Английская поэзия.


</p> <p>Английская поэзия.</p> <p>

В этой главе я хочу познакомить своего дорогого читателя с несколькими стихотворениями малоизвестных английских поэтов. О их жизни мало что известно, поэтому хоть в какой-то степени представить себе, что это были за люди и что их волновало можно лишь из текстов этих стихов.

Вот весельчак Роберт Геррик приглашает свою возлюбленную встретить солнечное утро пышной весны:


Вставай, вставай, гони постыдный сон,
Парит на крыльях света Аполлон,
Аврора, радостно юна,
Мешает краски и тона.
Молю, коснись ногой босой
Травы, обрызганной росой.
Уж час, как солнцу молятся цветы,
Неужто до сих пор в постели ты?
Взгляни, сонливица, в окно, —
Пичуги славят день давно
И обещают счастья нам…
Проспать такое утро – срам.
Все девушки, хоть смейся, хоть вздыхай,
До жаворонков встали славить Май.
Не зря трава свежа и зелена,
В зеленое оденься, как весна.
Конечно, нет алмазов тут,
Зато тебя росинки ждут,
И может ласковый рассвет
Из каждой сделать самоцвет,
А кроме них получишь нынче ты
Нить жемчуга волшебной красоты,
Коль отыскать успеем мы
Ее в кудрях росистых тьмы.
Любви, что жжет и греет нас,
Беречь не стоит про запас, —
Пока мы не состарились, давай
Пойдем вдвоем встречать веселый Май.

Поэту, как видно, хорошо знакома неустроенность влюбленных парочек, чья безудержная страсть ни в коей мере не санкционирована их родными.


Лишь под луной любовники украдкой
Едва вкусят восторга страсти краткой,
Из милых уст опьянены на миг
Дыханьем роз, фиалок и гвоздик,
Едва пошлют воздушное лобзанье
Жемчужине ночного мирозданья, —
Как тут их друг у друга отнимать
Бежит жена ревнивая, — иль мать
С крыльца гремит ключей унылой связкой, —
И те, несчастные, поспешной лаской
Покажут вдруг, как туго им пришлось:
Вдвоем нельзя и невозможно врозь.

А вот поэт предлагает дамам внести в свой наряд некий момент небрежности, чем и приворожить взгляды взыскательных мужчин, ибо


Так часто нам пленяет взор
Небрежно-женственный убор!
Батист, открывший прелесть плеч,
Умеет взгляд к себе привлечь;
Из кружев, сбившихся чуть-чуть,
Мелькнет корсаж, стянувший грудь,
Из-под расстегнутых манжет
Оборка выбьется на свет,
И юбок пышная волна
Под платьем дерзостно видна,
А распустившийся шнурок –
Для глаза сладостный намек.
По мне, так это во сто крат
Милей, чем щегольской наряд.

Но Роберт Геррик не только изысканный кавалер, дающий советы дамам, он еще и оптимист с философским уклоном. Вот как он обращается к своей немилостивой судьбе:


Круши меня – я, беспечален,
Усядусь посреди развалин.
Дери на клочья – все равно,
В беде терпенье мне дано.
Мой жалкий вид осмей победно;
Беги, как от заразы вредной;
Хоть сделай чучелом – а все ж
Меня ни чем ты не проймешь.

Надо отметить, что именно английские авторы были самыми оптимистичными и веселыми в пределах европейской поэзии ХУП века, хотя и их не обошла стороной поэзия сладостного сюсюканья, подражающая букулистической. Пример таковой поэзии любезно предоставил нам Ричард Крэшо.


О грезы, в мир теней
Летите, прикоснитесь к ней
Воздушного лобзания нежней.
Твоих ланит цветы
Нежны, лилейны и чисты,
И легковейны дивные персты.
Рубин играет и горит
В живом огне твоих ланит,
И свято каждый перл слезу хранит.
Пленительно юна
Улыбка, что тебе дана,
И прелести таинственной полна.

А вот поэт Джордж Герберт страдает от того, что не может найти новых слов для своей поэзии.


Вились, лились, переливались мысли,
На пиршество спеша, хоть я был сыт,
Иные я отбрасывал: прокисли,
Прогоркли или плакали навзрыд.

Где, где найти слова для того, что уже бесчисленное множество раз было сказано и пересказано лучшими из лучших?.. Уж кажется не осталось таких слов. Ан нет. Вот Генри Воэн, взирая на природу, задумывается о судьбе души:


О водопад, придя к тебе,
О нашей я гадал судьбе:
Раз каждой капле суждено
Достичь небес, упав на дно,
То душам, оставляя свет,
Страшиться тьмы причины нет;
А раз все капли до одной
Возвращены в предел земной,
Должна ли опасаться плоть,
Что жизнь ей не вернет Господь?
О очистительный поток,
Целитель от мирских тревог,
Мой провожатый в те каря,
Где бьет источник Бытия!
Как сплетены восторг и страх
В твоих таинственных струях,
Как много здравных горних дум
Являет твой волшебный шум!
О мой невидимый надел!
Для славной доли я созрел,
И к небу льнет душа моя,
Как долу падает струя.

Религиозный экстаз звучит в поэтических строках гимна во славу и во имя восхитительной святой Терезы, женщины, которая еще ребенком достигла зрелости и решилась стать мученицей. Эти строки создал Ричард Крэшо.


Любовь вершит судьбу людей,
И жизнь и смерть подвластны ей.
И вот, чтоб это доказать,
Возьмем не тех, в ком рост и стать,
Не тех, кому ценою мук
Принять корону в лоно рук
И божье имя в смертный час
Произнести без лишних фраз,
Не тех, чья грудь, как трон любви,
В поту омытой и крови;
Нет, мы возьмем пример иной,
Где храм воздушный, неземной
В душе у девочки возник,
Где юной нежности родник.
Умеет вымолвить едва ребенок первые слова,
Но мнит уже: что вздохи длить,
Дай смерти гордый лик явить!
Любовь со смертью – два крыла,
Но где ей знать – она мала, —
Что ей пролить придется кровь,
Чтоб проявить свою любовь,
Хоть кровью, что должна истечь,
Не обагрить виновной меч.
Ребенку ль разобраться в том,
Что предстоит познать потом!
Сердечко словно шепчет ей:
Любовь всех-всех смертей сильней.
Тут быть любви! Пускай шесть лет
Прошли под страхом разных бед
И мук, что всех ввергают в дрожь, —
На всех страдалец не похож,
Одной любовью создан он,
От прочих смертных отделен.
Любовь у девочки в душе!
Как жарко бьется кровь уже
Желаньем смерти и страстей!
Ей – кубок с тысячью смертей.
Дитя пылает, как пожар,
Грудь слабую сжигает жар,
И ласки, что ей дарит мать,
Никак не могут страсть унять.
Коль дома ей покоя нет,
То ей мирской оставить свет
И в мученичество уйти,
И нет иного ей пути.
О Сердце благородное, живи,
В словах неувядающей любви!
Всем языкам, народам, расстояньям
Явись одним слепительным пыланьем.

От мирского света уходят немногие. Оставшиеся живут жизнью земных людей и для них, исповедующих христианство, конфликт души и плоти наисущественнейший из наисущественных. Вот какой диалог между духом и телом подслушал поэт Эндрью Марвелл.

Душа говорит:


— О, кто бы мне помог освободиться
Из этой душной, сумрачной Темницы?
Мучительны, железно-тяжелы
Костей наручники и кандалы.
Здесь, плотских Глаз томима слепотою,
Ушей грохочущую глухотою,
Душа, подвешенная на цепях
Артерий, Вен и Жил, живет впотьмах, —
Пытаема в застенке этом жутком
Коварным Сердцем, немощным Рассудком.

Тело отвечает ей:


— О, кто бы подсобил мне сбросить гнет
Души-Тиранки, что во мне живет?
В рост устремясь, она меня пронзает,
Как будто на кол заживо сажает, —
Так что мне Высь немало стоит мук;
Ее огонь сжигает, как недуг.
Она ко мне как будто злобу копит:
Вдохнула жизнь – и смерть скорей торопит.
Недостижим ни отдых, ни покой
Для Тела, одержимого Душой.

Снова вступает душа:


— Каким меня Заклятьем приковали
Терпеть чужие Беды и Печали?
Бесплодную боль Плоти ощущать,
Все жалобы телесные вмещать?
Зачем мне участь суждена такая:
Страдать, Тюремщика оберегая?
Сносить не только хворь, и бред, и жар,
Но исцеленье – это ль не кошмар?
Почти до Порта самого добраться –
И на мели Здоровья оказаться!

Тело поет свою песню:


— Зато страшнее хворости любой
Болезни, порожденные Тобой;
Меня то Спазм Надежды раздирает,
То Лихорадка Страха сотрясает;
Чума Любви мне внутренности жжет,
И Язва скрытой Ненависти жрет;
Пьянит Безумье Радости вначале,
А через час – Безумие Печали;
Познанье скорби пролагает путь,
И Память не дает мне отдохнуть.
Не ты ль, Душа, так обтесала Тело,
Чтобы оно для всех Грехов созрело?
Так Зодчий поступает со стволом,
Который Древом был в лесу густом.

«Мистическим пламенем» горит вселенские метафоры Эндрью Марвелла. Но несправедливо было бы сказать, что это лишь горечи пламя. В нем подмешана и доля шутки, не правда ли? Поэт и веселое восприятие жизни живут друг с другом на дружеской ноге. Примером тому его обращение к не в меру стыдливой возлюбленной своей:


Ах, Вы могли бы целые эпохи
То поощрять, то отвергать меня –
Как Вам угодно будет – хоть до дня
Всеобщего крещенья иудеев!
Любовь свою, как дерево, посеяв,
Я терпеливо был бы ждать готов
Ростка, ствола, цветенья и плодов.
Столетие б ушло на воспеванье
Очей; еще одно на созерцанье
Чела; сто лет – на общий силуэт;
На груди – каждую! – по двести лет;
И вечность, коль простите святотатцы,
Чтобы душою Вашей любоваться.
Сударыня, вот краткий пересказ
Любви, достойной и меня и Вас.
Но за моей спиной, я слышу, мчится,
Крылатая мгновений колесница;
А впереди нас – мрак небытия,
Пустынные, печальные края.
Поверьте, красота не возродится,
И стих мой сгинет в каменной гробнице;
И девственность, столь дорогая Вам,
Достанется бесчувственным червям.
Так сделается Ваша плоть землею, —
Как и желанье, что владеет мною.
В могиле не опасен суд молвы,
Но там не обнимаются, увы!
Поэтому, пока на коже нежной
Горит румянец юности мятежной
И жажда счастья, тлея, как пожар,
Из пор сочится, как горячий пар,
Да насладимся радостями всеми,
Как хищники, проглотим наше время
Одним глотком! Уж лучше так, чем ждать
Как будет гнить оно и протухать.
Всю силу, юность, пыл неудержимый
Скатаем в прочный шар нерасторжимый
И продеремся, в ярости борьбы,
Через железные врата судьбы.
И пусть мы солнце в небе не стреножим, —
Зато пустить его галопом сможем!

Подшутив над своей скромницей, поэт серьезно задумывается над всяческими препятствиями любви.


Чудно Любви моей начало
И сети, что она сплела:
Ее Отчаянье зачало
И Невозможность родила.
Отчаянье в своих щедротах
В такую взмыло высоту,
Что у Надежды желторотой
Застыли крылья на лету.
И все же Цели той, единой,
Я, вериться, достичь бы мог,
Не преграждай железным клином
К ней каждый раз пути мне – Рок.
С опаскою встречать привык он
Двух Душ неистовую Страсть:
Соединись они – и мигом
Низложена Тирана власть.
Вот почему его статутом
Мы на века разлучены,
Сердца, воскруженные смутой,
Обнять друг друга не вольны.

Но веселый нрав Эндрью Марвелла не в силах подолгу предаваться унынью. Вот эту шутливую песенку не написал ли он, отчаливая к райским Бермудским берегам?


Далеко, около Бермуд,
Где волны вольные ревут,
Боролся с ветром утлый бот,
И песнь плыла по лону вод:
«Того, кто вывел нас из тьмы,
Кто указал нам путь сюда,
Где твердь и пресная вода,
Кто уничтожил чуд морских,
Державших на хребтах своих
Весь океан… Нам этот край
Милей, чем дом, милей, чем рай.
На нашем острове весна,
Как небо вечное, ясна,
И необъятно царство трав,
И у прелатов меньше прав,
И дичь сама идет в силки,
И апельсины так ярки,
Что каждый плод в листве густой
Подобен лампе золотой.
Тут зреет лакомый гранат,
Чьи зерна лалами горят,
Вбирают финики росу,
И дыни стелются внизу.
И даже дивный ананас
Господь здесь вырастил у нас,
И даже кедр с горы Ливан
Принес он к нам, за океан,
Чтоб пенных волн ревущий ад
Затих, почуяв аромат
Земли зеленой, где зерно
Свободной веры взращено,
Где склоны превратились в храм,
Чтоб мы могли молиться там.
Так пусть же наши голоса
Хвалу возносят в небеса,
А эхо их по воле вод
До самой Мексики плывет!»
Так пела кучка англичан,
И беспечально хор звучал,
И песнь суденышко несла
Почти без помощи весла.

Совсем иной нрав у Сэмюэля Батлера.


Что ж я, несчастный – за грехи, видать,
Судьбой приговоренный рифмовать, —
С упорством рабским ум свой напрягаю,
Но тайны сей, увы, не постигаю.
Верчу свою строку и так и сяк,
Сказать желаю «свет», выходит «мрак»;
Владеет мною доблести идея,
А стих подсовывает мне злодея,
Который мать ограбил — и не прочь
Продать за деньги собственную дочь.
Ну, словом, что бы в мысли ни пришло,
Все выйдет наизнанку, как назло!
Порой влепить охота оплеуху
Владеющему мною злому духу;
Измученный, даю себе зарок
Стихов не допускать и на порог.
Но Музы, оскорбившись обращеньем,
Являются назад, пылая мщеньем,
Захваченный врасплох, беру опять
Свое перо, чернила и тетрадь,
Увлекшись, все обиды забываю
И снова к Ним о помощи взываю.
Ах, где бы взять мне легкости такой,
Чтоб все тащить в стихи, что под рукой,
Эпитетом затертым не гнушаться, —
Жить, как другие, — очень не стараться.
Для прелестей бы всяких был готов
Набор из перлов, звездочек, цветов;
Так, лепеча, что на язык попало,
Кропать стихи мне б ни во что не стало;
Тем более – такая благодать –
Чужой заплаткой можно залатать!
Но вот беда: мой щепетильный ум
Слов не желает ставить наобум,
Терпеть не может пресные, как тесто,
Сравненья, заполняющие место;
Приходится по двадцать раз менять,
Вымарывать и вписывать опять:
Кто только муку изобрел такую –
Упрятать мысль в темницу стиховую!
Забить в колодки разум, чтобы он
Был произволу рифмы подчинен!
Не будь такой напасти, я б свободно
Дни проводил – и жил бы превосходно,
Как толстый поп, — чернил не изводил,
А лишь распутничал бы, ел и пил,
Ночами бестревожно спал в постели, —
И годы незаметно бы летели.
С тех пор, как эта тяга овладела
Моим сознаньем властно и всецело,
И дьявольский соблазн в меня проник,
Душе на горе, к сочиненью книг,
Я беспрестанно что-то исправляю,
Вычеркиваю здесь, там добавляю
И, наконец, так страшно устаю,
Что волю скверной зависти даю.
О Скудери счастливый, энергично
Кропающий стихи круглогодично!
Твое перо, летая, выдает
По дюжине томов толстенных в год;
И хоть в них много вздора, смысла мало,
Они, состряпанные как попало,
В большом ходу у книжных продавцов,
В большой чести у лондонских глупцов:
Ведь если рифма строчку заключает,
Не важно, что строка обозначает.
Да, тот несчастлив, кто по воле муз
Блюсти обязан здравый смысл и вкус;
Хлыст, если пишет, пишет с наслажденьем,
Не мучаясь ни страхом, ни сомненьем;
Он, сущую нелепицу плетя,
Собою горд и счастлив, как дитя, —
В то время как писатель благородный
Вотще стремится к высоте свободной
И недоволен никогда собой,
Хотя б хвалили все наперебой,
Мечтая, блага собственного ради,
Вовек не знать ни перьев, ни тетради.
Ты, сжалившись, недуг мой излечи –
Писать стихи без муки – научи;
А коль уроки эти выйдут слабы,
Так научи, как не писать хотя бы!

Но сия наука «неписания» талантам недоступна. И поэт снова берется за перо. Вот он бросает в лицо тиранам свои смелые строки:


Лев – царь зверей, но сила этой власти
Не в мудрости, а в ненасытной пасти;
Так и тиран, во зле закоренев,
Не правит, а сжирает, словно лев.

Вот он весьма точно подмечает:


Когда бы мир сумел решиться
На то, чтоб глупости лишиться,
То стало б некого винить
И стало б не над кем трунить,
Дел бы убавилось настолько,
Что просто скука, да и только.

А вот он обличает Предрассудки:


Вождь мира – Предрассудок; и выходит,
Как будто бы слепой слепого водит.
Воистину, чей ум заплыл бельмом,
Рад и собаку взять поводырем.
Вот и среди зверей нет зверя злее,
Чем Предрассудок, и его страшнее:
Опасен он для сердца и ума
И, сверх того, прилипчив, как чума.
И, как чума, невидимо для глаза
Передается злостная зараза;
Он, в человека отыскавши вход,
До сердца сразу ядом достает.
В природе нет гнуснее извращенья,
Чем закоснелое предрассужденье.

Вот и закончилось небольшое путешествие по миру английской поэзии, очень необычной поэзии, в которой зародились зачатки знаменитого английского юмора. Что и говорить, с ним куда сподручнее шагать по крутым ухабам и склонам человеческого бытия.