Спарта.
Аскетическая Спарта, одно из самых могущественных государств Древней Греции, была полной противоположностью Афинскому государству, изнеженному демократическими привилегиями. Кому из вас, мой дорогой читатель, не известна легенда о мужественном спартанском мальчике, укравшем лисенка и спрятавшем его у себя под плащом. Зверь распорол ему когтями и зубами живот; но, не желая выдавать себя, мальчик крепился, пока не умер на месте. Вот в таком беспримерном, но подчас и совершенно бессмысленном мужестве воспитывался спартанский народ, само имя которого стало нарицательным.
Если уж слава Спарты дошла до наших дней, то в те далекие времена о ней знали многие, но далеко не каждому эллину удалось пересечь ее строго охраняемую границу. Истинные путешественники древних времен — купцы с их бесконечными караванами отчаялись направлять их в эту сторону, потому как спартанцы категорически отказались покупать иноземные товары и вывозить свои на чужеземные рынки. Словно покрывалом таинственности была покрыта эта странная страна еще в те времена, а уж до наших дней и вообще дошли лишь ничтожные сведения. Спартанские летописцы не пожелали доверить свою историю будущим векам и не оставили никаких письменных свидетельств о своей жизни, наполненной гражданским согласием, военной мощью и умением жить «общиной равных».
Получив возможность довольно безбедно существовать за счет труда рабов-илотов, спартанцы постепенно превратились в воинов-профессионалов. Страна стала напоминать военный лагерь, где вся повседневная жизнь была подчинена постоянной и изнуряющей подготовкой в войне.
Создателем Спартанского государства считали законодателя Ликурга, но существовал ли он на самом деле или был лишь человеком из легенды никто из историков разъяснить не сумел. Согласно сведениям, оставленным Плутархом, время жизни Ликурга приходится примерно на первую половину УП века до нашей эры. Тогда-то, рассказывает легенда, законодатель и положил конец временам смут и беззаконий среди спартанского народа. Ему удалось провести свои реформы, затем он собрал народ и взял с него клятву ничего не менять в государстве до тех пор, пока их вождь не вернется обратно, после чего отправился в Дельфы.
В Дельфах он обратился к оракулу и из его уст получил подтверждение правильности своих действий. После этого Ликург решил не возвращаться в Спарту, дабы ее граждане не имели возможности быть освобожденными от клятвы, данной ему, ничего не менять до его возвращения, и посему должны были бы идти путем, намеченным их вождем, не смея свернуть в сторону. Сам же он вдали от родины уморил себя голодом.
Но вернемся к началу деятельности, по всей вероятности, лишь легендарного Ликурга. «Самым смелым его преобразованием было деление им земель. Неравенство состояний было ужасное: масса нищих и бедняков угрожали опасностью государству, между тем как богатство было в руках немногих. Желая уничтожить гордость, зависть, преступления, роскошь и две самые старые и опасные болезни государственного тела — богатство и бедность, он убедил сограждан отказаться от владения землей в пользу государства, сделать новый ее раздел и жить всем на равных условиях, так чтобы никто не был выше другого, — отдавая пальму первенства одним нравственным качествам. Неравенство, различие одного от другого должно было выражаться только в порицании за дурное и похвале за хорошее.
Чтобы окончательно уничтожить всякое неравенство и несоразмерность, Ликург запретил употреблять в Спарте золотые и серебряные монеты, которыми пользовались во всей Греции, и ввел железные деньги, настолько тяжелые, что даже для небольшой суммы требовалась целая повозка, а для сбережения дома десяти мин нужно было строить большую кладовую. Благодаря такой монете исчезло много преступлений: кто решился бы воровать, брать взятку, отнимать деньги другого или грабить, раз нельзя было скрыть своей добычи, которая к тому же не представляла ничего завидного и которая даже разбитою в куски не годилась ни на что.
На железные деньги можно было купить только то, что производилось в Спарте, ремесленникам же было строжайше запрещено производить предметы роскоши, разрешалось изготовлять только простую посуду и одежду, оружие для спартанцев. Все спартанцы, от царя до простого гражданина, должны были жить в совершенно одинаковых условиях. Специальными предписаниями указывалось, какие можно строить дома, какую одежду носить, и даже еда должна была быть у всех одинаковой.
Вместе с деньгами исчезли в Спарте, конечно, и всякие тяжбы. Ни корысти, ни бедности там не стало больше места, вместо них явилось равное распределение достатка, простота же жизни имела своим следствием беззаботность. Танцы, пиры, обеды, охота, гимнастика, разговоры в народных собраниях поглощали все время спартанцев, когда они были не в походе.
Ликург изгнал из страны все бесполезные, лишние ремесла. Впрочем, если б даже он не изгнал их, большая часть из них все равно исчезла бы сама собою вместе с введением новой монеты, так как их вещи не нашли бы себе сбыта, — железные деньги не ходили в других греческих государствах; за них ничего не давали и смеялись над ними, вследствие чего на них нельзя было купить себе ни заграничных товаров, ни предметов роскоши. По той же причине чужеземные корабли не заходили в спартанские гавани. В Спарту не являлись ни ораторы, ни содержатели гетер, ни мастера золотых или серебряных дел, — там не было денег.
Таким образом роскошь, не имея больше того, что могло поддерживать ее, давать ей средства к существованию, постепенно исчезла сама собой. Богач не имел никакого преимущества перед бедными, так как богатством нельзя было похвастаться публично — его следовало хранить дома, где оно лежало мертвым грузом. Ремесленники, работавшие прежде предметы роскоши, должны были употреблять с тех пор свой талант на изготовление предметов первой необходимости.
Спартанские граждане не могли полностью наслаждаться домашней жизнью, не могли по своему усмотрению распоряжаться своим временем. Вся их жизнь от рождения до смерти проходила под неусыпным контролем. Спартанец вступал в брак, когда ему разрешала община, но молодые женатые мужчины еще долгое время жили отдельно от своих семей. Даже дети не принадлежали родителям. Новорожденного младенца отец приносил в лесху, где заседали старейшины. Ребенка внимательно осматривали, и если находили больным и хилым, то отправляли на горный обрыв и там оставляли умирать. В их глазах жизнь новорожденного была так же бесполезна ему самому, как и государству, если он был слаб, хил телом при самом рождении». (Плутарх)
До семи лет мальчики воспитывались в родном доме, а потом они постигали основы военного ремесла в особых отрядах, ведь только это ремесло считалось почетным в Спарте. Но обучение военному делу ни в коем случае не исключало обучения грамоте. Кроме того мальчиков «заставляли и подолгу молчать, их приучали давать меткие, глубокомысленные ответы: не знающая меры болтливость делает разговор пустым и глупым. На хоровое пение обращалось столько же внимания, как и на точность и ясность речи. В самих спартанских песнях было что-то воспламеняющее мужество, возбуждающее порыв к действию и призывающее на подвиги. Перед сражением царь приносил жертву музам. Величественное и в то же время грозное зрелище представляла собой линия людей, шедших в такт под звуки флейты. Их ряды были сомкнуты; ничье сердце не билось от страха; они шли навстречу опасности под звуки песен, спокойно и весело». (Плутарх)
Но для того, чтобы ряды спартанцев были плотно сомкнуты, воспитатели применяли жестокие методы воспитания по отношению к своим питомцам. Они нарочно ссорили детей, случалось, доводили до крайней ярости, чтобы в беспощадной драке те становились ловкими, дерзкими и смелыми.
Повседневная жизнь мальчиков была крайне скудной. На год выдавали только одно платье, мыться разрешалось лишь несколько раз в год, кормили чрезвычайно плохо, полагая, что недостаток пищи «даст им высокий рост: когда жизненный дух находится долго на одном месте и в бездействии, большое количество пищи давит его и заставляет уходить в глубину и ширину; если же, наоборот, он благодаря своей легкости может уйти наверх, тело растет свободно, без принуждения. Кроме того, постоянный голод был хорошим учителем в постижении законов и методов воровства. А мальчиков специально приучали к этому. Все, что они приносили, было ворованным, одни отправлялись для этого в сады, другие прокрадывались в сисситии, стараясь высказать вполне свою хитрость и осторожность. Попадавшегося без пощады били плетью как плохого, неловкого вора, заставляли голодать». (Плутарх)
Мальчики, достигшие юношеского возраста подвергались суровому испытанию: бичеванию у алтаря богине Артемиды. При этом они не должны были проронить ни звука, даже если испытание заканчивалось смертельным исходом — своеобразной жертвой богине охоты.
Чтобы вызвать у нихподрастающего поколения отвращение к алкоголю, юношей приводили в сесситии и показывали им рабов-илотов, предварительно насильно напоенных неразбавленным вином до состояния полного омерзения. Что и говорить, наглядность такого отвратительного урока давала неплохой воспитательный эффект. Но способ обучения был никуда не годен.
По ночам юноши рыскали по улицам, охотясь на самых крепких илотов и беспощадно убивали их. Эта своеобразная тренировка входила в перечень необходимых школьных уроков. Дабы в юношах не воспитывалась корысть, однажды для острастки одного из них осудили за то, что он за бесценок купил землю, потому как соблазнение выгодой недостойно жителя Спарты.
А один мальчик убежал из дома, чтобы сражаться вместе со взрослыми в бою. После победы маленького героя наградили венком за проявленную доблесть и тут же присудили к большому штрафу за то, что он вышел на поле боя в возрасте, не позволяющем еще ему это делать.
Преданность родине спартанских мужчин не знала границ. «Говорят, одному спартанцу предлагали на Олимпийских играх большую сумму с условием, чтобы он уступил честь победы. Он не принял ее и после трудной борьбы повалил своего соперника. Что пользы тебе, спартанец, в твоей победе?» — спросили его. «Будучи победителем в сражении я пойду с царем впереди войска», — отвечал он, улыбаясь.
«Ликург оказал должное внимание и женскому полу. Девушки должны были укрепляя тела: бегать, бороться, бросать диск, кидать копья, чтобы их будущие дети были крепки телом в самом чреве их здоровой матери, чтобы их развитие было правильно и чтобы сами матери могли разрешаться от бремени удачно и легко благодаря крепости своего тела. Он запретил им баловать себя, сидеть дома и вести изнеженный образ жизни. Они, как и мальчики, должны были являться во время торжественных процессий без платья и плясать и петь на некоторых праздниках в присутствии и на виду у молодых людей. Они имели право смеяться над кем угодно, ловко пользуясь его ошибкой, а с другой стороны, прославлять в песнях тех, кто того заслуживал, и возбуждать в молодежи горячее соревнование и честолюбие.
Кого они хвалили за его нравственные качества, кого прославляли девушки, тот уходил домой в восторге от похвал, зато насмешки, хотя бы и сказанные в шутливой, не оскорбительной форме, язвили его так же больно, как строгий выговор, так как на празднике вместе с простыми гражданами присутствовали цари и старейшины. В наготе девушек не было ничего неприличного. Они оставались по-прежнему стыдливы и далеки от соблазна, напротив, этим они приучались к простоте, заботам о своем теле. Кроме того, женщине внушался благородный образ мыслей, сознание, что она может приобщиться к доблести и почету. Одна иностранка сказала: «Одни вы, спартанки, делаете, что хотите, со своими мужьями». «Но ведь одни мы и рожаем мужей», — ответила ей спартанская царица». (Плутарх)
Что и говорить, спартанки гордились своим положением среди мужчин, и Плутарх, судя по всему, был их поклонником, чего никак нельзя сказать о Еврипиде, шокированным их поведением:
Но столь легкомысленных особ, как Елена, в Спарте нашлось бы не так уж и много. Да, быть может, она и покинула-то так легко эту страну, что не по душе ей приходилась слишком уж суровая нравственная установка этого военизированного государства. Может не под силу стало истинной женщине мириться с тем, что у спартанок был жесточайший и не поддающийся осуждению обычай — выходить на поле боя и смотреть, куда были ранены их сыновья. Если в грудь, то матери гордились своими детьми и хоронили павших с почестями. Если же видели, что раны на спине, то рыдая от стыда, рвали на себе волосы и оставляли своих детей не погребенными. Таковы были несгибаемые женщины Спарты. Для них предательство выношенного, рожденного и воспитанного родного существа было непереносимо. Черная беда обрушивалась на несчастную, вскормившую изменника.
«Гражданка и мать, она думала о сыне и родине. В осажденном городе люди обходили ее как труп, брезгуя поднять на нее руку, и она оставалась во тьме. А вокруг нее был город, где подчас зажигались костры, и огонь смотрел из черной тьмы множеством красных злорадных глаз. Все ручьи, питавшие город водою, враги забросали трупами, они выжгли виноградники вокруг стен, вытоптали поля, вырубили сады.
Особенно невыносимой становилась жизнь с вечера, когда в тишине стоны и плач звучали яснее и обильнее, когда из ущелий отдаленных гор выползали сине-черные тени, а над черными зубцами гор являлась луна, как потерянный щит, избитый ударами мечей. Не ожидая помощи, изнуренные трудами и голодом, с каждым днем теряя надежды, люди в страхе смотрели на эту луну, острые зубья гор, черные пасти ущелий и на шумный лагерь врагов — все напоминало им о смерти и ни одна звезда не блестела утешительно для них.
В домах боялись зажигать огни, густая тьма заливала улицы, и в этой тьме, точно рыба в глубине реки, безмолвно мелькала женщина, с головой закутанная в черный плащ. Люди, увидев ее, спрашивали друг друга:
— Это она?
— Она!
И прятались в ниши под воротами. Начальники патрулей строго предупреждали ее:
— Вы снова на улице. Смотрите, вас могут убить, и никто не станет искать виновного в этом…
Мать изменника оставалась во тьме и снова тихо, одиноко шла куда-то, переходя из улицы в улицу, немая и черная, словно воплощение несчастий города, а вокруг, преследуя ее, жалобно ползали печальные звуки: стоны, плач, молитвы…
Еще недавно она смотрела на сына с гордостью, как на драгоценный свой подарок родине, как на добрую силу, рожденную ею, в помощь людям.
Так ходила она ночами по улицам, и многие, не узнавая ее, принимали черную фигуру за олицетворение смерти, близкой всем, а узнавая, молча отходили прочь.
Мать явилась к защитникам города и сказала:
— Или убейте меня за то, что мой сын стал врагом вашим, или откройте мне ворота, я уйду к нему…
Защитники города ответили:
— Ты — человек, и родина должна быть дорога тебе; твой сын такой же враг для тебя, как и для каждого из нас.
— Я — мать, и я его люблю и считаю себя виновной в том, что он таков, каким стал.
Они открыли ворота перед нею, выпустили ее из города и долго смотрели со стены, как она шла по родной земле, густо насыщенной кровью, политой ее сыном. Шла она медленно, с великим трудом отрывая ноги от этой земли, кланяясь трупам защитников города, брезгливо отталкивая ногой оружие, — матери ненавидят оружие нападения, признавая только то, которым защищается жизнь.
И вот она перед человеком, которого знала за девять месяцев до рождения его, который сегодня осаждал их родной город. И сын не знал, что Мать — зверь столь же умный, безжалостны, как и бесстрашный, если дело идет о жизни, которую она, Мать, творит и охраняет.
Мать сказала сыну:
— Иди сюда, положи голову на грудь мне, отдохни, вспоминая, как весел и добр был ты ребенком и как все любили тебя…
Он послушался, прилег к ней на колени и закрыл глаза, говоря:
— Я люблю только славу и тебя за то, что ты родила меня таким, какой я есть.
— Ты красив и бесплоден, как молния, — сказала она, вздохнув.
Он ответил, улыбаясь:
— Да, как молния…
И задремал на груди матери, как ребенок.
Тогда она, накрыв его своим черным плащом, воткнула нож в сердце его, и он, вздрогнув, тотчас умер — ведь она хорошо знала, где бьется сердце сына. И, сбросив труп его с колен своих к ногам изумленной стражи, она сказала в сторону города:
— Я сделала для родины все, что могла. Мать — я остаюсь со своим сыном! Мне уже поздно родить другого, жизнь моя никому не нужна.
И тот же нож, еще теплый от крови его — ее крови, — она твердой рукою вонзила в свою грудь, и тоже верно попала в сердце, — если оно болит, в него легко попасть». (М. Горький)
Такова судьба матери изменника родины. Суровы и непоколебимы были женщины Спарты во время войны, а в мирные дни они блюли непреклонную строгость нравственных устоев.
Случаи прелюбодеяния никогда не встречались у спартанцев. Иностранец спросил его, как они наказывают за прелюбодеяние.
— Друг мой, — отвечал спартанец, — прелюбодеяние неизвестно нам.
— Ну а если кто-нибудь окажется виновным в нем? — продолжал спрашивать иностранец.
— Он должен дать в виде штрафа огромного быка, который мог бы протянут шею с вершины Тайгета, чтобы напиться воды в Эвроте, — отвечал спартанец.
— Да разве бывают такие огромные быки?
— А разве можно найти в Спарте прелюбодея? — со смехом ответил ему спартанец.
О лаконичной мудрости спартанцев до нас тоже дошли весьма интересные сведения. Однажды в Спарту прибыли жители греческого города Клазомены. Среди них оказались озорники, вымазавшие сажей кресла, в которых сидели правители Спарты. Те не показали своего гнева, а издали указ, который на следующее утро был объявлен по всей стране: «Клазоменцам разрешается вести себя непристойно».
Когда спартанцы получили приказ Александра Македонского, объявлявший о его божественном происхождении, то постановили: «Если Александру угодно быть богом, пусть будет». Истинно по-спартански посмеялись они над претензией гордого македонца.
Спартанцы выступили против персидского правителя Ксеркса с войском в триста человек во главе с Леонидом. Когда эти триста выступили из Спарты, дрогнули сердца даже у спартанских старейшин. Они сказали Леониду: «Возьми хотя бы тысячу». Леонид ответил: «Чтобы победить — и тысячи мало, чтобы умереть — довольно и трехсот». Ксерокс прислал к нему гонца с двумя словами: «Сложи оружие». Леонид ответил тоже двумя словами: «Приди, возьми». Ксеркс сказал: «Безумец, наши стрелы закроют солнце». Леонид ответил: «Тем лучше, мы будем сражаться в тени».
Что и говорить, спартанцы умели одним махом пригвоздить метким словом своих обидчиков. Этого у них не отнимешь.
«Для еще большего объединения граждан Ликург установил во всех отношениях прекрасное учреждение — совместные трапезы для того, чтобы граждане сходились обедать за общий стол и ели мясные или мучные кушанья, предписанные законом. Они не имели права обедать дома, развалившись на дорогих ложах за дорогими столами, они не должны были заставлять своих отличных поваров откармливать себя в темноте, как прожорливых животных, вредя этим и душе, и телу, предаваясь всякого рода порочным наклонностям и излишествам, долгому сну, беря теплые ванны, ничего решительно не делая, словом, нуждаясь ежедневно в уходе, как больные.
На сесситии — общие обеды, часто ходили и дети. Их водили туда как в школу для развития ума. Здесь они слушали разговоры о политике и видели перед собой наставников в лучшем смысле этого слова. Сами они учились шуткам и насмешкам, никогда не оскорбляясь. Хладнокровно относиться к шуткам считалось большой честью для спартанца. Кто не желал, чтобы над ним смеялись, должен был попросить другого перестать, и насмешник переставал. Старший из сисситов показывал каждому новому посетителю на дверь и говорил: «За эту дверь не должно выйти ни одно слово!» Пили сесситы не много и без огня возвращались домой. Идти по улице с огнем им строго запрещалось, для того, чтобы они приучались ходить ночью смело, ничего не боясь.
Говорят, обычай скромно питаться главным образом и восстановил против Ликурга богатых. Они окружили его толпой и стали громко ругать. Наконец, многие из них стали кидать в него камнями, вследствие чего ему пришлось бежать с площади. Он опередил своих преследователей и скрылся в храм. Только один молодой человек, Алкандр, не глупый, но горячий и вспыльчивый, гнался за ним, не отставая, и, когда Ликург обернулся, ударил его палкой и вышиб ему глаз. Этот несчастный случай не заставил Ликурга пасть духом, — он обернулся и показал гражданам свое окровавленное лицо и изуродованный глаз. При виде этого их охватило чувство глубокого стыда и смущения, и они выдали Алкандра Ликургу, которого проводили до самого дома, выражая ему чувство соболезнования.
Ликург поблагодарил их и простился с ними, Алкандра же привел к себе домой. Он ему не сделал, ни сказал ничего дурного и только заставил его прислуживать вместо тех людей или рабов, которые служили ему обыкновенно. Молодой человек, оказавшийся не лишенным благородного чувства, молча исполнял даваемые ему приказания. Находясь постоянно в обществе Ликурга, он видел, как он кроток, видел, что его душа чужда страстей, видел его строгую жизнь, его горячую любовь к труду — и всей душой привязался к нему, причем говорил своим знакомым и друзьям, что Ликург нисколько не суров или горд, — напротив, он единственный в своем роде человек, который так ласков и снисходителен в отношении окружающих. Вот так наказан был Алкандр! Но это наказание сделало его из дурного, дерзкого молодого человека вполне приличным и рассудительным.
Состарившись на чужбине и обессилив Ликург уморил себя голодом в том убеждении, что и смерть общественного деятеля должны быть полезна государству и что самый конец его жизни должен быть не случайностью, а своего рода нравственным подвигом, что он совершил прекраснейшее дело, что кончина его будет достойным завершением его счастья и что смерть его будет стражем всего того высокого и прекрасного, которое он приобрел для сограждан своей жизнью, так как они поклялись держаться установленного им правления вплоть до его возвращения.
Некоторые порицают законы Ликурга, находя, что они способны воспитать людей храбрых, но несправедливых. Он произвел на свет действительное и неподражаемое государственное устройство и в то время, как другие считают существование истинного философа чем-то идеальным, сделал из своих сограждан целый город философов. Его слава справедливо превышает славу всех когда-либо существовавших греческих законодателей. Ему построили храм и ежегодно приносят жертву как богу. Говорят, когда его прах был перевезен на родину, молния упала на его гроб, чего не случалось в последствии ни с кем из великих людей, кроме Еврипида». (Плутарх)
Что ж, таково мнение Плутарха.
А вот мнение Еврипида:
Граждане Спарты, решившие сообща владеть, сообща управлять, сообща защищать свое достояние, в конечном итоге довели эту идею до такого абсурда, что в результате превратили свою родину в некий уродливый «исторический курьез». Выбрав для себя военизированный образ жизни, они сумели прожить без внутренних смут в течение нескольких тысячелетий. Но за то, что спартанцы забыли о законах любви и добра, сострадания и милосердия, всеми силами стремились «раньше думать о Родине, а потом о себе», они заплатили слишком высокую цену: получили лишь призрачное благополучие, расплатившись за него своим духовным оскудением: Спарта не дала мировой культуре ни одного философа, поэта, оратора, скульптора или художника. Спарта смогла создать лишь сильную армию, «насыщавшую свои очи беспрестанной борьбой». (Софокл)