Саади, жизнь проживший на волнах любви, и поучающий правителей.


</p> <p>Саади, жизнь проживший на волнах любви, и поучающий правителей.</p> <p>

«Хвала богу всеславному и всемогущему, покорность ему приближает нас к нему», — так начинается книга «Гулистан» персидский поэта Шейха Абу Абдаллаха Муслихаддина Саади аш-Ширази из Шираза. Семь веков назад вошла она в золотой фонд всемирной литературы.

Дальше Саади пишет:


Тот божий раб хорош, кто на коленях
Порог лобзает божьего дворца,
Деяньями одними мы не можем
Добиться благосклонности творца.

«Всех окропляет дождь его милости бессчетной; скатерть беспредельной щедрости он всюду расстилает охотно; он не срывает со своих рабов завесу чести за их смертные грехи, за недостойные поступки, он не лишает их насущного хлеба.

Он повелел фаррашу – восточному ветру – расстелить изумрудный ковер, а кормилице – весенней туче – напитать малые ростки, лежащие в земной колыбели; деревья он надел в наряд Навруза – в плащ из зеленых листьев – и возложил на голову их детей – древесных ветвей – шапочки из цветов, празднуя весны приход; тростниковый сок по его велению превращается в прекрасный мед, а финиковая косточка становится высокой пальмой».

«Гулистан» – «Розовый сад». Другая книга Саади называется «Бустан» — «Плодовый сад». Два благоухающих сада словно бы сплелись ветвями своих дерев, словно бы разбегающиеся садовые дорожки переплелись между собой, словно бы сочные плоды, насыщенные пряным ароматом Востока, оказались сложенными в одну корзину.

В поэтических и прозаических строках этих книг, в коротких рассказах и ярких афоризмах звучат поучительные истории, рассказанные отнюдь не в занудно-назидательном тоне. Это рассказы человека — мудрого и доброго, — которому пришлось многое повидать в жизни.

Однажды Саади со своим другом провел ночь в прекрасном саду. Загадочный холодноватый свет огромной луны преобразил все вокруг. Казалось, цветущий сад плавно плавает в сиреневом тумане и вскоре, вот-вот, сейчас вознесется к загадочной луне. Ибо его место в подлунном мире рядом со Всемогущим, Всесильным и Всемилостивым. Но в последнее мгновение этот рай на земле, весь будто бы перевитый любовью к людям, доброжелательный и прекрасный, соглашается не покидать свою милую родину. Он остается украшать ее.

А в саду сидят два друга. Им есть о чем поговорить. Они говорят о боге.


Безбрежны милости творца вселенной.
Один он вечен. Все иное тленно.
Им слабый и несчастный защищен,
Горячих просьб не отвергает он.
И лишь в его благорасположенье
Пути и судьбы тайные творенья.
Всяк человек для бога одинаков,
Всем доля от плодов его и злаков.
Но знай, ты в нем защиты не найдешь,
Коль ремеслом жестокость изберешь.
Он милосерден, перед ним едины
И равны твари смертные, и джины.
И все живет в лучах его любви:
Мы – люди, птицы, пчелы, муравьи.
Великодушие – закон его,
И хлеб его – для сущего всего.
О Саади, путь к истине высокой
Лишь на стезе сияющей пророка!

Вот бог сменил картину земли. Огромный алый шар солнца загнал луну в другой угол неба. Она поблекла. Видать устала. Ушла. Весь сад налился розовым светом. Саади незаметно для себя прикорнул. Устал вместе с луной. Его друг тихонько встал и пошел побродить по саду. Когда он вернулся, поэт уже открыл глаза и увидел: друг принес в полах своего платья охапку пышных свежих роз в изумрудных каплях росы.

— Как жаль, — сказал Саади, — ах, как жаль, что это чудо, что сорвал ты, скоро увянет. Оно недолговечно. Со временем увядает все… — и с грустью продолжил. — Пятьдесят лет прожил я, и кто знает, быть может, осталось лишь пять последних дней, которые встревожат меня. И все пройдет… И прах останется лишь один. Справедливо ли это?

— Нет, не справедливо, — ответил друг. И замолчал.

Им не нужно было многих слов. Они понимали друг друга без них. Саади надолго задумался. Казалось, он был уже где-то не здесь. Быть может, он отправился вслед за луной?.. И вдруг неожиданно резко сказал:

— Я напишу книгу, «листов которой не достигнет жестокая рука осеннего ветра и радостную весну которой не обратит круговорот времени в унылую осень». Я напишу книгу про благоухающий сад, я в этом роскошном саду возведу восемь врат, как в мусульманском раю. Эти врата будут главами моей книги. В этих главах я напишу о том, что наш мир роскошный сад, но в то же время он наполнен жестокостью и несправедливостью, однако он наш и в нем надо как-то жить. Я постараюсь научить людей, как надо жить в этом мире.

— Научи, — согласился друг.

Перенесемся же, мой дорогой читатель, на пятьдесят лет назад в восьмидесятые годы ХП века в город Шираз. В этом поэтическом городе родился персидский поэт Саади. Про этот город русский поэт Сергей Есенин сказал:


Если перс слагает плохо,
Значит он вовек не из Шираза.

Саади был из Шираза. Но слагать пока еще не начал. Каким он был мальчишкой? Быть может, озорным, не знающим особых невзгод, кроме разве что подзатыльников, тычков, а то и увесистой палки отца, полученной за дело? Ведь он писал о себе:


Знай: Саади достигнуть цели мог
Не потому, что сто прошел дорог:
Он в детстве много получал затрещин,
И богом был ему покой обещан.

А быть может, слишком уж он был не по возрасту рассудительным и богобоязненным? «Я помню, — пишет Саади, — что в дни детства, видя в благочестии спасительное средство, я был очень набожен, много ночей не смыкал очей, молился и предавался подвигам аскетизма и отшельничества. Однажды ночью я сидел с отцом, да помилует его бог, и всю ночь, не засыпая ни на мгновение, держал в объятиях святой Коран, а вокруг нас храпела целая орава людей.

Я сказал отцу:

— Ни один из них не поднимет головы, чтобы сотворить двойную молитву. Так крепко погрузились они в сон беспечности, как будто умерли!

— Дорогой мой, — ответил отец, — лучше бы ты спал, чем перемалывать людям косточки.


Ханжа из всех людей заметит лишь себя,
Держа перед собой завесу самомненья.
Но будь всеведущ он, он понял бы тотчас,
Что больше всех других достоин сожаленья.

Видимо, Саади был разным, и его характер вмещал в себя самые противоречивые черты.

Когда мальчишке исполнилось двенадцать лет, пороть его оказалось некому. Отца не стало. Он был проповедником ислама и сына готовил к той же деятельности. Он рассказывал людям о боге, сотворившем землю, но у него не было своего надела земли, который мог бы прокормить осиротевшую семью.

Тут-то мальчишка Саади познал настоящие тяготы жизни, а, став поэтом, написал:


Коль сироту увидишь пред собой
С опущенною низко головой,
Ты не ласкай пред ним своих детей,
Кто сироту утешит средь людей?
Страшись! Когда рыдает сирота,
Колеблется над миром высота.

О сироте позаботился правитель области Фарс, в которую входил древний богатейший город Шираз. Он отправил мальчика в столицу халифата город Багдад, где Саади смог продолжить свое обучение в знаменитой на весь мусульманский Восток школе Низамийе. Это было огромное четырехугольное здание, отражавшееся в мутных водах великой реки Тигр. Обширнейшая библиотека школы вмещала в себя более семидесяти тысяч томов. Внутренний двор здания никогда не утопал в грязи, потому как весь был выстлан мраморными плитами. Посередине расположился бассейн с голубой водой. От него исходила прохлада.

На четырех крытых террасах ученики, водрузившие на головы черные чалмы, познавали основы ислама и наук того времени. Преподавание обильно снабжалось палочными ударами, сыпавшимися на головы и чалмы нерадивых учеников. Саади был радивым учеником, но слишком непоседливым, так что свою увесистую долю тумаков он получал постоянно и сполна.

Когда нежный шелковистый пушок появился над верхней губой юноши Саади, любовная страсть так


сумела власть над ним забрать
Что головы рассудку не поднять.
И так мечтаний пламень им владел,
Что мозг под крышкой черепа кипел.
Любовная болезнь и любовная тоска доводили до изнеможения
восхищавшегося женской красотой юношу.


Сказал я врачу о беде моей. Врач отвечал:
«К устам ее нежным устами прильни на мгновенье».
Я молвил ему, что, наверно, от горя умру,
Что мне недоступно лекарство и нет исцеленья.

Не иначе, я заболел любовной одержимостью. Ведь


Разумные по наковальне не бьют кулаком,
А я обезумел. Ты – солнце. А я? – только тень я!

Говорил он прекрасной девушке.

А она даже не взглянула не него. Что ей какая-то тень?..

Ах, надо бы залить этот невыносимый пожар в груди.


Эй, виночерпий! Дай кувшин с душою яхонта красней!
Что – яхонт? Дай мне ту, чей взгляд вина багряного хмельней!

Но не заливает вино пожара. Видно пришло время израненной душе пролиться чистым потоком поэзии.


Ты вчера мне явилась во сне, ты любила меня,
Этот сон мне дороже и выше всей яви земной.
Мои веки в слезах, а душа пылает огнем,
В чистых водах – во сне я, а днем – в беде огневой.
Слыша стук у дверей моих, думаю: это она.
Так мираж умирающих манит обманной водой.
Твоя речь, как река, в беспредельность уносит сердца,
Что же соль мне на раны ты сыплешь беспечной рукой?
Ты прекрасна, и роскошь одежды лишь портит тебя,
Кисея на лице, словно туча над ясной луной.
Эту за ухом нежную впадинку ты позабудь,
Ты приникни к поле, пропитай ее красной росой.
Да, турчанка соблазна полна со свечою в руке,
В сладком уединенье с тобой, с головою хмельной.
Ты бы вешнего солнца затмила сиянье и блеск,
Если б солнечный диск не скрывала густой кисеей.
Саади, если хочешь, как чанг, быть в объятьях ее, —
Претерпи эту боль, чтобы струн своих выверить строй.

Позабыта учеба, Саади всей душой устремился к поэзии. Из под его калама потекли все новые и новые сладкозвучные газели:


Я в чащу садов удалился, безумьем любви одержимый.
Дыханьем цветов опьяненный, забылся – дремотой долимый.
Но роза под плачь соловьиный разорвала свои ризы,
Раскаты рыдающей песни бесследно покой унесли мой.
О ты, что в сердцах обитаешь! О ты, что как облако таешь,
Являешься и исчезаешь за тайною неисследимой!

В середине двадцатых годов ХШ века Иран с ужасом познал монгольское нашествие. По пышно украшенным его городам и благоухающим садам огнем и мечем пронесся ураган варварских орд. Вот как описал страшную картину этого нашествия очевидец событий историк Ибн ал-Асир: «Ведь даже антихрист щадит тех, кто следует за ним, хотя и губит того, кто оказывает ему сопротивление, — татары же никого не щадили: убивали и женщин, и мужчин, и детей, вспарывали животы беременным и резали еще не родившихся.

Ни одного города татары не щадили: уходя, разрушали, все, возле чего они проходили, грабили. Что им было не нужно, они сжигали. Навалят они, например, груды шелку — и поджигают; так поступают и с разными другими товарами.

Они овладели большей и лучшей частью вселенной, наиболее цветущими и густозаселенными странами, с населением высокообразованным, — овладели всего в течение какого-нибудь года. Никто не спал в стране, на которую татары еще не напали, — всякий со страхом и трепетом ожидал их нашествия».

Сгибались народы перед владычеством монголов, мир от ужаса «встал дыбом, словно волосы негров». Сгибался многие люди. После долгой разлуки Саади встретил своего давнего друга, и ужаснулся, и спросил его:


Что ж вижу я! Как лук, согнулся стан,
И алость щек его сменил шафран.
Чело вершиной снежной серебрится,
Из глаз, как с ледников, вода струится.
Могущество руки утратил он,
Рукой могучей неба поражен.
Из головы изгнало гордость время,
И голову клонил он, словно бремя.
Спросил я: «Где, скажи, твоя краса?
Ты львов гроза, иль старая лиса?»
Он усмехнулся: «Нет былого пыла
С тех пор, как нас орда татар разбила…
Их копья были лесом камышей,
Над нами стяги – океан огней.
Там туча конников перед отрядом,
Мечами нас разят, как частым градом…
Наш полк выходит из засады в бой, —
Столкнулись небо, скажешь ты, с землей.
Дождем полились стрелы непрерывным,
И смерч смертей пронесся вместе с ливнем.
Арканы, как драконы, скаля пасть,
На львов стремились издали напасть.
Твердь неба сделалась от пыли синей,
Мечи и шлемы звездами светили.
Я пылью битвы был объят, как дымом…
Победы нет бойцам, судьбой гонимым…

Родной город Саади сладкозвучный песенный Шираз, был, пожалуй, единственным в Средней Азии, сумевшим уцелеть от разгрома. И это произошло не благодаря милости монголов, а благодаря разумной политике правителей области Фарса. Они дважды платили монголам невиданных размеров выкуп, чтобы сохранить жизнь и благополучие своих подданных, справедливо решив:


Порою, чем напрасно крови литься,
От грозной смуты лучше откупиться.
В войне урон великий в наши дни.
Подарком лучше рот врага заткни.
Врага, как друга, надобно ласкать,
Успеешь кожу ты с него содрать.

Благодаря столь разумной политике в Шираз стекались со всех концов мусульманского Востока ученые и поэты, и благодаря их присутствию этот большой город стал культурным центром всего мусульманского Востока. Саади, уже начавший писать лирический стихотворения, с успехом мог бы создать подобающую оду, преподнести ее султану и преспокойно прибывать в царском дворце. Он этого не сделал. Неукротимая жажда странствий тревожила его душу, а порой вскипала в ней столь бурным желанием, что загасить его было уже невозможно. И, кроме того, не по годам мудрый поэт, прекрасно осознавал все возможные перипетии, случающиеся с подданными, которые возникают у подножия шахского трона.

Об этом он создал притчу:

«Раз у рыси спросили:

— Почему ты избрала общество льва?

— Потому, ответила рысь, — что я питаюсь остатками его добычи и могу жить спокойно до старости, не боясь злобы врагов, под покровительством его ярости.

Тогда ей задали еще один вопрос:

— Если ты ходишь под сенью его покровительства и благодарна ему за его благодеяния, то почему тебе не подойти бы к нему поближе, чтобы он ввел тебя в число своих близких, в свиту его преданных рабов?

— Но я сама, — молвила рысь, — опасаюсь ярости льва.

Служба у царей имеет две стороны: здесь и надежда на хлеб и страх за жизнь: несовместимо с рассудком благоразумных людей ради этой надежды переносить такой страх».

Итак, Саади отказался от сытой, но несвободной придворной жизни, полагая, что жизнь дервиша значительно лучше жизни придворного или царя. Об этом у него была притча:

«Некий царь с презрением смотрел на собрание дервишей. Один уразумел в чем дело и сказал:

— О царь, в этом мире мы живем спокойнее, чем ты, меньше волнений в груди тая, и наша жизнь блаженнее, чем твоя, после смерти мы равны, а в день воскресения мы лучше тебя.


Пусть царь страны живет в довольстве высшем
И корки оставляет нам, дервишам.
Когда и тот погибнет и другой,
Они лишь саван унесут с собой.
Царям прощаться с сим земным жилищем
Труднее, чем оборванным и нищим.

Дервиши отличаются от царей тем, что десять дервишей могут спать на одном коврике, а двум царям тесно в одной стране.

Обязанности дервишей – молитвы и славословия богу, услужение и повиновение ему, принесение в жертву себя и довольство малым, исповедание единобожия и упования на бога, смирение и терпение. Кто обладает этими свойствами, тот поистине дервиш. Не бродяга, не творящий молитвы, живущий у похоти и вожделений во власти, проводящий дни в оковах страсти, а ночами пребывающий во сне беспечности, пожирающий все, что попало, и болтающий все, что приходит на язык, — он все равно беспутный гуляка, если даже он облачен в рубище.


В твоей природе благочестья нет,
Хоть платье лицемерья носишь ловко:
Закрыл ты пурпурной завесой дверь,
А там, внутри – потертая циновка.

Саади стал дервишем. Но видимо, временами, случалось бывать ему и достаточно обеспеченным человеком. Однажды на базаре поэт


раба, из жалости, купил
И отпустил. А он: «куда пойду?
Где я тебе подобного найду?»

Итак, Саади стал дервишем – мусульманским монахом, который не приписан ни к одной мечети. Его дело – ходить из города в город, из селения в селение и читать людям проповеди. Проповеди Саади были доходчивыми по смыслу и пестрыми по содержанию.

Вряд ли особы царского рода сбегались послушать покрытого пылью множества дорог бедного дервиша, однако, он, ни сколь не смущенный этим обидным обстоятельством, многие свои рассказы посвятил именно им, пытаясь вложить в их умы и души высокие нравственные идеалы. Поэт справедливо считал, что «цари больше нуждаются в обществе мудрецов, чем мудрецы в близости царей».


Послушай моего совета, государь, — говорил он, —
Другой такой совет услышишь ты едва ли –
Одним лишь мудрецам правление вручай,
Хоть мудрецам дела правленья не пристали.

Помни всегда о том, что


Царь – дерево, а подданные – корни.
Чем крепче корни, тем ветвям просторней.
Не утесняй ни в чем народ простой,
Народ, обидев, вырвешь корень свой.
О батраках заботься, о крестьянах!
Как жить им в скорби, в нищете и в ранах?
Позор, коль ты обиду причинил
Тому, кто целый век тебя кормил.
Эй, царь! Внимай истцам у врат дворца!
Ты сам – проситель у дверей творца!
Когда не хочешь быть со счастьем в ссоре –
Иди, спасай людей из бездны горя.
Был не один повергнут падишах
Стенаньями народными во прах.
Ты слабых не дави. Когда расправят
Они свой стан, они тебя раздавят.
Правителей правдивых назначай,
Умеющих благоустроить край.
Путем добра и правды, в божьем страхе
Иди всегда, дабы не пасть во прахе.
Любовь к добру и страх пред миром зла
С рождения природа нам дала.
Шах справедливый, истинный мудрец,
Глядит на слуг, как на детей овец.
Порой – правдивым гневом пламенеет,
Но он и слезы отереть умеет.
Как врач, что ткань больную рассекает,
Но и бальзам на раны налагает,
Так мудр поистине владыка тот,
Кто к добрым – добр, а злым отпор дает.

Вот, мой дорогой читатель, представляю тебе некоторые из поучительных рассказов Саади, предназначенные для царских ушей.

Рассказ первый.

«Некий царь приказал убить невинного человека.

Тот сказал ему:

— О царь, не ввергай себя в бедствие из-за той злобы, которую ты сейчас питаешь против моей ничтожной особы. Ведь казнь надо мной совершится в одно мгновение, а грех вечно останется на тебе.


Преступно, если руку сломишь ты
У бедняка, что отвечать не может.
Тому, кто сам упавших не щадит,
Коль упадет он, вряд ли кто поможет.
Кто, зло посеяв, добрых всходов ждет,
Того пустая лишь мечта тревожит.
Будь справедлив, вынь вату из ушей,
Не то тебя день судный уничтожит.
Могуч ты саном и десницей крепок –
Но все же бойся грабить свой народ;
Огромнейшая кость пройдет сквозь горло,
Но, до пупа пойдя, пронзит живот.
Недолго проживет тиран-злодей,
Но вечен он в проклятиях людей.
Властитель, подданным несущий гнет,
Когда ты кончишь притеснять народ?
Едва ль в твоей нуждается он власти –
Нет, жизнь твоя страшней, чем все напасти.
Не нужно над людьми творить насилье –
Проклятия людей имеют крылья.

Знай, цари существуют для того, чтобы охранять подданных, а не подданные для того, чтобы повиноваться царям.


Хранитель бедных – каждый государь,
Хотя на нем величия печать;
Нет, овцы не живут для пастухов –
Пастух живет, чтоб их оберегать».

Рассказ второй.

«Одному царевичу в наследство от отца досталось огромное богатство. Он раскрыл руку великодушия и показал пример щедрости – раздал войску и подданным обильные дары.


Если алоэ лежит на подносе,
Запаха нет у него никакого.
Брось на огонь его, если ты хочешь,
Чтобы, как амбра, заблагоухало.
Если стремишься к величью и славе,
Щедрым себя покажи пред народом.

Один из приближенных царя, не отличавшихся разумом, стал советовать ему:

— Это богатство собрано прежними царями с превеликими трудами и оставлено на тот случай, если понадобится. Откажись от своих действий, ибо трудности еще перед тобой, а враги твои за спиной. В тяжкую минуту ты не должен оставаться беспомощным перед лицом врагов.


Когда раздашь амбары риса людям,
Получит каждый два иль три зерна.
Пусть серебра по зернышку даст каждый –
И доверху наполнится казна.

Царь нахмурился, услышав эти слова, ибо они пришлись ему не по душе, велел наказать советника и молвил:

— Всевышний господь сделал меня владыкой страны, чтобы я сам пищу вкушал и других угощал; я не сторож, который должен просто охранять богатство. Если царь жалеет денег для народа, то невозможно жертвовать ради него жизнью».

Рассказ третий.


Слыхал я – некий повелитель был,
Из грубой бязи платье он носил.
Ему сказали: «О султан счастливый,
Китайские б шелка носить могли вы!»
«Зачем? Я добрым платьем облачен!
Шелк – это роскошь, – так ответил он.
Харадж я собираю для того ли,
Чтоб наряжаться, в неге жить и холе.
Когда, как женщина, украшусь я,
Угаснет доблесть ратная моя.
Когда бы суета владела мною,
Что стало б с государственной казною?
Не для пиров и роскоши казна –
Она для мощи воинской нужна.
Велик тот царь, что роскошь презирает
И подданных от бедствий охраняет.
Муж благородный радостей нигде
Не ищет, коль народ его в беде.
И смуты здесь при нем не закипят,
Здесь смуты сеет лишь красавиц взгляд».

Рассказ четвертый.

«Какой-то царь страдал болезнью ужасной, о которой предпочтительно не упоминать напрасно. Несколько греческих врачей решили, что от этой болезни нет иного лекарства, чем желчь человека, обладающего определенными качествами. Царь приказал такого человека разыскать. После долгих беспокойств нашли дихканского сына, обладателя указанных свойств. Царь призвал к себе отца и мать того юноши, наградил их бесчисленными дарами, а судья вынес решение, что кровь одного из подданных пролить позволительно, если это будет для жизни падишаха спасительно.

Вот уже палач приготовился отсечь юноше голову. Меж тем тот поднял ее к небу и улыбнулся.

Царь спросил его:

— Что же тебя рассмешило, когда ты находишься в таком положении?

Юноша сказал:

— Родители должны заботиться о детях своих; к судье идут за разрешением тяжб любых; у государя ищут защиты от притеснения злых. А теперь родители мои ради бренных мирских благ согласились, чтобы пролита была моя кровь, судья вынес приговор, чтобы меня казнили, а султан ищет в моей смерти исцеления. Я не вижу опоры ни у кого кроме господа всевышнего и всеславного.


Осужденный тобой, к кому я прибегу?
Суд на тебя найти лишь у него могу.

От этих слов у султана сжалось сердце, из глаз потекли слезы, и он промолвил:

— Лучше я умру, чем пролью невинную кровь!

Он поцеловал юношу в голову и в глаза, обнял его, бесчисленными благами наградил и освободил. Говорят, что на той же неделе царь исцелился».

Рассказ пятый.


У путника осел однажды в глине
Завяз. Остался пеший тот в кручине.
Пустыня, стужа, дождь, потоки вод,
Покрылся мраком ночи небосвод.
Бедой застигнут, путник истомился.
Он проклинал, и плакал, и бранился.
Великое хуление творя,
Ругал словами скверными царя.
Царь мимо ехал утром, брань услышал,
К ругателю он из носилок вышел
И внял проклятьям, множеству обид…
И охватил царя великий стыд.
И обернулся царь в смущенье к свите:
«Из-за чего он так бранит меня, скажите?»
А те: «Достоин казни сей злодей,
Бранящий ваших жен и матерей!»
Тогда на путника взглянул владыка:
Осел увяз, бедняк в пустыне дикой
Остался пеший со своим вьюком…
И сжалился султан над бедняком.
Он шубу дал ему, коня и злата.
Добром за зло была его расплата.
И кто-то молвил: «Жалкий сумасброд,
Ты спасся чудом!» И ответил тот:
«Молчи! Я погибал под гнетом горя,
Но спас меня он, сердцем щедр, как море!
Вы все за зло платить привыкли злом,
Великодушный лишь воздаст добром».

Рассказ шестой.

«Один из арабских царей заболел. Когда он уже был совсем без сил, и недуг всякой надежды его лишил, в дверях опочивальни появился вестник, сообщивший ему радостную новость:

— Благодаря счастью царя мы захватили такую-то крепость, врагов взяли в плен, а подданные края, на силу твою взирая, покорились твоей воле.

Царь, горько вздохнув, произнес:


— Вся жизнь моя прошла в одной надежде –
Увидеть явь моей мечты заветной…
Мечты исполнились – но что в том пользы,
Коль ждать возврата дней минувших – тщетно.
Смерть в барабан отъезда громко бьет,
Глаза мои, прощайтесь с головой.
Пора прощаться с пальцами, ладонь.
Пора прощаться, плечи, со спиной!
Друзья мои, на кладбище вас жду –
Меня одолевает ворог злой.
В невежестве я жизнь свою провел,
И в этом вы не следуйте за мной».

Столь благородных царей, о которых поведал нам поэт, в действительности было совсем не много. И Саади справедливо полагал, что его увещевания и нравственные посылы отнюдь не у каждого шейха найдут должный отклик. Поэтому он припас для самых сильных мира сего страшное предзнаменование:


Пусть не мечтает шах о том наследстве,
Рай – наш, ведь мы влачим оковы бедствий.
Не знал я счастья от владык земных,
И я в раю терпеть не буду их!

«Оков бедствий» у странствующего дервиша было предостаточно. Но он знал, на что шел, и был уверен в себе, не в пример одному из своих героев.


«Рассказывают, что один борец
Злою судьбой был измучен вконец,
А его широкая шея, хоть плачь! –
Обессилила от неудач.

Пошел он жаловаться своему отцу и попросил у него разрешения:

— Я решил отправиться в путешествие, быть может, удастся мне силой руки завладеть полою счастья.

Отец ответил:

— О сынок, выкинь из головы безрассудные мысли и подбери ноги воздержания под полу спокойствия, ибо мудрецы говорят: «Счастье дается не по труду. Не нужно мощных мышц – владей лишь рукой счастливой!». Потому лучше причинять себе меньше волнений.


Пусть в каждом волоске твоем по сто умов гнездится разом:
Коль злая у тебя судьба, тебе твой не поможет разум.

— О отец, — возразил юноша, — выгоды путешествия велики: путешествуя, радуешь сердце, извлекаешь выгоды, видишь всякие диковины, слышишь о чудесах, осматриваешь города, беседуешь с друзьями, расширяешь образование и познания, умножаешь богатство и состояние, знакомишься с людьми и испытываешь судьбу. Как говорят путники, идущие по божьей дороге:


Пока лишь дом твой для тебя хорош,
Невежда ты, на мужа не похож!
Иди же, друг, и поброди по свету,
Пока вовек со света не уйдешь…

— О сынок, — молвил отец, — выгоды путешествия, как ты сказал, велики, но дело в том, что оно доступно лишь пяти родам людей. Во-первых, купцам, живущим сладко и, кроме богатства и достатка, имеющим прелестных рабов, невольниц и расторопных конюхов. Они наслаждаются мирскими благами каждый день в новом городе, каждую ночь в новой обители, каждую минуту в новом отрадном уголке.


Богач не будет чужестранцем в горах, в степях, среди пустыни –
Шатер разбить сумеет всюду, расположиться на ночлег.
Но тот, кому мирские блага и наслажденья недоступны,
В своей стране, в родном селенье – как чужеземный человек.

Во-вторых, ученому, которого благодаря его сладким беседам, его красноречия победам и достоинствам ума, куда бы он ни явился, окружают почестями и оказывают ему всяческие услуги.


Как золото – ученого природа,
Ему повсюду воздадут почет.
Невежда-князь – фальшивая монета,
Что на чужбине нищий не берет.

В-третьих, красавцу, к общению с которым склоняются сердца всех людей, наделенных сердцем: как говорят мудрецы, — небольшая красота лучше большого богатства. Уверяют, что красота лица – бальзам, исцеляющий утомленные сердца, и ключ, отпирающий замкнутые двери. Естественно, общество его всюду считают желанным, а услужение ему воспринимается как приятная обязанность.


Куда б красавец не пошел, везде он встретит уваженье,
Хотя бы выгнали его из дома и отец, и мать.

В-четвертых, певцу, который голосом Давида останавливает течение воды и птицу в полете. При помощи этого дара он пленяет сердца влюбленных; мудрые люди стремятся к общению с ним и всячески ухаживают, как за другом дорогим.


Как приятен голос нежный. Голос, полный чувств глубоких,
Для гуляки, что напитком предрассветным упоен;
Сладкий голос много лучше, чем лицо прекрасной девы.
Красота – для тела радость, голос – для души полон.

И, наконец, ремесленнику, который трудом своих рук добывает средства к жизни, так что ему не приходится унижать свое достоинство ради хлеба насущного.


Не будет терпеть ни нужды, ни лишений
Покинувший край свой сапожник безродный.
Когда ж царь Нимруза покинет пределы
Родимой страны, то заснет он голодный.

— О сынок, эти свойства, описанные мной, людям дают душевный покой и всякое благоденствие во время путешествия: а человек, лишенный этих свойств, пустится в мир с тщетными надеждами, никто не услышит его имени, и ничего о нем не будет известно.


С кем коловратность неба не в ладу,
Того не поведет ко благу рок.
Коль голубю в гнездо не суждено
Вернуться, захлестнет его силок.

— О отец, воскликнул сын, — как же можно возражать мудрецам, которые говорили: хотя хлеб насущный и распределен небом, но все же нужно каким-то способом добывать его; хотя бедствия предопределены судьбою, но все же нужно держаться подальше от дверей, в которые они входят. У меня теперь столько сил, что я могу биться с разъяренным слоном и схватиться со свирепым львом. Итак, отец, мне будет всего благоразумнее отправиться в путешествие, ибо я не могу терпеть лишения на каждом шагу.

Сказав это, юноша с отцом простился и в путь пустился. Про себя он приговаривал:


Когда не знает счастья муж доблестный и честный,
Идет он в край, где может прожить совсем безвестный.

И вот борец добрался до берега реки, которая в ярости влекла по дну камни, ударяя их друг о друга.


Река бурлива, плавать в ней
И альбатрос бы смог едва.
И даже маленькая рябь
Смывает с мельниц жернова.

Он увидел, что несколько человек, заплатив, сидят на пароме и собираются отплыть. Так как у юноши рука щедрости была пуста, то он отверз с мольбой уста; но, сколько он ни умолял, ему не оказали никакого содействия.


Без золота осилить ты не сможешь никого в борьбе,
А золото имеешь ты – и сила не нужна тебе.

Бессовестный паромщик со смехом отвернулся от него и сказал:


Ужель чрез море ты переплывешь,
Коль сила есть, но мало золотых?
Дай золото хотя б от мертвеца,
Зачем мне сила десяти живых?

У юноши сжалось сердце, когда он услышал издевательские слова паромщика, и он решил отомстить; но ладья уже отходила.

Тогда юноша закричал:

— Если тебя удовлетворит одежда, одетая на меня, я ее не пожалею.

Паромщик, бросив на его одеяние взгляд, соблазнился и повернул ладью назад.


От алчности закрыв глаза, уж ни один мудрец погиб;
Да, жадность завлекает в сеть и быстрых птиц и хищных рыб.

Как только борода и ворот паромщика оказались в руках юноши, он стащил его с парома и безжалостно ударил озимь. Сошел с парома товарищ паромщика, желавший оказать ему помощь, но, увидев такого великана, обратился в бегство. Ничего не поделаешь – они помирились с бойцом, не стали с него брать деньги за то, что пустили его на паром. А юноша поучает:


Насилью противопоставь смиренье –
И кротостью запрешь врата сраженья.
Насильник кротость встретил и умолк –
Ведь острый меч не режет мягкий шелк.
Слона вести ты можешь без опаски
За волосок – побольше только ласки.

Паромщики стали просить извинение за случившееся, припали к ногам юноши, несколько раз притворно поцеловали в лоб и глаза, а затем позволили ему на паром шагнуть и пустились в путь. Наконец они доплыли до колонны, оставшейся в воде от греческих построек. Паромщик воскликнул:

— Ладья дала течь. Тот из вас, кто сильнее всех, должен взобраться на колонну и держать канат ладьи, чтобы мы могли заделать щель.

Юноша, обольщенный своей смелостью, не заподозрил дурных намерений оскорбленного врага и пренебрег указаниями мудрецов, которые говорят: «Если ты однажды огорчил чье-либо сердце, то, хотя бы ты доставил вслед за тем этому человеку сотню удовольствий, берегись его возмездия за ту одну обиду, ибо стрела, вынимается из раны, но обида остается в сердце».


Обиды ожидай всечасно,
Обидевши кого-нибудь,
И не кидай о стенку камнем –
Тебя ударит камень в грудь.

Как только юноша намотал на руку канат ладьи и взобрался на колонну, паромщик вырвал канат из его руки прочь и погнал ладью во всю мочь. Бедный юноша был поражен и ничего не мог сделать. Два дня он терпел бедствия и мучения, тяжелые лишения, а на третий день сон схватил его за шиворот и сбросил в реку; через сутки течение выбросило его на берег.

В нем еще тлели последние искорки жизни. Он начал есть древесные листья и корни трав; набравшись немного сил, направился в пустыню. Долго шел, пока не добрался, изнуренный, изнемогая от жажды, до колодца. Вокруг колодца собрались люди, за один башиз им давали одну чашку воды. У юноши не было ни одного башиза; он начал просить и умолять, чтобы ему дали попить, как и другим, но никто не сжалился над ним. Он хотел взять воду силой, но это ему не удалось. Тогда что же ему было делать – он свалил наземь несколько человек, но люди его одолели, безжалостно избили и изранили.


Коль туча комаров начнет кусать слона,
То, как он ни могуч, едва ль спасется слон.
А если муравьи на льва пойдут гурьбой, —
Как он ни яростен, ободран будет он.

Ничего больше не оставалось делать – пристал юноша к каравану и пошел с ним рядом. Ночью добрались они до какого-то ночлега, опасного по причине водившихся неподалеку разбойников. Заметил боец, что караванщиков охватила дрожь, а в душе их царит страх перед гибелью.

— Не страшитесь, — воскликнул боец, — с вами нахожусь я, а я один смогу справиться с пятидесятью мужчинами, да и другие юноши мне помогут.

Услыхав эти слова юноши, путники, шедшие с караваном, воспряли духом, довольные его заступничеством нежданным. Они сочли нужным поддержать его силы пищей и водой. У юноши в желудке бушевал огонь; повода терпения выскользнули из его рук. Он с жадностью проглотил несколько кусков еды, а вслед за тем выпил несколько глотков воды. Успокоив дэвов своего желудка, он заснул.

Шел с караваном один старец, повидавший мир.

— Друзья, — воскликнул он, — я не столько опасаюсь разбойников, сколько этого нашего телохранителя. Рассказывают, что у одного араба была малая толика дирхемов; по ночам он никак не мог заснуть один в доме от страха перед ворами. Привел он к себе друга, чтобы тот рассеял своим обществом ужас его одиночества. Несколько дней провел друг в его обществе и, как только узнал о местонахождении дирхемов, украл их и убежал. Утром увидели араба голым и плачущим. «Что же случилось, спросили его, — не украл ли вор твои дирхемы?» «Нет, клянусь Аллахом, — ответил он, рыдая, — их украл сторож!»


Всегда остерегался я змеи,
С тех пор как я узнал о свойствах змей;
Страшнее нам укус того врага,
Что другом кажется в глазах людей.

Откуда вы знаете, может этот юноша из числа разбойников, а к нам в караван коварно проник, чтобы известить своих друзей в подходящий миг? Я советую оставить его спящим, а самим уехать!

Опасения, высказанные стариком, овладели всеми, они заподозрили бойца и, навьючив свои пожитки, ушли, оставив его спящим.

Юноша же пришел в себя только тогда, когда солнце начало печь и плечи ему жечь. Он поднял голову и видит, что караван ушел. Долго блуждал бедняга, но так никуда и не добрался. Томимый жаждой и голодный, приник он лицом к земле и, приготовившись душой к гибели, сказал:


Кто будет говорить со мной,
Коль каравана нет следа?
Одним скитальцам жалит грудь
Скитальцев горькая беда.

В то время, как несчастный произносил эти слова, у его изголовья стоял царевич, во время охоты далеко ушедший от своей свиты. Царевич посмотрел на его печальный вид. Внешний облик юноши показался ему благородным, а его состояние – плачевным.

Царевич спросил юношу:

— Откуда ты и как ты попал в эту местность?

Юноша кратко рассказал про свои злоключения. Царевич сжалился над его плачевным положением, дал ему одежду и денег. Потом он отправил его со скороходом, и так борец добрался, наконец, до своего города. Отец обрадовался встрече с сыном и возблагодарил бога за то, что тот вернулся благополучно. Вечером борец рассказал отцу обо всем.

Отец молвил:

— О сынок, разве не говорил я тебе, когда ты собирался уходить, что у бедняков десница храбрости связана, а длань смелости сломлена?

— О отец. – возразил юноша, — так или иначе, пока не приложишь труда, не добудешь богатства, и будет тебя грызть нужда, пока душу опасностями не закалишь, никакого врага не побьешь и, если зерен не посеешь, урожай собрать не сумеешь. Разве ты не видишь, какой небольшой труд я потратил и какой, благодаря ему, приобрел покой, за тот небольшой укол жала сколько меду у меня стало!


Когда бы водолазу был страшен крокодил,
Жемчужин драгоценных ему бы не дал Нил.

— О сынок, — молвил отец, — на этот раз тебе помогло небо, ты был спасен счастливой судьбой – тебя увидел богатый человек, сжалился над тобой и по милости своей вывел тебя из тяжелого положения, но такие случаи бывают очень редко, случайностям нельзя доверять, берегись и не позволяй суетной надежде снова ввести тебя в обман, как прежде.


Не всегда на шакала охотник, поверь, набредет,
А иной угодит прямо хищному тигру в живот.

Так у одного из персидских царей, — продолжал отец, — на пальце был драгоценный перстень. Однажды он с несколькими приближенными для развлечения велел водрузить свой перстень на куполе мечети и сказал:

— Чья стрела пройдет сквозь перстень, тому он и будет принадлежать.

Случайно все четыреста лучников, которые были в его свите, сплоховали. А в это время какой-то мальчик, игравший на крыше постоялого двора, пускал во все стороны игрушечные стрелы. Шальной ветер пронес его стрелу сквозь перстень. Он получил почетное платье и другие дары, и в том числе перстень. Мальчик тут же сжег лук и стрелы.

— Зачем ты это сделал? – спросили его.

— Чтобы моя первая удача не покинула меня! – отвечал он.


Бывает, даже умный человек
Не скажет умной мысли ни одной.
А то и неразумное дитя
Случайно попадает в цель стрелой».

Так кончается притча о незадачливом бойце. Саади, не в пример своему герою, обладал необходимыми для длительного путешествия навыками. Он умел в своем дорожном мешке славный груз – знания. И если, случалось, что там не залеживалась и черствая корочка хлеба, груз знаний неизменно рос и рос с каждым новым днем, с каждым новым встреченным человеком. Саади продолжал учиться на ходу и спрашивал обо всем том, чего сам не знал.

Со временем он стал истинным дервишем и объяснил, что истинный дервиш из себя представляет.

«Несколько беспутных гуляк ополчились на одного дервиша, — рассказывает Саади. — Они стали обзывать его непристойными словами, истязали всячески. Он пошел с жалобой к старцу, наставнику дервишей, и рассказал, что случилось.

Старец сказал ему:

— О, сынок, рубище дервишей – платье довольства малым, и если тот, кто в этой одежде, когда представляется случай, не может перенести злополучий, тот лжедервиш, и ему не дозволено носить рубище.


Когда тебя обидят – уступи,
Зато потом твой будет грех прощен.
Конец наш, братец, прах, так будь как прах,
Покуда в прах не будешь превращен».

Около тридцати лет странствовал по мусульманскому миру персидский поэт. Он побывал в Сирии, Египте, Месопотамии, Малой Азии, несколько раз совершал паломничество в Мекку. В Египте странствующему персидскому поэту уже не удалось увидеть знаменитые пирамиды в их первозданном виде. Раньше они блистали на солнце, потому как были облицованы гладко отполированными плитами. Но теперь эти плиты пошли на строительство разрушенного крестоносцами Каира.

В пути Саади встречалось множество людей и, по всей вероятности, было среди них немало представителей искусств, которые исповедовали его в самой что ни на есть жалкой форме. Вот пример их жизни:


Изломанный смычок терзал людей сердца:
Вопил он, будто смерть оплакивал отца.
Едва завел напев он дикий свой,
К хозяину я подошел с мольбой:
«Налей же мне скорее в уши ртуть
Иль дверь открой, чтоб мог я ускользнуть!»
Когда раздался этот мерзкий голос,
Встал дыбом у людей последний волос.
И даже куры улетели прочь,
Не в силах отвращенье превозмочь.

По некоторым сведениям Саади добрался даже до Индии. Во всяком случае, арабскую газель об индийской красавице и умопомрачительной любви к ней он оставил миру.


Жил в Самарканде юноша. Был он
Индийскою красавицей пленен.
Она, как солнце, чары расточала,
Твердыню благочестья разрушала.
Казалось, красоту какую мог,
В ней воплотил миров зиждитель – бог.
За нею вслед все взгляды обращались.
Ее встречавшие, ума лишались.
Влюбленный наш тайком ходил за ней.
И раз она сказала гневно: Эй!
Глупец, не смей, как тень, за мной влачиться,
Не для твоих тенет такая птица.
Не смей за мною по пятам ходить.
Не то рабам велю тебя убить!»
И тут влюбленному промолвил кто-то:
«О друг, займи себя другой заботой.
Боюсь, ты не достигнешь цели здесь,
А потеряешь даром жизнь и честь!»
Упреком этим горьким уязвленный,
Вздохнув, ответил юноша влюбленный:
«Пусть под мечом я голову мою
В прах уроню и кровь мою пролью.
Но скажут люди: «Вот удел завидный!
Пасть от меча любимой – не обидно».
Меня позорить можешь ты, бранить, —
Я не уйду. Мне без нее не жить.
Она добра и благости полна,
Пусть хоть на казнь пошлет меня она!
Мечта о ней меня в ночи сжигает,
А утром снова к жизни возрождает.
Пусть у ее порога я умру,
Но жив, как прежде, встану поутру!»
Будь стоек всей душою, всею кровью.
Жив Саади, хоть и сражен любовью.

Странствующий дервиш вовсе не стремится к монашескому образу жизни в отношении прекрасного пола. Какой же настоящий мужчина пройдет мимо него безучастно? Саади предпочитает оставаться одержимым любовью Меджнуном.


К Меджнуну обратились, вопрошая:
«Чего ты ищешь, ада или рая?»
А он: «Я за возлюбленной иду.
Мне и в раю с ней благо и в аду».
Прекрасны дни влюбленных, их стремленья
К возлюбленной, блаженны их мученья.
Прекрасно все в любви – несет ли нам
Страдания она или бальзам.
Влюбленный власть и царство ненавидит,
Он в бедности свою опору видит.
Он пьет страданий чистое вино;
Молчит, хоть горьким кажется оно.
Его дарят похмельем сладким слезы.
Шипы – не стражи ли царицы Розы?
Страданья ради истинной любви
Блаженством, о, влюбленный, назови.

Но вот далеко за горизонтом осталась возлюбленная из чудесной Индии, а впереди уже чудится ожидание встречи, быть может, с прекрасной египтянкой.


О странник, в чьих полах застряли шипы одинокой печали,
Увидя цветущий весенний цветник, обойди его мимо.
О, сваленный с ног своим горем, дервиш безнадежно влюбленный,
Не верь ни врачам, ни бальзаму! Болезнь твоя неисцелима!
Но если любовь нам запретна и сердца стремление тщетно,
Мы скроемся в дикой пустыне, ветрами и зноем палимой.
Все остро-пернатые стрелы в твоем, о кумир мой, колчане
Пронзят меня… Жертв твоих сонмы умножу я, раной томимый.
«Зачем, Саади, ты так много поешь о любви?» – мне сказали.
Не я, а поток поколений несметных поет о любимой!

И продолжает петь:


«Бедняга! – кто-то мотыльку сказал, —
Себе ты лучше б ровню поискал!
Горящая свеча тебя не любит,
Влечение твое тебя погубит.
Не саламандра ты, не рвись в огонь!
Надежная нужна для битвы бронь,
Как без нее с железноруким биться?
От солнца мышь летучая таиться.
И тот, кто здравым наделен умом,
Не обольщается своим врагом.
Где разум твой? Свеча – твой враг смертельный,
Зачем ты рвешься к гибели бесцельно?
Бедняк, прося царевненой руки,
Получит в лучшем случае пинки.
Свеча султанам и царям сияет
И о любви твоей, поверь, не знает.
Она, блистая в обществе таком,
Прельстится ли ничтожным мотыльком?
Твоя любимая вельможам светит:
А ты сгоришь – она и не заметит!»
И мотылек ответил: «О глупец,
Пусть я сгорю, не страшен мне конец.
Влюблен я, сердце у меня пылает,
Свеча меня, как роза, привлекает.
Огонь свечи в груди моей живет,
Не я лечу, а страсть меня влечет.
Аркан захлестнут у меня на шее.
И мне не страшно, рад сгореть в огне я.
Сгорел я раньше, а не здесь – в огне,
Который обжигает крылья мне.
Она в такой красе, в таком сиянье,
Что глупо говорить о воздержанье.
Пусть я на миг в огонь ее влечу
И смертью за блаженство заплачу!
Я в жажде смерти рвусь к живому чуду.
Она горит! И пусть я мертвым буду!..
А ты мне говоришь: «Во тьме кружи,
Ищи достойную и с ней дружи!
Тот, кто влюблен, тот смело в пламя мчится.
Трус, что влюблен в себя, всего боится.
От смерти кто себя убережет?
Пусть жар возлюбленной меня сожжет!
И если смерть для нас неотвратима,
Не лучше ли сгореть в огне любимой,
Вкусить блаженство, пасть у милых ног,
Как я – в свечу влюбленный мотылек!»
Свеча ему: «О бедный мотылек!
Воск тает мой, уходит, как поток».
И воск, подобный пламенным слезам,
Свеча струила по своим щекам.
«Любви искатель! Вспыхнув на мгновенье,
Сгорел ты. Где же стойкость? Где терпенье?
В единый миг ты здесь спалил крыла,
А я стою, пока сгорю дотла.
Ты лишь обжегся. Но, огнем пылая,
Вся – с головы до ног – сгореть должна я!»
Так, плача говорила с мотыльком
Свеча, светя нам на пиру ночном.
Но стал чадить фитиль свечи. И пламя
Погасло вдруг под чьими-то перстами.
И в дыме вздох свечи услышал я:
«Вот видишь, друг, и смерть пришла моя!»
Ты, чтоб в любви достигнуть совершенства,
Учись в мученьях обретать блаженство.
Не плачь над обгоревшим мотыльком –
С любимой он слился, с ее огнем.
Под ливнем стрел, хоть смерть неотвратима,
Не выпускай из рук полу любимой.
Не рвись в моря – к безвестным берегам,
А раз поплыл, то жизнь вручи волнам!

По волнам любви и по волнам странствий протекала жизнь поэта. Он шел от одного города к другому, зарабатывая себе на хлеб насущный чтением проповедей и поучительными рассказами. Ареной его выступлений были площади и базары. Собравшимся вокруг него кучкам людей Саади говорил о том, что знал, и что пережил и осмыслил сам. Устроившись поудобней на любезно предоставленной ему подушке, дервиш начал рассказ:

«Некий царь сел на корабль с одним телохранителем. Тот телохранитель моря никогда не видел, морской болезни не испытал. И когда корабль двинулся в путь, он начал плакать, рыдать, всем телом дрожать и путникам надоедать. Как его не успокаивали, он не мог прийти в себя. Из-за этого ухудшилось настроение у царя, но никто ничего не мог поделать.

На том корабле был один мудрец, он сказал царю:

— Если вы прикажите, я найду способ его успокоить.

— Это было бы хорошо и благородно с твоей стороны, — ответил царь

Мудрец велел бросить юношу в море. Когда тот несколько раз окунулся с головой, матросы поймали его за волосы, подтащили к кораблю, и телохранитель поспешно влез на палубу. Потом он сел в уголок и успокоился.

— В чем суть этой мудрости? – удивленно спросил царь.

— Еще ни разу, — отвечал мудрец, — он не испытывал, насколько мучительно тонуть, и поэтому не знал, как ценна безопасность на корабле. Цену благополучия знает только тот, кто бедствия перенесет».

— Воистину верно сказано, — выйдя из глубокой задумчивости, сказал один из слушателей. – Я где-то слыхал, кажется греки это говорили, что все познается в сравненье и страданием учится человек.

А вот рассказ про нищего и вора, — продолжал Саади:

«Один вор сказал нищему:

— Неужели тебе не стыдно обрекать себя на муку и из-за ничтожного гроша перед каждым подлецом протягивать руку?

Нищий ответил:


— Нет, лучше руку протяну я за серебряным грошом,
А то сворую золотой – и отсекут ее мечом».

А вот рассказ про скрягу:


Жил человек; он был весьма богат,
Но, скупостью чудовищной объят,
Среди богатства нищетой томился,
Воров и разорения страшился.
Держа в оковах сундуки добра,
Он сох в оковах злата и сребра.
Узнал однажды сын его, бедняга,
Где прячет золото родитель-скряга,
Взял деньги он и на ветер пустил,
А вместо денег камни положил.
Как только юноше казна досталась,
Она в его руках не задержалась.
Проделкой той отец был разорен,
Плащ заложил и шапку продал он.
Он плакал, бога клял и убивался.
А сын с пирушки утром возвращался.
Старик в слезах все ночи проводил,
А сын ему с улыбкой говорил:
«Ведь для того, отец, дано нам злато,
Чтоб тратить, жить привольно и богато.
Когда под спудом спрятано оно,
То золото или камень – все равно.
Зачем из камня злато добывали? –
Чтоб веселились мы и пировали.
А если скряга золото хранит,
То вновь оно заточено в гранит!»
Эй, скряга, пусть тебя не обижает,
Что смерти вся семья тебе желает!
Твои родные вдосталь поедят
В тот день, когда ты смертью будешь взят.

Наступил вечер. Саади пошел переночевать в дом к пригласившему его новому приятелю. Приятель оказался человеком состоятельным и накрыл для мудрого и талантливого дервиша пышный стол. Саади был счастлив: утроба его получила вожделенные, давно не пробованные вкусные яства, а хозяин оказался человеком смышленым, знающим и не заставил поэта в знак благодарности за званый ужин выслушивать его нудные речи.

В свою очередь Саади, тоже в знак благодарности за гостеприимство не стал заводить разговора о грехе обжорства. Не к пышному столу это было бы говорить. А ведь у дервиша на этот счет было свое мнение: «Если бы не власть желудка, ни одна птица не попала бы в силки охотника, да и сам охотник не ставил бы силков».

И была об обжорстве своя притча.

«Как-то раз спросили арабского мудреца:

— Сколько пищи надо принимать в день?

— Весом в сто дирхемов! – ответил тот.

— А сколько силы получишь от этого?

— Такое количество пищи, отвечал мудрец, — будет носить тебя, а все, что ты добавишь к этому, ты сам будешь носить.


Ты думаешь, что тело – склад для пищи? –
То мыслей о творце, души жилище.
Где поместятся о творце мечты,
Коль, как амбар набит, чуть дышишь ты?
Оставь в своем нутре один хоть уголок,
Чтоб мог туда пройти луч истины живой.
Нет места мудрости в тебе лишь потому,
Что ты вплоть до ноздрей набит одной едой».

Сегодня Саади был рад этому сладчайшему обстоятельству.

Наутро поэт вышел из города. Здесь уже все, кто хотел услышать его – услышали. Саади пристроился к торговому каравану, где были его друзья, и пошел в Дамаск. Но случилось так, что однажды он заснул, а в это время в темную даль ушел караван.


Когда же солнце землю осветило.
И сон с его лица лучами смыло,

Несчастный одинокий путник застонал:


Я брошен толпой вероломных друзей, что заняты были только собой.
Когда чужестранец в беду попадет, ему и чужой сострадает народ.
Друзья же обидели друга в пути, покинув его в пустыне глухой.
Надеюсь я – долгие дни пройдут, раскаянье тронет души друзей.
Я верю – придут они, друга найдут, измученные своею нуждой.

Что было делать? «Знойный самум вскипятил мозг в костях. Обиду с сердца смыл он водою слов:


Когда железо покрывает ржа,
Не три его – все будет бесполезно;
Жестоких сердцем не увещевай –
Ведь в камень не вонзится гвоздь железный.

С невероятным трудом добрался Саади до Дамаска. А там горе. Там голод.


Такой в Дамаске голод наступил,
Как будто бог о людях позабыл.
В тот год ни капли не упало с неба,
Сгорело все: сады, посевы хлеба.
Иссякли реки животворных вод,
Осталась влага лишь в глазах сирот.
Не дым, а вздохи горя исходили
Из дымоходов. Пищи не варили.
Деревья обезлистили в садах,
Царило бедствие во всех домах.
Вот саранчи громады налетели…
И саранчу голодных толпы съели.

Поэт разделил участь голодающих и сказал:


От бренности освободись в скитаньях,
Как Саади, — и станешь мудрым в знаньях.
Дервиш, однажды проходя в лесу,
Без лап увидел жалкую лису.
Сказал: «О боже! Кто ж ей помогает?
Как зверь безногий пищу добывает?»
И вдруг раздался треск и шум в кустах,
Явился лев с добычею в зубах.
Сожрал добычу лев, и напоследки
Уснул. Лиса же съела все объедки.
Дервиш, придя назавтра, увидал,
Что снова лев лисицу напитал.
Была в том мудрость промысла живая.
Дервиш сказал, на бога уповая:
«Забьюсь, как муравей, я в тишину!
Не взять ведь силой пищу и слону…»
И от мирских себя отторгнув дел, он
Забился в щель горы. И там сидел он.
Он верил – пищу бог ему пошлет…
Но ждет-пождет – никто к нему нейдет.
Вот отощал и страшно исхудал он,
От голода рассудок потерял он.
И голос тайный вдруг раздался в нем:
«Вставай, о лицемер! Стань хищным львом!
Ты здесь лисой безногой не валяйся,
Сам ешь и пищу дать другим старайся!
Кто падает, как жалкая лиса,
Хоть он могуч как лев, — презренней пса.
Лови добычу, ешь, делись с другими!
Пренебрегай объедками чужими!
Ты рук своих трудом себя питай,
Трудись, как муж, и ближних утешай.
Лишь мужеложец гнусный, как блудница
Чужим трудом питаясь, не стыдится.
В беде увидев старца – встань, беги,
Упавшему подняться помоги!
Господь того лишь счастьем одаряет,
Кто мужествен, кто гибнущих спасает.
Великодушный счастьем озарен,
Злодей бездушный радости лишен.
Добро созданьям божиим творящий
Счастлив и в жизни сей и в предстоящей.

Голодный поэт ходил среди голодных сам голодный и утешал их, и веселил мудрыми, лукавыми житейскими рассказами. Вот рассказ о предосторожности:


На потолке хозяин разглядел
Осиное гнездо и снять хотел.
«Не тронь их, муж, — жена сказала слово. –
Не оставляй их, бедненьких, без крова».
Муж неразумный глупой речи внял.
Но как-то вдруг осиный рой напал
На женщину. Она металась, выла,
А муж ей: «Прежде нужно думать было!
Жена, не стыдно ль выть и голосить?
Ты их сама просила пощадить!»
Тот, кто злодеям низким помогает,
Тот сам их злодеянья умножает.

А вот рассказ о необходимости смолчать:

«Некий купец потерял тысячу динаров и сказал сыну:

— Ни за что не говори об этом никому!

— О отец! – воскликнул тот, — воля твоя, я ничего не скажу, но только я хотел бы, чтобы ты объяснил мне, какая польза от того запирательства, к чему держать в тайне это обстоятельство?

— Дабы не удвоилась беда и к потере денег не присоединилось злорадство людей.


Врагам раскрывать свои беды не гоже:
Они закричат с ликованьем: «Дай боже!»

А вот рассказ о честной красавице:


В тот год, когда Мамун халифом стал,
Невольницу одну себе он взял.
Сиял, как солнце, лик ее красивый;
Нрав был у ней веселый, не сварливый.
И были ногти у нее от хны,
Как кровью обагренные, красны.
На белоснежном лбу, сурьмой блистая,
Чернели брови, сердце похищая.
Вот ночь настала, звездами горя…
Но гурия отвергла страсть царя.
И в гневе он хотел мечом возмездья
Рассечь ее, как Близнецов созвездье.
Воскликнула она: «Руби скорей,
Но близко подходить ко мне не смей!»
«Скажи на милость, — ал-Мамун смягчился, —
Чем я перед тобою провинился?»
«Да лучше смерть, — рабыня говорит, —
Так мне зловонье уст твоих мерзит!
Мгновенно насмерть меч разящий рубит,
А уст зловонье ежечасно губит».
Разгневан страшно и обижен был
Халиф, владыка необъятных сил.
Всю ночь продумав, вежды не смыкал он,
Врачей ученых поутру созвал он,
Чтоб мудрецы, что знают суть всего,
От бедствия избавили его.
И вот его дыханье чистым стало,
Нет, больше – розой заблагоухало.
И сделал эту пери царь царей
Ближайшею подругою своей.
Ведь молвил мудрый, разумом высокий:
«Тот друг, кто мне открыл мои пороки!»

А вот рассказ о несчастной люби:


Раз молодая женщина пришла
К отцу и жаловаться начала:
«Отец мой! Муж меня совсем не любит…
Ах, вижу я, он жизнь мою загубит!
Гляжу, как к женам ласковы мужья,
И плачу. Знать, одна несчастна я.
Всяк льнет к жене, как голубок к голубке,
Как дольки миндаля к одной скорлупке,
Все люди, погляжу я, кроме нас!
А муж мой улыбнулся ль мне хоть раз?»
Отец ее был мудр и духом светел:
«Неласков, говоришь, с тобою он?
Зато хорош собой, умен, учен!
Жаль человека потерять такого
И худшего в сто раз искать другого…
Будь с ним поласковей. Коль он уйдет,
Ведь на тебя бесчестие падет».

А вот еще один рассказ о несчастной любви:


Раз юноша и дева, что дружили
От детских лет, в супружество вступили.
Жена была счастлива. А супруг –
Смотри! – ее возненавидел вдруг.
Он прелестью подруги не пленялся,
Прочь от нее лицом он отвращался.
Она, как роза, красотой цвела;
А для него как смерть она была.
Ему сказали: «Эй, ты, непонятный,
Не любишь – отошли ее обратно».
А тот: «Овец хоть тысячу голов
Отдам, чтоб разрешиться от оков!»
А им жена: «Приму любые муки,
Но знайте – с ним не вынесу разлуки.
На все отары мира не польщусь
И разлучиться с ним не соглашусь».
Порою друг, что друга отвергает,
Отвергнутому лишь милей бывает.

Вот что Саади говорит о хорошей жене:


Когда красива и добра жена,
То мужа словно в рай ведет она.
Считай, что счастье не промчалось мимо,
Коль ты согласно жил с женой любимой.

А вот что о плохой:


Побей жену, коль бродит по базарам,
Не то отдашь мужскую честь задаром!
Коль жены непослушны, говорят
Мужьям их надо женский сшить наряд!
Когда жена глядит в глаза чужим –
Муж, не хвались ты мужеством своим!
Коль над женою властвует причуда,
И шаг скользит, и взор исполнен блуда, —
Беги от рук ее дракону в пасть!
Уж лучше умереть, чем низко пасть!

И вот, совершенно неожиданно для европейского понимания Саади советует:


Меняй жену весною ежегодно,
Как старый календарь, уже негодный.

А вот самые прекрасные строки о матери:


В утробе материнской вскормлен он
И кровью материнской напоен.
Две груди – две приманки для дитя –
Два родника всевышней благодати.
Мать – древо жизни, вечной и безбрежной,
Ее дитя – то плод на древе нежный.
От груди к сердцу жилы все идут,
Кровь сердца дети в молоке сосут.

А вот совет отцу, воспитывающему сына:


Оберегай ты сына от порока,
Пусть у других не ищет он урока.
Коль сын отца не видит своего,
Другой легко с пути собьет его.
Ребенку не давай с дурным общаться:
Навек дурным он может сам остаться.
На сыновей чужих ты не смотри!
Разумным будь, к ним страстью не гори!
Коль на чужих детей посмотришь дерзко,
Потонет и твой сын в пучине мерзкой.

А вот рассказ о плохом отце:


Прорезались у мальчугана зубы,
Но вот беда – отцу они не любы:
«Ах, где же пропитанье я возьму,
Как пищу я смогу добыть ему?»
Жена ему ответила на это, —
Я не слыхал удачнее ответа:
«Тебя иблис соблазнами мутит,
Кто зубы дал – и пищею снабдит!»
Могуч наш бог – надежда и отрада,
Не плачь – он даст нам хлеба, сколько надо.
Кто в чреве начертал пером дитя –
Даст жизни срок, даст хлеб, его растя».

А вот рассказ о том, что если смолчишь – за умного сойдешь:


В Египте был подвижник благонравный,
Своим молчаньем долголетним славный.
Он привлекал великих мудрецов,
Как свет влечет и манит мотыльков.
Раз как-то он задумался: «Молчанье
Скрывает, к сожаленью, ум и знанье!
Коль я навек молчанью обречен,
Кто будет знать, что мудр я и учен?»
Бедняк заговорил, и ясно стало,
Что неуч он, каких в Египте мало!
Покинут всеми, он решил уйти,
И надпись на мечети нанести:
«Когда б я сам себя видал, конечно,
Завесы не срывал бы я беспечно!
Но ничего не знал я наперед!
Я думал, что красив, а был урод!
Молчание мое мне было славой;
Теперь бегу я, став врагов забавой!»
Молчанье – возвышенье мудреца,
Но и покров невежества глупца!
Молчанье мудрых – славы их основа,
И с глупости нельзя снимать покрова!»

А вот строки о борьбе со страстью:


Страсть – это пламя; будь же в стороне,
Чтоб в адском не сгореть тебе огне.
Ты пламени того не стерпишь жженья –
Так погаси его водой терпенья.

А вот рассказ о не в меру болтливых друзьях:


Суфию некто молвил как-то раз:
«Тебя бранит такой-то каждый час!»
«Молчи и спи, — суфий прервал признанья, —
Слова врага достойны ли вниманья?
Ведь тот, кто их переносить горазд,
Страшней, чем враг, — изменит и предаст!
Слова врага не береги для друга.
Слух отравлять – неважная заслуга.
Хула врага не повредила мне,
От слов твоих горю я весь в огне…
Ты враг, когда со спешкой чрезвычайной
То огласил, что враг оставил тайной».

А вот рассказ о вечно недовольных злопыхателях:


Когда удачник средь пути споткнется,
То злопыхатель вслед ему смеется:
Мол, сколько драть ему пред нами нос?
Он счастье знал – пускай хлебнет и слез!
Коль видят все, что труд тебе отраден,
Твердят о том, что алчен ты и жаден.
А если ты на время бросил труд –
То нищим и бездельником зовут.
«Он барабан!» – когда красноречив ты;
«Он истукан!» – коль скоро молчалив ты!
Ты терпелив? Так не мужчина ты,
Удрать от драки – вот твои мечты.
Не нравится и мужеством богатый.
Его боятся – он, мол, бесноватый!
Когда богач не тратит денег зря –
Ведь роскошь срам, меж нами говоря! –
То языки опять мечей острее:
«Несчастный сдохнет, золото жалея».

А вот строки о необходимости хранить тайну:


Чужая тайна никого не свяжет –
Узнавший тайну всем о ней расскажет.
Слуге доверить можно жемчуга,
Но тайн твоих не сохранит слуга.
Пока молчим – мы властны над словами,
Заговорим – слова владеют нами.
В темнице сердца слово – пленный див,
Следи, чтобы сидел он, пасть закрыв.
Но если дива выпустишь случайно –
От заклинаний не вернется тайна.

А вот строки о том, что дуракам, бывает, и везет:


И в мире, знаем мы, бывает так:
Унижен умный, вознесен дурак.
Алхимик гибнет средь трудов, печален,
Дурак находит клад среди развалин.

А вот строки о подлом человеке.


Подлец, воздвигший дом соседних выше,
Сметает мусор на чужие крыши.
Хоть пса камнями закидаешь ты –
Но никогда он хлеб твой не забудет.
Не то подлец – ласкай его всю жизнь,
Из пустяка с тобой он драться будет.
Деяний добрых сжег он семена
И доброй славы не сбирал зерна.
Он каждый день свершал поступок черный,
И злом заполнил лист судьбы просторный.

А вот строки о непререкаемости судьбы:


Не изменится судьбина, как ни жалуйся, ни плачь ты –
Пусть и тысячу проклятий изрыгаешь ты, клокоча:
Что за дело серафиму, стерегущему все ветры,
Если у старушки жалкой и погаснет вдруг свеча?
Коль наделен ты свыше жизнью длинной –
Тебе не страшен меч и яд змеиный.
А если этим даром не богат,
Тогда бальзам убьет тебя, как яд.

А вот строки о достоинстве человека:


Не станет лев объедки есть собачьи,
Он лучше сдохнет в логове своем;
Подвергни тело голоду и мукам,
Но не унизься перед подлецом.

А вот строки о милосердии:


Пусть я раздавленный ногою муравей –
И все ж я не оса, страшащая людей.
Весь век я буду славить проведенье,
Что силы нет во мне для угнетенья.

А вот строки о богачах и бедняках:

«Распутный богач – это грязи позолоченный комок, а праведный бедняк – красавица, покрытая пылью дорог, ибо жемчуг остается драгоценным, хотя бы он упал в грязь, а пыль – презренна, хотя бы она вознеслась до небес».

А вот строки о том, что все хорошо в меру:


Был прав брахман, сказавший: «Строим сами
Мы честь и славу нашими руками!»
Излишне, милый друг, не суетись,
Себе ты цену ставить берегись!
Браниться будешь – поношенье примешь!
Ячмень посеяв, ты ячмень и снимешь!
В делах и в речи меру соблюдай,
Не делай мало или через край!
Коль гневу ты всегда готов поддаться –
Перед тобою будут разбегаться!
Не в мену ты беспомощным не будь,
Но и насильник мерзок, не забудь!

А вот несколько кратких метких выражений великого поэта:


Пока терпенье не вошло в природу,
Нам жизнь – как яд; привыкнешь – слаще меду.

Х


Ты мнишь, все полосатое – подстилка.
Остерегись, а вдруг там тигр лежит.

Х


Коль денег скряге дашь – какой в том толк?
На льду за ним записывай ты долг.

Х


Когда б жемчужинами стать могли на свете все росинки,
Жемчужин полные латки имелись бы на каждом рынке.

Х


Пасть жадности так широко раскрыта,
Что с одного куска не будет сытой.

Х

«Кто занимается плутнями, у того при счете руки трясутся».

Х

«Больной умер и обрел здоровье».

Х

«Пускай потоп затопит мир – едва ли повредит он утке».

Х

«Времен круговорот потопит гордых, тонущих спасет».

Х

«Лучше щедрые ладони, чем большой кулак».

Х

«Ярость поборол, и сразу гнева выкипел котел».

Х

«Победа сразу смоет пыль обид».

Х

«Что в сердце проникает, то и глаза привлекает!»

Х


Чем ввысь лететь, ты позаботься прежде
О детях, доме, хлебе и одежде.

Х


Добряк, хотя б в обрядах непримерный,
Все лучше, чем святоша лицемерный.

Х


Коль с богом, друг мой, вступишь ты в разлад –
Твой коврик будет сброшен прямо в ад.

Саади многое видел в своей жизни, многое познал и поэтому любил давать советы, справедливо считая, что


Советы Саади добро приносят,
Сегодня не послушался речей –
Польются завтра слезы из очей.

Саади предупреждал:


Мы закрываем дверь перед людьми,
Чтоб не открыть им нашего порока.
Но в тайном мире как закроешь дверь?
Незримое не скрыть от божья ока.

Надо сказать, мой дорогой читатель, что больше всего Саади говорил о боге. Поэт-дервиш был искренним почитателем ислама. Он понимал стремления сына, ушедшего от отца к богу.


Внимал я пеньям старца одного, — вспоминает Саади, —
Что вот – ушел в пещеры сын его.
Исчах отец в разлуке, одинокий,
Но сын его ответил на упреки:
«С тех пор, как я услышал глас творца,
Нет для меня ни друга, ни отца.
С тех пор, как наступило просветленье,
Все в мире для меня – лишь сновиденье!»
Тот не пропал, кто от людей ушел,
Кто духа свет утраченный обрел.
Пути ума извилисты. Но нет
Для верного святынь иных, чем Свет.
Хоть нам дано прямое пониманье,
Но мы придирчивы в вопросах знанья:
«Что есть Земля? Что – небо в звездной мгле?
Кто есть сыны Адама на земле?»

И поэт отвечает:


Когда тебя из праха созидал он,
Рассудок, душу, ум и сердце дал он
И от рожденья до скончанья дней
Тебя взыскал он щедростью своей.
Ты создан чистым – чистым оставайся
И в прах запятнанным не возвращайся.
Ступить ты твердо не способен сам,
Лишь бог поддержку даст твоим ногам.
Бог, из небытия тебя создавший,
Всегда в беде тебя поддержит, павший!
Моря, пустыни, горы, небосвод
И человеческий несметный род,
И ангелы, и дивы-исполины –
Все живы только тем, что жив Единый.
Ты скажешь: как морской простор широк!
Ты скажешь: как небесный свод высок!
Увы, несведущий, не постигает
Безбрежности, где сущность пребывает.
Семь океанов – капля пред творцом,
И солнце – искра пред его лицом.
Века подобны грезе быстротечной
Пред тем, что зодчий создает предвечный.

В беспредельном смирении видит Саади главную божью благодать:


Аллах промолвил: «Грешник, брошен роком,
Воззвал ко мне в отчаянье жестоком!
Тому, кто со смиреньем подойдет,
Я в храм мой вышний не закрою вход!
Тому злодейство прежнее простилось,
Он в рай пойдет – моя безмерна милость.
А коль подвижник на свою беду
Не хочет с ним сидеть в одном саду,
Пусть грешник наказанья не боится –
Я в ад столкну подвижника десницей.
Тот кровью изошел от злых скорбей,
А этот горд молитвою своей,
Не зная, что пред богом быть смиренным
Прекрасней, чем спесивым и надменным.
Коль хочешь ты высоко вознестись, —
В смиренья бездну прежде опустись.
Лишь только те пред господом почтенны,
Что были лишь безмолвны и смиренны.
Поток свирепый яростно ревет
И в бездну низвергается с высот.
Роса лежит смиренна и несчастна, —
Взлетает ввысь по воле неба властной.
Упала дождевая капля вниз –
Пред ней просторы моря разлились.
«Где море есть, — промолвила стыдливо, —
Там я ничто, и это справедливо».
Но за свое смирение она
Была ракушкой в лоне взращена.
И рок, к смиренной капле благосклонный,
Из капли сделал жемчуг для короны.
Унизившись, достигла высоты,
Богатой стала в жажде нищеты.
Смирения мудрец у бога простит,
Клониться древо вниз, коль плодоносит.

Сам Саади тоже старался быть смиренным. Когда вокруг него не собирались слушатели, поэт зарабатывал свой кусок хлеба иными способами: носил воду, подметал дворы, рубил саксаул. Однажды ему пришлось заняться совсем уж непосильным трудом – рытьем окопов. Дело в том, что Саади попал в плен к христианам-крестоносцам. И все же он не роптал, а брал пример со своего лирического героя.


Жил некто – кроток, добр и взыскан счастьем,
И о дурных он говорил с участьем.
Он умер. Видевший его во сне
Спросил: «Как ты теперь, скажи-ка мне?»
Благоухая, словно роза, нежно,
Как соловей, запел он безмятежно:
«Меня никто не мучит здесь, мой друг,
Не причинял я в жизни людям мук!»

Вызволил Саади из плена один знакомый купец. Вскоре из чувства благодарности ли, из нахлынувшей ли любви, бывший пленник женился на дочери купца и… отчаянно пожалел об этом.

Вот он вспоминает:

«Затрещала однажды жена языком, заворчала и, осуждая меня, сказала: „Ты разве не тот человек, которого мой отец избавил за десять динаров из плена? Я ответил: «Да, да я тот человек, которого он избавил за десять динаров из плена и за сотню динаров отдал меня в твои руки».

Плохая жена настолько вымотала нервы поэту, что, забыв о смирении и о благодарности отцу, Саади убежал из их дома, сломя голову.

Убежал, и почувствовал, что дороги, разбегающиеся перед ним, уже не влекут его. И лишь одна все манит и манит… То дорога до родного Шираза.


О утренний ветер, когда долетишь до Шираза,
Друзьям передай этот свиток рыдающих строк.
Шепни им, что я одинок, что я гибну в изгнанье,
Как рыба, прибоем низвергнутая на песке.

В 1256 году Саади добрел все-таки до благоухающего розами Шираза. Он дома. Это такая радость!..

Но судьба Саади оказалась слишком уж привередливой. За эту радость она заставила его расплатиться по самому крупному счету: она отняла у него сына. Это ли не самое страшное горе на земле?.. Как с этим горем жить?.. Чем утешить себя?..

Саади утешает себя и всех скорбящих словами любви:


Тот, кто на гроб бросает горстку праха,
Пусть над собою плачет, полон страха.
Что плачешь ты, с младенцем разлучась?
Его, счастливца, не коснулась грязь!
Ты тоже чист пришел. Греха страшись ты –
Позор, когда уйдешь во прах нечистый.
Возденем руки к божьей благостыне,
Пока еще мы не увязли в глине.
Ты видишь: холод осенью дохнет –
С деревьев листья начисто сорвет.
Они в мольбе вздымают к богу руки –
И бог даст зелень им, спасет от муки.
Без милости останется ли тот,
Кто руки ввысь с моленьем вознесет?
Рок даст плоды им, оправдав надежду,
Оденет их в нарядную одежду.
Склонились все покорно пред ним,
Мы к благостному тоже поспешим.
Как ветви голые, возденем руки –
Без листьев мы, мы злые терпим муки.
Отринешь ли, творец, рабов мольбы,
Хоть пред тобой виновны мы, рабы?
Свершает грех твой раб, подобье праха,
В надежде на прощение аллаха.
Творец наш, хлеб насущный дал ты нам, —
О, как привыкли мы к твоим дарам!
Пусть осенит меня хоть тень твоя –
И выше небосвода стану я.

Даром для скорбящего Саади стал его друг, беседовавший с ним в ночном саду. Здесь поэт и задумал создать свой «Гулистан». Здесь он понял, что судьба преподнесла ему две жизни: одну, чтобы набраться опыта на жизненных путях, другую – чтобы им воспользоваться и передать другим. И вот уже по ночам


сжигал он масло речи ясной
Чтоб светоч мысли лил свой свет прекрасный.

«Гулистан» оказался создан в предельно сжатые сроки – в течение трех месяцев. Это объясняется тем, что большинство стихов, рассказов и афоризмов было написано в дороге, длинною в тридцать лет.

В конце книги Саади обратился к самому себе:

«Саади! Ты лезвием красноречия землю завоевал. Благодари же создателя, ибо победа твоя – благословение небес. Быстрее течения Тигра протекла по земле молва о твоем стихотворчестве, и не каждый из тех, кто попытался с ним состязаться достиг желаемой цели: счастье дается не ратоборством и тот,


Кто подлинно великим быть захочет,
Тот о величье вовсе не хлопочет.

На долгие годы останется людям это низание, это творение после того, как мельчайшие атомы нашего праха развеются по земле. Стремление мое – в творении моем свой чекан уберечь, ведь человек – мимолетен. Может быть, что кто-нибудь, исполненный милосердия и сострадания, и помянет меня, дервиша.

А я буду молиться за всех: «Господь, будь милостив к дурным, а к добрым ты милостив уже тем, что сотворил их добрыми!»

О добром нраве Саади в памяти людей остались причудливые предания:

«Рассказывают, что шейх Саади избрал своим местопребыванием в Ширазе укромный уголок за городом. Он не выходил оттуда и постоянно занимался мыслительным созерцанием. Правители и знатные ширазские горожане посещали его и преподносили ему лакомые яства. Саади частью съедал их, частью раздавал другим, а частью вывешивал в плетеной корзине из окна своего балкона.

Под балконом пролегала дорога, по которой дровосеки везли лес. Проходя мимо, голодные дровосеки поедали хлеб, сладости и жареное. Говорят, что некто, одевшись в платье дровосека, хотел похитить корзинку, но едва протянул он руку, как рука его онемела. Виноватый завопил и призвал на помощь самого шейха. «Если ты дровосек, — сказал шейх, — где же твой ночной труд и мозолистые от труда руки; если же ты грабитель и вор, то где оружие и твоя суровость, ведь ты кричишь без всякой раны».

От его мудрых слов несчастный пришел в себя и покаялся. Саади отпустил его с миром, подарив ему корзинку с яствами».

И еще рассказывают:

«Правитель Фарса прислал Саади пятьсот золотых. Саади построил на эти деньги рабат в Ширазе для ночлега путников и бездомных».

Но вот «ноги бытия Саади погрязли в тине небытия, и его сородичи, полные муки, подняли над ним дым вздохов разлуки».

Он отошел в мир иной в Ширазе, куда и пришел с первым своим криком. А его могила стала местом поэтического паломничества. Появилась она в 1292 году.