Глава28


<p>Глава 28</p> <p>

«Дочь солнца» была в силах воспринять лишь первую половину пророчества, которая предвещала ей странствия. Невыносимая гнетущая тоска и приступы черной меланхолии не позволяли оставаться на одном месте и гнали ее по Европе из города в город. Она ежедневно преодолевала огромные расстояния. Мимо ее взгляда, обращенного в одну точку, проносились разнообразные картины, которые ложились на холст ее сознания цветовыми пятнами новых, и столь необходимых ей, впечатлений, а ощущение невероятной скорости немного убаюкивало исстрадавшуюся душу.

Как парадоксально складывается жизнь! Автомобиль отнял у нее самое дорогое, и он же дал ей шанс выжить. Оставаясь в оцепенении, она одновременно стремительно мчалась вперед. Пребывание на одном месте для нее было равносильно гибели.

Все вперед, вперед и вперед стремительно мчался сверкающий автомобиль и однажды ночью привез ее к пустынному парижскому дому в Нейльи.

Из книги «Моя исповедь»:


Я вошла в свое просторное ателье, и в тот же миг вид моих голубых занавесей напомнил о моем искусстве. Я решила попытаться возродить его. С этой целью я послала за моим другом и аккомпаниатором Генером Скином, но звуки знакомой музыки лишь вызвали слезы. Я заплакала впервые после смерти детей. Все здесь остро напоминало мне дни, когда я была счастлива. Скоро меня стали преследовать галлюцинации, слышались голоса детей, и когда однажды я вошла в домик, где они жили, и увидела разбросанные игрушки и платья, я совершенно обессилела и поняла, что не могу оставаться в Нейльи.

Меня мучала бессонница, и я все время чувствовала роковую близость реки. Будучи не в силах дольше жить в такой атмосфере, я снова села в автомобиль и отправилась на юг.

С приближением осени я перебралась в Рим. В то время как Афины с их ослепительной яркостью красок и безупречной красотой только обостряли мою тоску, Рим с его величавыми развалинами, гробницами и дивными статуями, свидетелями стольких ушедших поколений, незаметно смягчал мою боль. В особенности я полюбила бродить ранним Утром по Аппиевой дороге. По ночам Скин и я отправлялись гулять и часто подолгу простаивали перед многочисленными фонтанами, прислушиваясь к журчанию и всплескам воды и порой тихо проливая слезы.


Одну ночь они провели во Флоренции. Айседора знала, что здесь со своей семьей живет Крэг, но она нашла в себе силы подавить непреодолимое желание увидеться с ним. Бог знает, чем все может закончиться… Эта встреча только разбередит их общую рану и вызовет в семье Крэга ненужные осложнения. Кроме того, подсознательно Айседора чувствовала, что не встретит истинного сочувствия. Крэг остался в стороне от всего происшедшего.

Вскоре в одном из небольших городков Дункан получила телеграмму следующего содержания: «Айседора, я знаю, что вы странствуете по Италии. Прошу вас, навестите меня. Я сделаю все, чтобы вас утешить. Элеонора Дузе».

Из книги «Моя исповедь»:


На следующее утро я поехала к Дузе, которая жила на вилле розового цвета, окруженной виноградником. Она приняла меня в свои объятия, а ее удивительные глаза излучали столько любви и нежности, что я почувствовала себя так же, как должен был себя почувствовать Данте в тот день, когда встретил божественную Беатриче.

Я поселилась в Виареджио, ища и находя поддержку в лучистых глазах Элеоноры. Она баюкала меня в своих объятиях, успокаивала мою боль и даже не столько утешала, сколько, казалось, принимала мое горе на себя. Я поняла, что не могла переносить общество других людей, потому что все они разыгрывали комедию, стараясь меня развеселить и делая вид, что все забыто. Элеонора же просто сказала: «Расскажи мне о Дирдрэ и Патрике», — и заставила меня повторять все их словечки, описывать их привычки и показывать фотографии, которые целовала и над которыми плакала. Она никогда не советовала перестать горевать, но горевала вместе со мной, и впервые со дня смерти детей я почувствовала, что не одна. Элеонора была сверхчеловеком. Ее сердце было так велико, что могло вместить всю трагедию мира.

Как-то во время прогулки по морскому берегу Элеонора, шедшая впереди меня, обернулась. Заходящее солнце озарило ее голову светом, точно огненным ореолом. Она долго и внимательно рассматривала меня.

«Айседора, — сказала она, — не ищите, не ищите больше счастья. На вашем челе лежит печать земного несчастья. То, что с вами произошло, только пролог. Не искушайте больше судьбу».


Вечера они проводили на уютной вилле. Никто не нарушал их уединения. Казалось, мир забыл о своих великих актрисах, и благодаря этому они имели возможность предаваться своим воспоминаниям. Часто они беседовали до самой глубокой ночи.

— Айседора, я очень одинока, и то, что вы рядом со мной, приносит мне успокоение. Мое сострадание к вам непомерно. В то время как все относятся к женщинам с недоверием, я их прекрасно понимаю. Пусть женщина солгала, пусть обманула, пусть согрешила, пусть родилась порочной, но если я знаю, что она плакала, страдала из-за обмана, любви или смерти близких, — я на ее стороне. Я — за нее, и осмеливаюсь бередить eе раны не потому, что мне доставляет удовольствие видеть мучения, а потому, что женское сострадание глубже и сильнее мужского.

Айседора всматривалась в пронзительные грустные глаза Элеоноры и не могла предположить, какие тягостные испытания выпали на ее долю с самых ранних лет. Элеонор родилась в семье бродячих комедиантов, что в то время считалось позорным. Ее безжалостные сверстники при каждом удобном случае выказывали свое презрение к ней. Это унижение мешало Элеоноре учиться, хотя она и мечтала получит образование. И уж никак Айседора не могла предположит! что ныне знаменитую Дузе без малейшего ее желания вытолокнули на сцену в четырехлетнем возрасте. Она должна был исполнить роль маленькой Козетты в инсценировке «Отверженных» Виктора Гюго. Девочку больно били по ногам, что бы она, ничего не понимающая, заплакала, — это требовалось по ходу пьесы. Но все же, несмотря на все тяготы, Элеонор предпочла находиться на сцене, нежели оставаться вечерам одной в холодном, темном, грязном временном закутке, который именовался домом. Страх и одиночество она познала с малых лет.

Элеонора рассказывала Айседоре о том, как в детстве, предоставленная самой себе, полюбила разговаривать со стульями и другими окружающими ее предметами. В их молчании таилось бесконечное очарование. Девочке казалось, будто они слушают ее, и очень внимательно слушают.

«Какую же бездну одиночества пришлось преодолеть ей? — подумала Айседора. — Трудно поверить, что человек, буквально прикованный кандалами к сцене, так страстно полюбит ее и в конце концов отдаст всю свою жизнь пыльным подмосткам, продуваемым со всех сторон холодными сквозняками. Как славно сложилась бы судьба моих детей, если бы они были живы! Они стали бы самыми счастливыми обитателями лучезарной сцены. Но их уже нет… нет…» — на глаза Айседоры навернулись слезы. Элеонора не успокаивала ее. Она плакала вместе с ней.

— Вы знаете, — сказала Айседора, — я верю, что мои дети еще вернутся и утешат меня. Не знаю, как это произойдет, но то, что они навсегда исчезли, в это я не могу поверить. Каким-то магическим путем, но они вернутся ко мне.

— Да, так и должно быть, иначе невозможно жить, — поддержала ее Элеонора. — Завтра я вам почитаю книгу, которую недавно получила. Сама я не очень-то верю ей, но, принимая во внимание ваше мистическое настроение, мне думается, что она вам будет весьма интересна. Это произведение Баркера, «Письма живого усопшего», пополнило мою библиотеку, которую я решила собрать для актеров. Надо признать, что большинство из них очень невежественны, и я мечтаю о том, чтобы они нашли для себя интересную книгу-друга, которая помогла бы им глубже разобраться в жизненных вопросах. Мне хотелось бы привить им любовь к духовному чтению, — ту самую любовь, которая рождает в душе искреннее, неподдельное, постоянное чувство. Это единственная любовь, которая не знает мук ревности и измены и приносит куда больше радостей, чем огорчений.

Я не очень богата, но смогу осуществить мечту о создании библиотеки. За свою жизнь я все же сумела заработать необходимые средства. К тому же, Айседора, признаюсь вам, что я обладаю самым большим в мире богатством: оно заключается в том, что я не хочу его иметь. И это главное.

Но мы с вами что-то уж очень заговорились. Поздно, пора спать. А завтра начнем чтение.

Утром после бессонной ночи Айседора попросила: «Нельзя ли отложить сегодняшнюю прогулку и уединиться с книгой?» Она готова была ухватиться за любую соломинку, лишь бы хоть на время отвлечься от тягостных мыслей.

Элеонора не имела ничего против, и сразу же после завтрака они устроились на веранде, изменив на этот раз своему ежедневному чтению Шекспира и греческих трагедий. Книга Баркера была посвящена теософии и рассказывала о жизни после смерти, весьма подробно описывая существование человека в потустороннем мире и оптимистически оценивая сам факт окончания земного пути. Ее смело можно было бы назвать «Противоядие против страха смерти».

Элеонора раскрыла книгу и начала читать: «Друг мой, в смерти нет ничего пугающего. Это не опаснее, чем путешествие в чужую страну. Когда человек приходит сюда, души, встречаемые им, не более чужды, чем иностранцы для того, кто впервые столкнулся с ними. Он не всегда понимает их, но через некоторое время, делая шаг вперед, начинает улыбаться глазами. Вопрос «Откуда ты?» вызывает такой же ответ, как и на земле. Один — из Калифорнии, другой — из Бостона, третий — из Лондона. Это бывает тогда, когда мы встречаемся на больших дорогах; ибо и здесь существуют дороги, по которым душа приходит и уходит. Философия, которую я хочу передать вам, должна проникнуть в мир. Возможно ли? Только весьма немногие поймут ее глубину в этой жизни; но семя, посеянное сегодня, может принести плод в далеком будущем. Как те зерна пшеницы, которые были погребены вместе с мумиями в течение двух или трех тысячелетий и все же проросли, когда в наши дни их поместили в подходящую почву».

Элеонора оторвалась от чтения. Она взглянула на Айседору, опасаясь ее негативной реакции на содержание книги. Но та спокойно сидела в глубоком кресле, прикрыв глаза и положив руки на колени.

— Элеонора, продолжайте, — попросила она, — мне кажется, что эта книга поможет мне разобраться в моих весьма призрачных представлениях о потустороннем мире.

Элеонора продолжала чтение. «Детям легче приспособиться к здешней жизни, чем взрослым. Очень старые люди любят подремать, тогда как дети и здесь остаются детьми — такими же энергичными и любопытными. Резких перемен не существует. Они вырастают так же незаметно, как и на земле. Общее правило в том, чтобы не нарушать нормальный ритм, но бывают случаи, когда душа вскоре возвращается на землю. Но я бы не советовал торопиться с возвращением назад. Интереснее всего то, что человек может вспомнить предыдущие жизни. Большинство здешних жителей не знают, что они много раз жили во плоти. Они могут вспомнить свою последнюю жизнь более или менее ясно, но все, что было раньше, кажется им подобным сну.

Обычно пробывшие здесь очень долго совсем не кажутся старыми. Закон ритма действует, как и везде: дети вырастают и даже могут достичь старости, если их сознание ожидает такую перемену; по большей же части люди здесь встречаются во цвете лет, ибо существует наклонность или достигать расцвета, или возвращаться к нему, а затем оставаться в этом состоянии, пока непреодолимое влечение к земле не возникнет снова».

— Подумать только, — сказала Айседора и, встав с кресла, начала прохаживаться по веранде. — Вы знаете, Элеонора, в раннем детстве я воображала себе нечто подобное. Представления мои были примитивны и очень материалистичны. Мироздание, мне казалось, существует в виде слоеного пирога, а стойкую веру во множество жизней я обрела почти в младенческом возрасте, не говоря о снах про Древнюю Грецию. Но я прервала вас, читайте дальше. Я верю этому автору.

Элеонора продолжила: «"Если бы я снова мог прожить свою жизнь, то не совершил бы прежних ошибок». В действительности же это невозможно, так как нельзя времени вернуться вспять, но можно приготовиться к следующей жизни. Предположим, вы сами испортили свое существование. Большинство людей повинны в этом, если смотреть с точки зрения их высшего идеала; но каждый человек, умеющий думать, должен усвоить некоторый опыт, который он и сможет унести с собой.

Вы не должны смотреть на настоящую жизнь как на единственную; надо отвыкнуть от мысли, что жизнь в загробном мире будет бесконечным существованием в одном состоянии. Вы не смогли бы вынести бесконечного существования в тонкой материи внутреннего мира так же, как не могли бы вечно жить в той плотной материи, в которой вы заключены сейчас».

Айседора чуть заметным движением руки прервала Элеонору.

— Выходит, что человек может совершенствовать себя, плавно переходя от одной жизни к другой? Нужно лишь неустанно заботиться о том, чтобы эти жизни были наполнены светом души и разума… О да, «мудрость — дерево, растущее очень медленно; кольца, образующиеся вокруг ствола, подобны земным жизням, а борозды между ними — периоды между двумя жизнями. Разве кто-то горюет о том, что желудь медленно превращается в дуб? Точно так же неразумно думать, что истина должна быть непременно грустной». Какие прекрасные слова и сколько вселяют они надежды! Если даже все это лишь плод воображения автора, эта мысль имеет право на существование, потому что дарит надежду… надежду на очень многое… А сейчас я предлагаю чуть-чуть пройтись, после же мы продолжим чтение.

Они спустились к морю и долго бродили там босиком, думая о своем и не решаясь нарушить разговорами душевных переживаний друг друга.

Вечером чтение возобновилось. Обе женщины уютно устроились около настольной лампы, и Элеонора продолжала своим низковатым грудным голосом: «Учитель сказал: «Вы были большим любителем книг на земле. Пойдемте». Мы вошли в большое здание, подобное библиотеке, и у меня захватило дух от удивления. Меня поразила не архитектура здания, а количество книг и рукописей. Их, должно быть, было много миллионов. Я спросил Учителя, все ли книги здесь. Он улыбнулся и сказал: «Неужели вам все еще мало? Вы можете выбрать все что хотите».

Я сказал, что хотел бы прочесть книги, в которых записаны наблюдения над этой все еще малознакомой мне страной.

Тогда он взял с полки объемистый том. Он был напечатан крупным черным шрифтом. «Кто написал эту книгу?» — спросил я у него. — «Здесь есть подпись».

Я посмотрел в конце книги и увидел подпись, которую употреблял Парацельс.

«Когда он написал это?» — «Вскоре после переселения сюда. Это было написано между жизнью Парацельса на земле и его следующим воплощением"».

Элеонора на некоторое время задумалась, а потом сказала, что, когда придет ее срок умереть, она все время будет проводить в этой замечательной библиотеке. И потом, вновь вернувшись на землю, она, быть может, станет уже поистине великой актрисой и у нее хватит сил осуществить все свои не воплощенные в этой жизни замыслы. Айседора продолжила разговор:

— Удивительная, успокаивающая сказка; если бы она превратилась в религию, то ей поклонялись бы все народы. Сказав это, она задумалась.

— Иметь возможность творить в потустороннем мире — что может быть лучше! — поддержала ее Элеонора. — Из одной ипостаси перетекать в другую, наполняя каждую из них новыми знаниями и чувствами, — это вам не райские кущи, в которых придется бесцельно слоняться целую вечность, или, напротив, не всепожирающий огонь ада, к которому за бесконечно длительный срок можно, наверное, и привыкнуть. Но я продолжаю читать? Послушай, какие чудесные слова написаны здесь о блаженстве: «Однажды вечером я отдыхал на лучах месяца; это означает, что поэт, скрытый в каждом человеке, пробудился во мне. Мне казалось, что я лежу на лунных лучах, и все мое сердце наполнилось экстазом. На мгновение я вырвался из когтей времени и жил в той небесной тиши, которая не что иное, как величайший восторг, доведенный до предельной высоты. Вероятно, я переживал предчувствие того парадоксального состояния, которое мудрецы Востока называют нирваной.

Я живо сознавал и лунный луч, и себя, вся же остальная Вселенная казалась во мне. Никогда в жизни я не был так близок к осуществлению верховного сознания: «Я есмь».

Если бы только вы смогли поверить в идею бессмертной жизни! Если бы вы ощутили себя как существо без начала и конца — то могли бы начать много нового, стоящего усилий. Это удивительное состояние — уверенность в вечности. Малые трудности кажутся на самом деле малыми тому, кто мыслит себя в размерах миллионов лет. Учитесь мечтать о вечности.

Очаровательна сама эта возможность мечтать и осуществлять свои мечты, ибо здесь, в потустороннем мире, осуществление происходит одновременно с возникновением мечты».

Айседора встала и подошла к окну. Отдернув штору, она стала всматриваться в ночь.

Молчание затянулось, и Элеонора уже начала тревожиться — быть может, книга произвела на бедную Айседору слишком сильное впечатление? Кто знает, какая фантазия может родиться в сознании человека, убитого горем?

Элеонора тихо встала, подошла к Айседоре и обняла ее за плечи.

— О чем вы думаете? Айседора обернулась.

— Я испытываю сейчас чувство, отдаленно похожее на покой. Теперь у меня есть право выбора. С верой, которую дает книга, не страшно жить… или умереть, и тогда я смогу встретиться со своими детьми.

— Помилуйте, о чем вы говорите! Совсем не этого я ожидала от вас! Подумайте, ведь смерть — это самый великодушный подарок, а подарки нельзя брать самовольно. Я считаю, вы должны вернуться к искусству. Только в нем ваше спасение.

— Элеонора, вы так добры ко мне. Вы нянчитесь со мной, точно с малым ребенком. Дайте-ка мне книгу. Здесь есть слова, которые приоткрывают вашу душу. Лучше, чем об этом говорится в книге, я не смогу сказать. Айседора перелистнула страницы.

— Вот, нашла. Пожалуйста, послушайте: «Вы, вероятно, встречали людей, которые как будто излучают солнечный свет и одно присутствие которых в комнате делает вас счастливыми? Спрашивали ли вы себя, почему это так бывает? Истинный ответ заключается в том, что их светлое настроение привлекает к себе «облако свидетелей», представителей радости и красоты жизни ».

Так было написано в книге. Жизнь же по-своему распорядилась судьбой Элеоноры Дузе. Она покинула сцену в расцвете своего таланта, как некоторые предпочитают думать, вследствие несчастной любви или какой-либо болезни. А правда заключалась в том, что у нее не было средств на осуществление своих планов и никто не захотел оказать ей помощь. Мир, «любящий искусство», в течение пятнадцати лет равнодушно наблюдал за тем, как доживает свой век в бедности и одиночестве величайшая актриса. Когда Морис Гест наконец понял это и устроил ей турне по Америке, было уже слишком поздно. Она умерла во время этой поездки, трогательно стараясь собрать деньги, необходимые для ее искусства.

Добрые духи Элеоноры оказались не очень внимательны к ней.

Но все, что уготовила судьба этим великим женщинам, было еще впереди, а пока они уединенно жили на небольшой вилле и принимали у себя только самых близких друзей. Айседора пригласила Генера Скина, и он незамедлительно приехал. Втроем они проводили прелестные музыкальные вечера. Генер играл произведения Бетховена, Шопена, Шумана, Шуберта, Элеонора иногда пела своим низким приятным голосом, очень редко танцевала Айседора.

Из книги «Моя исповедь»:


Я могла выполнить несколько пластичных движений перед Элеонорой, но выступать снова перед публикой мне казалось невозможным, — до того исстрадалось и измучилось все мое существо, неотвязно преследуемое одной мыслью о детях. В обществе Элеоноры я немного успокаивалась, но ночи на пустой вилле, в мрачных комнатах которой раздавалось только эхо, проводила, ожидая наступления рассвета. Тогда я вставала и шла к морю. Мне хотелось заплыть так далеко, чтобы уже не осталось сил вернуться, но тело не повиновалось и само поворачивало к берегу — такова жажда жизни в молодом существе.

В один серый осенний день, когда я шла одна по песчаному берегу, я неожиданно увидела впереди Дирдрэ и Патрика, идущих держась за руки. Я стала их звать, но они, смеясь, отбежали дальше. Я бросилась за ними следом, продолжая звать их, — но они вдруг исчезли в туманных брызгах волн. Меня охватил безумный страх — неужели я сошла с ума, раз уж мне начали являться мои дети? На мгновение мне показалось, что одной ногой я переступила грань, отделяющую здравомыслие от безумия. Я представила дом для умалишенных, тоскливую однообразную жизнь, — и в порыве отчаяния бросилась лицом на землю и стала громко рыдать.


«Что я делаю? — думала Айседора сквозь слезы. — Зачем притворяюсь, будто не понимаю, что со мной происходит, зачем пугаю себя сумасшествием? Ведь это мои дети зовут меня за собой в чудесную страну смерти… «Ты, милая, ты, ласковая смерть, струясь вокруг меня, ты, ясная, приходишь…» Они зовут меня к себе, им тоскливо без меня, а мне без них совершенно невозможно. Так зачем же я стараюсь остановить себя? Надо радостно идти к ним и быть с ними… Постойте… Постойте… А разве это простая случайность, что столь удивительная книга именно сейчас появилась в доме Элеоноры? Нет, конечно же это не случайно… Это провидение… Нет, не провидение, это дети прислали ее, чтобы помочь мне принять решение. Теперь я все поняла, во всем разобралась… Я больше не хочу оставаться в этом мире. Сейчас я поплыву к моим детям…»

Неожиданно она ощутила нежное прикосновение руки к своей голове. Айседора подняла голову и увидела склонившегося над ней молодого человека. По-видимому, он только что вышел из воды. Весь покрытый мельчайшими капельками, сверкающими на солнце, юноша походил на жителя морских глубин.

Айседора подумала, что это из потустороннего мира явился за ней провожатый, но когда он спросил: «Что с вами? Почему вы все время плачете? Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?» — она совершенно неожиданно для себя ответила: «Спасите меня, спасите не только мою жизнь, но и мой разум. Дайте мне ребенка».

Еще секунду назад она собиралась уйти в иной мир, и вдруг все переменилось — она хотела жить, несмотря ни на что. Айседора впервые осознала, что всегда, что бы с ней ни случилось, будет хвататься за этот мир из последних сил.

— Дайте мне посмотреть на вас. Скажите, почему вы все время плачете? — повторил свой вопрос молодой человек. Он приподнял ее голову и заглянул в глаза.

-Не надо ничего говорить. Я узнал тебя, Айседора. Я все знаю. Не плачь. Всех слез твоих не хватит. Посмотри на себя, ты похожа на маленького заплаканного ребенка. Дай-ка я вытру твой нос. У тебя есть носовой платок?

— Нет… — растерялась она. — Я не помню, где он.

— Подожди, принесу свой. Мои вещи лежат недалеко. И он побежал за платком.

Было сказано всего-то несколько слов, но Айседора неожиданно почувствовала, что нежная и в то же время сильная защита ласково прикрыла ее. Она наконец смогла позволить себе немного расслабиться.

Молодой человек вернулся с огромным носовым платком и сам вытер все ее слезинки.

— Пойдем со мной. Я заварю тебе великолепный чай. Ты согреешься. Нельзя же так дрожать. Дай мне руку, пошли.

Их встречи продолжались недолго. Айседора стала его возлюбленной, но ощущение у нее было совсем иное. Она казалась себе маленькой беззащитной девочкой, которую постоянно оберегают теплые мамины руки. Невыносимое отчаяние немного отпустило ее душу. Кроме того, она почувствовала — в ней зародилась новая жизнь, которая дала надежду. И Айседора погрузилась в мечты о рождении будущего ребенка.

Неожиданно судьба преподнесла ей еще один подарок. Лоэнгрин прислал телеграмму, в которой «умолял во имя искусства вернуться в Париж».

Из книги «Моя исповедь»:


Лоэнгрин приготовил для меня роскошное помещение, все заставленное цветами, с видом на площадь Согласия. Когда я рассказала ему о своих переживаниях, о мистических мечтах, о перевоплощении детей и о возвращении их на землю, он закрыл лицо руками и после минутной внутренней борьбы произнес: «Я пришел к вам впервые в тысяча девятьсот восьмом году, чтобы помочь, но вспыхнула любовь и повлекла за собой трагедию. Давайте теперь создавать вашу школу, как вы и хотели, чтобы создать хоть немного красоты на этой печальной земле».

Затем он мне сообщил, что купил огромную гостиницу в Бельвю, с количеством комнат, рассчитанных на тысячу детей, с террасами, откуда открывался вид на Париж, и с садами, спускавшимися к реке.

«Если, конечно, вы согласны оставить в стороне личную жизнь и жить только ради идеи», — заключил Лоэнгрин.

Я согласилась, потому что жизнь и так принесла мне слишком много несчастий, и только моя идея продолжала сиять светло и ярко.

На следующее утро мы осмотрели «Бельвю», и с этого момента обойщики и декораторы стали работать под моим наблюдением, чтобы превратить довольно шаблонную гостиницу в храм танцев будущего. На конкурсной основе были отобраны пятьдесят новых кандидаток, кроме них в школе оказались прежние ученицы и их воспитательницы. Столовые превратились в залы для танцев, задрапированные моими голубыми занавесями.

Я снова нашла в себе мужество преподавать и окунулась с головой в эту бьющую ключом жизнь. Ученицы усваивали мои уроки с поразительной быстротой. Уже через три месяца после открытия школы они достигли такого мастерства, что приводили в удивление и восторг всех художников, приходивших на них посмотреть. Суббота была посвящена артистам. Утром с одиннадцати до часу проходил публичный урок, после чего с обычной для Лоэнгрина щедростью накрывался стол. В хорошую погоду завтрак проходил в саду, а затем начинала играть музыка, под которую читали стихи и танцевали.

Часто у нас бывал Роден, дом которого находился напротив на холме. Скульптор садился в зале для танцев и делал наброски с танцующих. Однажды он сказал мне: «Почему у меня не было таких моделей, когда я был молод? Моделей, которые могут гармонично двигаться сообразно законам природы. Правда, у меня были красивые модели, но никто из них так не понимал искусства движения, как ваши ученицы».

Я купила детям разноцветные накидки, и во время танцев и беготни в лесу они напоминали стаю прекрасных птиц. Я верила, что школа в Бельвю никогда не прекратит своего существования, что я проведу там всю свою жизнь и оставлю результаты своей работы.

В июле мы устроили праздник в «Трокадеро». Я сидела в ложе и смотрела на своих учениц. Во время исполнения несколько раз раздавались безумные аплодисменты. Мне кажется, что этот неописуемый восторг перед танцами детей, которые не были ни профессионалами, ни художниками, являлся лишь выражением надежды на возникновение нового течения, которое я смутно предвидела. Это были движения предсказанные Ницше: «Заратустра танцор. Заратустра, воздушный, манящий крыльями, готовый к полету, призывающий птиц, всегда готовый, блаженный, легкий дух…»

Именно такими будут будущие танцы Девятой симфонии Бетховена.

Каждое утро жизнь в «Бельвю» начиналась взрывом радости. Слышался бег легких ножек по коридорам и детское пение. Когда я спускалась в столовую, меня встречал дружный крик: «Доброе утро, Айседора!» Кто мог оставаться мрачным в такой обстановке? И хотя часто, не видя среди окружающих меня малышей двух родных мне детских лиц, я уходила в себя, все-таки я находила в себе силу воли заниматься с детьми ежедневно.

По нескольку часов я занималась с ученицами и иногда, утомившись до того, что не могла стоять, ложилась на кушетку и учила их движениям рук. Мои способности к преподаванию поистине были чудесными. Мне стоило только протянуть руки к детям — и они начинали танцевать. Казалось, что я не учу их, а просто открываю путь, по которому входит в них дух танца.

За сто лет до Рождества Христова на одном из холмов Рима возвышалась школа под названием «Римская семинария танцующих жрецов». Учениками этой школы были дети из патрицианских семей. Их обучали всем искусствам и философским доктринам, но все же танцы представляли собой главную основу их занятий. Юноши танцевали в театре четыре раза в год — весной, летом, осенью и зимой. Они спускались со своего холма и принимали участие в церемониях, своим танцем стремясь очистить тех, кто на них смотрел. Эти юноши танцевали с таким радостным пылом и чистотой, что их танцы, казалось, возвышали зрителей и исцеляли их, подобно лекарству. Именно о таком танце мечтала, когда основала свою школу.


Лоэнгрин все это время был необыкновенно воодушевлен: У него появилась новая мечта — построить театр, в котором звучал бы уже не один рояль, а целый симфонический оркестр. Он даже пригласил архитектора, и первые чертежи уже рассматривали по вечерам ученики и воспитатели.

И все же среди всеобщего воодушевления летом 1914-го; предчувствие беды нет-нет да и врывалось в великолепно устроенную европейскую жизнь. Жуткое затишье охватило страну. Айседора его ощущала настолько, что даже движение ребенка, которого она носила, казались ей не такими определенными, как движения первых ее детей.

Но так уж устроены люди, что, несмотря ни на что, они надеются на мирную жизнь. Алчущую же власти ничтожную часть человечества это не устраивает. «Водители народов считают себя средоточием мира, ради собственного благополучия готовы принести любую жертву, вплоть до уничтожения всех и вся, лишь бы только их собственное я, эта капля в море, было удовлетворено. Гипертрофированный, злобный эгоизм владеет сознанием этих людей, буквально жаждущий: чужого горя. Они способны убить другого «только для того чтобы его жиром смазать себе сапоги». И тогда человеческая жизнь уподобляется Дантову аду: «где властен разум, слитый со злобной волей и громадой сил, там для людей нет никакой защиты».

Убийство эрцгерцога Фердинанда стало началом небывалой еще на земле войны — первой мировой…


Миром правит хитрость!
Мир вражды и кражи!
Мир, где сам Антихрист
У Христа на страже.

Над Парижем нависло тягостное мрачное затишье. Айседора, усталая и опустошенная, слонялась по безлюдному Бельвю. Дети уехали с Лоэнгрином в Девоншир на летние каникулы, а она осталась в Париже, со дня на день ожидая рождения ребенка.

Из книги «Моя исповедь»:


Первого августа я почувствовала начало родовых мук. Под окном газетчики выкрикивали сообщение о мобилизации. День был жаркий, и окна были распахнуты настежь. Мои крики сопровождались барабанным боем и голосом глашатая.

Моя подруга Мэри принесла в комнату колыбель, убранную белой материей, — колыбель, с которой я не сводила глаз. Я была убеждена, что ко мне возвращаются Дирдрэ и Патрик. Доктор все время повторял: «Побольше мужества, сударыня». Но было бы много лучше, если бы он сказал: «Забудьте, что вы женщина и должны с достоинством переносить эти муки, забудьте всю эту чепуху, забудьте все — кричите, войте, орите…», а еще лучше, если бы у него хватило человечности дать мне немножко шампанского. Но у этого доктора были свои методы, заключавшиеся в советах «быть мужественной».

Наконец я услышала детский крик: ребенок кричал — ребенок жил! Как ни велики были мое горе и ужас за последний год, все теперь охватил порыв бесконечной радости. Грусть, тоска и слезы, долгое ожидание и даже боль исчезли в ту минуту блаженства. Если Бог существует, то Он — великий режиссер. Долгие часы печали сменились ликованием, когда мне подали прекрасного мальчика. Но барабан продолжал выбивать дробь: «мобилизация — война — война!»

«Существует ли война? — подумала я. — Не все ли равно. Ребенок мой тут, в безопасности, в моих объятиях. Пусть делает войну, кто хочет. Мне все равно».

Так эгоистична человеческая радость. Я прижимала ребенка к себе и имела смелость рядом с общей бедой наслаждаться всей полнотой счастья. И, вознесенная к небесам неземной радостью, снова держать в объятиях собственного ребенка.

Наступил вечер. Комната моя наполнилась людьми, радовавшимися появлению малыша. «Кто ты, Дирдрэ или Патрик? — прошептала я. — Ты ко мне вернулся». Внезапно маленькое создание слабо ахнуло, точно задыхаясь, и из его похолодевших губ вырвался долгий свистящий вздох. Я позвала сиделку. Она подошла, посмотрела, испуганно схватила ребенка на руки и выбежала в соседнюю комнату — Оттуда доносились требования кислорода, горячей воды… После часа мучительного ожидания вошел Августин и сказал:

— Бедная Айседора… Твой ребенок… умер…

Мне кажется, в эту минуту я испытала наибольшие страдания, которые могут быть предназначены человеку на земле, так как в этой смерти повторялась смерть двух первых детей, повторялись прежние муки и к ним присоединялись еще новые.

Вошла Мэри и, плача, вынесла колыбель. Из соседней комнаты доносились звуки молотка, заколачивающего маленький гробик, ставший единственной колыбелью моего маленького сына. Эти удары выстукивали по моему сердцу последние аккорды невыносимого отчаяния.

Я лежала истерзанная и беспомощная, тройной поток крови, слез и молока истекал из меня. С этого дня для меня исчезли искусство и гармония, и в этих стенах слышались лишь мои крики, — крики раненой матери, плач о ребенке, испугавшемся барабанного боя и покинувшем мир.


На этот раз Париж не заметил трагедии в Бельвю. У него была масса своих неразрешимых проблем. С фронта поступали первые раненые, и их необходимо было где-то размещать. Айседора еще не успела встать с постели после поразившего ее горя, а к ней уже пришла делегация энергичных женщин, одежды которых как-то очень уж стремительно преобразились, приобретя мышиный оттенок. Могли ли они себе позволить яркую косметику и цветастые летние платья? Нет, конечно. Раз война, значит, мышиная расцветка необходима повсюду. А также во время войны не может быть места детской танцевальной школе.

«Что такое искусство? — говорили они. — Мы видим, как юные солдаты жертвуют своей жизнью, — что такое искусство по сравнению с этим?»

Айседора хотела ответить, что искусство выше жизни, но она была еще очень слаба и не смогла возразить. «Возьмите мои кроватки, возьмите дом, созданный для искусства, и устройте госпиталь для раненых», — сказала она.

Стихия опустошения не замедлила пронестись по комнатам и залам «Бельвю». Когда еще очень слабую Айседору санитары пронесли на носилках по переустроенному дому, она ужаснулась происшедшей в нём перемене. Куда делись ее голубые занавеси, чудесные картины, барельефы, изображающие вакханок, танцующих фавнов, сатиров и нимф, вазы с цветами? Все, как в жуткой сказке, разом преобразилось, и теперь в этих некогда радостных стенах вполне могли бы вырваться из груди слова о том, что здесь «самый воздух страхом цепенеет». Сейчас всюду были развешаны лишь дешевые фигурки черного Христа.

Из книги «Моя исповедь»:


Я подумала: насколько приятно было бы несчастным раненым солдатам, придя в себя, увидеть комнаты в том виде, в каком они были прежде. Зачем показывать страдающего черного Христа, пригвожденного к золотому кресту? Какое грустное для них зрелище!

Вид всего этого в моем подавленном состоянии подействовал на меня очень сильно. Я почувствовала, что Дионис потерпел окончательное поражение. Наступило царство распятого Христа.

«Бельвю»! Мой Акрополь, который должен был служить источником вдохновения, святилищем высшей жизни, освященной философией, поэзией, музыкой! С этого дня исчезли музыка и гармония! Мой храм искусства превратился в Голгофу, в бойню, полную кровавых ран и смерти. Там, где преждe в ушах моих звучала райская музыка, сейчас раздавались хриплые крики боли.



Король войска свои ведет,
Как грозный призрак тьмы,
Как ночь, которая несет
Дыхание чумы.
И колесницы, и войска
Идут за королем,
Как грозовые облака,
Скрывающие гром.
О, что ответят короли,
Представ на Страшный суд,
За души тех, кто из земли
О мести вопиют.

Как только Айседора почувствовала в себе силы, она решила поехать к морю вместе со своей подругой Мэри Дести. В последний раз она окинула взглядом «Бельвю» и тут же ее охватило то душевное состояние, которое так пронзительно передал страдающий герой поэмы Джона Китса:


…внезапно
Меня сотряс — от головы до пят —
Озноб, и словно жесткий лед сковал
Те струи, что пульсируют у горла.
Я закричал, и собственный мой крик
Ожег мне уши болью; я напряг
Все силы, чтобы вырваться из хватки
Оцепененья…

Прощай, мой «Бельвю», прощай!.. Прости, что отдала тебя… Предала тебя… Но поверь, нет сил бороться, нет сил творить, нет сил любить и ненавидеть… Во мне все умерло, и лишь остатки животного физического естества влачат свое жалкое существование. Мой разноцветный мир провидение окрасило серым мышиным цветом. За что?.. Быть может, оно, не щадя, сразило меня, отомстив за все мои грехи? Быть может, милосердно подарило мне величайшее из страданий, чтобы оно возвысило мою душу и мое искусство до немыслимых высот? Кто знает… кто знает…

Прощай, мой «Бельвю», прощай!.. Не забывай нас… Прости…