Софисты, Сократ, Платон, Аристотель и Эпикур.


</p> <p>Софисты, Сократ, Платон, Аристотель и Эпикур.</p> <p>

Бурная деятельность эллинов, развивающаяся во всевозможных направлениях требовала обширных знаний. Эта необходимость вызвала на арену истории огромный отряд профессиональных учителей — софистов, что в переводе с греческого означает «мудрый». И, наверно, не зря им присвоили именно такое имя, ибо каким же должен быть учитель, как не мудрым, ну хотя бы в идеале. На практике, увы, это не всегда соответствует содержанию данного понятия. Видно, так было и так будет во все времена.

Сократ с определенной долей иронии отзывался о многих софистах. Большую долю иронии по поводу этих горе-философов высказал сатирик Лукиан, вложив слова свои в уста ясномыслящей Луны: «Я возмущена нескончаемой и вздорной болтовней философов, у которых нет иной заботы, как вмешиваться в мои дела, рассуждать о том, что я такое, каковы мои размеры, почему я иногда бываю полумесяцем, а иногда принимаю форму серпа. Одни философы считают, что я обитаема, другие — что я ничто иное, как зеркало, подвешенное над морем, — словом, каждый говорит обо мне, что взбредет ему в голову. Наконец, иные рассказывают, что самый свет мой — краденный и незаконный, так как он приходит сверху ко мне, от Солнца. Этим они беспрестанно ссорят меня с Солнцем, моим братом, и восстанавливают нас друг против друга. Мало им разве небылиц, которые они рассказывают о Солнце, что оно-де и камень, и раскаленный шар…

А между тем разве я не знаю, какие позорные и низкие дела совершаются по ночам этими философами, которые днем выглядят такими строгими и доблестными, что своей благородной внешностью привлекают внимание толпы? Я отлично вижу все их проделки и все же молчу, ибо считаю, что не стоит проливать свет на ночное времяпрепровождение философов и выводить напоказ их жизнь.

Напротив, видя, как они развратничают, воруют, совершают под прикрытием ночного мрака всяческие преступления, я тотчас привлекаю облако и скрываюсь за ним, чтобы не выставлять на общее обозрение стариков, позорящих свою показную добродетель и свои длинные бороды. Они же, без всякого стеснения продолжают терзать меня своими речами и всячески оскорбляют, так что, клянусь Ночью, я не раз хотела поселиться как можно дальше отсюда, чтобы избежать их нескромного языка. Признаюсь, мне очень хочется попросить Зевса, чтобы он стер в порошок философов и заткнул рот этим болтунам».

Вряд ли Зевс озаботился просьбой прекрасной Луны, потому как посредственные учителя так и не перевелись на земле человеческой. На земле же Эллады горе-философы получали отнюдь не малые деньги, несмотря на не всегда доброкачественное донесение знаний до умов своих учеников.

Софисты появились в период расцвета античной философии, который пришел на землю Эллады в У — 1У веках до нашей эры. Но первоначально «софистом» называли мыслителя или просто человека знающего, прекрасно разбирающегося в какой-либо области знания или в практической деятельности. Позже круг интересов и взглядов «учителей мудрости» значительно расширился и стал чрезвычайно разнообразен. Одним из главных вопросов, интересующих их был вопрос о проблеме человеческого познания, а вопросы естествознания, стоявшие в центре внимания философов предшествующего периода, постепенно отходили на второй план, а то и дальше.

Философ Протагор в своем учении обращался прямо к человеку, к его жизни, к практической и познавательной деятельности. Философ Горгий считал речь наилучшим и совершеннейшим инструментом, данным в пользование человеку. Он говорил: «Речь является могущественной владычицей, которая выполняет божественнейшие дела наименьшим и наинезаметнейшим делом, ибо способна отогнать страх, и отвести скорбь, и вызвать заботу, и увеличить сочувствие».

Жаркие споры вызывали размышления о власти: кому она по праву должна принадлежать? Сильным мира сего?… Или же считать знатность ничтожным вымыслом и давать власть лишь достойным?… Философ Антифонт придерживался в этом вопросе следующего мнения: «Детей знатных родителей мы чтим и уважаем, детей же незнатного происхождения не чтим и не уважаем. Этому разделению мы научились от варваров и ведем себя при этом как варвары: но от природы мы все и во всем устроены одинаково — и варвары и эллины. Все мы дышим через рот и нос, и все мы едим руками».

Случалось, разглагольствования различных мыслителей доходили до абсурда и напрочь лишали философию какого бы то ни было разумного содержания, превратив ее в сомнительное искусство умственной эквилибристики, абсолютно не пригодной ни для чувственного познания мира, ни для работы разума. В частности софист Горгий выдвинул утверждение, что можно доказать не только то, что мир непознаваем, но даже и то, что его вообще нет.

Если софисты в своей основной деятельности философские интересы обращали в область познания окружающего мира, на науки, касающиеся непосредственно человеческой деятельности, то Сократ в центр своих философских интересов ставил непосредственно Его Величество и Его Ничтожество Человека. Источник истинного знания он предлагал искать прежде всего в самопознании — его знаменитое «познай самого себя» открывает для человека, глубоко осознавшего всю глубину этих слов, неограниченные возможности для самосовершенствования и через это достижение невероятных высот, которые он перед собой посмеет поставить.

Родился Сократ где-то около 470 года до нашей эры. Происхождения он был довольно низкого, потому как первый крик, услышанный миром из уст этого мудреца, раздался в доме каменотеса и его жены, по роду занятия — повитухи. Много позже Сократ не преминет использовать столь замечательный факт в своих глубокомысленных размышлениях.

— Повивальное искусство, которым так искусно владела моя мать, я бы мог сравнить с мудростью, — рассуждал он, стоя на базарной площади и беседуя с одним из торговцев.

— Что-то больно мудрено сказано, — засомневался торговец. — Ничего общего я не вижу.

— И напрасно, — лукаво усмехнулся Сократ и приподнял полу своего изрядно поношенного хитона, дабы не обмочить ее в широко раскинувшейся под ногами луже. — В чем состоит задача повитухи? Вывести на свет божий из тьмы материнского лона находящееся там дитя. А в чем состоит задача мудреца? Да в том же. Вывести на свет все скрытое в глубине души и помочь ей во время этих родовых мук.

Так уличный философ переходил от частного к общему.

А торговец, недолго поразмышляв, произнес:

— Надо же, действительно повивальное искусству можно сравнить с мудростью. И кто бы мог подумать. Да, Сократ, голова у тебя на плечах не напрасно приставлена. Почему ты не записываешь свои изречения? Получал бы за свитки с ними большие деньги.

— Я считаю, этого не стоит делать, ведь слишком часто случается, что листы папируса значительно дороже того, что на них написано.

Но продавец уже не слышал слов философа, потому как отвлекся на просьбу очередного покупателя.

А Сократ, гуляя по рынку и приговаривая: «Как приятно, что есть столько вещей, без которых можно обойтись», — прихватил с прилавка персик — достойную плату за преподанную мудрость, и пошагал дальше напевая:

Ты без награды меня не оставь: ведь и Феб лишь за плату

Песни поет: от почета работа становится лучше. (Феокрит.)

Он решил пройти по улицам Афин, где для каждого встречного был любимцем и наставником. Неожиданно мудрец встретил гетеру Каллисто, вышедшую подышать свежим воздухом.

— Что, Сократ, подыскиваешь себе учеников? — звонко, со смешинкой в уголке алого рта, спросила красавица. — Да знаешь ли ты, что стоит мне только захотеть и я переманю их всех до одного, а вот тебе сделать такого с моими друзьями ни за что не удастся.

— Что и говорить, — ответил якобы погрустневший философ. — Ты ведешь их по легкому спуску, а я заставляю карабкаться к вершинам добродетели, что очень трудно и непривычно для многих.

После этих слов пристыженная красавица поспешила удалиться. Но тут же появился на пути философа безнадежно влюбленный юноша.

— Сократ, — спросил он, — не знаешь ли ты надежного средства от любви с первого взгляда?

— Конечно, знаю, — сказал Сократ и подмигнул лукавым глазом. – Посмотри на предмет твоего вздыхания повнимательнее во второй раз.

— Пойду, попробую.

Но Сократ понял, что сия уловка не поможет поглупевшему от любви юноше.

А вот и новая встреча. К уличному философу подходит его ученик. Но как странно он выглядит. Дабы подражать своему учителю, отпустил себе бороду, дорогую трость сменил на сучковатый посох, а в плаще проделал несколько дыр и нацепил его на голое тело. Сократ даже не поздоровался со своим учеником, а лишь пренебрежительно бросил ему:

— Сквозь дыры твоего плаща просвечивает твое несносное тщеславие.

Афиняне очень любили побеседовать с лукавым и мудрым Сократом в свободную минутку и с интересом заглядывали в его небольшие прищуренные глазки, тонувшие в мельчайшей паутине морщин под шишковатым лбом, над которым раскинулась обширным куполом весело сверкающая на солнце Эллады лысина. Нижняя же часть лица украшалась приплюснутым и задорно вздернутым носом над чувственными толстыми губами и завершалась причудливыми завитками бороды с весьма ощутимыми в ней прядями серебра. Несмотря на то, что он был подобен сатиру невысокого роста, в любую погоду не признававшем головных уборов, а на ногах предпочитавшем отсутствие всяческой обуви, фигура его была весьма и весьма внушительной и колоритной.

Но не всегда, далеко не всегда Сократ был таким. В молодости ему пришлось, как говориться, «понюхать пороху», хотя, конечно, последний еще не был применен в ту пору. Его соратник по ратному делу Алкивиад вспоминал Сократа-воина исключительно добрыми словами: «Начну с того, — говорил он, — что выносливостью этот воин превосходил не только меня, но и вообще всех. Когда мы оказались отрезаны и поневоле, как это бывает в походах, голодали, никто не мог сравниться с ним выдержкой. Зато, когда всего бывало вдоволь, он один был свободен всем насладиться; до выпивки Сократ не охотник, но уже когда его принуждали пить, оставлял всех позади, и что самое удивительное, никто никогда не видел его пьяным. Зимний холод, — а зимы там жестокие — он переносил удивительно стойко, и однажды, когда стояла страшная стужа, и люди выходили напялив на себя невесть сколько одежды и обуви, обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил в такую погоду в обычном своем плаще и босиком шагал по льду легче, чем другие обувшись. Воины косо глядели на него, думая, что он глумится над ними.

Как-то утром он о чем-то задумался, и, погрузившись в свои мысли, застыл на месте. Так как дело у него не шло на лад, он не прекращал своих поисков и все стоял и стоял. Наступил уже полдень, и люди, которым бросалось это в глаза, удивленно говорили друг другу, что Сократ с самого утра стоит на одном месте и о чем-то раздумывает. Наконец вечером, уже поужинав, некоторые ионийцы — дело было летом — вынесли свои подстилки на воздух, чтобы поспать в прохладе и заодно понаблюдать за Сократом, будет ли он стоять на том же месте и ночью. И оказалось, что он простоял там до рассвета и до восхода солнца, а потом, помолившись солнцу, ушел.

А хотите знать, каков он в бою? Тут тоже нужно отдать ему должное. В битве спас меня никто иной, как Сократ: не захотев бросить раненого, он вынес с поля боя и мое оружие, и меня самого».

«Сведения о Сократе, дошедшие до нас, чрезвычайно противоречивы. Сам он никогда ничего не писал, а лишь беседовал с людьми, задавая вопросы собеседнику и наводя его на правильный путь. Но вокруг него всегда были друзья, участники его бесед, молодежь и старики, часто называвшие себя его учениками, хотя он сам их таковыми не считал, так как философской школы в строгом смысле этого слова он не возглавлял и не имел.

Сократ был задорен, остроумен, беспокоен, насмешлив и не считался с положением, богатством, связями и общественной значимостью своих собеседников. Деньги он презирал и осмеивал так называемых в его понимании «учителей мудрости» — софистов, которые обучали красноречию молодежь большей частью из состоятельных семей и брали за это огромную плату, что было удивительно для афинян, не считавших философию ремеслом, нуждающемся в денежном вознаграждении. А Сократ презрительно называл их продавцами самих себя в рабство.

Вопросы Сократа о том, что такое красота, справедливость, дружба, мудрость, храбрость заставляли задуматься людей не только о философских понятиях, но и о жизненных ценностях. Его загадочная манера разговаривать доверительно, интимно, дружески и вместе с тем иронически, приводила в смущение собеседника, который вдруг осознавал себя ничтожным, глупым, растерянным». (Лосев, Тахо-Годи)

— Скажи мне, — спрашивал уличный философ, — как по-твоему, гнев, страх, тоску, горесть, любовь, ревность, зависть и тому подобные чувства, разве не стоит считать своего рода страданиями души?

— Конечно — это страдания, — с уверенностью отвечает ему его уличный ученик.

— А не найдем ли мы, что эти страдания полны необычных удовольствий? Нужно ли нам напоминать о гневе, который и мудрых в неистовство вводит, что он много слаще, чем мед, стекает в грудь человека.

Немного призадумавшись, ученик полностью соглашается с мнением учителя.

— А что за странная вещь, — спрашивает Сократ, — это так называемое наслаждение! Как удивительно срослось оно со своей кажущейся противоположностью — с болью! Вместе они не желают приходить к человеку, но если человек преследует и настигает что-нибудь одно из них, то почти неизбежно приходит к ему и другое: можно подумать, что это два тела об одной голове. Если бы такая мысль пришла в голову Эзопа, он сочинил бы целую басню о том, как бог пожелал примирить вечных противников, Наслаждение и Боль, но не сумел, и тогда связал их голова к голове, так что к кому явится одно, к тому за ним следом приходит и другое.

— Действительно, — сказал ученик, — когда знахарь мне исцелил раненую ногу, я почувствовал истинное наслаждение. А до этого своей ноги просто не замечал..

С человеком преклонных лет у Сократа иной разговор:

— Ты сетуешь на то, что к тебе подступила старость. «И к ее времени в твоем естестве скопилось все тленное и неизлечимое. И если ты не расстанешься поскорее с жизнью, как должно, то природа, подобно мелочной ростовщице, живущей процентами, возьмет в залог у тебя зрение или слух, а часто и то, и другое. Боги, ведая эти природные свойства людей, поскорее забирают их из жизни, и забирают тех, кого они высоко ценят.

— Но мне страшно уходить в небытие, мне еще хочется несмотря ни на что пожить, — возражает уже тот, кто с лихвой утомлен жизнью.

Сократ недоумевает:

— Что же ты, столь преклонного возраста, восприимчивый к рассуждениям, не в состоянии как следует усвоить природу вещей и понять, что жизнь — это временное паломничество, и что долг наш — надлежащим образом проделав свой путь, бодро, без слез и стенаний, встретить свою судьбу. А вот такая слабость и цепляние за жизнь — это, надо считать, пристало младенцу, но не человеку зрелого ума.

Человек преклонных лет отвечал мудрецу:

— Правда твоя, Сократ, мне кажется, ты говоришь верно, уж не знаю как, но по мере моего приближения к ужасному все превосходные и мужественные речи незаметно улетучиваются и теряют свой вес, а вместо них появляется страх, изменчиво терзающий ум и подсказывающий мне, что если я окажусь лишенным этого света и этих благ, то буду лежать незримый и безвестный, погребенный в земле, гния и превращаясь в червей и ночных чудовищ.

Сократ в пылу спора со сверкающими глазами ответствует неверующему:

Несчастный, ты непоследовательно и опрометчиво связываешь чувство с утратой чувств и противоречишь сам себе и в словах и в поступках. Ты не принимаешь во внимание, что одновременно сетуешь по поводу будущей потери чувствительности и печалишься о своем гниении и утрате радостей — то есть чувствуешь уже будучи потеряв способность чувствовать. Умирев же, ты вступал не в другую жизнь, а в область полной нечувствительности, похожей на ту, что бывает у нас до рождения. А потому отбрось весь этот вздор и подумай о том, что все твои связи внезапно расторгнутся и, когда душа водворится в подобающее ей место, тело, оставшееся без нее, землеподобное и неразумное, не будет уже человеком.

Мы — это душа, — бессмертное существо, запертое в подверженном гниению узилище. Обитель эту природа дала нам по причине сущего зла, и радости наши в ней бывают поверхностны, легковесны и сопряжены с многочисленными страданиями, печали же полновесны, длительны и лишены примеси радости. А болезни, воспаления органов чувств и прочие внутренние недуги, кои душа, рассеянная в порах нашего тела, чувствует поневоле, заставляет ее страстно стремиться к небесному, родственному ей эфиру и жаждать того образа жизни. Так что уход их жизни есть ничто иное, как замена некоего зла благом». («Диалоги» Платона»)

И боящийся смерти уходит умиротворенным.

Иногда Сократ внимательно прислушивался к своему внутреннему голосу, и тот ему доверительно подсказывал, что необходимо предпринять в том или ином случае. Однажды внутренний голос посоветовал: пусть ученики его не шли по одной из улиц. Ученики же, не обладавшие своим внутренним голосом, не сподобились прислушаться и к внутреннему голосу своего учителя, о чем впоследствии страшно пожалели, утирая слезы и прикладывая свинцовые примочки к ушибленным местам, потому как в узком месте нелюдимой улицы они повстречались с огромным и агрессивным стадом свиней, которое их не только потоптало копытами и погрызло клыками, но и изрядно изваляло в грязи.

Со своим учеником Сократ беседует на разные темы:

— Как ты относишься к учению Гераклита?

— У нас его прозвали Темным за его манеру туманно выражаться.

— И это тебя смущает. А я его учение оцениваю очень высоко. То, что я понял — превосходно. Думаю, что таково же то, чего я не понял.

— Но, учитель, если даже тебе сложно разобраться, то каково мне?

— Я знаю про себя то, что я ничего не знаю, — гордо ответил Сократ и удалился, оставив своего незадачливого ученика в полном недоумении.

Среди желающих встретиться с бессребреником Сократом, поговорить, посоветоваться с ним были и молодые люди из знатных семей, уже успевшие пресытиться материальными благами и возмечтавшие пойти не только против родительского авторитета, но и против государственного. Как правило представители золотой молодежи, убив свое и сократовское время, быстро разворачивались на сто восемьдесят градусов и возвращались к своей беззаботной, богемной жизни.

Но однажды беседы Сократа услышал юноша Платон, выросший в семье, родственные связи которой тянулись к царскому роду. С малых лет воспитанный в соответствии с представлениями классической античности о совершенном, идеальном человеке, который соединяет в себе физическую красоту безупречного тела, внутреннее нравственное благородство, обширные знания, он с восторгом принял учение мудреца. На этот раз, в отличие от остальной золотой молодежи, это учение легло в прекрасно подготовленную почву. Эпохальная для знатного отпрыска встреча положила конец его достаточно безмятежного существования в богемной среде.

Еще в детстве Платон увлекся поэзией, сам посвятил прекраснейшей из Муз много своих искренних строк.


Тише, источники скал и поросшая лесом вершина!
Разноголосый, молчи, гомон пасущихся стад!
Пан начинает играть на своей сладкозвучной свирели,
Влажной губою скользя по составным тростникам.
И, окружив его роем, спешат легконогие нимфы.
Нимфы деревьев и вод, танец начать хоровой.

Его юношеские стихи: «Я бы желал быть небом, усеянным очами, чтобы неустанно смотреть на тебя», — влюбленная мужская половина Эллады преподносила в любовных признаниях своим избранницам сердца.

Среди всех поэтов несравненная трепетная Сафо была любимейшей Платоном и ей он возвел пьедестал, действительно достойный ее:


Девять на свете есть Муз, утверждают иные. Неверно!
Вот и десятая к ним — Лесбоса дочь, Сафо.

Желание Платона жить по идеалу Сократа — скромно, совестливо, почитая богов, воздерживаясь от грубых страстей — привели его к решительному и бесповоротному решению — расстаться с прежней жизнью. На прощание юноша устроил грандиозный «пир, который продолжался всю ночь, и Платон истратил на него большую часть своего состояния. Он сказал:

— Этот пир — последний, в котором я участвую с вами. С этого часа отказываюсь от радостей жизни, ибо не считаю их больше истинными. Как под дорогим хитоном может прятаться безобразное тело, так и наши пирушки лишь искусственно веселят душу, не мало способствуя ее разложению. Я хочу посвятить себя Мудрости и Добродетели, следовать во всем учению Сократа, с которым познакомился недавно. Знайте же, что я отрекаюсь даже от поэзии, ибо познал ее бессилие выразить истину и не напишу более ни одного стиха. Сейчас в вашем присутствии сожгу все, что написал до сих пор…

Его последние слова были дуновением мороза, погасили веселье. Негодовали куртизанки, навсегда лишившиеся своей шикарной обители. Проплывая мимо Платона на своих разукрашенных носилках, они бросали на него презрительные взгляды. Юноши прятали растерянность в иронии.

Будь счастлив, Платон, со своей Истиной, но мы не говорим тебе «прощай», потому что уверены в скором свидании. Ты еще вернешься к нам!» (Осинский)

Пройдет много веков, и Джордж Байрон что называется пожурит философа, жившего в знойной Греции за такое отношение к любви, очищенной от всяческих эротических привкусов и названной платонической:


Платон! Платон! Безумными мечтами
Ты вымостил опасные пути!
Любое сердце этими путями
До гибели возможно довести.
Ведь все поэты прозой и стихами
Вреда не могут столько принести,
Как ты, святого умысла угодник!
Обманщик! Плут! Да ты ведь просто сводник!

Платон остался при своем мнении. Он выбрал иной путь…

И с тех пор о его пирах говорили: угощение на его столах скромное, зато духовная пища прекрасная, поэтому его гости на следующий день чувствуют себя превосходно. У нас же все наоборот: не в меру объедаются, зато обмениваются глупыми мыслями, а на следующий день страдают от вчерашнего обжорства и пустоты в голове.

Платон – это не собственное имя великого мыслителя. Это прозвище, которым его наградили за широкий лоб. А «ширина» по-гречески – «плато» – «возвышенная равнина». Сколь подходит это новое имя философу, мы узнаем из рассказа о нем.

Итак, уличная встреча юноши Платона с Сократом не только для юноши оказалась знаменательной. И для стареющего Сократа она была необычайной. Не зря ведь благодаря ей родилась трепетная легенда, переданная потом устами Платона: «Учитель его Сократ накануне того дня, когда Платон должен был прийти к нему, увидел во сне, как бескрылый лебедь опустился на колени философа; потом у лебедя выросли крылья, и он взлетел, издавая звуки громкие и звонкие, пленявшие всех, кто слушал его. Это означало, что придет к нему Платон незрелым, но достигнет совершенства и создаст такое замечательное учение, что все будут стремиться услышать и никто не смеет да и не станет пытаться ему противоречить. И сам Платон перед смертью видел во сне, будто он превратился в лебедя и, перелетая с дерева на дерево, доставлял множество хлопот птицеловам, которые не могли его поймать».

А ведь лебедь с сияюще-белоснежными крыльями — это птица, посвященная Аполлону. Воистину вещий сон Сократа был полон предчувствия будущей великой дружбы этих великих людей, принесшей человечеству истинно великое наследие Мудрости.

Прекраснейшей гармонией были наполнены беседы Платона и Сократа. Учитель вернул ученику страстную любовь к поэзии, которую высоко ценил, справедливо считая, что «поэты — вожди премудрости и вожатые ее, что поэзия по самой своей природе загадочна и раскрывается далеко не первому встречному». И счастлив оказался Платон, которому она раскрылась во всей своей несравненной красоте.

«Сократ жаждал слить воедино две стороны жизни и искусства — трагическую и комическую. Настоящий трагический поэт должен быть одновременно комическим поэтом. Он не может не объединить в одно неразрывное целое трагедию и комедию на сцене и в жизни. Бытие едино, искусство едино. Комическая маска скрывает трагедию человеческой личности, а над трагедией человека смеются боги». (Лосев, Тахо-Годи)

Оба философа рассуждали о том, что «философия — это постоянная жажда знания бытия, способность созерцания истины, какова она есть, усердие души. Судьба — это путь от неведомого к неведомому и производная причина рокового деяния. Душа — то, что само себя движет, она причина жизненного движения существ, а кара — лечение души, свершившей проступок. И в этом лечении ей поможет кротость — усмирение гневных порывов, которые есть симметрия частей души. Добродетель же — наилучшее состояние души» и она несет эту душу в неведомые высоты, вознося с собой и души иных людей, в то время как злобствующая душа низвергает не только души, соприкасающиеся с ней, в преисподнюю, но и собственную, отправляющуюся туда же каждый день и каждый час своей жизни.

Вот за такими глубокомысленными рассуждениями проходило время, вместившее в себя десять наполненных мудростью и дружбой лет. Юноша Платон мужал, а Сократ, увы, старел. Но особо по этому поводу не унывал. В этом вопросе он придерживался мнения Софокла, который говорил, что он с величайшей радостью избавился от проблем тех утех, которые сопутствуют молодому возрасту и заставляют снедаемого страстями человека уподобился рабу, убегающему от необузданного и лютого господина.

Но «необузданный и лютый господин» все-таки сумел поймать уже пожилого философа в свои трудно раздираемые сети. Сократа угораздило жениться на весьма сварливой женщине по имени Ксантиппа, которая успела родить ему трех сыновей, вечно голодных и возвещающих своим ревом всю округу о нестерпимом гнете пустого желудка. Этот рев поддерживала громкими скандалами Ксантиппа, угнетенная не столько бедствием малюток, сколько своею неприязнью к вечно не зарабатывающему на пропитания, а философствующему мужу, напрочь загубившему ее жизнь. Сократ же на эти вопли лишь лукаво улыбался и уподобляя их ушату воды, опрокинутому на его лысую голову, приговаривая: «У моей Ксантиппы всегда так: сперва гром, потом дождь».

Он прекрасно знал, что материальное положение семьи не столь бедственно, как стремиться представить его «несравненная» Ксантиппа, и поэтому все ее проливные слезы и нескончаемые просьбы взяться за ум, и с места не трогали невозмутимого и незадачливого в практическом вопросе мужа, категорически не соглашавшегося тратить свое драгоценное время на основательное строительство бытового фундамента принадлежащего ему семейства. Друзья, воочию видевшие сократовскую проблему, сплошь состоящую из бескрайнего потока оскорбительных бесконечных упреков, настоятельно советовали ему бросить Ксантиппу раз и навсегда.

— Ни за что, — отвечал философ. — Для меня она словно бы необъезженная лошадка, крайне необходимая опытному и азартному наезднику. «Как они, одолев норовистых, легко справляются с остальными, так и я на Ксантиппе учусь обхождению с другими людьми».

Так умел Сократ частные проблемы своей жизни возвести в ранг философских размышлений о проблемах бытия. Что и говорить: воистину, в мире все очень тесно переплетено и спаяно. Порой и не расплести…

Уличный философ проповедовал свое учение не взирая на лица. Его весьма и весьма язвительные речи высмеивали и тупость, и чванство, и поклонение низменным страстям, и многое, многое другое. Лишь подлинная мудрость и огромнейшая популярность пока еще спасали его от неминуемо надвигающейся беды.

Но она была уже не за горами. Ведь «скромный бессеребренник, живущий по совести, — только раскрывал перед большинством их пороки и низменные стремления, так и оставаясь недосягаемым. Его обличение этих пороков вызывали гнев и даже ненависть обличаемых к Сократу, который заставлял людей признать свое полное ничтожество. Сил же преодолеть недостатки и начать какую-то иную жизнь хватало не у всех. И те, кто ощущал свое бессилие, в глубине души осуждали человека, который разбудил в них совесть, доказал их ничтожество, смутил их покой, лишил уверенности в своих силах и посеял сомнения в душах». ((Лосев, Тахо-Годи)

Существовал некий бывший ученик Сократа Критий, разбогатевший на отделке кож, знавший, сколь глубоко врезаются в душу мудрые слова мудреца и как они ее перестраивают, и не желавший этой перестройки. Долгими бессонными ночами этот нечестивец обдумывал и обмусоливал, как бы порасчетливее ему рассчитаться с этим мудрецом за растревоженную им душу. Его денег вполне хватило бы на то, чтобы оплатить наемного убийцу для расправы с совершенно беззащитным человеком. Но только с человеком, а не с грозным соперником, стоящим на совершенно иных жизненных позициях, низвергающим позиции алчного предпринимательства. Нет, его надо уничтожить по закону и именем закона и тем самым заставить умолкнуть навсегда.

Критий был не одинок. Общими усилиями философа обвинили в развращении молодежи и в том, что он не признает богов, а последнее чревато ненавистью небожителей и последующим их гневом, полновесными гроздьями стремящемся упасть на головы бедных, ни в чем неповинных афинян. Ни сомнения, ни совесть не остановили обвиняющих. И вот впервые, ничего не ведающие афиняне не увидели ни на одном из привычных мест привычного для города Афин уличного философа. «Мысль о его болезни или смерти просто никому не приходила в голову. Этот балагур и весельчак, цеплявшийся ко всем, как репей, казался таким же вечным и неизменным арбитром их жизни, как меняльщик монет или ежедневная похлебка из бобов». (Осинский)

И вот ради того, чтобы приговорить к казни одного лишь человека был издан новый закон о том, что необходимо привлекать к судебной ответственности тех, кто не верит в существование бессмертных богов. Многие прекрасно понимали, в кого метит этот закон. Но молчали…

А Сократ, не обращая внимания на новоиспеченный закон, говорил: «Наш мир создали не боги, а Разум. Это он привел в движение аморфную массу материи. Солнце, луна, звезды — не более чем раскаленные камни, влекомые вращающимся потоком эфира. Мы не чувствуем жара звезд, потому что они находятся от нас дальше, чем солнце, а последнее размерами превышает весь Пелопоннес. Месяц сияет отраженным солнечным светом; на нем находятся горы и равнины. Затмение луны вызывает земля, заслоняющая ее от солнца. Вихри, землетрясения и гром — лишь следствия движения и столкновения воздушных масс».

Строптивость Сократа была оценена по достоинству. Судьи не поскупились. Его приговорили к смертной казни.

При вынесении приговора «основная масса людей напоминала нетерпеливых зрителей, пришедших на увлекательное зрелище. Им было все равно, казнят или помилуют Сократа. Казнят — так ему и надо! Слишком уж много он мнит о себе, этот голодранец! Слишком часто жалит своим острым языком, выставляя в неприглядном свете уважаемых граждан Афин перед чернью, родителей перед детьми, свободных граждан перед рабами. А признает свои грехи, попросит о пощаде — пусть живет! Разве не стоит подарить несколько лет семидесятилетнему старцу за то, что названный оракулом мудрейшим из мудрейших, он сознается в своей глупости, зависимости от них, простых смертных?!

На суде Сократ в последний раз побеседовал с родными его сердцу и неразумными афинянами. Он сказал:

— Вот и свершилось то, что с таким нетерпением вы ждали, — я покидаю город. Впервые за всю свою жизнь. И Навсегда. Никто не будет больше смущать вас неожиданными и неприятными вопросами. Никто не посеет сомнения в вашей мудрости. Из царства Аида мой голос не долетит до вас, по крайней мере, мои друзья, которых здесь не так уж мало, жалеют меня. Но ни на суде, ни на войне, ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерти любыми способами без разбора…

Избегнуть смерти не трудно, афиняне, а вот что гораздо труднее — это избегнуть испорченности: она настигает стремительней смерти. Клянусь Афиной, я не держу на вас зла за то, что вы осудили меня на смерть. Я скажу вам: пожалуй, все это произошло мне на благо и, видно, неправильно мнение всех тех, кто думает, будто смерть — это зло. Да, вы совершили зло. Но не против меня, а против себя. Очень скоро ложь, на которой вы замешали свои обвинения, всплывет наверх. И все ясно увидят, какой мутный, грязный осадок образовался от ваших истинных мыслей и намерений.

Зло может победить всех. Даже боги на Олимпе не в силах избежать его. Страдал же безвинно Прометей за то, что совершил великое благо — дал нам, людям, огонь. Но никогда и нигде еще, каким бы оборотнем зло не прикидывалось, на какие бы ухищрения не пускалось, ему не удавалось обмануть Время, которое судит всех и всегда без ошибок. Под его охраной добродетель может чувствовать себя спокойно. Зло никогда не похитит насовсем. Не я, а вы, афиняне, защищались сегодня на суде. И защищались крайне неудачно. Если вы думаете, что умерщвляя людей, заставите не порицать вас за то, что живете неправильно, то вы заблуждаетесь. Такой способ самозащиты и не вполне надежен, и не хорош. Авот способ и самый хороший, и самый легкий: не затыкать рот другим, а самим стараться быть как можно лучше. Но уже пора идти отсюда: мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить, а что из этого лучше, никому не ведомо, кроме бога…». (Осинский)

И наступил последний этап жизни великого Сократа, быть может, самый важный и самый мудрый. Философ улиц и площадей таковым и остался: он не пожелал взять в руки перо и записать на память потомкам свои мудрые изречения. Сделал за него это его преданный ученик Платон.

А Сократ совершил иной поступок: он сделал свою смерть подлинным образцом силы духа и мудрости. Последний день жизни провел в просветленных беседах о бессмертии души со своими друзьями.

И разговор этот начался с шутки… шутки накануне смерти… А случилось следующее: бедняга Аполлодор, плача, посетовал: «Мне особенно тяжела и невыносима мысль о том, что Сократ приговорен к смерти несправедливо». На что приговоренный утешил страдающего друга: «А тебе приятнее было бы видеть, что я приговорен справедливо?»

И тут, несмотря на трагизм ситуации, друзья, готовящегося совершить шаг в вечность, дружно рассмеялись, затем смутившись своего неожиданного веселья, замолкли.

— Не стоит горевать, — успокоил их старый учитель. — Природа с самого рождения обрекла нас на смерть, И никто ее не избежал. И мне уж и по годам моим — семьдесят лет — не шутка, пора бы отправляться в путь. Быть может, уже сегодня, мне удастся встретиться со славными мудрецами прошлого и воочию убедиться, кто из них мудр, а кто только прикидывался мудрым, а на самом деле был чрезвычайно глуп.

«Не к смерти я перехожу, а к бессмертию, и удел мой будет не утрата благ, а наоборот, более чистое, подлинное наслаждение ими: радости мои не будут связаны со смертным телом, но свободны от всякой боли. Освобожденный из этой темницы и став единым, я явлюсь туда, где все безмятежно, безболезненно, непреходяще, где жизнь спокойна и не порождает бед, где можно пользоваться незыблемым миром и философски созерцать природу.

Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно, что когда философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана с телом и прилеплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не сама по себе, но через тело, словно бы через решетку тюрьмы, и тогда она погрязает в глубочайшем невежестве. Видит философия и всю грязную силу этой тюрьмы: подчиняясь страстям, узник сам, крепче любого блюстителя караулит собственную темницу.

Да, стремящимся к познанию известно, в каком положении бывает их душа, когда философия ее берет под свое покровительство и с тихими увещеваниями принимается освобождать, советуя душе сосредоточиться и собраться в себе самой, верить только себе. Пусть она бежит от радостей, печалей, желаний, и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если кто сильно обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным желанием, он терпит не только обычное зло, какого и мог бы ожидать, но и самое великое, самое крайнее из всех зол и даже не отдает себе в этом отчета». (Платон «Диалоги»)

— Но, учитель, стоит ли жить, не желая лучшего? — в безнадежном отчаянии выкрикнул один из учеников.

— Зря вы возносите богам молитву, чтобы они даровали вам в придачу к хорошему еще и наилучшее, — едва успел ответить Сократ, как его спокойный голос перекрыл душераздирающий вопль ворвавшейся в камеру смертников Ксантиппы с младенцем на руках:

— Проклятый, проклятый философишка со своими глупыми премудростями, — голосила она, швырнув сына в объятия Сократа и освободившимися руками вырывая из своей головы волосы. — Ты подумал, образина лысая, толстогубая, что я буду класть в раскрытые голодные рты твоим выродкам.

— Вот видите, друзья, вот вам наглядный пример моего изречения. Насколько мне легче расстаться со своей сварливой, чумазой, лохматой, крикливой и сопливой Ксантиппой, нежели бы пришлось прощаться с пригожей красавицей женой. По мне и такая хороша. Не хочу я наилучшего к хорошему.

С этими словами он чмокнул сынишку в щеку, а супругу попросил выпроводить на свежий воздух. — Пускай поостынет.

Ее кратковременный приход не остудил общий накал страстей, разгоревшихся в беседах учеников с учителем. Среди провожавших в последний путь Сократа был некто из высшего афинского общества. Он сказал:

«С тобой я познал вопиющую несправедливость. „Ты уродлив до того, что привлекал всеобщее внимание. А я красив, но недостаточно, чтобы об этом говорили другие. И в результате – болтали о тебе! Я стал зарабатывать сто пятьдесят мин в месяц за уроки красноречия. Я увеличил наследство отца в сто раз. Об этом должна была пойти слава. Но не пошла, потому что ты вовсе отказался от денег, ты объявил, что философу стыдно брать деньги за мудрость. А людям всегда интересно, когда на них кое-кто не похож. И опять твое имя на устах у всех..

Ты ходил в грязном хитоне, урод, живущий подачками своих учеников, — и тебя славила вся Греция! Я издал свои сочинения, их читают только мои ученики. Ты даже не потрудился записать свои мысли. Что получилось в результате? Тебе начали приписывать все мудрости, которые когда-нибудь и кто-нибудь произносил! Я не спал ночей и создал наконец достойное изречение! Попросил за большие деньги высечь его на стене храма! Чем кончилось? Недавно я узнал, что мое изречение считают твоим! Справедливо ли это?

— Ни в коем случае, — спокойно ответил Сократ». (Э. Радзинский)

Разговорам, казалось, не было конца. Тюремному прислужнику пришлось утихомирить дискутирующих, потому как оживленный разговор слишком горячит, а приговоренному к смертной казни через принятие яда столь бурное времяпрепровождение вредно, потому как яд будет плохо восприниматься организмом и придется повторять дозу два, а то и три раза, что как накладно для казны, так и представляет некоторое неудобство для приговоренного к смерти.

Ученики притихли, сознавая, что, действительно, столь бурное обсуждение не приличествует ни обстановке, ни ситуации, в которой они собрались.

Сократ продолжил свой последний монолог о последнем событии в жизни человека:

— «Философское занятие состоит в том, чтобы освободить, отделить душу от тела. Истинные философы много думают о смерти, и никто на свете не боится ее меньше, чем эти люди. Как не испытать радости, отходя туда, где надеешься найти то, что любил всю жизнь, и избавиться от общества давнего твоего врага!»

Тут Сократ задумывается, а потом произносит заманчивые для всех слова о потустороннем воздаянии над делами жизни человеческой. Здесь он идет против религиозных воззрений эллинов:

— «Тот из людей, кто проживает жизнь в справедливости и благочестии, удаляется после смерти на Острова блаженных, а кто жил несправедливо и безбожно, уходит в место кары и возмездия, в темницу, которую называют Тартаром».

Один из восторженных слушателей, взбудораженный словами Сократа, яростро жаждущий как можно скорее вырваться из-за решетки тела и вознестись на вожделенные Острова, восклицает:

— Позволь и мне, учитель, сегодня, вместе с тобой, избавиться и от моего врага, моего тела, отпустить на волю-вольную мою истомившуюся душу!

— Нет, не позволю, — ответил Сократ и хотел было хмуро нахмурить свои густые брови, но передумал и ласково прижал к своему плечу пламенного соратника своего. — Нечестиво это самому себя лишать жизни, — тихо сказал он, — лишь боги могут указать человеку, когда и как угодно будет им принять их смерть. Мою судьбу они уже решили.

Как только Сократ произнес эти слова, в камеру вошел человек, и в руках у него была чаша со смертоносным ядом под названием цикуда. Мудрец встретил посланца смерти с чуть ироничной улыбкой и назвал его весьма обходительным человеком за то, что последний дал все нужные наставления. Узнику необходимо было выпить яд и ходить взад вперед по камере, пока не одеревенеют ноги, потом лечь и ждать, когда яд по кровеносным сосудам доберется до сердца и остановит его. Среди горестно рыдающих друзей Сократ проделал все необходимые действия уверенно и спокойно. Когда смертельный леденящий холод стал сковывать его члены, он тихо произнес:

«Успокойтесь, друзья мои! Вы знаете, душа обычного смертного разлучается с телом оскверненная и замаранная. Всю жизнь она угождала своему телу – его стремлениям и наслаждениям. Она настолько срослась с телом и зачарована им, что не считает истинным ничего, кроме утех тела, то есть того, что можно осязать, выпить, съесть или использовать для любовной утехи. Все смутное, незримое она боится и ненавидит. И оттого мучительно такой душе расставаться с телом и жизнью.

Не то философ! Я победил все желания тела, — и теперь, вступая в пору, когда оно будет докучать мне своими слабостями и мешать мыслить, я расстаюсь с ним легко, без сожаления, как лебеди, которые почуяв свою смерть, заводят такую громкую, такую счастливую ликующую песню. А ведь они – вещие птицы и принадлежат Аполлону.

Я покидаю землю легко, с осознанной любовью ко всем живущим. Считайте это просто выздоровлением моего духовного тела. И как при выздоровлении приносят богу Асклепию в благодарность в жертву петуха, — сделайте так, когда я закрою глаза». (Э. Радзинский)

А какими были его последние мысли? Быть может, он вспомнил свою знаменитую фразу: я знаю, что я ничего не знаю… Я не знаю, что будет со мной там… Мне страшно… страшно…

А, быть может, его философская душа увидала сверкающий свет, стала «сотрапезником богов и созерцает теперь луг истины?»

«Друзья увидели в лице Сократа безмятежность почти божественную». (Бальзак)

Горько, очень горько было записывать Платону последние слова своего учителя, да что там учителя — мудрого заботливого отца. Но Сократа не стало, а остались люди, вскоре раскаявшиеся в содеянном, пожалевшие о своем опрометчивом решении. Но что сделать? Что сделать?.. Не вернуть того, кого уже нет. Трудно жить в тех местах, где каждая улочка и дворик напоминают о тяжелой утрате. И Платон уехал из Афин на целых двенадцать лет. Он побывал в Египте, Южной Италии, на Сицилии. Что искал там? К чему стремился?

Самой большой мечтой его было желание создать такое государство, в котором бы правила все созидающий бал Мудрость. Он считал, что человечеству всегда приходилось и придется жить среди злых дел, и лишь философы, ставшие царями или цари, ставшие философами смогут поправить столь неприглядное положение вещей. Только такие совершенные люди воздвигнут по-настоящему справедливое общество.

Вот и пришло время совершить небольшую экскурсию в государство Платона — государство, которое никогда не существовало на земле.

«Выложенная камнем дорога вьется среди тучных полей и виноградников, ныряет в аллеи, образуемые оливковыми рощами, и вновь взбегает на пригорок. Повсюду кипит напряженная работа. Крестьянам-земледельцам некогда разогнуть спину, полюбоваться пейзажем, постоять в раздумье у скульптур, которые, будто вечные путники, замерли по обеим сторонам дороги, ведущей в полис. „Хотя все члены государства — братья, словно бы говорят они, — но бог, вылепивший вас, в тех из вас, кто способен править, примешал при рождении золото и потому они наиболее ценны, в помощников их — серебра, железа же и меди — в земледельцев и разных ремесленников“».

В государстве задача крестьян обеспечивать людей продуктами питания, все результаты их труда идут в общую копилку. Прежде всего никто не должен обладать никакой частной собственностью, если в том нет крайней необходимости. Затем ни у кого не должно быть такого жилища или кладовой, куда не имел бы доступа всякий желающий.

Охраняют государство от внешних врагов стражи — представители второго сословия, те, кому посчастливилось родиться с крупинками серебра. Живут и питаются они сообща. Им запрещается не только пользоваться, но и прикасаться к золоту.

И, наконец, управляют государством люди высшего сословия — правители или философы. Здесь все родственники, общие отцы и матери, дедушки и бабушки, братья и сестры, дяди и тети, сыновья и дочери. Население остается постоянным, потому что сохранению и воспитанию подлежат лишь лучшие дети, а тех, у кого обнаружены какие-нибудь телесные недостатки, особые должностные лица «укроют, как положено в недоступном, тайном месте» — иначе говоря умертвят, как это делали в Спарте».

«Не вдаваясь в более подробную регламентацию жизни граждан этого „золотого государства“, нужно сказать, что она выглядела весьма мрачно. И хотя в нем нет вроде бы причин для печали и горя — все одеты и накормлены, имеют работу и крышу над головой — но нет и радостей. Один день похож на другой, как две капли воды». (Осинский)

После того, как Платон начертал образ своего государства на листах папируса, у него совершенно неожиданно появилась возможность «лепить государство» не в воображении, а наяву. Дело в том, что из Сиракуз Платону пришло приглашение от Диона, игравшего важную роль при дворе Дионисия Младшего, в 367 году до нашей эры вступившего на престол после смерти своего отца — закоренелого тирана. Дион писал о том, что Дионисий Младший любит время от времени позаниматься философией и поэзией, правда достижения его в этих областях, мягко сказать, весьма и весьма незначительны, но стремление к усовершенствованию несомненно. Он хочет видеть у себя Платона, которого почитает как одного из самых великих мудрецов. Дион просит философа поспешить, дабы не упустить момент воспитания, ибо молодой Дионисий подобен воску, из которого злые люди могут вылепить еще худшего тирана, чем его отец.

Сомнения не долго мучили Платона. С одной стороны, из опыта Мудрости он знал, что «зло неистребимо, ибо непременно всегда должно быть что-то противоположное добру», и что в душе у царствующей особы этого зла он встретит сколько угодно, но с другой стороны, — его душа металась, рвалась, и жаждала поскорее попробовать на практике построить справедливое государство. Итак, Платон прибыл в Сиракузы с мыслью превратить это государство в государство просвещенной тирании посредством нравственного совершенствования через поэзию и философию, преподанную взошедшему на престол новому правителю.

Сиракузы сразу же его разочаровали. «Здесь философ увидел, что люди, с юности воспитанные в столь низменных нравах, никогда не смогут стать разумными, даже если они одарены чудесными природными задатками. Бедственное положение государства, граждане которого погружены в роскошь, обжорство, пьянство, любовные утехи и не прилагают ни к чему никаких усилий, было страшной очевидностью. Платон с горечью осознал, что подобные государства неизбежно меняют формы правления, впадая в крайности тирании и олигархии.

А сам тиран не без любопытства дал свое согласие на философские беседы с Платоном. Платон поучал Дионисия, пытался объяснить, что такое мужество, хотя никогда сам не участвовал ни в сражениях военной, ни государственной жизни. Он доказывал, что тираны беднее всех мужеством, ибо держат окружающих только силою страха, а сами испытывают страх даже перед своим цирюльником, опасаясь, как бы тот не зарезал его своей бритвой. Платон предупреждал Дионисия о том, что будучи тираном, тот никогда не познает подлинной дружбы, окружающие его вечно будут либо господствовать, либо находиться в рабстве.

Примечательной была одна из бесед Дионисия с Платоном. Дионисий задавал вопросы, а Платон отвечал ему тоном, не вызывающим никаких сомнений в авторитарности философа. На вопрос о том, какой самый счастливый человек, Платон назвал без колебаний Сократа. Когда Дионисий стал допытываться, в чем состоит цель властителя, Платон, не смущаясь сказал: «Делать из своих подданных хороший людей».

Дионисий мнил себя на редкость справедливым судьей и поинтересовался мнением Платона о значении справедливого суда. Однако Платон не стал льстить своему грозному собеседнику и остроумно заметил, что судьи, даже справедливые, похожи на портных, дело которых зашивать порванное платье. Намек был вполне очевиден — мало затыкать дыры в государстве, управляемом тираном, надо изменить сами методы власти.

Дионисий уже не скрывал неудовольствия, выслушивая наставления философа. Он обличал наисквернейшее качество в характере человека — цинизм, который «с бесчестием, как изгнанницу, выгоняет вон стыдливость, обозвав ее глупостью, а рассудительность называет недостатком мужества и выбрасывает ее, закидав грязью. Умеренность и порядок в расходовании средств обзывает деревенским невежеством и низменной чертой. Все хорошее цинизм удаляет из своих пределов».

Дионисию и это не понравилось. Наконец терпение его иссякло, и он резко спросил Платона, зачем он приехал. На ответ Платона, что он ищет совершенного человека, Дионисий язвительно сказал:

— Клянусь богами, ты его еще не нашел, это совершенно ясно». (Лосев, Тахо-Годи)

— Дионисий, ты не единственный правитель на свете, — внешне спокойно, но внутренне чувствуя смертельную усталость от нагрянувшего провала, произнес Платон. — Придет время, появится другой правитель и построит то, о чем я мечтал.

— Тебя считают мудрецом, но глупость твоя бездонна. Неужели ты думаешь, что найдется хоть один тиран, который захочет уравняться в достатке с простым землепашцем и наравне с ним валяться в грязных лохмотьях посреди ветхой лачуги. Ведь поровну можно разделить только бедность, а не богатство, — с грозным ехидством прошипел Дионисий. Я хорошо запомнил одно стихотворение Феокрита, которое ты мне прочитал, а я тебе сейчас его процитирую:


Ищи-ка ты рыбу с костями и мясом,
Чтоб с твоим Сном золотым не умер бы смертью голодной.

«Что и говорить, часто мудрость, обладающая даром заглядывать на века вперед, оказывается близорукой и не способна правильно оценить то, что происходит в настоящее время!

Дионисий готов был схватить и душить Платона своими руками за то, что тот оказался умнее его. За то, что был сильнее — ни пытки, ни угрозы смерти не могли его вывести из себя, а он, грозный властелин, бледнел и трясся от страха при одном лишь упоминании о заговоре. За то, что был свободнее его — никакие цепи не могли сковать душу философа, а он, владыка многих тысяч подданных, все же и сам был рабом — рабом денег и страстей». (Осинский)

Тиран нашел выход из своей злобы. Он повелел продать Платона в рабство, цинично произнеся при этом:

— Ничего с ним не станется. Это простые смертные страдают, мучаются, а мудрецы и в неволе испытывают счастье. Их радость в учении, пусть даже это учение преподает страдание. Так в теории. Пускай же теперь проверит ее на практике.

Прикованный цепью к корабельной скамье, философ греб в сторону острова Эгина. Счастья при этом он не испытывал, а горько сетовал на то, что его горделивые замыслы рассыпались в одночасье. Государство со справедливым правителем и счастливыми людьми не маячило даже за горизонтом. Монотонное движение весел, врезающихся в упругую массу морской волны, постепенно успокоило отчаявшегося было новоявленного раба, а неугомонная мысль, бьющаяся в голове философа, помогала ему вырваться из ограничивающих движение оков.

«Отчего возникает государство? — задавал себе вопрос Платон и сам же отвечал на него — Оно возникает, когда каждый из нас не может удовлетворить сам себя, но во многом еще нуждается. Таким образом, человек привлекает то одного, то другого для удовлетворения той или иной потребности. Испытывая нужду во многом, многие люди собираются воедино, чтобы обитать сообща и оказывать друг другу помощь: такое совместное поселение и получает название государство.

Слишком часто оно бывает несовершенным. Самое ужасное и безобразное, если пастухи-тираны так растят своих собак для охраны стада, что те от непослушания ли, с голоду или вследствие дурного обычая причиняют овцам зло и похожи не на собак, а на волков».

Задумавшись, Платон сбился с ритма, и тут же резкий окрик рулевого и хлесткий удар плети надсмотрщика по успевшим выступить от голода ребрам, вернули философа в действительность.

— И раз — два — три… И раз — два — три… И раз — два — три…

Мозг философа не может удовлетвориться столь примитивным прозябанием и мысль его потекла дальше:

«Не получится ли из демократии тирания? Вот вопрос так вопрос. Ведь благом, выдвинутым как конечная цель — в результате чего и установилась олигархия, — было богатство. А ненасытное стремление к богатству и пренебрежение всем, кроме наживы, погубили олигархию.

То, к чему неустанно стремится демократия — к свободе, именно она ее и разрушит. В демократическом государстве только и слышишь, как свобода прекрасна и лишь в таком государстве можно жить тому, кто свободен по своей сути. Такое ненасытное стремление к одному и пренебрежение к остальному искажает этот строй и подготовляет нужду в тирании.

Демократическое государство, без меры жаждущее свободы, уподобляется дурному виночерпию, сверх должного напоившего и опьянившего его свободой в неразбавленном виде. Душа граждан делается такой чувствительной даже по мелочам: все принудительное вызывает у них возмущение как нечто недопустимое. А кончат они тем, что перестанут считаться даже с законами, чтобы вообще ни у кого и ни в чем не было над ними власти. Именно из этого правления, такого прекрасного и по-юношески дерзкого и вырастает, как мне кажется, тирания. Ведь чрезмерная свобода, по-видимому, и для отдельного человека, и для государства оборачивается ничем иным, как чрезвычайным рабством».

— Смена гребцов. Смена гребцов, — раздается сквозь грохот волн голос рулевого.

Платона выталкивают, швыряют, бросают в темный промозглый трюм, кишащий жирными крысами. Страшная догадка приходит в голову: пищи на корабле мало и крысы разжирели потому… — Нет, лучше не думать… Надо лечь вплотную с другими рабами и греться о их тела, и греть их своим телом. Иначе — смерть… Страшная усталость, нет места в теле, которое бы не ныло и не ломало. Хочется спать, но не уснуть… Слишком устал…

«Быть может, сегодня моя душа расстанется с этим нестерпимо уставшим телом?.. — уютная мысль потихоньку успокаивает боль. — Если она бессмертна, то требует заботы не только на нынешнее время, которое мы называем своей жизнью, но на все времена, и, если кто не заботится о своей душе, впредь мы будем считать это грозной опасностью. Если бы смерть была концом всему, она была бы счастливой находкой для дурных людей: скончавшись, они разом избавились бы от тела, и — вместе с душой — от собственной порочности. Но на самом деле, раз выяснилось, что душа бессмертна, для нее нет, видимо, иного прибежища и спасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше и как можно разумнее. Ведь душа не уносит с собой в Аид ничего, кроме воспитания и образа жизни, и они-то говорят, доставляют умершему либо неоценимую пользу, либо чинят непоправимый вред с самого начала его пути в загробный мир».

И вновь мысли Платона возвращаются к воспоминаниям о Дионисии. «Дионисий гнусно обошелся со мной. Как мог я столь опрометчиво размечтаться? Ведь я-то знаю, что тираны в первое время приветливо улыбаются всем, они дают много обещаний, освобождают людей от долгов и раздают землю. Так притворяются они милостивыми. Когда же примиряются кое с кем из своих врагов, а иных уничтожают, первой задачей будет постоянно вовлекать граждан в какие-то войны, чтобы народ испытывал нужду в правителе. А если…»

Увесистый пинок пониже спины прервал мысль мыслителя.

— Вставай! Идем снимать кандалы. Тебя выкупили. Ты на воле.

Бог мой, можно ли в это поверить!..

Но вот Платон уже без кандалов на трапе. А внизу друзья. У них готов теплый уютный хитон для тела мученика и амфора с виноградным вином для поддержания его духа.

Друзья пропели стихи Эсхила:


Пусть же радостью страданья обернутся наконец!
Натерпелся ты несчастий под копытами судьбы.

Платон упал на землю и, широко раскинув руки обнял ее — такую ласковую, такую родную.

Свобода!!!

Выручил его один добрый человек. Узнав о произошедшем несчастье, он выкупил философа. Друзья Платона собрали деньги и решили передать их благодетелю, но тот отказался, и тогда на эту весьма значительную сумму постановили на общем совете основать в Афинах Академию — философскую школу.

«Вернувшись в домой после долгих лет странствий, Платон купил местность, где когда-то находилось Святилище Афины и где осталось от него двенадцать олив, деревьев богини,. Эта земля была под покровительством древнего героя Академа, поэтому уголок и назвали Академией. Сад Академии стал украшением города и полюбился афинянам. Каждого, кто шел из Афин в Академию, охватывал трепет ибо вся дорога была обрамлена каменными стелами, воздвигнутыми в честь храбрецов, сражавшихся за свободу Афин и на суше и на море. Приспособления для гимнастических упражнений отнюдь не мешали статуям Прометея и Гефеста, Геракла и Эрота.

Философия, воспоминания о великих предках соседствовали здесь, придавая платоновской школе оттенок особой значительности. В этом тихом уголке среди широколиственных платанов и старых маслин, серебристых тополей и густых вязов там и здесь виднелись статуи муз и жертвенники этим богиням искусства. Ибо «муза делает людей боговдохновенными, а к этим боговдохновенным пристает цепь других восторженных» — считал Платон.

Что же представляла собой платоновская Академия? Это был союз мудрецов, служивших Аполлону и музам. Входящего здесь встречала надпись: «Негеометр да не войдет». Она указывала на великое уважение Платона к математике вообще и к геометрии в частности, как науке о самых прекрасных мыслимых фигурах.

Ученики Академии жили аскетически, спали мало, бодрствовали и размышляли в тишине. Они устраивали совместные трапезы, воздерживались от мяса, возбуждавшего сильные чувственные страсти, питались овощами, фруктами и молоком. Старались жить чистыми помыслами и идеальными понятиями. Все здесь было в гармонии.

И в своем учении и в жизни для Платона гармония внешнего и внутреннего не означала скучного однообразия и прописных добродетелей. Наоборот разные, и как будто противоречащие друг другу свойства характера или интересы человека, считал он, только и создают истинную гармонию. В этом вопросе Платон опирался на мнение философа Гераклита, который говорил: «Расходящееся сходится, и из разных тонов образуется прекраснейшая гармония».

Само имя Платона стало символом идеализма. В простейшем понимании идеализм основан на утверждении первичности идеи и вторичности материи. С древних пор греки — стихийные материалисты, ибо даже божественные существа мыслились у них вполне телесно». (Лосев, Тахо-Годи)

Платон говорил ученикам: «Чувственное бытие, материальный мир — лишь тень действительного мира. Истинное же бытие заключено в вечных и неизменных общих идеях. Познание этих объективно существующих идей возможно для человека лишь потому, что его собственная бессмертная душа до воплощения находится в мире идей и может путем воспоминания постигать их».

В одном из своих произведений Платон пишет об идеальном государстве, удивительной стране Атлантиде, существовавшей несколько тысячелетий тому назад. Вследствие некоей глобальной катастрофы Атлантида — остров ли, материк ли, — расположившийся в Атлантическом океане, бесследно исчез, «когда пришел срок для невиданных землетрясений и наводнений. За одни ужасные сутки она была поглощена разверзнувшейся землей и исчезла, погрузившись в пучину, потом была забыта по причине бега времени и гибели людей. А ведь именно в ней возник великий и достойный удивления союз царей».

Ни описания государственного устройства этой страны, ни ее местонахождения история человечеству не поведала. Осталась лишь загадочная дымка непознанного, и бесконечное желание ищущего человечества познать тайну Атлантиды.

Быть может, Платон и не подозревал, сколь заманчивую загадку загадал он будущим поколениям. Ведь эта история действительно выделяется среди платоновских мифов, она преподносится как историческое повествование, притом основанное на подлинных документах. Во все века неутомимые исследователи пытались отыскать идеальный остров. Само поэтическое название его — «Атлантида» завораживало их фантазии.

К Платону приходят все новые и новые ученики. В саду Академии произносятся самые интересные и задушевные беседы во время пышных пиров. Вкусные кушанья и сладостные вина ублажали тела приглашенных, дорогих сердцу гостей. Искусные музыканты и изящные танцовщицы услаждали их слух и зрение, а высокоинтеллектуальные беседы — ум и сердце. Глядя на изящных, золотоструйных девушек, Платон говорил: «Только одной красоте выпало на долю быть наиболее зримой и привлекательной. Восприняв глазами истечение красоты, человек согревается, а этим укрепляется природа крыла: от тепла размягчается вокруг ростка все, что ранее затвердело от сухости и мешало росту».

Искренне-трепетное отношение Платона к красоте, и особенно к женской, исключили из его судьбы какую-либо любовь кроме романтической, возносящейся в небеса и тающей там в несравненной чистоте своей непорочности. Прекрасным он мог лишь наслаждаться издалека, но никак не обладать им.

Стремление к идеальному оставило свой след и на отношении Платона к Его Величеству Искусству. Вознося идеальный мир над материальным, Он оценивает творчество художников весьма низко. Ведь они лишь подражают материальному миру, который в свою очередь подражает идеальному, следовательно картина художника — это лишь подражание подражанию. Копия копии.

Через тысячелетия греческого философа поддерживает русский поэт поддерживает Василий Жуковский.


Что наш язык земной пред дивною природой?
С какой небрежностью и легкою свободой
Она рассыпала повсюду красоту
И разновидное с единством согласила!
Но где, какая кисть ее изобразила?
Едва-едва одну ее черту
С усилием поймать удастся вдохновенью…
Но льзя ли в мертвое живое передать?
Кто мог создания в словах пересоздать?
Невыразимое подвластно ль выраженью?
Святые таинства, лишь сердце знает вас.

Однажды в сады Академии пришел юноша невзрачного вида, худой телом и бледный лицом, с маленькими глазками и чуть шепелявым голосом. То был семнадцатилетний Аристотель (384 — 322 г.г. до н. э.), которому будущее посулило стать создателем самой обширной научной системы из всех существовавших в античности. Прибыл он из Македонии, где получил прекрасное образование у греческих учителей, благодаря тому, что вырос в богатой интеллигентной семье придворного врача, лечившего деда самого Александра Македонского.

Юноша не вызвал симпатии у Платона, но это не могло послужить поводом для того, чтобы не принять его в Академию. Первым делом учитель спросил своего будущего ученика, для чего он решил заняться философией и будущий ученик ответил с независимым видом:

— Для меня нет иного жизненного пути. Когда я подумал: должен ли человек заниматься философией? то тут же с полной уверенностью ответил себе: что философия всюду и если даже отказаться от нее, то для обоснования этого отказа все равно нужно прибегнуть к философствованию.

Платону понравился этот ответ и Аристотель остался в садах Академии.

Здесь он возмужал, многому научился и покинул их только после смерти учителя, пробыв его учеником почти двадцать лет. Был он учеником строптивым, часто вступал в споры с Платоном, отличавшимся мудрым добродушием. Благодаря этому добродушию учитель дал своему ученику весьма ласковое прозвище — жеребенок. Ведь Аристотель, подобно этому малому животному, имел привычку лягать свою мать после того, как досыта насосется ее молока.

Современник этих мыслителей пишет о вражде учителя и ученика, но это воспоминание не имеет под собой прочного фундамента. Вот оно: «Поводом к вражде Платона и Аристотеля послужило следующее: Платон не одобрял свойственной Аристотелю манеры себя держать и одеваться. Ведь Аристотель придавал слишком большое значение одежде и обуви, стриг, в отличие от Платона, волосы и любил покрасоваться своими многочисленными кольцами. В лице его было что-то надменное, а многословие, в свою очередь, изобличало суетность нрава. Не приходится говорить, что эти качества не свойственны истинному философу. Поэтому Платон не допускал к себе Аристотеля который стал завзятым противником идей своего учителя».

Если для Платона искусство было лишь подражание подражанию, то для Аристотеля «все существующее, есть ни что иное, как произведение искусства. Вся природа тоже является произведением искусства, и сам человек есть произведение искусства, и весь мир с его небом и небесным сводом есть тоже произведение искусства. Недаром греки называли мир именно космосом, а „космос“» по-гречески как раз и значит «лад», «слаженность», «порядок», «упорядоченность» и даже «красота». В этом отношении Аристотель является подлинным античным греком. И никакие его сугубо ученые и абстрактные рассуждения никогда не мешали ему видеть и чувствовать красоту как принцип устроения жизни в целом, какая бы она ни была, хорошая или дурная. И принцип этот пронизывает всю жизнь, начиная с самых первых ее ступеней и кончая ее высотами.

Если у Платона космосом является Мировая душа, у Аристотеля — Ум, который движет решительно всем, и потому он есть жизнь как вечная энергия, но которой сам уже трактуется как неподвижный, потому что его подвижность потребовала бы для себя еще какой-нибудь другой причины, а нечто более высокого, по Аристотелю, не существует.

Но интересно не только это учение Аристотеля о вечно движущемся и неподвижном Уме. Оказывается — поскольку он неподвижен — сам Ум ни к чему не стремится и, в частности, ничего не любит. А все остальное, что существует кроме Ума, вечно подвижно, вечно стремится именно к Уму как к высочайшему благу и вечно его любит. Ум не любит никого и ничего. Все же, что вне Ума, любит именно умственную жизнь, поскольку без него вообще нигде не было бы никакой целесообразности и никакой закономерности». (Лосев, Тахо-Годи)

Философские и бытовые расхождения в конечном итоге отнюдь не стали не только поводом для разрыва, но и не разрушили личных отношений Платона и Аристотеля. В Академии Аристотель провел лучшие годы своей жизни, ибо «приятно учиться и восхищаться, потому что в восхищении уже заключается желание познания, так что предмет восхищения вскоре делается предметом желания, а познавать — значит следовать закону природы».

Известно, что Аристотель со временем стал сам читать лекции в Академии. Это ни коим образом не могло бы состояться без разрешения Платона. Он, безусловно, их разрешил, ибо философские споры не могли быть помехой тому. Напротив. Аристотель писал: «Лучше для спасения истины оставить без внимания личности, в особенности же следует держаться этим правилам философам; и хотя и Платон и истина мне дороги, однако священный долг велит отдать предпочтение истине». В сокращенном варианте эта фраза дошла до наших дней и стала нарицательной: «Платон — мне друг, но истина дороже».

Но пришло время и земные споры умолкли, ибо земной путь Платона — неисправимого мечтателя, верящего в идеалы и имеющего столь незащищенную доверчивую душу, закончился на 81 году жизни. Цифра эта считалась магической. Ведь Платон был служителем Муз, а их было ровно девять, и если их помножить самих на себя то и получится цифра 81.

Ученики похоронили своего Учителя недалеко за стенами родной ему Академии. И, быть может, над его свежей могилой пролетела стая лебедей с сияюще-белоснежными крыльями… Ведь именно эти обитатели небес, «как почуют близкую смерть, заводят песнь такую громкую и прекрасную, какой никогда еще не певали. Они ликуют от того, что скоро отойдут к богу, которому служат. А люди из-за собственного страха перед смертью возводят напраслину на лебедей, утверждая, что они якобы оплакивают свою смерть и что скорбь вдохновляет их на предсмертную песнь. Им и невдомек, этим людям, что ни одна птица не поет, когда страдает от голода или холода, или иной какой нужды. Лебеди принадлежат Аполлону, и потому — вещие птицы, они провидят благо, ожидающее их в Аиде, и поют, и радуются в этот последний свой день, как никогда прежде».

Аристотель остался без своего учителя. Боль потери была невыносимой, но она не ослабила поисков истины. Спор продолжался. Ученик подвергнул критике учение Платона о сверхчувственном мире идей, которое не в силах объяснить причин возникновения и изменения чувственного восприятия вещей. Он, обладая более трезвым умом и менее поэтической натурой, создававший по большей части произведения научные и философские, лишенные литературно-художественного флера, однажды написал: «Говорить что идеи — это образцы и все остальное им причастно, — значит произносить пустые слова и выражаться поэтическими метафорами». Этим выражением Аристотель не оставил идеализму места в философском течении. Но пришло время и отрицатель идеализма сам оказался идеалистом, потому как не смог объяснить законов развития природы, общества и мышления с точки зрения диалектики. Он считал, что разумная душа независимо от тела активно участвует в процессе познания, а на массивную и бесформенную материю воздействует активное начало нематериальной формы.

Сначала Аристотель придерживался такого мнения: «Душа не существует без материи, ее деятельность обусловлена состоянием тела» и таким образом вместе с телом она погибает. Позже он изменяет свое мнение, разрешая задачу о бессмертии души платоновскими средствами. «Душа есть причина и начало живого тела. Она скрепляет тело, ведь когда душа покидает его, оно распадается и сгнивает». А душа, покинувшая тело, приобретает свое нормальное естественное состояние, ибо ее жизнь в теле подобна тяжкой болезни, от которой в конце-то концов наступило долгожданное избавление. «Забвение зрелищ прежней жизни объясняется нарушением непрерывности сознания и памяти. Рассуждение это основано на платоновской мысли: людское знание — лишь воспоминание о чем-то виденном в прежней жизни. Жизнь тела, как полагает Аристотель, — это смерть души, смерть же тела — воскрешение души к высшей жизни. Жизнь философа должна быть постоянным приготовлением к телесной смерти, к освобождению души. Ведь ее страдания в телесных оковах подобны страданиям живых людей, которых этрусские пираты привязывали к мертвецам». (Лосев, Тахо-Годи)

Шло время. Философские споры сменялись примирениями с иными философскими идеями. Рождались новые идеи и открытия. Менялся мир, в котором рождались новые люди, готовые в недалеком будущем перекроить его по собственному усмотрению. В Македонии, на родине Аристотеля, у царя Филиппа родился сын Александр.

Преданий гласит о том, что в год рождения наследника престола Филипп написал Аристотелю письмо следующего содержания: «Царь Македонский приветствует Аристотеля. Извещаю тебя, что у меня родился сын; но я благодарю богов не столько за то, что они даровали мне сына, сколько за рождение его во времена Аристотеля; потому что я надеюсь, что твои наставления сделают его достойным наследовать мне и повелевать македонянами».

Когда Александр подрос настолько, что уже смог бы усвоить уроки философа, Аристотель выехал в Македонию. Случилось это в конце 340 годов до нашей эры. Быть может, вот такие диалоги звучали на уроках, преподаваемых будущему завоевателю Ойкумены.

Александр спросил:

— Чем ты отличаешься от большинства людей?

Аристотель ответил:

— Большинство живут для того, чтобы есть, а я ем для того, чтобы жить.

Александр спросил:

— Почему завистники всегда чем-то огорчены?

Аристотель ответил:

— Потому что их снедают не только собственные неудачи, но и успехи других.

Как-то к Аристотелю явился очень разговорчивый молодой человек и спросил его, сколько он возьмет за обучение ораторскому искусству.

Аристотель ответил, что возьмет с него двойную плату, потому что прежде, чем научить молодого человека говорить, его придется сначала научить молчать.

Когда, спустя годы, Александр умер, Аристотель бежал из Афин, дабы избежать участи Сократа. При этом он сказал:

— Я хочу избавить афинян от нового преступления против философии.

Обучение юного Александра продлилось недолго – около трех лет, но принесло ощутимые плоды. Свое мнение о качестве полученных знаний он высказал в весьма емкой фразе: «Я чту Аристотеля наравне со своим отцом, так как если отцу я обязан жизнью, то Аристотелю – тем, что дает ей цену».

Вернувшись из Македонии, Аристотель после смерти Платона организовал возле храма Аполлона Ликейского свою новую философскую школу — Ликей. Здесь собирались ученики и любознательная публика для того, чтобы послушать лекции или поучаствовать в философских спорах. Рабочий день философа был насыщен до предела: с утра и до обеда он читал лекции исключительно лишь для избранного круга слушателей по самым трудным вопросам своей философии. Наступление обеденного перерыва отнюдь не означало прекращения работы. За столом собирались друзья не только для наслаждения утробы всевозможными яствами, но и для ведения ученых бесед. Обеды эти имели, как и все у Аристотеля, систематический характер, он даже написал для них подробную записку под названием «Пиршественные законы». После длительного и обильного обеда, как в отношении пищи, так и ума, Аристотель читал лекции на более доступные темы и собирал вокруг себя менее подготовленных слушателей.

Он был настолько универсальным мыслителем, что владел не только всеми накопленными знаниями своего времени, но и заложил основы новых наук: физики, биологии, психологии, логики, этики. Работая в столь обширной области знаний, Аристотель разделил философию на два раздела: «первый» и «второй». «Первая философия» впоследствии стала называться «метафизикой», что в буквальном переводе означает «после физики», но по существу это наука о том, что находится за пределами нашего наглядного опыта, за пределами видимой природы, наука о сверхчувствительных принципах бытия.

Несколько позже в Афинах открылась еще одна философская школа, основал которую мыслитель Эпикур. Он признавал безразличие блаженно витающих в заоблачных высях богов к судьбам людей и самого космоса, видел цель жизни в отсутствии страданий, в стремлении сохранить здоровым тело и безмятежный дух.

«Над воротами сада Эпикура висела надпись: „Гость, тебе будет здесь хорошо; здесь удовольствие высшее благо“», которая привлекала всегда массу любопытных. Занятия к тому же чаще проходили ночью, а о своих взглядах эпикурийцы предпочитали не распространяться. Это послужило поводом для кривотолков и небылиц. Имя Эпикура дошло до нас в сонме язвительных насмешек и клеветы. Даже знаменитый реформатор Мартин Лютер, живший в ХУ-ХУ1 веках, попался на эту удочку и сочинил грубый пасквиль о философе.


Кто Эпикуру брат родной
И хочет жить свинья свиньей,
Тот пусть забудет поскорей
Про божий суд и про людей;
Пусть — как душа ни вопиет —
На жизнь загробную плюет;
Пусть, не заботясь ни о ком,
Все норовит тащить в свой дом;
Пусть вечно пьет, рыгает, жрет
И испражняется, как скот.

Эта язвительная характеристика содержит в себе почти все обвинения, которые на протяжении многих веков выдвигались против Эпикура. Скажем сразу: карикатурный образ нисколько не соответствует истинному облику философа. Он стал жертвой клеветы, которая пустила глубокие корни в сознании многих поколений людей». (Осинский)

В античном же мире его называли Спасителем людей. Эпикур родился в 341 году до нашей эры, в одну из самых мрачных эпох – во времена войн и мятежей, в обилии снабжавших людей потоками крови, заревами пожарищ, грабежами, насилиями и другими отвратительными вещами.

Кроме внешних несносных обстоятельств Эпикуру досаждало и его хрупкое здоровье. Зато между мучительными приступами боли краткие перерывы радовали его несказанно. Радовал его и кусок свежего сыра, который был невиданной роскошью на столе человека, считавшегося изнеженнейшим из изнеженных представителей рода человеческого. Сам Эпикур говорил: «Я ликую от радости телесной, питаюсь хлебом с водой и плюю на дорогие удовольствия – не за них самих, но за неприятные последствия их».

Но нельзя было бы считать, что мудрец стремился к нищенству. Нет, он стремился жить в золотой середине, ибо и нищенство плохо, и богатство нехорошо. Слишком извилистыми путями приходится добывать его, а предпочитаемая им «свободная жизнь не может обрести много денег, потому что это нелегко сделать без раболепства перед толпой или правителями». Человеку же необходима свобода, и если ему не удается добиться ее в окружающей жизни, то следует попытаться добиться ее в своем внутреннем мире. А на приобретения излишков не стоит тратить свое драгоценное время.

И Эпикур тратил его на изучение философских трудов, занимался наукой в той степени, в какой позволительно было это делать в те далекие времена. Изучая различные явления: землетрясения, громы, молнии, стихии, — он стремился к главной своей цели: освободить людей от мистического ужаса, а для этого объяснить им причины разрушительных действий, происходящих в природе.

Он учит людей избавиться от страха неизбежной смерти и на вопрос: будет ли существовать душа? – отвечал, что со смертью у человека нет и не может быть никаких взаимоотношений, ибо «самое страшное из зол – смерть, не имеет к ним никакого отношения, так как, когда мы существуем, смерть еще не присутствует, а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем».

Вот так, развеивая человеческие страхи, Эпикур уничтожал страдания – и тогда возникала лучезарная радость жизни.

Если бы древнего мыслителя обследовали в наши дни современные ученые, они наверняка обнаружили бы у него в организме гены счастья и гены, позволяющие чувствовать себя вполне комфортно в мало комфортных условиях. А, возможно, и нет. Потому как среда и воспитание в не меньшей степени формируют характер человека и, случается, что человек с генами тревоги бывает куда счастливее счастливого обладателя генов счастья.

Кто знает, мой дорогой читатель, какой генетический набор носил в своем организме Эпикур, но ясно одно — если бы существовала величина позитивного эмоционального накала – ПЭН, то жизнь мудреца и его сподвижников имела бы несметное количество единиц этой величины при незначительном количестве затрат на ее материальное обустройство. Кроме того, волны адреналина у этих людей вольно плескались бы в крови от одной стенки сосуда к другой, в то время как у пресыщенных и жаждущих большего, единиц в величине ПЭН оказалось бы очень мало, а количество затрат на их увеличение во много раз больше. Кровь этих несчастных обеднена чудным гормоном счастья и стоит в стенках своих сосудов, словно затхлая вода в гнилом болоте.

К изучению «науки жизни человеческой» философ в своей школе привлекал всех желающих, в том числе и женщин, среди которых были гетеры. Эпикур был удивлен моральными и интеллектуальными качествами многих «свободных дам» до такой степени, что однажды доверил одной из них временное руководство школой.

Надо сказать, женщины ничуть не тушевались среди мужчин и нередко брали верх в спорах об истине. Они всей душой могли прочувствовать вот эти слова своего учителя: «Когда мы говорим – удовольствие есть конечная цель, то разумеем не удовольствия распутников, заключающиеся в чувственном наслаждении, как думают некоторые, незнающие, но мы разумеем свободу от телесных страданий и от душевных тревог. Нет, не попойки и кутежи непрерывные, ни наслаждения мальчиками или женщинами, не наслаждения яствами, которые доставляет роскошный стол, рождают приятную жизнь, но трезвое рассуждение, исследующее причины всякого выбора и избегания и изгоняющее лживые мнения, которые производят в душе величайшее смятение. Начало всего этого и величайшее благо есть благоразумие. И тогда ты никогда, ни наяву, ни во сне не придешь в смятение, а будешь жить как Бог среди людей. Ибо совершенно не похож на смертное существо человек, живущий среди бессмертных благ».

И одно из бессмертных благ – это дружба. «Она до бесконечности увеличивает удовольствие жить. Вот почему писателей древности говорит нам, что число друзей философа можно было бы считать целыми городами.

Надо дружить здесь и сейчас, надо жить здесь и сейчас. Эпикур настаивал на том, что вера в бессмертие души только мешает человеку правильно построить свою жизнь, мешает вполне насладиться радостью только единожды данного бытия, Эпикур считал к тому же совершенно необоснованными сами притязания людей на вечную жизнь, в то время как все в этом мире имеет свой срок, свое начало и свой конец». (И. Мусский)

«Конечно, даже прожив свой срок, жаль расставаться с нашим прекрасным, залитым солнцем миром, но что же делать, если мир так устроен. – говорил учитель в своем чахлом школьном садике, скорее похожем на бедный двор. И продолжал. – Разве испытываем мы боль при мысли, что не жили столетием или тысячелетием раньше? Так почему же мы горюем о том, что не будем существовать через сто или тысячу лет?»

И вот подошло время, когда


К чертам прикоснулись губители-годы,
Вскоре морщины пошли по постаревшему лбу,
Руку на красу подняла проклятая старость.
Боль и недуг – эти страшные зодчие смерти,
Призывают тот единственный день злополучный,
Который губит все радости жизни. (Лукреций)

Страдая от мучительных приступов боли, страдая в том страшном времени, которое распорядилась судьба предоставить философу, Эпикур призывал изыскать несмотря ни на что и вопреки всему и найти удовольствия в жизни, дабы «страхи души разбежались» (Лукреций) и жизнь все равно была прекрасной.

И смерть свою он постарался принять с удовольствием: попросил друзей приготовить ему горячую ванну и дать бокал хорошего вина, выпил, попрощался со всеми и канул… Про Эпикура вряд ли можно было бы сказать – в Вечность. В Вечности осталось его учение об умении радоваться жизни.

Послесловием к этой главе могли бы послужить вот эти строки:


Тщетно меж бурною жизнью и хладною смертью, философ,
Хочешь ты пристань найти, имя даешь ей: покой.
Нам, из ничтожества вызванным творческим словом тревожным,
Жизнь для волненья дана: жизнь и волненье – одно. (Е. Баратынский)