Услужливый, живой, веселый Бомарше. (1732 – 1799 г.г.)


</p> <p>Услужливый, живой, веселый Бомарше. (1732 – 1799 г.г.)</p> <p>

Если маркиз де Сад считал, что зло на земле изначально и неизбежно, то Бомарше придерживался совершенно противоположной жизненной позиции. Он считал: «По существу своему люди добры, особенно те, кто умеет обуздывать себя, ибо они убедились, что для спокойствия и счастья выгоднее быть справедливым и добрым. Это полезная мысль, которая заставляет меня неоднократно повторять, в результате самых зрелых размышлений, что если бы природа не сделала меня человеком добрым от рождения, то я стал бы им из трезвого расчета, ибо благодаря этому мне всегда было хорошо».

И Александр Сергеевич Пушкин подтвердил мнение Бомарше о нем самом:


Услужливый, живой,
Подобный своему чудесному герою
Веселый Бомарше блеснет перед тобой.

И еще Александр Сергеевич советовал:


Как мысли черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти «Женитьбу Фигаро».

Жизнь самого Бомарше можно было бы без зазрения совести сравнить с бурной бурей в бутылке шампанского. Словно пробка из этой бутылки вылетел он в обширное пространство своей судьбы. Сын часовщика тоже становится часовщиком и немедленно вносит свое слово в дело усовершенствования часовых механизмов. Но тут же прозорливые нахлебники присваивают себе это изобретение, однако юноша стеной встает на свою защиту и умело отстаивает свои права. Подумать только, это случается в те времена, когда аристократия пыталась и шагу не дать ступить буржуазии, да и патенты еще не защищали творчество изобретателей.

Пройдет время, и люди, припомнив историю с усовершенствованием часов, скажут о Бомарше: он ускорил движение стрелок часов, приближающих революцию.

Вскоре высокомерный французский двор примечает юного часовщика и пригревает его в своих стенах. Здесь он сначала становится модным часовщиком. Потом прелестный юноша учит дочерей короля искусно играть на арфе. Сам Людовик ХУ не может отказать себе в удовольствии послушать весельчака – часовых дел мастера.

А тот живет и посмеивается над причудами своей судьбы. И признается: «По правде сказать, я хохочу в подушку, когда размышляю о том, как в этом мире все связано между собой, как много путей к удаче и насколько они все причудливы, а самое главное, как душа человека, стоящего над событиями, может всегда наслаждаться сама собой среди водоворота дел, развлечений, разнообразных интересов, огорчений и надежд, которые сталкиваются, сцепляются и разбиваются о нее».

Вскоре часовых дел мастер бросает свое ремесло, покупает придворную должность, меняет имя «Карон» на дворянское «де Бомарше» и становится деловым человеком.

«Бомарше талантлив. Талантлив щедро, обильно, талантлив во всем. Он задумывает и осуществляет грандиозные коммерческие сделки, ловко выходит из лабиринта интриг и хитросплетений, если надо, покорит, очарует нужных людей и обойдет все рифы, все подводные камни, как искусный лоцман, ведущий корабль в неведомых водах. Иногда, очертя голову, бросается в самые опасные приключения. Его поездка в Испанию – поистине эпизод из рыцарского романа». (С. Артамонов)

Он предпринимает таинственные визиты в Лондон по поручению Людовика ХУ и его преемника Людовика ХУ1, имеющие целью предотвратить издание книги против Марии-Антуанетты. Аудиенция у австрийской императрицы Марии-Терезии заканчивается арестом, ибо императрица приняла Бомарше за авантюриста. Вот что он пишет об этой истории: «Отнимают все мои вещи, нож, ножницы, даже пряжки и я остаюсь в камере, где провожу тридцать один день или сорок четыре тысячи часов, шестьсот сорок минут; ибо время летит только для счастливых людей и они едва замечают чередование дней, а для несчастных каждая минута, каждая секунда кажется вечностью. Я сказал: „Приготовьтесь дать мне перья и бумагу или готовьтесь вскоре вязать меня, ибо здесь есть от чего сойти с ума“».

Когда недоразумение разрешилось, меня выпустили на тридцать первый день заключения, и сказали: «Вы можете, сударь, уезжать или оставаться». Я ответил: «Если бы мне угрожала даже смерть в пути, я не остался бы в Вене и четверти часа». Мне преподнесли тысячу дукатов от императрицы. Я отказался без высокомерия, но решительно. «У вас же совсем нет денег на отъезд, — сказали мне. — „Я одолжу на самое необходимое“». – «Императрица не дает денег взаймы». — «А я принимаю благодеяния только от моего повелителя; он достаточно могущественный синьор, чтобы вознаградить меня, если я этого заслужил; но я ничего не приму, особенно от иностранной державы, где со мной так дурно обошлись». – «Сударь, императрица сочтет, что вы позволяете себе чрезмерные вольности по отношению к ней, осмелившись отказаться от денег». – «Сударь, единственная вольность, которую может себе позволить порядочный и к тому же жестоко оскорбленный человек, — это отказаться от благодеяний. Впрочем, мой король и повелитель сам решит, правильно ли я поступил в данном случае, оставим это на его усмотрение».

Сам же себя я поздравил с тем, что удостоился собственного уважения, и сие удовольствие не омрачилось ничьим соперничеством.

В тот же день я выехал из Вены, и на девятые сутки, мчась день и ночь без передышки, прибыл в Париж. Королю сказал: «Я смею надеяться, что Ваше Величество соблаговолит не осудить мой упорный отказ от денег императрицы. Я мог бы рассматривать как некую лестную компенсацию за ошибку, совершенную в отношении меня, либо милостивую записку императрицы, либо ее портрет, либо что-нибудь другое, достойное уважения, что я мог бы предъявить в ответ на упреки, которые я слышу ото всех по поводу моего ареста в Ване как подозрительного лица; но деньги, Ваше Величество! Для меня это предел унижения, которое я не заслужил и которому меня хотят подвергнуть в воздаяния за мои усилия, рвение и смелость, проявленные мною при выполнении щекотливейшего поручения».

Величество решает оставить Бомарше при дворе. Светское общество с удивлением замечает, что во всем государстве есть, пожалуй, только один человек, который не боится сказать правду в глаза. С ним, плебеем, раскланиваются важные персоны в аллеях Версальского парка. Но не все столь лучезарно складывается в отношениях буржуа Бомарше и представителей аристократии. Об этом в ярчайших картинах поведал нам сам потерпевший от тяжкой длани некоего пэра.

«Я открываю заседание королевского охотничьего округа, когда с крайне растерянным видом в зал вбежал герцог и во всеуслышанье заявил, что срочно должен сообщить мне одну крайне важную вещь и просит меня сейчас же следовать за ним. — „Я не могу этого сделать, господин герцог, долг службы обязывает меня достойным образом завершить начатое заседание“», — сказал я. Но он продолжает настаивать. Все изумлены его видом и тоном. Я прерываю на минуту заседание и иду с ним в мой кабинет. Там он заявляет мне в грубейшей форме, сопровождая свои слова площадной бранью, что тотчас же убьет меня и вырвет мое сердце, ибо жаждет упиться моей кровью. Я хочу вернуться в зал; он хватает меня за руку и кричит, что в присутствии всех вырвет мне глаза, если я тотчас же не последую за ним.

Сохраняя полное самообладание, я вхожу в зал и велю подать ему стул. Окруженный офицерами и караулом, в течение двух часов, пока длится заседание, я противопоставляю свое хладнокровие ярости герцога, который вне себя от бешенства прогуливается по залу и мешает вести заседание, то и дело спрашивая: «Долго ли еще вы будите тянуть?»

Заседание кончается и я спрашиваю герцога что ему от меня надо и чем я мог обидеть человека, с которым не встречался вот уже около полугода. — «Никаких объяснений. – отвечает он, — будем немедленно драться, не то я здесь сию минуту устрою скандал». – «Разрешите мне, по крайней мере, съездить домой и взять шпагу». – «Поедемте к графу де Тюрпен, он одолжит вам свою. К тому же я намерен пригласить его в секунданты», — заявляет герцог.

Затем он первым вскакивает в мою карету, я вхожу следом за ним, а его экипаж едет сзади. Он даже снисходит до уверения, что на сей раз мне не удалось улизнуть от него, по своему обыкновению уснащая речь красноречивыми эпитетами. Я отвечаю ему совершенно спокойно, это еще больше раздражает и злит его. Он грозит мне кулаками в моем же экипаже. Я замечаю, что если он собирается драться со мной, то публичное оскорбление помешает осуществить это желание, что я намерен взять шпагу отнюдь не для того, чтобы драться с невеждой.

Подъезжаем к дому графа, который как раз в ту минуту собирался куда-то уходить. «Господин герцог, — говорю я графу, — в обиде на меня хотя я не знаю, за что. Он хочет драться со мной. Но при всей странности этого приключения, я сударь, льщу себя надеждой, что вы соблаговолите свидетельствовать о поведении двух противников». Граф говорит, что сейчас он вынужден отправиться по неотложным делам и будет там достаточно продолжительное время. Герцог стал настаивать на немедленной дуэли. «Нет, нет, — сказал я. — Я не хотел бы драться с вами с глазу на глаз, из боязни быть обманутым вами, что зарезал, мол, вас, когда вы не нападали на меня». И тут я приказываю кучеру везти меня домой.

«Я прикончу вас у ваших же дверей, — кричит герцог. – „Полноте, господин герцог, когда хотят драться всерьез, не болтают столько. Едемте ко мне, я прикажу угостить вас обедом, и если мне не удастся образумить вас, и вы будете настаивать на том, чтобы я дрался с вами, не то вы расцарапаете мне лицо, — что ж, придется взяться за шпагу“».

Коляска подъезжает к дверям моего дома, я схожу, он следует за мной, как будто бы соглашается отобедать у меня. Мой отец явно встревожен его яростным видом. В ожидании обеда я сажусь писать. Герцог вырывает у меня перо. Я объясняю ему, что мой дом – мое убежище и я не нарушу долга гостеприимства, если он меня не вынудит к такого рода выходками. Я пытаюсь вступить с ним в переговоры, говорю о его мании, о желании во что бы то ни стало убить меня; он хватает шпагу и вскакивает, скрежеща зубами, с яростью одержимого.

«Ну и подлец!» — думаю я и хватаю его в охапку; он, действуя свободной рукой, вонзается всеми пятью когтями в мое лицо и царапает его. В один миг я весь залит кровью. Тут сбегается челядь. «Обезоружьте этого безумца!» — кричу я. Мой повар, не уступавший в грубости и силе герцогу, хочет поленом уложить его на месте. Я кричу: «Обезоружьте его, но не причиняйте ему вреда. Он будет потом говорить, что его пытались убить в моем доме». — У него отнимают шпагу. Он тут же вцепляется мне в волосы и вырывает изрядную прядь. От нестерпимой боли я отпускаю его и со всего размаху наношу удар прямо в лицо. «Негодяй! — вопит он. – Ты ударил герцога и пэра Франции!»

Признаюсь, что это столь неподходящее в данный момент заявление в другое время рассмешило бы меня, но так как герцог был сильнее и схватил меня за горло, приходилось думать лишь о самозащите. Моя одежда и рубашка изодранны в клочья, с окровавленного лица продолжает течь кровь. Мой отец, семидесятилетний старец, хочет встать между нами, — и получает свою долю в результате извозчичьего исступления герцога и пэра; слуги продолжают нас разнимать. Я тоже теряю чувство меры и отвечаю ударом на удар. Мы стоим на краю лестницы, от удара этот бык падает вниз по ступеням, валит моих слуг и увлекает за собой и меня. Это ужасное падение несколько отрезвляет его. Но вскоре он уже опять орет: «Без его разрешения ни один человек не покинет дом, пока он не изрубит меня на куски». Он так орет, что посторонние люди собираются у парадного, одна служанка из окна моего дома кричит, что убивают ее хозяина.

Герцог в бешенстве выхватывает шпагу, кидается на меня, пытаясь пронзить; восемь человек наваливаются на него и, наконец, обезоруживают. При этом он ранит моего лакея в голову, кучеру рассекает нос, конюху прокалывает руку. Вырвавшись и лишившись шпаги, герцог бежит в кухню за ножом; за ним несутся, убирают все то, чем только можно ранить. Я бегу к себе, чтобы вооружиться каминными щипцами. Тут мне сообщают о факте, который окончательно убеждает меня, что этот человек совершенно безумен. Едва я исчез из поля его зрения, как он вошел в столовую, уселся за стол и в совершенном одиночестве съел полную тарелку супа и котлеты, запив все это двумя графинами воды.

Вошедший полицейский изумлен невероятным переполохом и особенно моим исцарапанным лицом. С трудом блюстителю порядка удалось убедить герцога покинуть мой дом, но у того хватило наглости, чтобы заставить моего лакея, которого он ранил, причесать его перед уходом».

Из-за чего же разгорелся весь этот сыр-бор? Да на почве ревности пэра к одной из прелестных актрис придворного театра, потому что в этой любовной истории пэр потерпел поражение. Сия история не осталась без внимания. По городу из рук в руки переходили сфабрикованные анонимные и подложные письма, в которых Бомарше изображался настоящим выходцем из ада – совратителем, убийцей двух жен и прочее и прочее. Итак, за оплеуху аристократу ему пришлось отправиться по приказу короля в «прекрасный замок, более пышный чем у барона, ибо в нем были тройные двери и решетки на окнах».

Несмотря на столь вопиющую несправедливость, Бомарше не потакал и не собирался потакать зарвавшимся аристократам. Однажды граф Мирабо с непринужденностью высокопоставленного просителя предложил Бомарше одолжить ему двадцать тысяч франков. Всем известно было, что граф никогда не отдает одолженное. Бомарше отказал в просьбе с присущей ему веселостью: «Если уж нам суждено рано или поздно поссориться с вами, так пусть это будет сегодня. Я же выиграю от этого двадцать тысяч франков».

Приведенные выше воспоминания о бурно проведенных днях и непокорном характере Бомарше взяты из его «Мемуаров», которые он начал писать во время одной из отсидок в тюрьме после возникших разногласий с одним из следующих недовольных представителей высокомерного аристократического общества.

Бомарше постоянно борется с клеветой, вечно возведимой на него. Он очень хорошо знает ее основные признаки: «Сперва чуть слышится шум, едва касающийся земли, будто ласточка перед грозой, шелестящий, быстролетный, сеющий ядовитые семена. Чей-нибудь рот подхватит семя, и тихо, тихо, ловким образом сует вам в ухо. Зло сделано – оно прорастает, ползет вверх, движется – и пошла гулять по свету чертовщина! И вот уже, неведомо от чего, клевета выпрямляется, свистит, раздувается, растет на глазах. Она бросается вперед, ширит полет свой, клубится, окружает со всех сторон, срывается с места, увлекает за собой, сверкает, гремит и, наконец, превращается во всеобщий крик, всеусиливающийся шум всего обществ, в дружный хор ненависти и хулы. Сам черт перед этим не устоит!»

Но вот судьба подкинула Бомарше более тяжкое испытание. «Смерть миллионера, с которым остались нерешенные денежные расчеты, ставит его перед угрозой разорения. Тяжба. Суд на стороне наследников миллионера. Вся Европа с увлечением смотрит за тем, как плебей единоборствует со всем юридическим корпусом Парижа. И плебей побеждает, завоевав общественное мнение Франции. Ему завидуют, бранят, опутывают его клеветой, но он несгибаем.

Он торопится помочь американским повстанцам, снаряжает корабли с оружием, ни на минуту не забывая при этом о личных интересах, справедливо утверждая: «Если человек совершает доброе дело и при этом примешивается некоторое самолюбование, то оно самого благородного свойства». Он – буржуа. В дни революции закупает за границей десятки тысяч ружей. Буржуазная революция – это его революция.

Кроме того он спешит поддержать театральную реформу Дидро, музыкальную реформу Глюка, издает собрание сочинений Вольтера. Делает все широко, с размахом, не зная, как исчерпать бьющую через край энергию. Едва у этого энергичного человека появляется свободная минута – в его руке перо – и страница за страницей заполняется искрометной, разящей, насмешливой прозой. Драматург – он дивит мир гениальными комедиями». (С. Артамонов)

Искрометные, остроумные, наполненные дерзким свободомыслием они имеют необычайный успех на подмостках французских театров. А их герой – цирюльник Фигаро кардинально отличается от своих предшественников – слуг Мольера, хотя и хитроумнейших бестий на свете, но не главных героев пьесы. Они только оттеняет главного героя – тупоумного хозяина, а Фигаро сам становится главным героем. Он оттесняет своего хозяина.

Действие комедии развивается необычайно динамично, интрига виртуозно закручена. Сам Бомарше так определяет ее содержание: «Испанский гранд по имени Альмавива влюблен в камеристку жены Сюзанну и пытается ее соблазнить, между тем соединенные усилия девушки, того человека, за которого она собирается выйти замуж, а именно Фигаро и жены гранда Розины расстраивают замысел этого властелина, которому его положение, состояние и расточительность могли бы обеспечить полный успех».

Надо признать, что гранд Альмавива не такой уж коварный человек. В пору женитьбы на Розине, он был влюблен в нее безмерно, но время охладило его пылкие чувства, и он решил полушутя-полусерьезно приударить, как говорится, за служанкой, что делали все гранды во все времена.

При этом ревнивец и повеса в одном лице рассуждает: «Три года супружества придали нашему союзу что-то уж слишком добродетельное. Наши жены думают: если они нас любят, то это уже все. Вбили себе это в голову, что уж так любят, так любят, и до того предупредительны, так всегда услужливы, неизменны при любых обстоятельствах, что в один прекрасный вечер, к вящему своему изумлению, вместо того, чтобы вновь ощутить блаженство, начинаешь испытывать пресыщение. Потому-то мы и ищем на стороне того наслаждения, которое не находим у себя дома. И это потому, что наши жены не владеют в достаточной мере искусством поддерживать в нас влечение, любить всякий раз по-новому, оживлять, если можно так выразиться, прелесть обладания прелестью разнообразия. Разве мужчины властны изменить закон природы? Наше дело добиваться взаимности, а дело женщин уметь нас удержать. А об этом-то как раз они слишком часто забывают».

«Итак, граф не любит графиню, но все-таки ревнует ее: он раздражен действиями Фигаро, он отдает должное его находчивости и сообразительности, он пытается добиться взаимности Сюзанны, но все же старается не раскрывать себя перед графиней, чтобы не обидеть ее, и вполне искренне раскаивается в конце пьесы. Фигаро же удается не только благополучно жениться на Сюзане, но и отстоять свое достоинство и устыдить хозяина.

Когда тот его спрашивает:

— «Кто тебя научил веселой философии?

Фигаро отвечает:

— Привычка к несчастью. Я тороплюсь смеяться, потому что боюсь, как бы не пришлось заплакать.

Граф задает еще один вопрос:

— Скажи, а насколько ты честен?

Фигаро отвечает:

— Ровно настолько, чтобы не быть повешенным. Ежели принять в рассуждение все добродетели, которых требуете вы от слуги, то много ли найдется господ, достойных быть слугами? Думаете, что если вы – сильные мира сего, так уж, значит, и разумом тоже сильны?.. Знатное происхождение, состояние, положение в свете, видные должности – от всего этого не мудрено возгордиться! А много ли вы приложили усилий для того, чтобы достигнуть подобного благополучия? Вы дали себе труд родиться, только и всего. На самом же деле вы довольно заурядны. Это не то что я, черт побери! Я находился в толпе людей темного происхождения, и ради одного только пропитания мне пришлось выказать такую осведомленность и такую находчивость, каких в века не потребовалось для управления всей Испанией».

Крупнейший деятель революции Дантон со всей серьезностью сказал о герое пьесы:"Фигаро убил аристократию».

Фигаро и граф Альмавива – достойные противники, но они оба проигрывают в искусстве интриги Сюзане и Розане. Пытаясь вернуть мужа, графиня замышляет даже в тайне от Фигаро устроить свидание с графом, переодевшись в платье служанки. Веселая, озорная Сюзанна, решившая помочь своей хозяйке, притворяется, что идет на это свидание. Счастливую развязку пьесы обеспечивают именно усилия женщин, не уступающих мужчинам в смелости и находчивости». (Д.Э.Н.&nbsp;Пахсарьян)

Заканчивается спектакль веселым куплетом, исполняемым хором всеми участниками этой истории, замысловатые узлы которой развязываются как нельзя лучше к вящему удовольствию и самого автора и зрителей. Вот этот куплет:


Наша мысль и наша шутка, —
Милый зритель, уясни,
Тут смешался глас рассудка
С блеском легкой болтовни!
Так сама природа чутко
От забав и от проказ
Прямо в жизнь выводит нас.

Жизнь преподносит автору «Севильского цирюльника» и «Женитьбы Фигаро» восторги зрителей и критические замечания критиков: «Репутация господина Бомарше сильно пошатнулась. Порядочные люди поняли, наконец, что когда из него повыдергивают павлиньи перья, под ними окажется противная черная ворона, наглая и назойливая, как и все вороны. Сия пьеса лишь на сцене смотрится искрометно, когда веселые актеры произносят реплики автора, иногда сверкающие яркими всплесками. Лишь их игра наполняет ее жизненными соками».

Бомарше чуть ли не впадает в отчаяние от таких критических всплесков в газетах. Он сетует: «Драматические произведения подобны детям. От них, зачатых в миг наслаждения, выношенных с трудом, рожденных в муках и редко живущих столько времени, чтобы успеть отблагодарить родителей за их заботы, — от них больше горя, чем радостей.

Я спросил одного человека, отчего так происходит, чем объясняется битва, эта ожесточенная война между партером и автором на первом представлении даже таких пьес, которые впоследствии будут нравиться зрителям. «Разве вы не знаете, — ответил он, — что Софокл и престарелый Дионис умерли от радости, когда их в театре наградили за стихи? Мы очень любим наших авторов, и мы не можем допустить, чтобы их радостное волнение оказалось для них слишком сильным и отняло их у нас. Вот почему, стремясь уберечь их, мы прилагаем все усилия к тому, чтобы их торжество никогда не было полным и чтобы они не могли умереть от счастья».

Но тут знаменитый Вольтер порадовал того, кто родил Фигаро: «Что за человек! Он сочетал в себе все: шутку и серьезное, ум и веселость, фарс и трогательность, — словом все виды красноречия. Ах, этот Бомарше! Он мог бы стать Мольером, если бы не любил жизнь больше литературы».

Великий драматург ХХ века Сомерсет Моэм писал о комедии: «Комедия – едва ли не самый трудный жанр литературы. Она – искусственный жанр, в ней уместна только видимость реальности. Цель драматургии – не изображать жизнь такой, как она есть – невеселая картина! – но давать в ней свои примечания, сатирические и веселые. Смеха следует добиваться ради смеха».

Надо сказать, что Бомарше никогда не был профессиональным писателем. К перу при написании «Мемуаров» он обратился понуждаемый обстоятельствами, дабы объясниться перед обществом, пьесы писал в минуты свободного жизнерадостного досуга, от всей души отдаваясь влечению своего сердца и непреодолимой тяги в область искусства. «Когда моя голова полна дел, — признается он, – к черту занятие литературой, но если дела кончены, руки тянутся к листу и бумаге, и я охотно болтаю чепуху».

Среди так называемой «чепухи» встречаются истинные перлы мудрости. Вот один из них: «Случай распоряжается мудрее, чем мы сами. Начиная с ненасытного завоевателя, который способен проглотить весь мир, и кончая смиренным слепцом, которого ведет собака, все мы – игрушки его прихотей. И, пожалуй, слепец, который идет за собакой, следует более верным путем и бывает реже обманут в своих ожиданиях, чем тот, первый слепец со всей своей свитой».

«Бомарше отнюдь не вождь просветительского движения, но все симпатии его на стороне просветителей. В его личных качествах много типичного для молодой буржуазии накануне ее победы – смелость и уверенность в себе, насмешливое, критическое отношение к старым порядкам, взглядам, учреждениям. Часто, подобно своему герою Фигаро, он проявляет изворотливость, сметливость, лукавство. И в этом лукавстве, в этой дерзкой изворотливости столько откровенного презрения к феодальной знати, что и здесь нельзя не усмотреть его своеобразного бунтарства. Бомарше бился за себя, за свою личную свободу, подчас вызывая на поединок весь господствующий класс и обращаясь за помощью ко всему народу. Жизнь его – это битва простолюдина за право именоваться истинным человеком, за право жить на земле и пользоваться ее дарами.

Бомарше живой, приятный, веселый, иногда ветреный, часто нескромный, у него есть и мужество, и великодушие, и определенные понятия о чести. По натуре своей он скорее склонен был смеяться, чем проливать слезы. Автор комедийных пьес — оптимист. Он жизнелюбив и энергичен. Задорная, по-мальчишески озорная шутливость – отличительная черта его таланта. В атмосфере лукавой шутки, остроумной словесной перепалки, в веселом и радостном царстве смеха он чувствовал себя свободнее. В царство смеха звал его талант. Здесь все искрится радостью. Это его стихия. Он ее властелин». (С. Артамонов)

А жизнь не устает все вносить и вносить свои коррективы. Вот Бомарше жестоко избили грабители в темном лесу. Он вспоминает: «На самом деле в ту минуту, когда били, клянусь, я меньше всего страдал от физической боли, я почти не ощущал ее; несомненно, над всем преобладал гнев. Я был хищником, более жаждущим крови моего противника, чем он – моего кошелька. Я наслаждался ощущением, что сейчас убью его. И только позже осознал весь ужас того поступка, который собирался совершить. Но все же в последнюю минуту, когда на помощь мне подоспели товарищи, я, охваченный яростью, разбил грабителю челюсть одним ударом. Во мне попросту говорила мальчишеская досада, результат самого пустого тщеславия.

Люди собрались вокруг моей кареты, а мой лакей говорил: «Его убили в лесу». Я хохотал, а они широко открывали рты от восхищения при виде убитого человека, который смеется. Я жив, а ведь мог быть мертв, — вот могучий противовес нестерпимой боли. Лучше жить страдая, чем больше не страдать, но и покинуть жизнь. Таково мое мнение. Уж если я смеюсь, то до упаду, а если плачу, то навзрыд. Здесь я не признаю середины, иначе скучно. А от сего происшествия у меня остался глубокий шрам на лице».

Бомарше обладал удивительной способностью выживать, не теряя при этом чести. Он, как всегда, образно выражался по этому поводу: «Невозможно жить прилично на то, что я получаю, но я умею ощипать курицу так, что она у меня и не пикнет. Я владею искусством все сказать и не попасть в Бастилию. В минуту опасности обладаю инстинктом, который помогает мне рассуждать верно и четко, быстро разбираться в сложившейся обстановке и принимать наиболее правильное решение. Это одна из тех особенностей мышления, которую человеку надлежит более всего развивать, дабы пользоваться ею в случае необходимости; может быть, я обязан ею, даже не подозревая того, умению строить сюжеты моих комедий, что служило для меня забавой, тогда как непосредственное применение этих способностей содействовало тому, что я вышел живым из множества опаснейших и разнообразных приключений, в которых столько раз оказывался.

Так пусть же обида за превратности судьбы утонет в слезах прощения, они особенно радостные после слез гнева».

Французская революция перевернула жизнь Бомарше. Изменилась страна и все изменилось в ней. Сначала автор Фигаро увидел, как изменилась публика. «Во время первого представления меня насильно уволокли на сцену, как молодую девушку; пришлось выйти и раскланиваться. Сегодня публика, требующая автора, уже иная, — это не сборище насмешников, которые зачастую, даже не сознавая того, причиняли страдания талантам; ты уже не человек, которого подавляет своим превосходством любой знатный дурак и вызывают лишь для того, чтобы поглазеть и посмеяться.

Теперь это граждане, которые признают одно только превосходство, дарованное человеку его заслугами и талантом, они хотят видеть автора взволновавшей их пьесы, коей актеры, обретшие гражданство, дали ему возможность насладиться. Как бы то ни было, но я, который всю жизнь отказывался выходить на вызовы публики, вынужден был уступить; и во время этих длительных аплодисментов я почувствовал себя в совершенно ином, новом для меня положении: меня хвалили равные; я вкусил радость от сознания своего человеческого достоинства».

Но рано.

Вот и революционная власть кинула свой пристальный взгляд на неоднозначную фигуру Бомарше.

«Гражданин Фуше – министр полиции в правительстве Директории не раз допрашивает его:

— Я представляю в ваше распоряжение весьма любопытные документы. Это целая коллекция полицейских донесений… о вас! Целая «Жизнь гражданина Бомарше»…

— В доносах?

— Именно!

— Во скольких томах?

— Не обижу… Много, очень много. Причем не поймешь, чего больше – донесений от агентов или от коллег-литераторов.

— Что делать – эпоха… Я всегда говорил: если когда-нибудь издадут воистину полное собрание сочинений наших писателей, самым объемных у многих станет последний том с золотым тиснением: «Письма и доносы».

— И хронология впечатляет. Первые доносы относятся ко временам вашей молодости, когда вы взялись учить сестер короля играть на арфе, за вами начал следить тайный агент. Кстати, все принцессы были очень нехороши собой. И появление такого опасного молодого человека… высок, тонок, хорош собой, блестящий собеседник… именно так вас описывает первое донесение.

— Можно по этому донесению заказать правдивый портрет.

— Браво! Вы начали понимать пользу доносов.

— Да, я увлечен.

— Короче, ваша внешность вызвала опасение за сохранность королевских сестер… я имею ввиду их девственность. Обеспокоенный король просил неотступно следить за ходом уроков. И он не ошибся. Согласно донесению номер шесть уже на третьем уроке вы пытались соблазнить одну из перезрелых девиц.

— Я тогда с ума сходил от женщин. Возраст…

— Этот возраст у вас никогда не проходил.

— Я сходил с ума от одного только шелеста женского платья… от женской ножки… от запаха женщины… Звук моей арфы тонул в шлейфе их ароматов. Я не выдержал…

— Вы беспрестанно участвовали в дуэлях. Поверженные вами висели на шпаге, как на вертеле… или, как бабочки на иголке в вашей коллекции.

— Я защищал свою честь.

— А после того, как вы стали известным литератором, шеф полиции, видимо, он высоко ценил вас и оттого назначил следить за вами стазу троих, в том числе и одного близкого вашего друга… Я назову его имя, тем более, что он быль гильотинирован…

— О покойниках только хорошее, — прервал Бомарше.

— А после падения короля, — продолжал Фуше. – по личному предписанию столь ценившего вас Дантона, за вами надзирал комиссар республики с целой командой осведомителей. Потом комиссара гильотинировали. А Робеспьер уже никого не назначал следить за вами, ибо предназначал вас для эшафота. Но потом и сам Робеспьер… вы же вместо гильотины отправились за границу.

Бомарше странно улыбнулся и сказал:

— Однако, какая поучительная, какая горькая история. Люди, которые все знали обо мне, которые столько трудились и, безвестные, уходили из жизни, были даже не оплаканны мною. Что ж, смертны люди, но не доносы.

— Но вернемся к содержанию богатого наследия, которое я от них получил. Эти донесения – единственная правдивая, хотя и тайная биография великого Бомарше. Итак, начнем с начала. У Андре Шарля Корона родился сын…

— Кстати, отличное начало пьесы. Занавес открывается и долго бьют часы. Во всех комнатах у отца-часовщика били по очереди чуть отстающие друг от друга часы. Надеюсь, что хотя бы в это время за мной…

— Верно, тогда за вами никто не следил.

— Нежели я мочил пеленки в одиночестве, без доносов? Как скучно! Однако в то время вместо осведомителей рядом со мной был мой гений. Совсем юным я изобрел анкерный спуск, который позволил делать часы маленькими и плоскими. Это восхитило всех дам, а как известно, тогда Францией правили дамы. Но открытие у юноши, почти мальчика, попытались похитить. И кто? Первый часовщик Франции, член Академии.

— Видите, как плохо быть одному. А если бы рядом были мы? Король сразу же получил бы от нас правдивую информацию. И вам не пришлось бы начинать жизнь с того, чтобы показывать миру воистину волчьи зубы – биться в одиночку.

Я даже думаю, когда вы рылись в часах… в этих маленьких колесиках, которые так хитро переплетают движения друг друга… вы научились интригам. И тогда-то юный хитрец задумал сделать крохотные часики для мадам Помпадур. Это был путь во дворец, в котором вы, будучи учителем музыки, попытались соблазнить сестру короля.

— Да, я схватил ее и поцеловал. И ответ на мой поцелуй был самый прилежный. Но прическа! Я был неопытен. Эти огромные прически…У нее, помню, была в виде сада с живыми цветами… она требовала многих часов работы. Великое и вечное правило: «Женщина может простить вам все, кроме испорченной прически!» При страстном поцелуе я разрушил это чудо искусства!

— Вот тут начинаются разночтения. Здесь ваша приятная версия уступает неприятному языку правды. Ибо вступают в права…

— Доносы.

— Беспристрастные доносы, гражданин. Увы! Ответом на ваш поцелуй была звонкая пощечина. «Она отпрянула с брезгливостью», — написано было в отчете. Я думаю, тут в первый раз в вас проснулась ярость Фигаро, тут вы окончательно усвоили, что без титула не обойтись в этом мире.

Короче, думаю, именно тогда вы решили изменить свою жизнь. Во всяком случае именно так интерпретировано донесение о странной смерти вашей первой жены. Причем интересная история случилась… во всяком случае интересная для полиции. Двадцатитрехлетний юноша знакомится с тридцатишестилетней женщиной и тотчас вступает с нею в интимную связь. Вскоре ее муж после уговоров жены продает вам за мизерную сумму свою должность контролера королевской трапезы. Так сын часовщика сделал первый шаг к дворянству. Теперь в дни официальных торжеств вы при шпаге шествуете с блюдом жаркого к королевскому столу.

Пока — ничего необычного… но далее события становятся очень подозрительными. Расставшись с патентом бедняга-муж вашей первой жены подозрительно быстро расстается и с жизнью, уступив вам не только должность, но и свою вторую половину. Вы женитесь на даме, которая должна была казаться вам старухой. Но и года не прошло, как она отправилась на тот свет вслед за муженьком, оставив вам поместье с названием Бомарше, которое вы гордо делаете своей новой фамилией. Так исчез простолюдин Карон и появился господин де Бомарше. Согласитесь, что многочисленные доносы родственников вашей жены, будто вы ее отравили… Они есть в вашем досье и не выглядят неправдоподобно.

— Я доказал и не раз, что это клевета, — сказал Бомарше.

— Но эта история очень странно повторилась и со второй женой. Она тоже была старше вас… вы ее тоже соблазняете… у нее тоже старый муж… который опять же стремительно умирает. Вы женитесь на ней и через полтора года она отправляется вслед за мужем на тот свет. И опять доносы об отравлении. Как мы все это назовем?

— Пьесой о Бомарше, сочиненной стукачами.

— Вы добивались вожделенного собственным членом. В следующем доносе сообщается, что у вас появился нежданный благодетель – знаменитый богач. Он вдруг принял подозрительно пылкое участие в судьбе молодого Бомарше и за большие деньги купил ему патент королевского секретаря. «Мыльце для мужланов» — так назывались тогда купленные должности, дававшие право на дворянство. Благодеяние престарелого богача стоило ему целого состояния. Ужас! Теперь часовщик и музыкант Бомарше стал дворянином и сановником. Но почему старик это сделал? Кто разъяснит потомкам?

— Конечно, доносы.

— Юмор некстати. Ведь немудрено, что от пылких развлечений старик вскоре скончался. Еще один труп… И опять часть наследства досталась все тому же вечному наследнику мертвых – Бомарше. Вы хотите что-нибудь сказать?

— Нет, нет, продолжайте. Браво! Публика просит продолжать пьесу.

— Родственники старика подали на вас в суд, а в ответ вы так атаковали королевских судей своими памфлетами, что они не стерпели остроумия вашего гения. Вас осудили и приговорили к «публичному шельмованию». Вы стали гражданским мертвецом. А вам уже за сорок…

— Надеюсь, в доносах отмечено, что когда меня лишили всех прав, кроме права умереть с голода, — народ упивался, корчась от смеха, читая мои памфлеты. Богатые раскрывали мне кошельки, горячие головы строчили стихи в мою честь, а я был приговорен выслушивать на коленях приговор идиотов.

— Если бы нация знала, что придумал ее любимец, дабы вернуть свои права. Нация не знает этого до сих пор. Но знают доносы. Вы явились к Людовику ХУ и предложили королю стать его тайным агентом… причем по весьма сомнительным делам. Старик, как мы помнил, обожал маленьких девочек. И в Оленьем парке стояли милые домики с этими девочками. Парк давно стал обширным детским домом терпимости, о чем справедливо судачила вся Европа. Памфлеты со всей Европе буквально захлестнули Париж. И вы предлагаете стать охотником за этими памфлетами – выкупить их, платить авторам за будущее молчание. Вам даже поручили узнать, кто в Париже информирует памфлетистов…

И тут Бомарше впервые стал страстен:

— Здесь вы лжете! Я отказался сделать это, я даже накричал…» (Э. Радзинский)

Допросы в полиции – одна беда. Вместе с революцией пришло и обеднение Бомарше. Он констатирует: «От моего состояния осталась одна треть, и я не могу платить даже за квартиру, тогда как мой дом приходит в негодность из-за того, что пустует. К счастью, теперь, после революции, можно быть бедным, не испытывая унижения и неловкости, как в прежние времена: это одна из ее заслуг. Но я собираю все крохи, ведь нужно оставить что-нибудь детям после смерти, которая начинает гнаться за мной по пятам.

Весело и даже добродушно сносил я несметное количество врагов, хотя никогда и никому не был помехой, ни у кого не стоял на пути. Поразмыслив, я понял причину столь враждебного ко мне отношения многих людей; действительно, иначе быть не могло. Еще со времен моей бурной юности я играл на всех инструментах; но я не принадлежал ни к одной музыкальной корпорации – и люди искусства возненавидели меня.

Я изобрел несколько полезных машин; но я не состоял ни в одной корпорации механиков – и они стали поносить меня.

Я писал стихи и песни; но разве меня признавали за поэта? Я был сыном часовщика. Я начал писать пьесы для театра, но кругом говорили: «Куда он суется? Что это за писатель, он просто крупный делец, который вечно затевает какие-то предприятия.

Не найдя никого, кто смог бы защитить меня в процессе, я стал защищать себя сам. Тогда адвокаты сказали: «Он всем надоел до смерти. Допустимо ли, чтобы человек без нашей помощи доказывал свою правоту?» Отсюда проистекает гнев.

Я обсуждал с министрами важные вопросы реформы, которую требуют наши финансы; но кругом говорили: «Куда он суется? Ведь он не финансист»,

Преодолевая сопротивление властей, я показал миру искусство французского книгопечатания, выпустив произведения Вольтера в великолепном издании, хотя все считали, что эта затея непосильна частному лицу – и все кругом ругали меня.

Я вел крупные дела со всеми странами мира, но меня не считали купцом. Сорок моих кораблей одновременно плавали по морям, но я не был капитаном, — меня поносили в наших портах.

Мой военный корабль, оснащенный пятидесятью пушками, удостоился чести сражаться вместе с кораблями его величества во время взятия Гренады. Невзирая на все высокомерие аристократов, капитану моего корабля дали крест, остальные офицеры получили военные награды, меня же сочли совершенно посторонним лицом, — я лишь потерял свою флотилию, которую сопровождал этот корабль.

И хотя я больше, чем кто-либо из французов, содействовал американской свободе, хотя я лично разработал все планы и приступил к их осуществлению вопреки Англии, Испании и даже самой Франции, имя мое не упоминалось в числе лиц, ведших переговоры, — ведь я не был вхож в кабинеты министров. Отсюда проистекает гнев.

Я страстно любил женщин; эта чувствительность была для меня источником самого большого наслаждения. Отсюда проистекает гнев мужчин.

Мне наскучило смотреть на наши выстроившиеся в шеренгу дома, на наши лишенные всякой поэзии сады, вот я и построил дом, о котором все говорят, — но ведь я не имею никакого отношения к искусству, — отсюда проистекает гнев.

Кто же я такой? Я был самим собой и таким останусь, свободным среди оков, спокойным перед лицом больших опасностей, я противостоял всем бурям, одной рукой вел дела, другой сражался; будучи по природе ленивым, как осел, я тем ни менее работал неустанно; оклеветанный всеми, но внутренне счастливый, я никогда не примыкал ни к каким сектам, ни к литературным, ни к политическим, ни к мистическим, никогда никому не угрожал и, отвергнутый всеми, шел своей дорогой.

И я ей доволен. Нельзя же быть таким ненасытным. Кому еще удалось прожить такую полную жизнь, как в хорошем, так и в плохом? Если бы время измерялось событиями, которые его насыщают, то я уже прожил двести лет. Я не устал от жизни. Если бы у меня спросили, чего у меня было больше, хорошего или дурного, я без колебаний ответил бы: разумеется, хорошего».

И слава богу.

Вот Бомарше и постарел. «Приблизилась старость. Все успокоилось в душе. И звуки прошедшей жизни яснее слышны, как в осеннем, опавшем лесу. Он много путешествовал в юности, чтобы понять: нет нужды путешествовать по земле. Самое сладкое путешествие – внутрь самого себя, ибо каждый носит в себе целую Вселенную… В лесной чаще он садится на ствол поваленного дерева и в тишине, когда над верхушками деревьев плывут облака, в душе своей ясно чувствует музыку мироздания, величайшую тайну присутствия Его. Так стоит ли искать Истину далеко от дома – на берегу далеких океанов?» (Э. Радзинский)

И Бомарше приходит к удивительной мысли: «Мне не нравится, что в философских размышлениях смотрят на распад тела, как на единственное, что уготовано нам судьбой; это тело – не мы, оно, разумеется, должно погибнуть, но творец столь великолепного механизма создал бы произведение недостойного его могущества, если бы не сохранил ничего от великой способности человека, которому он дозволил подняться вплоть до познания его самого.

Часто беседуя о туманном будущем, я всегда прихожу к следующему выводу: надо постараться, по крайней мере, заслужить, чтобы оно было хорошим; если бы это сбылось, мы бы не просчитались, ну а если нам суждено быть обманутыми, то стремление к этой столь утешительной цели, углубление в свою душу и подготовка к этому через безупречную жизнь бесконечно сладостны».

С этой великолепной мыслью Бомарше и покинул земную юдоль, в которой столь насыщенно провел отведенное ему судьбой время.