Лукреций, задумавшийся о «Природе вещей».
Сведения о поэте Лукреции, появившимся на свет где-то около 96 года до нашей эры, дошли до нас лишь в начале 5 века нашей эры в «Хронике Блаженного Иеронима». В ней говорится: «Родился поэт Тит Лукреций, который потом, сведенный с ума любовным зельем, во время просветлений написал несколько книг, изданных Цицероном, и покончил с собой в возрасте 43 лет». Насколько эти сведения достоверны, предположить трудно. Ведь их отделяет, почти половина тысячелетия от времени жизни поэта-философа. Лукреций не оставил в своих стихах сведений о себе, однако, вся его поэзия подсказывает нам, что будучи еще ребенком маленький Тит внимательно присматривался к миру. Принял ли этот мир мальчика приветливо или со значительной долей неприязни — никто не знает. Но скорей всего второе, ибо страдания детской души порой бывают мудрыми учителями, вкладывающими большую лепту в дело создания будущего гения.
Тит не просто жил среди пиршества окружающей его природы, он внимательно рассматривал в ней и трепещущую на ветру маленькую былинку, и борьбу гигантов-туч на грозовом небосводе. Все, что он видел вокруг себя, было для него не очевидной повседневностью, а загадкой, которая не давала покоя его развивающемуся разуму и просыпающимся чувствам.
Вопросы, вопросы, вопросы…
«Откуда набегают на небо тучи? Почему проливается дождь? Как воспринимает его земля? Что позволяет ей выводить на свет дня деревья и травы? Как она питает их и как они, в свою очередь, обращаются в пищу птицам и зверью? Земля — это земля, трава — это трава, коза — это коза, лев — это лев. Как переходит земля в траву, трава — в козье молоко, козье молоко — в львиную силу, а кости и жир козьих туш — в дым жертвенных алтарей?
Что такое природа? Природа — это все, вся Вселенная в целом, но — природа — это тоненький ствол деревца, природа — это мощные стихии, с которыми человеку очень трудно спорить, но природа — это и нечто хрупкое, слабое, нуждающееся в человеческой заботе. Человек — это тоже природа, и когда человек наших дней обращается мыслью к природе, желая узнать, что она такое, он помнит, что тем самым он обращается к познанию самого себя. Мы изучаем законы природы в убеждении, что законы эти распространены и на нас.
Ответы на мучившие его вопросы юный Лукреций пытался найти в трудах греческих мыслителей. Когда Фалес, первый из первых греческих мудрецов, сказал, что единая природа всех вещей — вода, он говорил как поэт. Во-первых, потому, что этому учил мифологический эпос, называя отцом бессмертных бога Океана, а во-вторых, понять это можно было только как поэму. Для человека, желавшего высказать истину, обращение к поэзии было в те времена в высшей степени естественным. Истина находилась под покровительством Муз, как и поэзия. Поэтическое вдохновение, по тогдашнему общему мнению, было сродни пророческому.
Фалес учил, что всеобщая природа есть вода. Анаксимандр — что это есть «ни вода, ни воздух, а нечто-неопределенно-беспредельное». Анаксимен — что она есть «воздух и беспредельное». Гераклит зрение именовал ложью, ибо если природа вещей едина, а мир мы видим многообразным, то многообразие неминуемо должно оказаться иллюзией. Но если мир не иллюзия, а зрение не ложь, то различие должно быть в природе вещей, то есть не единство должно быть положено в основу мира, а многообразие, вернее сказать, оба эти начала: единство и многообразие». (Т. Васильева)
Постепенно в душе читающего и размышляющего Лукреция рождается идея создать свою философскую поэму о том, что так зримо раскинулось в мире и одновременно так ускользающе таинственно – о Природе. Прекрасно сознавая всю сложность поставленной перед собой задачи, поэт-философ обращается с просьбой стать «пособницей ему при создании поэмы» к богине любви Венере.
В своем небольшом вступлении он пишет о том, что «римляне, считающие себя потомками воинственного Энея, должны вспомнить, что матерью Энея была Венера, благая Венера, подательница жизни для всего живущего, источник юной силы, свежести, веселья, наслаждений. Все радуется Венере, светлеет небо с ее появлением, разбегаются тучи, стихают ветры, улыбается море, сияет солнце, зеленеют травы, щебечут птицы; дикие звери и мирные стада — все опьяняется любовью, все устремляется к продолжению рода, к обновлению жизни.
Природой вещей правит Венера, и вы, ее дети, оглянитесь и вспомните, что все живое на земле — одна большая семья, — провозглашает Лукреций. Помоги мне, Венера, — помоги внушить им желание мира, успокой воинственные страсти, позволь им отдохнуть от ратных забот и предаться тихой радости познания, пошли мне наслаждение творчества, сообщи прелесть моим стихам, — ведь ты одна умеешь смирять свирепое буйство Марса, в твоих объятьях и он способен смягчиться, — вымоли у него мира для римлян: ведь боги проводят свои бессмертные годы, наслаждаясь глубочайшим миром, не ведая никакой нужды, ни страха, ни скорби, недоступные ни корысти, ни гневу, — и властью своей и примером внуши этим людям желание мирной отрады».
Сложную для понимания философию Лукреций решает объяснить предельно доступным языком рифмы, дабы «суровое учение представить в сладкозвучных стихах, как бы приправив его поэзии сладостным медом». Поэтому он рассказывает ее своему юному отпрыску Меммию во время неторопливой прогулки где-нибудь под густыми ветвями деревьев на берегу прохладного пруда.
Первоначально учитель призывает своего ученика прекратить глазеть по сторонам, а постараться
напрячь свой слух и свой ум прозорливый
Освободить от забот, достоверному внемля ученью.
Меммий пытается сосредоточиться. Это ему дается нелегко. Но наконец-то он справляется с трудной для него задачей и внимательно смотрит на учителя. Лукреций видит, что мальчик сосредоточился и начинает свой рассказ:
— Хочу, чтоб дары, приносимые мною с беспристрастным усердьем,
Прежде чем их оценить, с презрением ты не отринул,
Ибо о сущности высшей небес и богов собираюсь
Я рассуждать для тебя и, вещей объясняя начала
Все, из которых творит, умножает, питает природа
И на которые всё после гибели вновь разлагает.
Их, объясняя их суть, материей мы называем
И для вещей родовыми телами обычно, а также
Их семенами вещей их зовем и считаем телами
Мы изначальными, ибо началом всего они служат.
Молния также блестит, когда тучи в своем столкновеньи
Много семян выбивают огня. Точно также, как камень
Если о камень другой иль железо ударится, тотчас
Вспыхнет огонь и кругом рассыпает блестящие искры.
Гром раздается в ушах поздней, чем глаза различают
Молнии блеск, потому что всегда до ушей достигают
Медленней звуки, чем то, что дает впечатление глазу.
В этом нетрудно тебе убедиться: коль издали смотрим,
Как дровосек топором двусторонним деревья срубает,
Видим мы раньше удар, а потом уже звук раздается
В наших ушах.
— Отец, ты говоришь о семенах, которые рабы весной бросают в землю, а летом из них вырастают колосья пшеницы?
— Нет, семенами я называю мельчайшие неделимые тела, которые плотны и вечны. Демокрит им дал имя – атомы. Они первоначала вещей, из которых создан весь наш мир.
— Я хочу поглядеть на эти атомы, попробовать их на зуб. Каковы они на вкус?
— Что ты, сынок, — смеется учитель-отец, — они меньше макового зернышка настолько, что ты их никогда не увидишь.
— Но если их не видно, то откуда же вам с Демокритом о них известно?
— Откуда?.. А вот послушай. Ты смотришь вокруг и любуешься миром, ты нюхаешь цветок и вдыхаешь его аромат, ты ощущаешь тепло и холод, но ты не видишь, кто тебе эти ощущения доставляет. Однако кто-то же их доставляет, значит
неизбежно признать вылетанье
Телец, которые бьют по глазам, вызывая в них зренье,
Запахи также всегда от известных вещей истекают,
Так же, как холод от рек, зной от солнца, прибой от соленых
Моря валов, что кругом изъедает прибрежные стены.
Если ж какая-нибудь представляется горькою жидкость, —
Влага морей, например, — то не надо тому удивляться:
Жидкость ее состоит из гладких и круглых частичек,
Но и шершавые к ней примешались, дающие горечь;
А крючковатыми быть для сцепленья им вовсе не надо.
Знаешь, что петуха, привыкшего крыльями хлопать
Ночью и громко кричать, призывая зарю на рассвете,
Ярые львы выносить совершенно не в силах и тотчас,
Только завидят его где-нибудь, обращаются в бегство.
Ясно, конечно, для нас, почему это так происходит:
Некие есть семена, что, от тел петухов отлетая,
Львам попадают в глаза и сверлят им зрачки, причиняя
Острую боль, и для них, хоть и лютых, она нестерпима.
— А вот тебе совсем уж наинагляднейший пример, если ты еще чего-то не понял, сынок.
На морском берегу, разбивающем волны,
Платье сыреет всегда, а на солнце вися, оно сохнет;
Видеть, однако, нельзя, как влага на нем оседает,
Да и не видно того, как она исчезает от зноя.
Значит дробится вода на такие мельчайшие части,
Что недоступны они совершенно для нашего глаза.
Ну, а теперь отчего происходят болезни, откуда
Может внезапно прийти и повеять поветрием смертным
Мора нежданного мощь, и людей и стада поражая,
Я объясню. Существует немало семян всевозможных
Как указал я уже, из которых одни животворны,
Но и немало таких, что приводят к болезням и смерти,
К нам долетая, когда они вместе сойдутся случайно
И небеса возмутят, зараженным становится воздух,
Весь этот гибельный мор, все повальные эти болезни
Сверху чрез небо идут, иль на самой земле возникают,
Вместе сбираясь, когда загнивает промокшая почва
И от дождей проливных, и от солнца лучей раскаленных.
— Но если частицы запахов, взглядов, болезней нельзя увидеть глазом, то выходит: люди, деревья, камни состоят из больших частиц, — рассуждает ученик. – Ведь мы их видим.
— Видим, потому что в твердых предметах они плотно прижаты друг к другу. Но плотность бывает разной. Ну-ка, сравни клубок ниток и слиток свинца одинаковых по объему. Клубок ты почти не почувствуешь на ладони, а слиток руку оттянет.
Отсюда мы видим, что многие вещи
Весом тяжеле других, по объему нисколько не меньших.
Ведь, коль в клубке шерстяном содержится столько же тела,
Сколько и в слитке свинца, то и весить он столько же должен,
Ибо все к низу давить является признаком тела,
Наоборот: пустота по природе своей невесома,
Так что, коль что-нибудь легче другого того же размера,
Больше в себе пустоты заключает оно очевидно.
Наоборот: если что тяжелее, то стало быть, больше
Тела имеется в нем, а порожнего меньше гораздо.
Значит, бесспорно к вещам примешано то, что стремится
Разумом чутким найти и что мы пустотой называем.
Да, не заполнено все веществом и не держится тесно
Сплоченным с разных сторон: в вещах пустота существует.
Без пустоты никуда вещам невозможно бы вовсе
Двигаться было; ведь то, что является признаком тела:
Противодействовать и не пускать — препятствием вечным
Было б вещам, и ничто бы тогда не могло продвигаться,
Ибо ничто, отступив, не дало бы начала движенью.
В самом же деле в морях, на земле и в небесных высотах
Многоразличным путем совершается много движений
Перед глазами у нас; а не будь пустоты, то не только
Вещи никак не могли б пребывать в непрестанном движенье,
Но и на свет никогда появиться ничто не могло бы,
Ибо лежала б всегда материя стиснутой всюду.
— Теперь мне понятно. В клубок я могу сунуть палец, а в слиток – ну-ка, сунь, обломаешь, — сказал ученик.
— Вот видишь, я излагаю туманный предмет совершенно
Ясным стихом, усладив его Муз обаянием всюду.
— Но, отец, клубок и слиток не только разные по весу, но и по своему виду, и по своим свойствам. Значит, семена вещей тоже состоят из разных веществ?
Свойство есть то, что никак отделить иль отнять невозможно
Без разрушенья того, чему оно было присуще:
Вес у камней, у огня теплота, у воды ее влажность,
Тел ощущаемость всех и неощутимость пустого.
Даже в наших стихах постоянно, как можешь заметить,
Множество слов состоит из множества букв однородных,
Но и стихи, и слова, как ты непременно признаешь,
Разнятся между собой и по смыслу, и также по звуку,
Видишь, как буквы сильны лишь одним измененьем порядка.
— Теперь мне ясно, что измененье порядка меняет свойства вещей. Но, скажи, а куда пропадают частицы вещей, когда они изнашиваются и, если все вещи износятся, откуда берутся новые для новых вещей?
— Верно ты замечаешь, все вещи становятся меньше,
И как бы тают они в течение долгого века,
И похищает их ветхость из наших очей незаметно.
Ведь распахнулись вещам широкие смерти ворота,
И через них, уносясь, толпою материя хлещет.
Но как всегда обновляется жадное море
Водами рек; и земля, согретая солнечным жаром,
Вновь производит плоды; и живые созданья, рождаясь,
Снова цветут; и огни, скользящие в небе, не гаснут.
Все это было б никак невозможно, когда б не являлись
Из бесконечности вновь запасы материи вечно,
Чтобы опять и опять восполнялася всякая убыль,
Ибо, как все существа, лишенные пищи, тощают
И начинают худеть, так же точно и все остальное
Должно начать исчезать, как только материи станет
Недоставать и приток постоянный ее прекратится.
Но и не гибнет ничто, как будто совсем погибая,
Так как природа всегда возрождает одно из другого
И ничему не дает без смерти другого родиться.
Увы, сынок мой, через смерть проходят все люди, и не один из них не избежал ее, ибо
каждый удар, не по силам живому созданью,
Валит на месте его и немедленно следом за этим
В теле его и в душе все чувства приходят в смятенье,
Ибо тогда у начал разрушаются их положенья
И прекращаются тут совершенно движения жизни
Вплоть до того, что материя вся, сотрясенная в членах,
Узы живые души отторгает от тела и душу,
Врозь разметав ее, вон чрез отверстия все выгоняет,
Да и чего же еще ожидать при ударе возможно
Кроме того, что он все разнесет и все связи расторгнет?
Правда, бывает и так, что при менее резком ударе
Могут его одолеть уцелевшие силы движенья
И, одолев от толчка происшедшую сильную бурю,
Все возвращают опять к теченью по прежнему руслу,
А завладевшее было всем телом движение смерти
Врозь разгоняют и вновь зажигают угасшие чувства,
Иначе как же тогда у самого смерти порога
К жизни вернуться скорей и к сознанию было бы можно,
Чем удалиться навек, предназначенной цели достигнув?
Так нас болезнь пытается одолеть, но сопротивляясь, мы покоряем ее своею волею к жизни. Не даем душе расстаться с телом, ведь
у живых способностей тела и духа
Силы бывают и жизнь, лишь когда они связаны вместе.
Сам по себе ведь ни дух самобытно без тела не может
Жизни движенье создать, ни бездушное тело ни в силах
Ни бытия продолжать, ни остаться владеющим чувством.
Но, сынок, однако, не все так очевидно. У вещей есть и таинственные свойства. У них есть то,
что мы за призраки их почитаем;
Тонкой подобно плеве, от поверхности тел отделяясь,
В воздухе реют они, летая во всех направленьях.
Если ж столкнутся они с блестящим и плотным предметом,
С зеркалом, прежде всего, — им тут не пройти, как проходят они через ткани,
Ни расщепиться нельзя: соблюдает их в целости гладкость.
Вот по причине какой отраженья оттуда к нам льются.
И, хоть внезапно поставь, хоть в любое мгновенье любую
Вещь перед зеркалом ты, — отраженье появится сразу.
Ясно теперь для тебя, что с поверхности тел непрерывно
Тонкие ткани вещей и фигуры их тонкие льются.
— Отец, мир для меня становится все понятнее. Ты словно приподнимаешь с моих глаз темную повязку, и земные пространства стремительно расширяют свои пределы.
— Так без большого труда ты все это можешь постигнуть,
Ибо одно за другим выясняется все. Не сбиваясь
Темною ночью с пути, ты узнаешь все тайны природы,
И постепенно одно зажигать будет светоч другому.
Ты поймешь, почему влагой морской облака набухают обильно, —
Как шерстяное руно, что висит на морском побережье, —
Если их ветры несут высоко над просторами моря.
Точно таким же путем и от рек и от всяких потоков
Влага идет в облака. А когда отовсюду сойдется
Много семян водяных и накопятся там они вдоволь,
Наперебой облака торопятся выпустить влагу
В силу двояких причин: друг с другом сшибают их вместе
Ветер, и множество туч, собираясь большою толпою,
Давит их, сверху гнетя, и дождем заставляет излиться.
Нам не составит труда объяснить на основе разумной
То, почему проникать несравненно пронзительней может
Молний огонь, чем земной, исходящий от факелов наших:
Будет довольно сказать, что небесное молнии пламя
Тоньше гораздо и все состоит из мельчайших частичек,
А потому проходить оно может в такие отверстья,
Где не пробьется огонь ни от дров, ни от факелов наших.
Смена времен года, которую ты в своей жизни наблюдал уже не однажды, тоже происходит благодаря смешиванию семян тепла и мороза,
Когда зноя начало с концом совпадает последним мороза,
То приходит весна; и поэтому надо бороться
Разным друг с другом вещам и мешаться в пылу этой схватки.
Если же зной под конец со стужей мешается первой
В круговороте времен, — говорим мы, что осень настала, —
Тут точно также зима воюет, жестокая, с летом.
Смены такие назвать мы должны перебоями года.
Не мудрено, что тогда особенно много бывает
Молний и гроз, и, шумя, проносятся по небу бури.
Ибо сшибаются тут в борьбе постоянной друг с другом
Пламя, отсюда летя, и ветер, и ливень — оттуда.
Из всего того, что тебе рассказал я, ты увидел — частицы вещей отнюдь не бездумно носятся в пространстве, сочетаясь друг с другом в безумном хаосе. Случись такое
ты повсюду встречал бы чудовищ,
И полузвери везде, полулюди водились, и также
Длинные ветви порой вырастали из тела живого;
Множество членов морских у земных бы являлось животных,
Да и химер бы тогда, извергающих пламя из пасти,
На всеродящей земле выращивать стала природа.
Но очевидно, что так никогда не бывает, и вещи,
Лишь от известных семян и от матери также известной
Все, возникая, растут, сохраняя все признаки рода.
Ясно, что это должно по известным закона свершаться,
Ибо из пищи любой проникают в отдельные члены
Тельца, которые им подходящи, и там, сочетаясь
Вместе, рождают они движения нужные; те же,
Что непригодны, назад извергаются в землю природой.
— Вот о чем сейчас я подумал отец: почему природа так мало дала человеку: соединила в нем такие бессильные частицы. Ведь она могла бы быть пощедрее и сделать нас богами, или, по крайней мере, полубогами.
— Ты хочешь знать, почему не могла в состояньи природа
Сделать такими людей, чтобы вброд проходили по морю
Или руками могли расторгнуть великие горы
И поколенья людей превзойти продолжительной жизнью,
Иначе, как потому, что способно родиться,
То при рождении дана материи точная доля.
— У богов, наверное, этой точной доли материи нет? Они ведь так всесильны.
— Боги созданы из атомов наитончайших материй. Они, блаженные и прекрасные, привольно живут в пространствах между мирами и дела человеческие их вовсе не волнуют. Поэтому ни помощи богов, ни их гнева ожидать не следует. Им нет дела ни до нашей земной жизни, ни до потусторонней, в которую, как мы считаем, смерть открывает свои двери. Знай, мой сын, загробного царства в природе нет. Об этом впервые отважился сказать эллин — великий философ Эпикур. Вот как это было.
В те времена, как у всех на глазах безобразно влачилась
Жизнь людей на земле под религии тягостным гнетом,
С области неба главу являвшей, взирая оттуда
Ликом ужасным своим на смертных, поверженных долу,
Эллин впервые один осмелился смертные взоры
Против нее обратить и отважился выступить против.
И ни молвой о богах, ни молнией, ни рокотом грозным
Небо его запугать не могло, но, напротив, сильнее
Духа решимость его побуждали к тому, чтобы крепкий
Врат природы затвор он первый сломить устремился.
Силою духа живой одержал он победу, и вышел
Он далеко за предел ограды огненной мира,
По безграничным пройдя своей мыслью и духом пространствам.
Как победитель он нам сообщает оттуда, что может
Происходить, что не может, какая конечная сила
Каждой вещи дана и какой ей предел установлен.
Я тоже учу великому знанью, стараясь
Дух человека извлечь из тесных тенет суеверий.
Ведь если бы знали наверное люди,
Что существует конец их мытарствам, они хоть какой-то
Дать бы отпор суеверьям могли и угрозам пророков.
Ныне ж ни способов нет, ни возможности с ними бороться,
Так как по смерти должны все вечной кары страшиться,
Если природа души неизвестна: рождается ль вместе
С телом она или в тех, кто родился, внедряется после,
Вместе ли с нами она погибает, расторгнута смертью.
Тантала нет, что бояться висящего в воздухе камня,
Как, говорит, цепенея, несчастный, от страха пустого;
В жизни скорее гнетет напрасный страх пред богами
Смертных, и каждый судьбы и случайностей рока трепещет.
Так-то вот каждый бежит от себя, и понятно, не может
Прочь убежать; поневоле с собой остается в досаде
Ибо причины своей болезни недужный не знает.
А понимай он ее, он бы, все остальное оставив,
Прежде всего природу вещей постарался постигнуть.
Дело ведь здесь не идет о каком-нибудь часе едином,
А состояньи, в каком неизбежно все смертные люди
Должны по смерти своей во веки веков оставаться.
Что ж, наконец, за несчастная страсть и привязанность к жизни
Нас заставляет всегда трепетать в постоянной тревоге?
Определенный предел установлен для века людского,
И ожидает нас всех неизбежная встреча со смертью.
Кроме того, обращаясь всегда в окружении том же,
Новых добиться утех нельзя продолжением жизни:
То, чего у нас нет, представляется нам вожделенным,
Но, достигнув его, вожделенно мы ищем другого.
И неуёмной всегда томимся мы жаждою жизни.
Знаешь, ведь в собственность жизнь никому не дается, а только на время,
Ты посмотри: как мало для нас значенья имела
Вечного времени часть, что прошла перед нашим рожденьем.
Если наш взор обратить на прошедшее, мыслью окинув
Всю необъятность веков, и подумать, сколь многообразны
Были материи всей движенья, легко убедиться,
Что семена, из которых мы теперь состоим, принимали
Часто порядок такой, в каком пребывают и ныне.
Но тем ни менее нам было того не вспомнить:
Падает тут перерыв бытия, при котором потоки
Тел основных лишены были чувства и праздно блуждали.
Так что, мой сын, погибают тела, но частицы тел и частицы душ находятся в вечном движенье. И, согласись, было б «безумьем и вздором вечное сочетать со смертным и думать, что действия их могут быть обоюдны, потому неизбежно надо признать, что душа гибнет одновременно с кончиною тела». Как тело распадается на атомы, когда погибает, так и душа распадается на атомы, потому как состоит из них. Поэтому пока мы живы — смерти нет, а когда смерть есть, нет уже нас. Об этом говорил Эпикур. Надо жить и радоваться жизни. О потустороннем наказании нет смысла задумываться. Его не существует. Наказывать некого. Все атомы разлетелись и соединились уже в других вещах.
Богобоязненный римлянин, привыкший с покрытой головой и опущенными долу глазами, благочестиво склоняться перед небожителями, может ужаснуться дерзости этих слов и отринуть их. Но, подумай, сын мой, преступление ли это – знать истину. Нет. Напротив, преступление жить в беспросветном невежестве и совершать, благодаря ему, ужаснейшие поступки. Вот тебе яркий пример: если бы покорители Трои знали природу вещей, стали бы они приносить в жертву прекрасную юную Ифигению ради того, чтобы ветер надул паруса их кораблей в нужном направлении? Нет. Совершено было бессмысленное злодеяние. Что и говорить, «религия много нечестивых преступных деяний породила. Изгнать страх из души, потемки рассеять
Должны не солнца лучи и не света сеянье дневного,
Но природа сама своим видом и внутренним строем,
За основание мы тут берем положенье такое:
Из ничего не родится ничто по божественной воле.
И оттого только страх всех смертных объемлет, что много
Видят явлений они на земле и на небе нередко,
Коих причины никак усмотреть и понять не умеют,
И полагают, что все это божьим веленьем творится.
Если же будем мы знать, что ничто не способно возникнуть
Из ничего, то тогда мы гораздо яснее увидим
Наших заданий предмет: и откуда являются вещи,
И каким образом все происходит без помощи свыше.
Запомни, ничего нет отраднее, чем занимать безмятежно
Светлые выси, умом мудрецов укрепленные прочно:
Можешь оттуда взирать на людей и видеть повсюду
Как они бродят и путь, заблуждаяся, жизненный ищут;
Как в дарованьях они состязаются, спорят о роде,
Ночи и дни напролет добиваясь трудом неустанным
Мощи великой достичь и владыками сделаться мира.
О, вы, ничтожные мысли людей! О чувства слепые!
В скольких опасностях жизнь, и в каких протекает потемках
Этого века ничтожнейший срок! Неужели не видно,
Что об одном лишь природа вопит и что требует только,
Чтобы не ведало тело страданий, а Мысль наслаждалась
Чувством приятным вдали от сознанья заботы и страха?
Мы, таким образом, видим, что нужно телесной природе
Только немногое: то, что страдания все удаляет.
Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры,
С твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого,
Не потому, что для нас будут чьи-либо муки приятны,
Но потому что себя вне опасности чувствовать сладко.
Милый мой сын, я хотел бы с тобою вместе одолеть этот труд и «озарить твой ум блистающим светом, который открыл бы тебе глубоко сокровенные вещи». В этой работе поможет нам знание о человеческом духе. Как ты думаешь,
почему продвигаться вперед мы способны,
Как захотим, и даны нам различные телодвиженья,
Сила какая дает нам возможность столь тяжкое бремя
Тело толкать, я скажу, ты же слушай, как я рассуждаю.
Я говорю, что вперед продвигается призрак движенья
В духе у нас и его ударяет, как сказано раньше;
Воля родится затем: ведь никто никакого не может
Дела начать, пока дух не предвидит, чего он желает;
Что же предвидит он, то и является образом вещи.
Так что, когда возбуждается дух и охвачен стремленьем
Двигаться, тотчас удар он силе души сообщает,
Что по суставам везде и по членам рассеяна в теле;
Это не трудно ему, ибо тесно с душою он связан.
Следом же тело душа ударяет, и мало-помалу
Так вся громада вперед от толчка получает движенье.
— Отец, на сей раз сила толчка моей души оказалась столь велика, что мне захотелось проникнуть в просторы Вселенной.
— Видеть ее ты можешь в ясную ночь. Но не всю, потому что
Нет никакого конца ни с одной стороны у Вселенной.
Ибо иначе края непременно она бы имела.
И по природе своей настолько бездонно пространство,
Что даже молнии луч пробежать его был бы не силах,
В долгом теченье чреды бесконечных веков ускользая
Дальше вперед, и никак бы не мог он приблизиться к цели.
Но, так же, как и на земле все прекращает приход смерти, так же может погибнуть и Вселенная, у которой смерть когда-нибудь отнимет животворные силы природы.
Места достаточно есть и бездонного много пространства,
Чтобы рассыпаться в нем могли мироздания стены
Иль от напора другой какой-нибудь силы погибнуть:
Смерти не сомкнута дверь ни для свода небес, ни для солнца,
Ни для земли, ни для вод на равнинах глубокого моря, —
Настежь отверста она и зияет огромною пастью.
Знаешь ли ты, отчего сотрясенья земли происходят,
Что неожиданно ветр и огромная воздуха сила,
Или возникнув извне, иль из самой земли появившись,
Сразу бросаются внутрь, в пустоты земли, и ворвавшись,
В безднах огромных пещер бушуют сначала и бурно
Носятся, вихрем кружась, а потом, разыгравшися, с силой
Вон необузданно вдруг вырываются и, разверзая
Тут же глубины земли, открывают огромную пропасть.
Сколько угодно считать поэтому могут, что небо
Вместе с землею навек нерушимы должны оставаться;
Но, тем ни менее, вдруг предстоящей опасности сила
Жало вонзает в людей и тревожит порою боязнью,
Как бы внезапно земля, ускользнув из-под ног, не низверглась
В пропасть, а следом за ней совокупность вещей не погибла
До основанья, и мир не остался лишь грудой развалин.
— Страшно, отец, мне слышать эти слова. Но, узнав от тебя, какова есть природа вещей, я вот что подумал: если все станет лишь грудой развалин, то потом атомы этих развалин вновь сплетутся в новые формы и, быть может, образуют новый мир, совсем не похожий на наш.
— Верны твои рассужденья. Но каждый из нас должен думать не столько о том, что может случиться с Вселенной, поскольку не мы решаем ее судьбу, а обязан поддерживать и создавать род человеческий. Ты уже скоро вступишь в пору мужской зрелости, поэтому должен знать, что
смертных к себе привлекает
Страсти божественный зов, вождь нашей жизни, и манит
В сладких утехах любви порождать поколенья живущих,
Чтоб не погиб человеческий род, для которого боги
Будто бы создали все.
К тем, в кого проникать и тревожить их бурную юность
Начало семя, в тот день, лишь во членах оно созревает,
Сходятся призраки вдруг, возникая извне и являя
Образы всяческих тел, прекрасных лицом и цветущих.
Тут раздражаются в них надутые семенем части,
Так что нередко они, совершив как будто, что надо,
Вон выпуская струю изобильную, пачкают платье.
И возбуждается в нас это семя, как мы указали,
Тою порою, когда возмужалое тело окрепло.
Также поэтому тот, кто поранен стрелою Венеры, —
Мальчик ли ранил его, обладающий женственным станом,
Женщина ль телом своим, напоенным всесильной любовью, —
Тянется прямо туда, откуда он ранен, и страстно
Жаждет сойтись и попасть своей влагою в тело из тела,
Ибо безмолвная страсть предвещает ему наслажденье.
Это Венера для нас; это мы называем Любовью,
В Сердце отсюда течет сладострастья Венерина влага
Капля за каплей сочась…
И продляя род человечий. Видишь, мой сын, и человек появляется из семени. Мы вернулись с тобой к тому, с чего начали. Верю, что «чутким умом ты доследуешь все остальное и не будешь бродить далеко от истины в заблужденье глубоком
зная, что во всем есть разумность и доля мысли.
Зелья узнаешь, какими недуги и дряхлость врачуют;
Только тебе одному я открыть это все собираюсь.
Ветров, не знающих отдыха, ярость удерживать будешь,
Что, устремляясь на землю, порывами пажити губят;
Если ж захочешь — обратное вновь их воздвигнешь дыханье,
Мрачного после ненастья доставишь желанное вёдро,
В летнюю ж засуху зелень питающий вызовешь ливень —
Хлынет потоками влага с эфирного неба на землю,
Даже усопшего мужа вернешь из чертогов Аида!
Столь божественную силу пообещал Лукреций своему сыну, если он познает до глубины души и разума природу вещей.
Конечно же, в поэме много противоречий и наивных представлений, подобных этому:
Так укажу я тебе, для примера, из четвероногих
На змееруких слонов. Всю Индию крепкой стеною
Множество тысяч столбов ограждают из кости слоновой,
Так что проникнуть туда невозможно: такая там сила
Этих зверей, а у нас лишь изредка можно их встретить.
Да, Лукреций противоречив и наивен. «Но он заставляет человека свободно путешествовать по мировым пространствам, как это было дано только божествам у Гомера, пробегая их вместе с солнечным лучом или яркой молнией, внушая тем самым, что не только природа ежедневно окружает человека, но и человек — свой брат в необъятных просторах вселенной; этот поэт умеет летать и увлекать в полет воображение того, кто, может быть, впервые поднял взор к небу.
Природа породила человечество, выкормило его в пору младенчества, научила труду и искусствам, любви и семейной жизни, воспитанию детей и задала множество вопросов. Зачем она породила также племя диких зверей, зачем насылает грозные стихийные бедствия? Нет, не для нас, разумеется, создан этот мир, человек остается один, голый и сирый, как потерпевший кораблекрушение пловец, выброшенный бурей на чужой неприветливый берег. Зачем же я родился и почему я должен умереть? Кто же ты, моя природа, — мать или мачеха человеку? Зачем, подобно обезумевшей Медее, ты убиваешь собственных детей?
Лукреций первый задал природе эти вопросы и первый возложил столько надежд на нее. Он нарисовал образ природы, уже не матери, а художницы. Природа не убивает нас, как и не рождает. Она больше рождения и смерти. Природа — творческая сила, она создает, как художник, который воплощением замысла занят больше, чем хрупкостью творения». (Т. Васильева.)