Байрейтская весна отшумела, отплескалась потоками солнечных дождей и сменилась жарким душным летом, припорошившим глянцевую листву блеклыми частичками серой пыли. Столб этой серой пыли, поднявшийся от колес автомобиля, увозившего Айседору из вагнеровского поместья, затуманил вид на виллу «Ванфрид», а вскоре она и совсем скрылась за поворотом.
«Почему столь многообещающие весны в моей жизни оставляют за собой только угнетающие картины разрухи? — монотонно ползла мысль в голове Айседоры. Она неотрывно смотрела на кончики своих темных туфель. — Почему провидение обходится со мной столь жестоко? Быть может, само мое весеннее рождение предрекает жизнь, в которой всякое с радостью и энтузиазмом начатое мною дело, не подойдя к своему окончательному завершению, будет рушиться и оставлять под своими обломками частички моей измученной души?..
Но пора положить конец грустным и бессмысленным размышлениям. Пришло время задуматься о неотложных делах: встретиться с импресарио, заключить контракты и давать изо дня в день концерты, которые не оставят ни сил, ни желания заниматься поиском новых удивительных танцев. Скучно… Как все это невыносимо скучно…»
Было быстро организовано турне, и Айседоре пришлось путешествовать по городам Германии, несмотря на невыносимую жару, стоявшую этим летом. Предпринятые ею поездки постепенно довели ее до такого нервного истощения, что окружающие стали обращать внимание на ее худобу и изможденный вид. Появились тяжелые, беспросветные признаки бессонницы. Долгими ночами она лежала, проводя рукой по своему исстрадавшемуся телу, охваченному, казалось, тысячей мучивших ее демонов. И не было видно конца этой пытке.
Она лежала с широко открытыми глазами среди бесконечной ночи, и почему-то ей стали вспоминаться встречи с Генрихом Тоде, именно с Генрихом Тоде, который как-то появился перед ее охотничьим домиком в Байрейте…
Однажды она заметила, что некий молодой человек невысокого роста, с большим ртом и странными зелеными глазами подолгу простаивает перед ее окнами. Айседора позвала его. Вскоре у них завязалась удивительная душевная дружба.
Из книги «Моя исповедь»:
Он покорил меня своим лучезарным взором, от которого кругом все как будто становилось светлее, и дух мой на легких крыльях возносился к небесам. Я не желала ничего земного, и мои чувства, дремавшие уже два года, теперь вылились в духовный экстаз. Он так безраздельно владел моей душой, что мне иногда казалось верхом счастья просто смотреть ему в глаза. Тут не было, как в земной любви, ни чувства удовлетворения, ни покоя, только постоянное бредовое состояние и жажда полного слияния.
Целые ночи проходили в разговорах об искусстве. Генрих читал лекции в университетах Германии и был удивительным собеседником, прекрасно знающим и понимающим искусство.
Большую часть времени они уделяли чтению «Божественной комедии» Данте. И вот теперь, длинными бессонными ночами, именно демоны Данте всколыхнули воспоминания Айседоры. Генрих был великолепным чтецом. Сцены Ада, прочитанные им с невероятной сатанинской силой, сжимали сердце Айседоры «ужасом и дрожью», и казалось, сам Вергилий, проводник поэта по кругам Ада, появлялся из темного провала комнаты и увлекал ее в жерло чудовищного приюта грешных душ.
Новые спутники Вергилия — Айседора и Генрих, — одаренные от природы невероятной эмоциональной восприимчивостью, как бы воочию увидели мир, представленный Данте, и искренне пережили все то, что им преподнесла в ужасающем спектакле преисподняя. В своем воображении они еще не успели переступить порог Ада, как «бурным вихрем возмущенный прах» взметнулся перед ними. На их вопрошающий взгляд Вергилий ответил:
Преддверие преисподней пройдено, и путешественникам открылся первый круг Ада. В этот момент лицо Вергилия смертельно побледнело, печать сострадания легла на него. Путники вошли в тревожное, тоскливое пространство.
Сквозь тьму не плач до слуха доносился,
А только вздох взлетал со всех сторон
И в вековечном воздухе струился.
Он был безбольной скорбью поражен,
Которою казалися объяты
Толпы младенцев, и мужей, и жен.
«Что ж ты не спросишь, — молвил мой вожатый, —
Какие духи здесь нашли приют?
Знай, прежде чем продолжить путь начатый,
Что эти не грешили; не спасут
Одни заслуги, если нет крещенья,
Которым к вере истинной идут;
Кто жил до христианского ученья,
Тот Бога чтил не так, как мы должны.
Таков и я. За эти упущенья,
Не за иное, мы осуждены,
И здесь, по приговору высшей воли,
Мы жаждем и надежды лишены».
В этот момент бешеный порыв ветра ворвался в комнату и взвихрил полувоздушные прозрачные занавеси. Перед Айседорой и Генрихом пронеслись души тех, для кого призывы сладострастья затмили голос рассудка в земной жизни.
Айседора задумалась: «Быть может, и моя душа будет метаться здесь и биться о скалы. Ведь вместе с Франческой да Римини и Клеопатрой я могла бы воскликнуть:
Ей казалось, что именно сейчас она могла бы броситься в объятия Генриха, забыв обо всех кошмарах возмездия. Но Генрих, душа которого была буквально пропитана дантовской мрачной действительностью, не замечая взволнованного состояния Айседоры, увлекает ее все дальше и дальше.
Это чревоугодники на собственной шкуре познают жадность своего ненасытного рта.
Но вновь меняется картина. Огонь полыхает здесь с таким невыносимым жаром, что черные тучи отражают это пламя и возвращают его сгорающим страдальцам.
Скорее подальше отойти от этого адского огня, иначе можно обжечь лицо и руки, надо прикрыться длинной полой плаща — в воображении Айседоры причудливые жуткие фантазии Данте стали реальностью. От огненного озера она спускается в черный, состоящий из каких-то безобразных обрубков лес.
Там бурых листьев сумрачный навес,
Там вьется в узел каждый сук ползущий,
Там нет плодов, и яд в шипах древес.
Я отовсюду слышал громкий стон,
Но никого окрест не появилось;
И я остановился, изумлен.
Учителю, мне кажется, казалось,
Что мне казалось, будто это крик
Толпы какой-то, что в кустах скрывалась.
И мне сказал мой мудрый проводник:
«Тебе любую ветвь сломать довольно,
Чтоб домысел твой рухнул в тот же миг».
Тогда я руку протянул невольно
К терновнику и отломил сучок;
И ствол воскликнул: «Не ломай, мне больно!»
В надломе кровью потемнел росток
И снова крикнул: «Прекрати мученья!
Ужели дух твой до того жесток?
Мы были люди, а теперь растенья.
И к душам гадов было бы грешно
Высказывать так мало сожаленья».
«Но боже мой, — вздрагивает Айседора, — как знаком мне этот голос — «так мало сожаленья… сожаленья… сожаленья…» Где я могла слышать эту интонацию, в которой звучит трепетная незащищенность? »
И вдруг издалека прилетело такое знакомое: «Мнится, легче разлуки смерть, — только вспомню те слезы в прощальный час…»
«Сафо! Моя маленькая страдающая Сафо! — плачет Айседора. — Ты здесь… за что?.. Не надо… Не хочу… Господи, как ты несправедлив! Она убила свое тело, чтобы освободить прекрасную душу, а ты сковал ее в этих кровоточащих сучьях. Отдай Сафо, отпусти, и я согрею ее в своих ладонях».
Но никогда душе Сафо не суждено вырваться из этого чудовищного леса. И Данте, пораженный этой несправедливостью, вопрошает:
И вновь Айседора слышит тоскующий голос Сафо:
Никогда, никогда души самоубийц — насильников над самими собою — не покинут кругов Ада. Даже на Страшный Суд не смогут они прийти, чтобы вымолить прощение за содеянное, — вечность, бесконечная вечность нечеловеческих страданий суждена этим несчастным.
Все ниже и ниже спускалась Айседора вместе с Генрихом, Данте и Вергилием: мимо страдающих убийц, воров, зачинщиков раздора — в последний круг Ада, на самое его дно, где в замерзших водах озера страдали души людей, которые при жизни продали доверившихся им, беззащитных в своей любви друзей и близких.
…Бессонная ночь Айседоры развеялась бледным отблеском рассвета, и она уже не в силах была понять, в воображении ли своем или в тревожном сне прошла по кругам Ада вместе с Данте Алигьери, от самого имени которого веяло потусторонней тревогой.
В полной расслабленности и неподвижности Айседора некоторое время еще пролежала в постели, но вдруг у нее появилось непреодолимое желание встретиться с дорогим другом. «Что для меня сейчас важнее всего на свете? — думала она, наспех совершая при этом свой утренний туалет. — Увидеть Генриха… Дать своей душе хоть немного передохнуть, прислониться к нему, такому родному и понимающему. Не беда, что придется проехать на поезде половину Германии, чтобы встретиться с ним. Сейчас еще совсем раннее утро, и я успею вернуться к вечернему концерту. Да что там говорить, без встречи с Генрихом концерт вообще вряд ли состоится — я не смогу танцевать. Ведь танцуют не мои ноги, а моя душа…»
Примчавшись на вокзал, Айседора садится в поезд и, устроившись поудобнее в мягком кресле, мысленно подгоняет слишком медленное движение вагона, скорость которого совершенно не соответствует ее бурному душевному порыву. Несколько часов она проводит в вагоне, на встречу же с Генрихом остается всего полчаса, во время которых они успевают лишь пройтись по улице и перекинуться несколькими незначительными фразами, которые удивительным образом снимают напряжение Айседоры. И вот она снова пускается в обратный путь, вызванный крайней необходимостью в назначенный срок вернуться к началу выступления.
За короткий промежуток времени было предпринято несколько таких сумасшедших поездок. Сначала Айседора чувствовала облегчение от общения с Генрихом и обретала душевный покой, но со временем приподнятое настроение сменилось состоянием вечного раздражения и безумного непобедимого желания.