершали опустошительные набеги племена печенегов, хазар, половцев из южных краев и так, бывало, заполоняли причерноморские степи, что славянские племена оказались лишь маленькими беззащитными островками в буйной кочевой стихии. Немцы и литовцы тоже не давали жить спокойно, тоже устремляли свои алчные взгляды на земли славянских племен, посему здесь издавна ковали обоюдоострые мечи, дабы обороняться можно было бы на все стороны света.

Если от иноземных завоевателей славяне оборонялись, то на своих собратьев шли с высоко поднятыми забралами. Усобицы не прошли эти племена стороной, пышным цветом расцвели они на этих и без того многострадальных землях. «Всюду раздоры: промежду народами и промежду соседями, посреди власть имущих и среди нищих, друг у друга пеню взыскующих. Набеги, грабежи, гибель слабых и безвинных. Допустишь годы тишины и покоя, без сражений и глада, без мора и пожаров – так человек сам себе беду ищет, внутри себя терзается, аки лев рыкающий, душа его самое себя пожирает. Зачем в муку такую она превращается, что мир кругом чернеет и весь виноватым делается? Почему все перепутано, все перемешано в жизни, данной нам для восхваления и благодарения?» (Б. Дедюхин)

На этот вопрос пытается ответить русский поэт Максимилиан Волошин: «Славянская душа трагична в своей сущности. Сравните ее с душою других европейских рас: она отличается от них и глубиной своих эмоций, и напряженностью совести, и остротой трагических противоречий. Она катастрофична».

Наученный горьким опытом междоусобиц, не случайно народ придумал вот такую припевку-игру, дошедшую и до наших дней:


А мы просо сеяли, сеяли,
Ай-ди, млада, сеяли, сеяли.
А мы просо вытопчем, вытопчем,
Ай-ди, млада, вытопчем, вытопчем.

Вот так и жили: то сеяли, то топтали. А то дико баловали. «Вот в проулке у распахнутых ворот маленькой церковки толпятся страхолюдные нищие – гадкие хари побирушек, калик, юродивых. Рядом стоит бревенчатое здание в облаках пара. Это баня. Из парилки выскочила голая женщина, мясно-красная, будто с нее живьем содрали кожу, схватила бадейку с водой и опорожнила на себя. Это действие сопровождалось улюлюканьем и веселыми выкриками облепивших изгородь здоровых парней. Женщина разобрала мокрые волосы на два крыла, отбросила с лица, показала парням язык, непристойно растопырилась и, покачивая толстыми ягодицами, ушла обратно в баню». (Ю. Нагибин)

В 6370 году от сотворения мира или в 862 году от рождества Христова «князья начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе: „Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по закону“». И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью. Сказали руси чудь, славяне и кривичи: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами». И избрались трое братьев со своими родами, и взяли с собою всю русь и пришли. Так от варяг пошла династия русских князей рюрикавичей: новгородских, киевских, владимирских, московских.

И были три брата: один по имени Кий, другой – Щек и третий – Хорив, а сестра их – Лебедь. И построили город в честь старшего своего брата и дали ему имя Киев. Был вокруг города лес и бор велик, и ловили там зверей». («Повесть временных лет»)

Среди российских и западных историков шел жаркий спор по поводу национальной принадлежности властителей Руси. Реально она проистекала от норманнов, но вот тебе пожалуйста, мой дорогой читатель, аргументированное мнение Льва Гумилева. Он пишет: «В это тяжелое время варяги проникли на Русь, как бактерии в открытую рану. Но „белые кровяные шарики“ – местные пассионарии» – ликвидировали инфекцию, следом которой осталось только название династии князей-воинов – Рюриковичи».

В 882 году новгородский князь Олег затеял междоусобную войну и со своей дружиной двинулся на Киев. Там он проявил неслыханное коварство: выдал себя за крупного купца и пригласил к себе Аскольда и Дира на славную пирушку. Пирушка закончилась страшным кровопролитием. Дружинники Олега убили доверчивых варягов-князей. Олег тотчас провозгласил Киев столицей своего государства. Таким образом, объединились Северная Русь и Южная Русь, то есть поставлена была начальная точка в истории Киевской Руси.

Стольный град Киев стремительно пошел в рост. «Около его пристани на Днепре толкался гулящий киевский люд, под надзором хозяев разгружались купеческие ладьи, лениво покрикивали маленькие радимичи, пригнавшие для продажи огромное множество самодельных челноков; выше, по склону горы, дымились кузницы, в больших закопченных котлах плавили олово и свинец для крыш; по увозу в город тащили длинные бревна и каменные глыбы. Песней помогали себе:


А и, молодцы, давай!
И еще разок!
А подымем, подавай,
А еще разок!
А берем, давай, давай,
А еще разок!
Разудалы удальцы!
А еще разок!

Повсюду шныряла детвора, степенно проходили жены, одетые по киевской моде, так, чтобы все было спрятано, даже лицо, открытыми оставались лишь глаза; иногда проезжал всадник из княжьей дружины, сверкая оружием, угрожающе оттопырив вперед бороду, отращенную на греческий манер.

Хвастливый купец объезжал свои возы, проверял, все ли на месте, все ли в порядке, резким голосом отдавал необходимые распоряжения, весело покачивался в седле, затягивал песенку истых гуляк:


Гей-гоп, гей-гоп, выпью чару, выпью добру,
Гей-гоп, гей-гоп, теплу жону обойму!..»

На киевском торге люди задыхались от невыносимой давки, от испарений мокрой и грязной одежды, от сладковатого запаха вспотевших тел. В бурной неразберихе торга хлопотали шустрые медовары и пивовары, вынимали затычки из новых и новых бочек, подставляли ковши и чаши под тугие струи напитков, подносили питье толпившимся вокруг торговым людям, умело прятали плату в прочные кожаные мехи или в замысловатые деревянные сундуки под собой, а вокруг чернели открытые рты, посверкивали белые зубы, макались в густые меды черные, рыжие и русые бороды и усы, текло по бородам, попадало в рты и не попадало, и свет тут шел в круговорот, свет тут был веселый, беззаботный, добрый и щедрый». (П. Загребельный)

Забавы случались страшноватые: кого медведем на цепи постращают, кому подошвы медом намажут да дадут козлу лизать. Козел-то лижет с удовольствием, а хозяину пяток невтерпеж: щекотно, хохочет до тех пор, пока глаза на лоб не закатятся и дышать уже еле может.

А всем вокруг потеха.

В 907 году князь Олег предпринял поход в Константинополь – в Царьград. Александр Сергеевич Пушкин не пропустил в своем творчестве это знаменательное событие. Он написал:


Когда ко граду Константина
С тобой, воинственный варяг,
Пришла славянская дружина
И развела победы стяг,
Тогда во славу Руси ратной,
Строптиву греку в стыд и страх,
Ты пригвоздил свой щит булатный
На цареградских воротах.

Если поход в Константинополь в историческом плане был гораздо значительнее, нежели боевые встречи с хазарами, то в творчестве Пушкина хазары заняли место куда более примечательное. Кто же из русских не знает этих строк:


Как ныне взбирается вещий Олег,
Отмстить неразумным хазарам,
Их села и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам.

Наибольшую же известность приобрела история, случившаяся с конем Олега. Подробнейшие истоки этой истории находятся в летописи Нестора.

«Спрашивал Олег волхвов и кудесников: „От чего я умру?“» И сказал ему один кудесник: «Князь! От коня твоего любимого, на котором ты ездишь, — от него тебе и умереть!» Запали слова эти в душу Олега, и сказал он: «Никогда не сяду на него и не увижу его больше». И повелел кормить его и не водить к нему, и положил несколько лет, не видя его, пока не пошел на греков. А когда вернулся в Киев, и прошло четыре года, — на пятый год помянул он своего коня, от которого тогда волхвы предсказали ему смерть. И вспомнил Олег коня своего, которого прежде поставил кормить, решив никогда на него не садиться. И призвал он старейшину конюхов и сказал: «Где конь мой, которого приказал я кормить и беречь?» Тот же ответил: «Умер».

Олег же посмеялся и укорил того кудесника: «Неверно говорили волхвы, все то ложь: конь умер, а я жив». И приказал оседлать коня: «Да увижу кости его». И приехал на то место, где лежали его голые кости, и череп голый, слез с коня, посмеялся и сказал: «От этого ли черепа смерть мне принять?» И наступил ногою на череп, и выползла из черепа змея, и ужалила его в ногу. И от этого разболелся он и умер. Оплакивали его все люди плачем великим, и понесли его, и похоронили на горе».

И написал Александр Сергеевич об этом событии:


Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега;
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
Дружина пирует у брега;
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубались они.

Начиная с 912 года, бразды правления взял в свои руки князь Игорь. Он тоже предпринял военный поход на Византию, но ей удалось отбиться, применяя в сражении «греческий огонь» – зажигательную смесь, закупоренную в бочках. Разумный Игорь, потерпев поражение в бою, решил пойти дипломатическим путем. Он послал в Византию своих послов. И сказали послы правителям Константинополя:

«Мы — от рода русского послы и купцы Игоря, великого князя русского и от всех людей Русской земли. Поручено восстановить старый мир, нарушенный уже много лет ненавидящим добро и враждолюбцем дьяволом, и утвердить любовь между греками и русскими. Со всеми людьми греческими на все годы, пока сияет солнце и весь мир стоит». («Повесть временных лет»)

Установив дипломатические отношения с Константинополем, князь Игорь повздорил с древлянами и убит был ими, не пожелавшими платить дань непомерную. «И пришли древляне к Ольге с такими словами: „Мужа твоего Игоря мы убили, так как муж твой, как волк, расхищал и грабил, а наши князья хорошие, потому что берегут Деревскую землю, — пойди замуж за князя нашего за Мала“». Сказала же им Ольга: «Любезна мне речь ваша, — мужа моего мне уже не воскресить; но хочу воздать вам завтра честь перед людьми своими; ныне же идите к своей ладье и ложитесь в ладью, с гордостью, а утром я пошлю за вами», и отпустила их к ладье.

Ольга же приказала вырыть яму великую и глубокую на теремном дворе, вне града. На следующее утро, сидя в тереме, послала Ольга за гостями, и пришли к ним и сказали: «Зовет вас Ольга для чести великой». Они же ответили: «Не едем ни на конях, ни на возах и пешком не идем, но понесите нас в ладье». И понесли их в ладье. Они же сидели, гордясь, избоченившись и в великих нагрудных бляхах. И принесли их на двор к Ольге, и как несли, так и сбросили их вместе с ладьей в яму. И, склонившись к яме, спросила их Ольга: «Хороша ли вам честь?» Они же ответили: «Горше нам Игоревой смерти». И повелела засыпать их живыми; и засыпали их.

И стала Ольга с сыном своим Святославом около города Искоростеня, а древляне затворились в городе и стойко сопротивлялись, ибо знали, что, убив князя, не на что им надеяться. И стояла Ольга все лето, и не могла взять города и сказала так: «Нет у нас теперь ни меду, ни мехов, поэтому прошу у вас немного: дайте мне от каждого двора по три голубя да по три воробья. Я ведь не хочу возложить на вас тяжкой дани, как муж мой, поэтому-то и прошу у вас мало. Вы же изнемогли в осаде, оттого и прошу у вас этой милости. Древляне же, обрадовавшись, собрали от двора по три голубя и по три воробья и послали Ольге с поклоном.

Ольга раздала воинам – кому по голубю, кому по воробью, приказала привязать каждому голубю и воробью трут, завертывая его в небольшие платочки и прикрепляя ниткой к каждому. И когда стало смеркаться, велела Ольга своим воинам пустить голубей и воробьев. Голуби же и воробьи полетели в свои гнезда: голуби в голубятни, а воробьи под стрехи, и так загорелись – где голубятня, где клети, где сараи и сеновалы, и не было двора, где бы не горело, и нельзя было гасить, так как загорелись сразу все дворы. И побежали люди из города, и приказала Ольга воинам своим хватать их. А как взяла город, и сожгли его, городских же старейшин забрала в плен, а прочих людей убила, а иных отдала в рабство мужам своим, а остальных оставила платить дань.

Потом отправилась Ольга в Греческую землю и пришла к Царьграду. Был тогда князь Константин, сын Льва, и пришла к нему Ольга, и, увидев, что она очень красива лицом и разумна, подивился царь ее разуму, беседуя с ней, и сказал ей: «Достойна ты царствовать с нами в столице нашей». Она же, поразмыслив, ответила царю: «Я язычница: если хочешь крестить меня, то крести меня сам – иначе не крещусь». И крестил ее царь с патриархом. Просветившись же, она радовалась душой и телом; и наставил ее патриарх в вере и сказал ей: «Благословенна ты в женах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословят тебя сыны русские до последних поколений внуков твоих».

И дал ей заповеди о церковном уставе, и о молитве, и о посте, и о милостыне, и о чистоте телесной. Она же, склонив голову, стояла, внимала ученью, как губка напояемая; и поклонилась патриарху со словами: «Молитвами твоими, владыка, пусть буду сохранена от сетей дьявольских».

Была Ольга предвестницей христианской земле, как утренняя звезда перед солнцем, как заря перед рассветом. Она ведь сияла, как луна в ночи; так и она светилась среди язычников, как жемчуг в грязи; были тогда люди загрязнены грехами, не омыты святым крещением. Эта же омылась в святой купели, и сбросила с себя греховные одежды первого человека Адама, и облеклась в нового Адама, то есть во Христа. Мы же взываем к ней: «Радуйся, русское познание бога, начало нашего с ним примирения». Она первая из русских вошла в царство небесное, ее восхваляют сыны русские – свою начинательницу, ибо и по смерти она молится богу за Русь. Ведь души праведных не умирают; так сказал Соломон: «Радуйся народ похваляемому праведнику». («Повесть временных лет»)

За столь судьбу необычную «предание нарекло Ольгу Хитрою, Церковь – Святою, История – Мудрою», — писал Николай Михайлович Карамзин.

Легенды и были вокруг этого женского имени тесно переплелись между собой. Первая русская святая оказалась достаточно жестоким человеком и выдающимся государственным деятелем. Крещение Ольги не повлекло за собой введения христианства на Руси, ее сын Святослав продолжал жить по языческим обычаям. Ему удалось разбить хазаров, и в Приазовье возникло русское Тмутараканское княжество. С годами название города Тмутаракань стало нарицательным и означало неведомую глушь, однако «в средневековой Тмутаракани жить было отнюдь не скучно. По Черному морю плыли греческие корабли с расшитыми золотыми тканями, сладким вином, отточенным оружием, с тем, чтобы на обратный путь нагрузиться скифским зерном и кожами. Со стороны Азовского моря к пристани причаливали ладьи, полные серебристой рыбы. На востоке паслись стада коров и овец. А над всем этим великолепием расстилался голубой шатер безоблачного неба». (Л. Гумилев)

Скудные сведения о жизни древней Руси мы узнаем из немногочисленных сохранившихся летописей, которые начали вести с Х1 века в монастырских и княжеских резиденциях. Наиболее известен документ — «Повесть временных лет», написанный истинным художником слова – монахом Киево-Печерского монастыря Нестором в начале ХП века. В этом литературном памятнике, который создан в тесной келье при свете мерцающей лучины белым, как лунь, старцем звучат такие слова: «Так начинаю повесть сию. После потопа трое сыновей Ноя разделили землю. Иафету достались северные страны».

Вот так-то, мой дорогой читатель, светловолосые, голубоглазые, зачастую задорно-курносые сыны и дочери земель северных славянских оказались сынами и дочерьми одного из самых достойнейших колен израилевых. Спроси-ка подряд любого славянина: к какому колену израелеву он принадлежит, как пить дать не скажет, более того, удивится, что он принадлежит некоему колену. Мало-мало кто об этом знает-ведает. А в документе об этом четко прописано.

Но как же это случилось, как «колену израилеву» удалось забрести на землю Русскую? А случилось это при содействии киевского князя Владимира 1. Князь Владимир – сын Святослава призадумался однажды о том, какое бы вероисповедание выбрать народу русскому. Порешил он отказаться от родных языческих богов и стал знакомиться с богами других народов. Поначалу в своих княжеских хоромах принял он посла болгарского.

«Вот пришли к нему болгары магометанской веры, говоря: „Ты, князь, мудр и смел, а закона не знаешь, уверуй в закон наш и поклонись Магомету. Мы веруем богу, и учит нас Магомет так: совершать обрезание, не есть свинины, не пить вина, зато по смерти можно творить блуд с женами. Даст Магомет каждому по семидесяти жен, и изберет одну из них красивейшую, и возложит на нее красоту всех; та и будет ему женой. Здесь же, говорит, следует предаваться всякому блуду“», и другую всякую ложь говорили, о которой и писать стыдно. Владимир же слушал их, так как и сам любил жен и всякий блуд; потому и слушал их всласть. Но вот что было ему нелюбо: обрезание и воздержание от свиного мяса, а о питье напротив сказал: «Руси есть веселие пить: не может без того быть».

Прислали греки к Владимиру философа, так сказавшего: «Слышали мы, что приходили болгары и учили тебя принять свою веру; вера же их оскверняет небо и землю, и прокляты они сверх всех людей, уподобились жителям Содома и Гоморры, на которых низверг господь горящий камень и затопил их, и потонули, так вот и этих ожидает день погибели их, когда бог придет судить народы и погубит всех, творящих беззаконие и скверно делающих. Ибо, подмывшись, вливают эту воду в рот, мажут ею по бороде и поминают Магомета». Услышав об этом, Владимир плюнул на землю и сказал: «Нечисто это дело».

Сказал же Владимир: «Пришли ко мне евреи и сказали, что немцы и греки веруют в того, кого мы распяли». Философ ответил: «Воистину веруем в того; их же пророки предсказывали, что родится бог, а другие – что распят будет и погребен, но на третий день воскреснет и взойдет на небеса». Владимир спросил: «Зачем же сошел бог на землю и принял такое страдание?»

И тогда философ пересказал вкратце содержание Ветхого и Нового завета, который записан в славной повести земли русской.

«И, сказав это, философ показал Владимиру завесу, на которой изображено было судилище господне, указал ему на праведных справа, в веселии идущих в рай, а грешников слева, идущих на мучение. Философ сказал: „Если хочешь с праведными по правую сторону стать, то крестись“». Владимиру же запало это в сердце, и сказал он: « Подожду еще немного, желая разузнать о всех верах». И дал ему Владимир великие дары и отпустил его с честью великою.

В год 978 созвал Владимир бояр своих и старцев городских и сказал им, «Вот приходили ко мне болгары, говоря: „Прими закон наш“. Затем приходили немцы и хвалили закон свой. За ними пришли евреи. После же всех пришли греки, браня все законы, а свой восхваляя. Мудро говорят они и дивно слушать их, и каждому любо их послушать, рассказывают они и о другом свете: если кто, говорят, перейдет в нашу веру, то, умерев, снова восстанет, и не умереть ему вовеки; если же в ином законе будет, то на том свете гореть ему в огне. Что же вы посоветуете? Что ответите?»

И сказали бояре и старцы: «Знай князь, что своего никто не бранит, но хвалит. Если хочешь поистине все разузнать, то ведь имеешь у себя мужей: послав их, разузнай, какая у кого служба и кто как служит богу». («Повесть временных лет»)

И отправились послы в разные концы света. Побывали они в земле боргарской, в земле немецкой и в земле греческой. Город Константинополь им больше всего приглянулся. «Этот город любил легенды, жил ими полторы тысячи лет, родился тоже, собственно, из легенды, которую привез в парусах своего утлого суденышка дерзкий молодой грек в 658 году до нашей эры. Грека звали Визант, это было простое, ничем не прославленное в те времена имя, но он пожертвовал его для истории. Он мог бы сидеть себе в родном городе, ловить рыбу или собирать оливки, но отважился отправиться навстречу будущему, которое так заманчиво сверкало в пурпурных волнах Эгейского моря. С несколькими товарищами, чтобы не дразнить богов, Визант решил прислушаться к божественным советам, побывал в Дельфах у оракула, и вот теперь плыл упорно на север в поисках незаселенных берегов, располагая только молодостью, ветром в парусах, да еще напутствием дельфийского оракула, довольно странным и неожиданным: „Заложишь город напротив людей слепых“».

В молодости охотно поддаются голосу судьбы, поэтому Визант без колебаний отправился на поиски места, где мог бы заложить город, но одновременно знал также, что следует быть зорким, чтобы не пропустить дара богов; поэтому, когда увидел бугристый выступ земли, который жадно погружался в теплые воды, будто гигантский усталый пес высунул язык и хлебнул морской воды, когда увидел раздольный пролив к северному морю, увидел длинный, похожий на рог изобилия залив, в котором, казалось, могли бы поместиться все корабли мира, а совсем сбоку, на противоположном берегу, — финикийский город Халкедон, Визант понял значение слов оракула: только слепые могли не заметить этого благословенного куска земли, словно брошенного богами в Босфорском проливе. Так был заложен город на высоком глиняном мысе». (П. Загребельный)

И имя этому городу дано было Византий. Потом при императоре Константине переименовали его в Константинополь, н он стал столицей Византийской империи. В 1456 году Константинополь был завоеван турками и назван ими Стамбулом. До сих пор, трижды крещенный, он носит это название. Русские же присвоили сему чуду света иное имя – Царьград. Ни один город на древней Руси не носил столь высокого звания.

Когда вернулись послы к Владимиру со всех сторон света, «созвал князь бояр своих и старцев и сказал Владимир: „Вот пришли посланные нами мужи, послушаем же, что было с ними“», — и обратился к послам: «Говорите перед дружиною».

Они же сказали: «Ходили в Болгарию, смотрели, как молятся в храме, то есть в мечети; сделает поклон, сядет и глядит туда и сюда, как безумный, и нет в нем веселья. Только печаль и смрад великий. Не добр закон их. И пришли мы к немцам, и видели в храмах их различную службу, но красоты не видели никакой. И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они богу своему, и не знали – на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем мы, как рассказать об этом, — знаем мы только, что пребывает там бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем уже здесь пребывать». Сказали же бояре: «Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы его бабка твоя Ольга, а была она мудрейшей из всех людей». И спросил Владимир: «Где примем крещение?» Они же сказали: «Где тебе любо». («Повесть временных лет»)

Тогда Владимир решил сам посетить Византию, город Константинополь. И когда диво чудное раскинулось перед его глазами – лепота неописуемая – охнул киевский князь. Что там Русь с ее теремами красными, ложками деревянными, лубяными картинками да лаптями?..

Вернулся Владимир на Русь и «повелел опрокинуть идолы – одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его, и приставить двенадцать мужей колотить его палками. Делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманул людей в этом образе, — чтобы принял он возмездие от людей. И вышел Владимир с попами царицыными на Днепр, и сошлось там людей без числа. Вошли в воду и стояли там одни по шеи, другие по грудь, молодые же у берега по грудь, некоторые держали младенцев, попы же стоя, совершали молитвы. И была видна радость на небе и на земле по поводу стольких спасаемых душ; а дьявол говорил, стеная, „Увы мне! Прогнан я отсюда!“» («Повесть временных лет»)

На деле же, люди русские кричали и плакали, просили не изгонять богов своих исконных, но никто не слушал смердов сиих, само прозвание которых говорило об их вонючести нестерпимой. И где не покорялись смерды, там их огнем и мечом загоняли в воду студеную, дабы омыть смрад и ввести во врата христианской церкви, открытые для них страданиями Иисуса Христа. И как бы ни велико было страдание самого народа, а прозвал он князя Владимира Красным Солнышком. Это, видно, в память о своем языческом боге?..

Вот так и ступило «израилево колено» на землю русскую.

А ведь раньше были здесь иные боги: Ярило – бог солнца — каждый день всходил над землею «светло-светлой и украсно украшенной»; бог Перун, когда гневался, метал огненные молнии в детей своих непутевых, а они, устрашившиеся, били ему челом и… продолжали, как ни в чем не бывало грешить дальше.

Сотворение души и тела по русским понятиям произошло в святая святых русского народа – в бане. Мылся здесь однажды бог, а вымывшись тело свое белое вытер ветошкой и кинул ее на землю. И заспорили тут сатана с богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил сатана тело человеческое, а бог душу в него вложил.

О банях русских упоминает летописец «Повести временных лет»: «Видел бани я деревянные, и натопят их сильно, и разденутся и будут наги, и обольют квасом кожевенным, и подымут на себя прутья молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водой студеною, и только так оживут. И творят это постоянно, никем же не мучимые, но сами себя мучат, и то творят омовение себе, а не мученье».

То истинное русское крещение чистотой чистою.

«Ежедневное мытье с парением не просто дивный обычай и услада чудаковатых русских людей, а залог их богатырского здоровья: то и дело холера, чума, брюшной тиф, обшарив все закоулки европейских королевств и скосив многие тысячи людей, останавливались на границах русских княжеств. Эпидемии не поражали Русь столь часто, как Европу, только потому, что существовали бани, охраняющие здоровье народа». (Б. Дедюхин)

За скотиной у древних славян присматривал бог Волос, а бог Мокошь покровительствовал женщинам, – по правде сказать, и у того и у другого дело не шибко-то ладилось, ибо, судя по книге «Молений Даниила Заточника», жен злых очень много было. О хорошей жене он лишь несколько слов сказал: «Хорошая жена – венец мужу своему и беспечалие». А о злых – множество: «Злая жена – горе лютое и разорение дому. Червь дерево точит, а злая жена дом своего мужа истощает. Лучше в дырявой ладье плыть, нежели злой жене тайны поведать; дырявая ладья одежду замочит, а злая жена всю жизнь мужа своего погубит. Лучше камень бить, нежели злую жену учить; железо переплавишь, а злой жены не научишь. Что злее льва среди четвероногих и что лютее змеи среди ползающих по земле? Всех тех злее злая жена. Нет на земле ничего лютее женской злобы».

— Чур меня, чур от такой напасти, — говорили мужики русские.

Вслед за христианским верованием, утвердившим Еву погубительницей рода человеческого, стали и на Руси женщину считать существом нечистым, греховным.

«Человек может богохульствовать, врать, кривить душой, красть, убивать, но грех прелюбодеяния так велик, что творить его одному не под силу, нужна еще женщина». (П. Загребельный)

Ах, бедняжка, чего только на нее не навесили.

Хорошим женам в «Повести временных лет» уделяется больше внимания: «Дороже она многоцветного камени. Радуйся на нее муж ее. Ведь делает она жизнь его счастливой. Достав шерсть и лен, создает все потребное руками. Она, как купеческий корабль, занимающийся торговлей, издалека собирает себе богатство, и встает еще ночью, и раздает пищу в доме своем и дело рабыням своим. Увидев поле – покупает: от плодов рук своих насадит пашню. Крепко подпоясав стан свой, укрепит руки свои на дело.

И вкусила она, что благо – трудиться, и не угасает светильник ее всю ночь. Руки свои простирает к полезному, локти свои простирает к веретену. Руки свои простирает к бедному, плод подает нищему. Не заботится муж ее о доме своем. Потому что, где бы он ни был, — все домашние его одеты будут. Муж ее заметен всем у ворот, когда сядет на совете со старейшинами и жителями земли. Уста же свои она открывает с мудростью, с достоинством говорит языком своим. В силу и красоту облеклась она. Милости ее превозносят дети ее; муж ее превозносит ее, благословенна разумная жена, ибо хвалит она страх божий. Дайте ей от плода уст ее, и да прославят мужа ее у ворот».

Введение христианства нравы на Руси смягчить не смогло. Здесь, как и прежде, из-за понюшки золота братьев-князей родных не щадили. Вот какая, леденящая душу история, произошла в земле ростовской. Зверски убиты были там сыновья князя Владимира Борис и Глеб его же сыном Святополком. Воистину каинова история. Горестные строки оставила об этом событии «Повесть временных лет».

«И вот напали на Бориса, как звери дикие, обступив шатер, и проткнули его копьями, и пронзили Бориса. Святополк же окаянный стал думать: „Вот убил я Бориса; как бы убить Глеба?“» И зарезали Глеба как безвинного ягненка. И принял он венец царствия божия, войдя в небесные обители, и увидел там желанного брата своего, и радовался с ним неизреченной радостью, которой удостоились они за свое братолюбие. Как хорошо и как прекрасно жить братьям вместе!

И соединились они телами, а сверх того и душами, пребывая у владыки, царя всех, в радости бесконечной, в свете неизреченном и подавая дары исцеления Русской земле и всех приходящих с верою из иных стран исцеляя: хромым давая ходить, слепым давая прозрение, болящим выздоровление, закованным освобождение, темницам отверзение, печальным утешение, гонимым избавление.

Заступники они за Русскую землю, светильники, сияющие и вечно молящиеся владыке богу о своих людях. Вот почему и мы должны достойно восхвалять страстотерпцев этих Христовых, прилежно молясь им со словами: «Радуйтесь Борис и Глеб богомудрые, источаете вы как бы струи из колодца живоносной воды исцеления. Радуйтесь, поправшие коварного змея. Явившиеся подобно лучам светозарным, как светила, озаряющие всю Русскую землю, всегда тьму отгоняющие верою непреклонною».

Так в первой летописи земли русской «Повести временных лет» представлено убийство братьев, ставших святыми, и их последующее существования в гущах райских христианской религии.

И на грешной земле не хотел русский люд расставаться с радостью. Не забывал он свои языческие озорные праздники. Неохотно в степенном крестном шествии выступал, зато с визгом и улюлюканьем в кострах сжигал чучело снежной бабы, когда весна-красна приходила, пек, подобные солнышку блины, наряжался в соболиные меха и сафьяновые сапожки, пел песни своей Масленице:


Ой да Масленица на двор выезжает,
Широкая на двор выезжает!
А мы, девушки, ее состречаем,
А мы, красные, ее состречаем:
«Ой да Масленица, погостюй недельку,
Широкая, погостюй другую!»

А Масленица отвечает:


«Я поста боюся».


«Ой да Масленица, пост еще далече,
Широкая, пост еще далече!»

Большие языческие праздники и христианские с красным пением, звоном колоколов, торжественными крестными ходами сменялись тихими, печальными днями постов. Но и их умели подбодрить шуткой, что называется — завить горе веревочкой.

Во время поста лишь беспробудные пьяницы не удосуживались вспомнить святые слова о Хмеле, в которых говорилось: «Всякому человеку – и священникам, и князьям, и боярам, и слугам, и купцам, и богатым, и бедным, и женам также – не водитесь со мной, будите счастливы. А кто подружится со мной и начнет любить меня, тотчас же того сделаю блудным. Невежда-скудость у пьяницы дома сидят, а беды у него на плечах лежат, печаль и скорбь по бедрам голодным позванивают, убожество у него в кошельке гнездо свило, привязалась к нему злая лень. А козни на него смотрят, ловят его, как свинью».

Но ему все нипочем. Потому как сильна, ох как сильна тяга русского человека к напиткам горячительным. И еще одна очень характерная черта у русских есть: «никогда у них не было заведено заготовлять впрок что-либо; серебро шло на посуду, золото – на украшения; не принято было и деньги копить. Жили так: „Бог даст день, даст и пищу“, а когда случалась беда, оставался народ гол как сокол». (Б. Дедюхин)

«И наступал великий голод, и смерть из-за голода нависла над всеми людьми; тогда блаженный делал дело свое, собирая лебеду. И вот блаженному гораздо пришлось собирать лебеды на пищу, и принял он на себя в те дни еще больший труд: собирая это зелье и, растирая его своими руками, делал он из него хлебы и раздавал их неимущим и от голода изнемогающим. Многие приходили к нему в это голодное время, и он всех оделял этими хлебами, и сладкими, как с медом, казались они всем. И если он сам давал с благословением, то светел, и чист, и сладок бывал его хлеб; если же кто брал тайком, то оказывался хлеб горек, как полынь». («Киево-Печерский Патерик»)

Если младший сын Святослава Владимир, княживший до 1015 года, прозван был Красным Солнышком, и при нем древнерусское государство вступило в пору своего расцвета, сын его Святополк получил прозвище Окаянный за то, что убил родных братьев и незаконно завладевший их уделами.

Изгнан сей окаянный князь был в 1018 году своим братом князем Ярославом, которому народ дал великое имя – Мудрый. Ему удалось вновь объединить русские племена, и тогда «Ярослав сел в Киеве, утер пот с дружиною своею, показав победу и труд великий». Так сказано в летописи. Он укрепил южные и западные границы. Со своей дружной окончательно разгромил печенежские орды у стен Киева. В память об этом был построен храм Святой Софии. Путем династических браков Ярослав установил дипломатические отношения со многими странами Европы. Его сын Всеволод стал зятем императора Византии Константина 1Х Мономаха. Дочери – Анна, Анастасия и Елизавета – вышли замуж за королей Франции, Венгрии и Норвегии.

Во время княженья Изяслава Ярославича в 1068 году вспыхнуло народное восстание. А так же было «в те времена затмение, звезда великая с лучами как бы кровавыми. Тогда же вытащили ребенка в неводе. Был он такой: на лице его были срамные части, а иного нельзя и сказать срама ради. Перед тем временем и солнце изменилось и не стало светлым, но было как месяц, о таком солнце невежды говорят, что оно объедено».

Сын Всеволода 1 и дочери византийского императора Константина Мономаха Владимир Мономах с 1113 стал князем киевским, боролся с феодальной междоусобицей. Исторические летописи сохранили мудрые поучения Мономаха: «Старых чтите, как отца, а молодых, как братьев. В дому своем не ленитесь, но за всем сами наблюдайте; не полагайтесь на тиуна — управляющего или на отрока, чтобы не посмеялись приходящие к вам ни над домом вашим, ни над обедом вашим.

На войну, выйдя, не ленитесь, не полагайтесь на воевод; ни питью, ни еде не предавайтесь, ни спанью; сторожей сами наряжайте, и ночью, расставив стражу со всех сторон, около воинов ложитесь; а оружие не снимайте с себя второпях, не оглядевшись по лености, внезапно ведь человек погибает.

Лжи остерегайтесь, и пьянства, и блуда, оттого ведь душа погибает и тело. Больного навестите, покойника проводите, ибо все мы смертны. Не пропустите человека, не поприветствовав его, и доброе слово ему молвите. Жену свою любите, но не давайте ей власти над собой».

А пуще всего Владимир Мономах велел страх Божий в душе иметь и свято верить, что бог непременно праведных укрепит. Такие слова сказаны были. Да в жизни человеческой не часто случалось, чтобы господь спешил праведных укреплять. Вот народ-то многострадальный и придумал пословицу: «На бога надейся, а сам не плошай». С другой же стороны и бога оправдал: «Кого любит бог – того и наказывает, и побивает всякого сына, кого приемлет; ибо коль наказание претерпите – точно сыном становитесь богу!»

Но кто ближе – бог или князь – народ не знал, не ведал. А потому молитвы возносил обоим сразу:

«Княже мой. Господине! Покажи мне лицо свое, ибо голос твой сладок и образ твой прекрасен; мед источают уста твои, и дар твой как плод райский. Когда услаждаешься многими яствами, меня вспомни, хлеб сухой жующего; или когда пьешь сладкое питье, вспомни меня, теплую воду пьющего в укрытом от ветра месте; когда же лежишь на мягкой постели под собольими одеялами, меня вспомни, под одним платком лежащего, и от стужи оцепеневшего, и каплями дождевыми, как стрелами, до самого сердца пронзенного. Да не будет сжата рука твоя, княже мой, господине, на подаяние бедным: ибо ни чашею моря не вычерпать, ни нашими просьбами твоего дома не истощить. Как невод не удерживает воды, а только рыб, так и ты, княже, не удерживай злата и серебра, а раздавай людям». («Моления Даниила Заточника».)

Ах, бедный, замерзший, голодный человек, взывающий хотя бы о крохах справедливости. О чем ты?.. Что толку взывать к князьям и церквям. Посмотри на «стольный город, он свиньи прожорливее. Сколько расплодилось дармоедов. Церквей столько наставили, что в них псы бегают. А голод и мор точно так же ходят по земле, беда не выводится, а горя еще больше вокруг. Христианство расцвело для немощных. Христианство – это преклонный возраст. Оно возникло, чтобы потрафить и угождать старым, униженным, обессилившим людям, тем, у кого уже окостенели суставы. Кто с трудом передвигает ноги. Величественность, медлительность, неторопливость, мрачность, нелюбовь ко всему яркому, равнодушие к наслаждениям – все это общее у христианства и у стариков. Ибо они управляют миром. Вера всегда подлаживалась к тем, кто правит миром!» («Моления Даниила Заточника»)

Характернейшей чертой земли Русской было то, что почитали там безмерно убогих, юродивых, нищих жалели их, а то и боготворили. Часто в великокняжеских дворцах на полном попечении жили глубоко-ветхие старцы и называли их верховными нищими. Калеки, с трудом влачащие свои тела изуродованные, приближенными к богу считались. На них даже и нищие с сочувствием поглядывали.

Вот одна нищенка на паперти другой говорит:

— «Смотрю в церкви лежит – не мышь, не лягушка, а неведомая зверюшка. Женщина завернута в одеяло детское, чуток не хватает ей на ноги, спелената, как младенец, шнурками перевязана. Одно личико торчит из черного платка, а глаза огнем горят. Как будто меня прожгло всю. А старуха-мать ее берет, как ребенка, взвалила на себя, а голову ее через свое плечо перевесила, не держится у несчастной головка-то, падает. Вся она как ребенок семилетний, одеялка на все чуток не хватает, ножки в носках шерстяных торчат, крохотные, неходячие, и понесла ее старуха к исповеди. А я иду за ней, как коза на веревке. Так держит меня она. Подносит ее старуха к священнику, тот молитвы долгие читает. Отчитал, а потом сразу несчастной говорит что-то. А она в ответ как мышь – писк, писк!

Это ж надо, это ж надо! Ведь ни рук, ни ног ходячих, ни голоса человеческого, как мешок ее таскают. И тут во мне как будто что-то треснуло и потекло… Заплакала я, аж брызнуло! Уж так мне ее жалко стало, не передать!

Вот уж кому злосчастье выпало! Господи, да за что? Вот тут меня и осенило! Ведь каждый человек, который на нее смотрит, одно думает: вот несчастье, хуже моего, хуже уж некуда, а мои-то обстоятельства куда ни шло, еще можно жить-то. Вот уж кого пожалеть надо, а не себя. Дошло тут до меня, зачем это Господь немощных, уродов и калек, на свет выпускает! Для сравнения, для примера, или для утешения. Люди-то злы, им очень утешительно видеть, что другому еще хуже.

Знай себе одно: где Господь поставил, там и стой. Ах, думаю я, хорошо! Вот оно, мое место: калека, стою у храма, проходят люди мимо, каждый посмотрит и про себя скажет: слава тебе Господи, что мои ноги здоровы и что не я стою здесь с рукой-то! А другой и совестью зашевелится, смекнет, что Богу неблагодарен за все благодеяния его. Калека – Божий человек, Господу служит! Он избранный народ, нищий-то!

И мы теперь его хвалим. Он нам болезни, а мы хвалим! Он нам бедность, а мы хвалим! Всякое дыхание да хвалит…» (Л. Улицкая)

И что тут скажешь: то ли обругаешь эту старую нищенку за ее терпение немыслимое, то ли восхитишься ею за ее мудрость несравненную – все познается в сравнении…

Однако, мой дорогой читатель, отвлеклись мы с тобой, отклонились в область всяческих лирических отступлений, а о князьях русских не договорили.

Итак, при князе Игоре Святославовиче князья нескольких племен, объединенные эгоистической целью, заключили военный договор против Владимира Мономаха с яростными половцами, дабы в братоубийственной войне возвысить значение свое. Половцы же, напротив, объединились под властью храброго хана Кончака, чем усилили силы свои, и без того недюжинные.

Неудачный поход Игоря в 1185 году против половцев так затронул горячее сердце неизвестного древнерусского поэта, что он создал несравненный литературный памятник – «Слово о полку Игореве». Звучала в ней извечная песня побежденных:


Посеяна новая пашня
Солдатскими головами.
Поливана новая пашня
Горячей солдатской кровью.
Тяжко голове без плеч,
Беда телу без головы.
Не снопы то стелют –
Человечьи головы кидают!
Не цепами молотят – мечами!
Жизнь на ток кладут и веют душу,
Веют душу храбрую от тела!

Печальную повесть о походе Игоревом под перебор гуслей-самогудов рассказывал извечный певец земли русской Баян вещий:


Вступил князь Игорь в золотое стремя
И поехал по чистому полю.
Солнце ему тьмою путь заступало;
Ночь стонами грозы птиц пробудила;
Свист звериный встал,
Взбился див –
Кличет на вершине дерева,
Велит прислушаться – земле незнаемой,
Волге,
И Поморью,
И Сурожу,
И Корсуню,
И тебе, Тмутороканский идол!
Игорь скрепил ум силою своею
И поострил сердце свое мужеством,
Исполнившись ратного духа,
Навел свои храбрые полки
На землю Половецкую
За землю Русскую.
Потопали поганые полки половецкие
И рассыпались стрелами по полю.
На другой день спозаранок
Кровавые зори свет возвещают;
Черные тучи с моря идут,
Хотят прикрыть четыре солнца,
А в них трепещут синие молнии.
Быть грому великому!
Вот ветры, внуки Стрибога,
Веют с моря стрелами
На храбрые полки Игоревы.
С раннего утра до вечера,
С вечера до света
Летят стрелы каленые,
Гремят сабли о шлемы,
Трещат копья булатные
В поле незнаемом,
Среди земли Половецкой.
Черная земля под копытами
Костьми была засеяна
И кровью полита:
Горем взошли они по Русской земле.
Никнет трава от жалости,
А дерево с горем к земле приклонилося.
Тогда по Русской земле редко
Пахари покрикивали,
Но часто вороны граяли,
Трупы между собою деля,
А галки свою речь говорили,
Собираясь полететь на добычу.

Жены русские восплакали, приговаривая:


«Уже нам своих милых лад
Ни мыслию не смыслить,
Ни думаю ни сдумать,
Ни глазами не повидать,
А золота и серебра совсем не потрогать».

Звучит в Песне призыв к князьям страстный и горестный выйти на поле сечи:


Великий князь Всеволод!
Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать,
А Дон шлемами вылить!
Ты, буйный Рюрик и Давид!
Не ваши ли воины
Золочеными шлемами по крови плавали?
Не ваша ли храбрая дружина
Рыкает, как туры,
Раненные саблями калеными
На поле незнаемом?
Вступите же, господа, в золотые стремена
За обиду сего времени,
За землю Русскую,
За раны Игоревы,
Буйного Святославовича!
Стреляй же, господин, в Кончака,
Поганого раба,
За землю Русскую
За раны Игоревы,
Буйного Святославовича.

Но тщетным был этот призыв. И павшие воины «изронили жемчужную душу из храброго тела». Верная жена Игоря Ярославна горькую песнь свою поет, напрасно мужа ожидаючи.


На Дунае Ярославнин голос слышится,
Кукушкою безвестною рано кукует:
«Плачу, — говорит, — кукушкою по Дунаю,
Омочу шелковый рукав в Каяле-реке,
Утру князю кровавые раны
На могучем его теле».
Ярославна рано плачет
В Путивле на забрале, приговаривая:
«О ветер, Ветрило!
Зачем, господин, веешь ты навстречу?
Зачем мчишь хиновские стрелочки
На своих легких крыльицах
На воинов моего милого?
Разве мало было тебе под облаками веять,
Лелея корабли на синем море?
Зачем, господине, мое веселье
По ковылю ты развеял?
Ярославна рано плачет
В Путивле на забрале, приговаривая:
«Светлое и трижды светлое солнце!
Всем ты тепло и прекрасно:
Зачем, владыко, простерло ты горячие свои лучи
На воинов моего лады?
В поле безводном жаждою им луки скрутило,
Горем им колчаны заткнуло?»

Вместе с Ярославной плачут «вдовы – горлицы на сухом суку у пустого гнезда».

Совсем иная судьба была у другой Ярославны, ставшей королевой Франции и правившей ею.

У дочери князя Всеволода Евпраксии была своя судьба.

В романе Павло Загребельного «Евпраксия» рассказывается история замужества русской княжны и германского императора Генриха 1У. Из родной земли, ее Евпраксию, еще совсем девочку, отправили в дальнюю сторону, чтобы она браком своим укрепила связи политические.

«И вот в долгой дороге неожиданно открылся ей ужас колес. Непрестанное, безжалостное, упрямое вращение. Молчаливая безнадежность движения. Ехала, ехала, ехала… Куда, зачем? Словно изгнанный дух, затерянный в просторе, обреченный слоняться, блуждать, бродить, не в состоянии остановиться, пустить корни. До сих пор Евпроксии казалось, что вся ее прежняя двенадцатилетняя жизнь – словно добрые колеса, переезды из Чернигова в Переявлав и в Киев. То была езда с надеждой, с возвращениями, там всегда над ней было нежное небо детства.

Теперь все это оставалось безвозвратно и безнадежно позади, а жестокие колеса безжалостно, в тупом упрямстве отвозили ее дальше и дальше от Киева, от всего родного, и дороги стали враждебные и немые, земля не принадлежала ей, она не принадлежала земле, оставляла навсегда мир детства, а может, то детство покидало ее, отрекалось от нее. На Евпраксию обрушилось темное неистовство, она билась в княжеской повозке, пытаясь в клочья разодрать драгоценную свою одежду, заходилась в бессильных рыданиях.

А в небе заливались радостно жаворонки, кричали в вечерних травах коростели, квакали в теплой воде лягушки, скрипели колеса, тревожно ржали кони, верблюды отчаянно ревели, раздраженно кричали погонщики. Звенела оружием киевская дружина, которую князь киевский Всеволод выделил сопровождать княжну Евпраксию. Перекликались меж собой саксонские рыцари, посланные маркграфом Генрихом для охраны своей невесты. А она не слышала ничего. Как хотела она остаться, и каким отчаянием наполнялось сердце ее от мысли, что невозможно возвратиться никогда, никогда, никогда… Дорога пролегла перед нею безнадежная, бесконечная и немая. Все дороги будут немыми, коли покинешь родную землю.

А обоз упорно и неуклонно продвигался вперед. Оставались позади затаившиеся в пущах четырехлицые древние боги-идолы, умалялись четырехветровые русские небеса. Утомленно-пугливое просонье стряхивало шепот с трав, мир окутывали туманы, такие плотные, что в них не летали даже ангелы, а то внезапно раздиралось небо и падали на землю бури, в неистовых порывах разметывали все вокруг себя, и тогда Евпраксия молилась в душе какой-то неведомой силе, чтоб и впрямь все исчезло, ничего не осталось, а она чтоб очутилась дома, в Киеве, на Красном дворе, возвратилась туда, куда нет ей возврата.

И тогда небеса зацветали слезами, и ветры хохотали и бесновались, и над всем царило безнадежно-убийственное движение колес. Вельможная невеста Евпраксия, что означает по-гречески «Счастливая» в свадебном обозе уже далеко отъехала от родных Золотых ворот».

Когда, наконец, девочка-княжна прибыла к германскому двору, русские послы настояли на том, чтобы свадьбу отложили до исполнения ее шестнадцатилетия. Шальному саксонскому жениху не удалось дожить до этого срока. Евпраксия этим обстоятельством ничуть не была огорчена. Все время она проводит в монастыре, изучая латинский язык и культуру своей новой страны. Огорчена она была другим.

«Каждый день для нее тянулся медленно и тяжело. Семь раз в сутки монастырский колокол отбивал время для канонических молитв. У Евпраксии горели свечи ночью и днем. Чтоб тьмы не было никогда. Потому что, не дай бог, обидят! Могли обидеть, могли. Ибо в мире царит блуд, царят мечи и секиры, бури и волки, а люди – тоже как волки. В аббатстве много молились, но молитвы словно плавали поверх жизни, не проникая ни в души, ни в повседневное бытие. К тому же для киевлянки молитвы были чужие, малопонятные.

Вернулся из похода Генрих 1У. Все ветры и дыми Европы были в его рыжеватой бороде. В нем перемешались суеверия времени и собственные, привычка и потребность властвовать, умение признать неизбежное, напускная неприступность, наигранное величие, упрямство, зазнайство, недоверие, подозрительность. Он никогда не оглядывался назад, смотрел только перед собой, взгляд у него был тяжелый, падал сверху вниз, подавлял и раздавливал, никто не мог выдержать этого взгляда, кто же выдерживал – должен был неминуемо погибнуть.

Он стремился казаться оскорбительно-грубым, чтобы отпугнуть от себя души низкие и ограниченные, чем как-то сразу же и понравился Евпраксии при их первой встрече. Она поняла его раздражительность и вот эту утомленную его сутулость. Такое – от печального величия. А печальное потому, что не надобно ему самому. Другим – да, ему – нет. Так понимала его Евпроксия.

Генрих натолкнулся на умные серые глаза русской княжны, и увидел, что дерзости в них больше, чем у него самого. Он не вдруг сообразил, кто это, что это перед ним такое. Повел взглядом снизу вверх. Волосы выбились золотыми прядями из под черной накидки; ноги, фигура – стройные, ладные, существо это – девушка чужая, появилась тут словно воплощенная обида для его императорского достоинства, словно раздражающий вызов, намек на что-то.

Поклонилась вежливо, без преклонения. Дерзка, дерзка! Нужно тотчас же наказать умалением, пренебрежением, но тут же Генрих подумал: иметь перед газами такое создание не лучше ль, чем смотреть каждый день на баронов с немытыми ушами. Тут жалостно и устрашенно мелькнуло: стар, ох как стар он. Розы не пахнут, псы не лают, любовь остыла, зло побеждает.

Он взглянул на Евпраксию искоса, почти украдкой. Ее глаза подплывали к нему, словно два серых длиннокрылых птаха.

Генрих протянул княжне руку:

— Будьте за столом моей дамой. Германский император сегодня знать не хочет ничего германского.

А за окном казнили лихих грабителей – зеленых братьев, которых отловили рыцари Генриха. Одних варили в котлах на медленном огне, других, зашитых в мешки, живьем подвешивали коптиться, третьих развесили на ветках вниз головой. Они ведь зеленые братья, вот и быть им среди зеленых листов, под зелеными ветрами. Нечеловеческий вопль пытаемых заглушал пение птиц.

Прошло время, и император сказал:

— Я беру русскую княжну в жены, Она станет императрицей. Она предстанет в императорском убранстве, в короне и горностаях, прекрасна красой и ростом, чистая, как снег, любому видно – молодая, брови вразлет, нос точеный, лицо светлое, очи дивно-большие, русая, радостная, сладкоголосая, чудо, чудо средь женщин! Походка, жесты, повороты головы – все дышит целомудрием. Рождена быть императрицей. Служить еще большему возвышению Генриха.

За ней полсвета – могучая, богатая, загадочная Русь, которой нет предела, пред которой многие и многие заискивают.

Нельзя сказать, что Евпраксия была обеспокоена необычайной новизной положения. Станешь императрицей, — думала она, — осчастливишь мир… Себя или мир? Думая о мире, думаешь о себе. В ней, двадцатилетней девушке, проснулась женщина, что знает про свою красоту, считает, что лишь ее природа одарит наивысшими достоинствами. Генрих – император по происхождению. Она станет выше всех женщин благодаря самой себе. Ибо такова она есть, а лучшей нет на земле!.. Она станет императрицей; она заберет у Генриха пусть хоть какую-то частицу германской грубости, передаст ему взамен русскую мягкость. Осчастливит мир, осчастливит.

Придавленная камнем жизнь рвется ввысь с еще большей силой. Поэтому так легко и охотно пошла Евпраксия навстречу Генриху.

Не заметила она душевного опустошения Генриховой преждевременной старости, не подумала, что по самую шею входит в мертвые воды высоких забот государственных, где на чувства людские не остается ни места, ни времени, ни сил.

Стала женой императора, пугливо, стыдливо, пылая, ждала, когда он сделает ее женщиной, ждала той минуты, когда они останутся наедине, двое в целом мире, и все исчезнет, лишь они будут двое; земля, небо, воды будут принадлежать им одним, сады будут цвести и птицы петь, и сферы небесные заиграют им одним, и чудилось, как он скажет ей: «Юная красавица, мудрое творение, божье создание в невиданной прежде красе! Скажи, кто дал тебе эту красу? Скажи, ибо я пришел сюда для того лишь, чтобы узнать это, и, узнав, оставить тебя нетронутой».

Она не захочет этого, она скажет ему: «Перси мои нежны и скромны, белая кожа их не ведала пятен, два их сладких душистых яблока сорваны с древа жизни, стоящего среди рая… Я опоясана Удовольствием, Чистотой и Нежностью. Нежность окутала меня в прозрачную, как кристалл, одежду. Непорочность обвита золотой блестящей гирляндой неприкосновенности и пугается, когда говорят о ней…»

Но таинственной встречи не происходило, а торжества затянулись надолго. Свадебный кортеж ехал через всю Германию, гремели приветствия, ночи исходили в пиршествах, императору и императрице стелили под ноги красное сукно, в каменных соборах выпевали молитвы, рыцари сверкали железом; зеленели леса; все было, как и предполагалось, кроме сокровенного, стыдливо-стеснительного, данного людям, чтобы ощущали в себе не только бога, но еще и животное, чтоб соединили в себе несоединимые начала, не отдавая преимущества ни мужскому, ни женскому, боясь однобокости, стремясь к двуединому, совершенному.

Не было, не было, не было. Ни попыток, ни намеков, ни оправданий, ни обещаний. День, второй, десятый… Император был весь в пышности торжеств, пышности, ничем не наполненной, пустой, бессмысленной и, выходит, ненужной.

Вот тогда наступило прозрение. Пробудилось в ней воспоминание, и все детское, молодое, давнишнее, навеки утраченное, возвращалось к ней со взмахом птичьих крыльев, в щебетании трав, в сверкании красна солнышка. Она смотрела на вечно серое небо, на серый камень вокруг, и представилось ей, будто лежит она здесь издревле, и вся эта земля не знала молодости, весеннего ветра, нетронутости, дикого восторга свободы. Стар этот камень, и собору как будто тысяча лет, и все вокруг одряхлело. А она сама… словно земля ее родная, молодая, нетронутая, ей так хочется жить, она рвется из этой закованности, из этих каменных тисков. Станешь императрицей – осчастливишь мир… Можно ли осчастливить камень?

Уже получила огласку сплетня, что император не ночевал с императрицей в спальне, не исполнил мужского назначения, еще не укротил, стало быть, молодую и, видно весьма норовистую молодую кобылицу.

Позор! Посрамление святынь! Это вызов мужскому достоинству.

Генрих знал: можно властвовать огромной страной, но оставаться беспомощным перед одним человеком. Особенно болезненное бессилие – перед женщиной. Женщина становится тогда страшней многочисленного вражьего войска. Войско ты способен разбить, женщину – никогда. Генрих ощутил это, видно, смолоду, бросался на женщин жадно и ненасытно. Красивейшие из них дарили ему свои ласки, но ожесточенные битвы за власть отбирали все больше и больше сил, и он вдруг почувствовал, что уже не в состоянии раздваиваться. Для него достоинство властелина осталось выше и важней полноты жизни и улыбки женщины.

Его дух, раненый властью, содрогается, будто в агонии, в судорогах своих рвется то ли к тягчайшему злодеянию, то ли к подвигу величайшей дерзости. Творя великое, спускаешь с привязи диких коней своеволья, и они разносят-разметывают колесницу света, и наступает тьма, и нет сил побороть ее, и открывается ящик Пандоры, вылетают из него демоны разрушений, до конца истребляя остатки жизни в тебе самом.

Когда пришла эта юная русская княжна, Генриху показалось, будто все возвращается: радость нового дня, вкус поцелуя, голоса и краски жизни. Еще ему светит солнце! То была кратковременная вспышка, ее хватило только на то, чтобы император отважился избрать себе новую императрицу. Сразу после обручения он ощутил в себе упадок сил.

И потому любовь их была серая, тоскливая. Надо всем повисла плотная стена осеннего дождя, жизнь Евпраксии, будто осеннее небо, сплошь подернулась мраком. Нестерпимы стали ночи, когда, внезапно просыпаясь, она бегала-бегала по темной, безмерно просторной императорской спальне, плакала-плакала. Императрица поднялась выше всех, и стала самой одинокой из всех.

Однажды ночью Евпраксии послышалось потрескивание свечей в мертвой тишине темного дворца. Она услышала шорох, шелест, шуршание босых ног по каменному полу и чуть не умерла от ужаса, когда вдруг перед нею, с двух сторон императорского ложа возникли из тьмы совершенно голые мужские фигуры. Молодые, они мигом добежали, окружили ложе, озверелые, похотливо потянулись к ней, один, два, три, четыре, пять… Будто брошенные какой-то злой пращой, подчиняясь чужой и преступной воле, они… должны были бояться там, за дверью императорских покоев, а тут уже не было в них никакого страха, разве лишь юношеское смущение, но и его сбросили вместе с одеждой, одолели быстротой, решительностью, наглостью.

Она беззащитна.

— Стойте! – крикнула Евпраксия нападчикам.

Они молча рвали с нее одеяло. Схватили, двое с одной, трое с другой стороны постели, каждый тащил к себе, и только это еще спасало императрицу.

— Не смейте!

Смели, знали про свою безнаказанность. Им повелели недвусмысленно и грозно – ворваться в спальню, учинить насилие, в самом логове скрутить, раздавить, распять. В гнезде! На ложе! На корабле – ха-ха! – наслаждений и ненасытности. Отомстить за одно лишь мужское бессилие.

Император знал, кого посылать. Действовал безошибочно. Эти не отступят, пока не добьются своего. Иначе за дверью их ждет смерть. Голых возьмут в мечи и на копья суровые воины.

— Возьмите ее, — кричал он им, и все слышали. – Возьмите ее, как только можете взять. Ей мало императора! Этой распутнице мало, все мало! Всесветная блудница! Пусть содрогнется перед вами, пусть расплющится! Туда! Быстрее! Спешите!

А за стенами спальни разнузданное пиршество обретало размах и разгон. Пили щедро и жадно, ели еще жаднее, краснотой наливались морды, хищно блестели глаза, тяжко стучали о дубовые столешницы набрякшие тупой силой кулаки, в вызывающе-нарочитых криках дергались рты, — наступало единение пьяниц, солидарность обжор, сплоченность в темных страстях, кипятились, наглели, свинячили, теряя облик человеческий…

Смахивали со столов кружки с пивом, блюда с недоеденным, похвалялись, ругались, угрожали. А потом и на столы вскакивали, скакали, по-дьявольскому задирали ноги, топтали пищу; швыряли посуду, под пьяный гогот старались попасть в собутыльников, да чтоб в голову, прямо в морду; а «танцующих» хватали за ноги, сбрасывали наземь вместе со столами; в срамном шуме, в проклятиях, в гоготе все переворачивалось, мир переворачивался…

Евпраксия кричала, но ее не слышали. Она поняла, что это конец. Покрывало трещало, расползалось, нападающие увидели ее тело, ее наготу, всю ее. Тогда она вскочила на ложе, прыгнула вперед, вырвалась, выскользнула вьюном из их рук, резко отскочила в сторону и схватилась за поставец, столик с вином и кубками. Они помешали друг другу, падали кто на постель, кто на пол. Императрица крикнула с внезапной властностью:

— Постойте! Что вам нужно? Вы хотите получить меня? Но вас пятеро. Так кто же первый?

Сама не верила, что может такое сказать! А те пятеро, голых, сбившихся в кучу, на миг растерялись. Впрямь, кто же из них кинется первым? Они не подумали об этом. Император им не сказал. Кто же?

— Вы же рыцари, а не псы, — продолжала она презрительно и высокомерно. – Перед вами женщина. И ваша императрица. Кто же сочтет себя самым достойным?

Поднялись просто голые и молодые, без знаков различия в происхождении, положении, богатстве, влиянии. И вправду: кто первый?

— Так слушайте меня, — уже приказывала Евпраксия, — я даю вам вино. Вы должны выпить со мной вот из этого императорского кувшина. Из прекрасных золотых кубков. А я буду пить вместе с вами. Кто первый осушит свой кубок, тот будет первым и для меня. Принесите-ка вот тот ларец!

Они бросились выполнять приказание все сразу, схватили ларчик, подаренный императрице ее верным другом, поставили к ногам. Она спокойно открыла шкатулку, достала золотое зеркало и взглянула в него, не торопясь, оглядела себя, словно была тут одна в спальне. Потом открыла потайное дно. Тусклым золотом сверкнули продолговатые узкие кубки. Она достала их по одному – один, два, три, четыре, пять… Оставался шестой. Взять и себе? Налить, выпить – и не знать больше ничего? Испытать облегченье, навсегда, навеки? Посмотрела на тех, жадных, наглых, бесстыдных. Дрожат от похоти. Плоть бездушная! Отбросы людские! И ради таких укорачивать себе век? Жизнь прекрасна, она вся игра чистых сил, так почему же ей должно отнять у жизни свою чистую силу?..

Разливала вино в кубки твердо, умело, налила и себе в огромный императорский, унизанный изумрудами и рубинами. Подняла его.

— Берите!

Рванулись к столику, схватили кубки, придвинулись к ней ближе и ближе, чтобы не проворонить потом свое, чтоб опередить других, дорваться первым, может, и не из-за нее женских прелестей, а ради милостей императора. Она смотрела на них поверх своего кубка. Рыча, как звери, они выхлебали вино наперегонки и остановились вдруг все, разом, словно натолкнулись на каменную стену, стояли удивленные, не веря в свое внезапное оцепенение, еще стояли, а уже были мертвы.

Яд византийский действовал быстро и безжалостно. Она дрожала мелко-мелко, как осина в безветренный день. Из намертво зажатого в руке кубка красное вино пролилось на бедра, на живот; она стояла в красных пятнах вина, будто в кровавых каплях, огромные глаза расширены, растрепанные длинные светлые волосы, прекрасная и страшная, ангел нежности и греха, невинности и преступлений, и такой увидел ее император, который тихо и молча прокрался в спальню в надежде на другое зрелище.

Он хищно и ловко перепрыгнул через мертвые тела, рванулся к жене, сжал ее в объятиях, оторвал от пола и рывком перенес к ложу. Руки Евпраксии бессильно повисли, голова откинулась, словно у мертвой, но Генрих ничего не замечал, он задыхался от восторга ощущать ее податливость, от счастья чувствовать свою мужскую силу, и он насытил свое вожделение болезненно, тяжко и постыдно…

В эту ночь нежность была растоптана, стыд отнят, гордость осмеяна – что же осталось? Между Евпраксией и Генрихом разверзлась пропасть бездонная, напрасно было и думать теперь чем-то ее заполнить».

Вскоре Генрих поселил императрицу в высокую башню. Это было ее своеобразное почетное заключение. Здесь Евпраксия перестала жаждать чего-либо, перестала бунтовать, предпочтя буйству блаженство безразличия. Ее, русскую княжну, которая привезла германскому императору богатейшее приданое, снабжали в башне только самым необходимым. И ей этого хватало.

«Заточенные часто бывают похожи на неведающих. Незнание часто спасает человека. Для того, кто в неволе, река времени течет где-то в неизвестности, а они, выброшенные на ее топкие берега, словно спасаются от этих неминучих перемен, утрат и унижений, что несет с собой всемогущее движение вечности. Когда до человека не доходит никаких вестей, ему кажется, что вокруг и не происходит ничего, — время-де остановилось, и все остается сегодня таким, как было вчера, месяц, год назад. Счет ведется с того дня, когда тебя разъединили с миром, ты все глубже уходишь в себя, и самое малое в состоянии твоей души, самые малые изменения в ходе мыслей многозначащи, а огромная жизнь вокруг тебя обратилась в ненастоящую, лишенную живого интереса.

На незаконное заточение императрицы обратила внимание римская церковь. Она возжелала использовать Евпраксию как знамя христианской веры, и благодаря этому знамени завоевать себе восточные бескрайние пространства Руси – столь лакомого и желанного кусочка». (П. Загребельный)

По свидетельству Льва Гумилева, Евпраксию вызволили из заточения «императора Генриха 1У, принадлежащего к сатанинской секте, мистерии которой, как и у всех сатанистов, заключались в надругательстве над церковными обрядами и таинствами, графиня Матильда и папа Урбану П. Генрих 1У силой вовлек свою жену в участие в мистериях: на ее обнаженном теле служили кощунственную мессу. Евпраксия была женщина русская. Она не выдержала немецких безобразий. В 1094 году императрица выступила на Константском соборе с разоблачением мужа и получила отпущение в невольном грехе. Для Генриха же 1У проблема совести, столь важная на Руси, не имела существенного значения».

«Римская церковь превознесла Евпраксию, а потом… унизила – опозорила тяжко перед всем миром, сообщив, будто все годы провела императрица в тяжком блуде. Что им до ее чистоты, до души ее, до боли и страданий? Что им до истины? Они приспосабливают истину к своим корыстям, к своей жадности, властолюбивой ненасытности. Что для них значит растоптать женскую честь?

Когда-то открылся ей весь ужас колес. Непрестанное, безжалостное, упрямое движение. Тогда маленькой Евпраксии подумалось, что в жизни все должно вертеться от низшего к высшему, от греха к чистоте, праведности и святости, от поражений к взлетам и торжествам.

Горький опыт доказал ей, как тяжко она ошибалась. Единожды попав во власть колес, уже нет сил от нее освободиться. Колеса разрастаются до громадных размеров, весь мир представляется чудовищным колесом, сферы небесные вращаются не под мягкие звуки Пифагоровой музыки, а в бесчеловечном скрежете угроз и кар всему сущему на земле, и сущее это провинчивается попусту в необозримо гигантском круге бытия, где нет ничего, что не зависело бы друг от друга, где ничто не может высвободиться, выкрутиться, вырваться. Колесо фортуны – сей ужасающий знак неизбежной судьбы – стало знаком несчастий для Евпраксии с того самого мгновения, когда она заметила его безостановочное вращение и поняла, что никогда из него ей не выйти на свободу.

Когда-то думала: «Станешь императрицей – осчастливишь мир». Теперь суживай пределы. Вырвись из своей зависимости, покинь всех этих императоров, пап, герцогов, графинь, баронов. Они ввинчены в жестокое коловращение навеки, обречены оставаться в неумолимой зависимости друг от друга, они нужны друг другу, как волк и серна, вода и пламя, земная твердь и небесные эмпиреи.

Евпраксия обращалась к папе Урбану:

— Я прошу заступничества, ваше святейшество. Защитите мою честь, умоляю вас. Погасите костер постыдный, в котором сгораю безвинно и несправедливо. Пожалейте мою молодость, моя душа чиста, она умирает от грязи, брошенной на нее злыми силами. Вызволите меня из плена этих злых сил. Я не хочу возвращаться даже мыслью к тому страшному человеку, которого называют германским императором. В вашей воле освободить меня от брака с ним. Спасите меня, святой отец!

Он освободил.

И она попала из неволи императорской в неволю папскую. И везде люди не живут – грызутся, будто бешенные собаки, где ненависть громоздится в каменных дворцах и церквях, плодятся и размножаются за тройными стенами и бездонными рвами, а затем разлетаются по всему свету гнилые брызги, расползаются моровой язвой, разносятся ветрами коварства. Здесь руками в нечистотах стремятся очистить чужие души от крохотных пылинок греха.

И снится Евпраксии сон. Ее маленький сын, умерший при родах идет впереди тысячи детей, ведет их за собой, они собираются из Германии, Бургундии, Франции, маленькие, неразумные, беззащитные, и все они идут молча, упорно, ослепленно. Куда? В крестовый поход.

Страшно! Страшно!

Дети перебираются через горы, проходят долины. Детей травят собаками. Забрасывают камнями. И даже воды не дают, и дети пьют из ручейков и рек, по-звериному, с колен, лакают грязную теплую воду. Евпраксия бежит за сыном, за детьми – не может догнать, зовет их — не слышат… И вот дети на морском берегу, вырастает огромный черный корабль, а перед кораблем – папа Урбан в золотой тиаре, он стучит золотым крестом по корабельному борту, как в дверь, и кричит:

— Сюда, воины Христовы, сюда!

— Они же не поместятся!– восклицает Евпраксия.

— Все в воле божьей, — отвечает Урбан.

Она подбегает ближе и — задыхается от ужаса: у корабля нет дна – и морская бездна внизу. Дети падают в бездну, исчезают в ней, а на их месте появляются новые, и папа гонит их в бездну, и они в свою очередь исчезают в пучине; когда же тонет последний из пришедших, Урбан сталкивает на корабль ее маленького сына, и море смыкает над ним свои воды и все кончается, и на целом свете навеки поселяется ужас и темнота». (П. Загребельный)

Этот сон был не последним в жизни Евпроксии. Последним сном она заснула в 1109 году и похоронена была в Печерском монастыре. На ее надгробном камне выбита скромная надпись, за которой не угадывается тяжкого пути русской княжны.

И чудится, словно бы сама судьба Руси схожа с судьбой бедной Евпроксии, стремившейся к чистому, светлому, а вынужденной погрязнуть по воле властных людей в гнили и в грязи, заплутать в пропащих дебрях. Русь назвала себя Святой, а до святости ей было ой как далеко…

Живут люди на Руси трудно, немного порадуются – долго погорюют, а в горести и песни горестные придумывают да поют:


Что же ты, березонька,
Не зелена стоишь?
Люлечки-люли
Не зелена стоишь?
Али тебя, березонька,
Морозом побило?
Люшеньки-люли
Инеем прихватило?