Юдоль грез Вильяма Блейка. (1757 – 1827 г.г.)

Если вам приведется когда-нибудь побывать в Вестминстерском аббатстве, не забудьте навестить памятник поэта Вильяма Блейка. Но это лишь памятник, праха же здесь нет. Он затерялся, смешался с прахом множества других покинувших земную юдоль бедняков, ибо Вильям тоже был бедняком, похоронен за счет Лондона и закопан в общую погребальную яму.

Хорошо хоть, что он успел оставить сам о себе короткую эпитафию:

Я погребен у городской канавы водосточной,
Чтоб слезы лить могли друзья и днем и еженощно.

За свою долгую жизнь Вильям Блейк так и не смог скопить себе денег на отдельную могилу. Да и происхождение вряд ли позволило бы ему такую привилегированную роскошь. Ведь он был сыном чулочника, владевшего небольшой лавкой, товары для которой всем семейством изготовляли сами, бесконечно вывязывая и вывязывая шерстяную нить, превращая ее в теплые чулки и носки. По всей вероятности эти изделия не носили на себе признаки примитивизма, а были искусными произведениями рукоделия. Ведь индивидуальное ремесленничество всегда состояло в родстве с творческим началом.

Быть может, вот это-то вязание чулок и заострило взгляд поэта на появившихся повсеместно и чадящих повсюду фабриках, которые Вильям называл «сатанинскими заводами» и на которых согнанные с огороженных полей обнищавшие деревенские жители изо дня в день из года в год делали одну и ту же операцию, отупляющую человека донельзя и способную довести его до полного безумия однообразием.

Поэт сказал: «Коммерция не переносит индивидуальных заслуг, ее ненасытную утробу нужно кормить тем, что все могут сделать одинаково хорошо. Машина – не человек и не произведение искусства. Она уничтожает человечность. Пышущие горны, тяжелые удары молота, зубчатые колеса и шестерни перемалывают человека, станки, ткут ткань человеческой жизни. Люди пойманы в тиски шестерен и раздавлены колесами».

О жизни Вильяма Блека известно немногое, поэтому, бродя среди его поэтических строк можно узнать не столько обстоятельства этой жизни, сколько пространство его душевных переживаний.

Мать в слезах. Отец взбешен.
Страшный мир со всех сторон.
Затаюсь, нелеп и наг,
Словно дьявол в пеленах.
То в руках отцовских хватких
Я забьюсь в бесовских схватках,
То угрюмо взор упру
В мир, что мне не по нутру.
Но поняв, что грудь – суха,
Я затих: тоска – тиха.
Но поняв: тоска бессильна,
Улыбаться стал умильно.
Я, затихши в жалкой зыбке,
Раздавал свои улыбки;
Спрыгнул и пошел потом,
Наслаждением влеком.
И увидел я отрадные
Кущи, гроздья виноградные,
Мне деревья и кусты
Сыпали свои цветы…
И тогда отец мой скучный,
Пятикнижья чтец послушный,
Проклял сына и связал,
К древу мирта приковал.
Древо мирта, отчего я
Связан узами с тобою?
Как любви – самой свободе –
На одном цвести угодье?
Гнет блаженству не союзник.
Плохо нам с тобой, соузник.
Как навоз, лежу в пыли
На твоем клочке земли.
Древо плакало: протрется
Цепь, я плакал: не порвется.
А родитель хохотал:
Все про нас и цепь он знал.
Я убил отца, и корни,
Кровью политые, черны.
Вытерпевши столько лет –
Сам теперь я стар и сед.

Как мы видим, маленький Вильям достаточно натерпелся от своего деспотичного отца. Лучиком света в этом темном царстве оказалась маленькая скромная няня.

Когда детвора резвится с утра,
На холмы поднимаясь бегом,
Спокойно мне в моей тишине,
И все спокойно кругом.
«Домой, детвора, теперь нам пора.
На закате роса холодна.
Пора, детвора! Домой до утра!
Гулять нам нельзя до темна».
«Нет, еще не пора! И в разгаре игра,
И солнце еще не зашло.
В небе множество птах, и стада на холмах,
И по-прежнему в мире светло!»
«Хорошо, детвора, правда, спать вам пора,
Не померк еще радости свет!»
От холма до холма крики, смех, кутерьма,
Так что эхо смеется в ответ.

Но вот добрая нянечка осталась в прошлом, пришла пора идти в школу. И каково ж это?..

С травой и птицами в разлуке
За часом час я провожу,
Утех ни в чем не нахожу
Под ветхим куполом науки,
Где каплет дождик мертвой скуки.

Но маленькому Вильяму еще несказанно повезло — он учится, а скольким малышам приходится начинать свой трудовой стаж чуть ли не с младенческих лет.

Был я крошкой, когда умерла моя мать.
И отец меня продал, едва лепетать
Стал мой детский язык. Я невзгоды терплю,
Ваши трубы я чищу и в саже я сплю.
Малыш чумазый, — в метель, в мороз, —
На гребне крыши ослеп от слез.
— Куда ушли вы, отец и мать?
— Молиться богу, спасенья ждать.
— Не унывал я июльским днем,
Не горевал я в метель, в мороз
На гребне крыши в юдоли слез.
Не унываю, — пляшу, пою, —
А вы и рады: работа впрок.
Весь день на небе – да не в раю.
В раю священник, король и бог.
Стригли давеча кудри у нас новичку,
Белокурую живо обстригли башку.
Я сказал ему: — Полно! Не трать своих слез.
Сажа, братец, не любит курчавых волос.
Том забылся, утих и, уйдя на покой,
В ту же самую ночь сон увидел такой:
Будто мы, трубочисты, — Дик, Чарли и Джим, —
В черных гробиках тесных, свернувшись, лежим.
Но явился к нам ангел, — рассказывал Том, —
Наши гробики отпер блестящим ключом,
И стремглав по лугам мы помчались к реке,
Смыли сажу и грелись в горячем песке.
Нагишом, налегке, без тяжелых мешков,
Мы взбирались, смеясь, на гряду облаков.
И смеющийся ангел сказал ему: «Том,
Будь хорошим – и бог тебе будет отцом!»
В это утро мы шли на работу впотьмах,
Каждый с черным мешком и метлою в руках.
Утро было холодным, но Том не продрог.
Тот, кто честен и прям, не боится тревог.

Вильяму повезло. Он учится в школе. А там священник вдалбливает ему догматические истины. Ребенок не в силах принять их в свою душу.

Я не могу любить сильней
Ни мать, ни братьев, ни отца.
Я их люблю, как воробей,
Что ловит крошки у крыльца.
Услышав это, духовник
Дитя за волосы схватил
И поволок за воротник,
А все хвалили этот пыл.
Потом, забравшись на амвон,
Сказал священник: «Вот злодей!
Умом понять пытался он
То, что сокрыто от людей!»
И не был слышен детский плач,
Напрасно умоляла мать,
Когда дитя раздел палач
И начал цепь на нем ковать.
Был на костре – другим на страх –
Преступник маленький сожжен…
Не на твоих ли берегах
Все это было, Альбион?
Отец придирчивый! Зачем
Ты в облаках, высоко,
Скрываешься, незрим и нем,
От ищущего ока?
Зачем твой сумрачный закон,
Язык твой темный, полный гнева,
Нам повелел вкушать плоды
Не с древа, — у змеи из зева?

Священник увещевает давно заученной фразой:

— Мой сын! Смирению учитесь у овец!..

Непокорный ученик отвечает:

— Боюсь, что стричь меня вы будите, отец!

Вырос мальчик, а все к милой маменьке несет свои страхи:

— Ах, маменька, в церкви и холод, и мрак.
Куда веселей придорожный кабак.
К тому же ты знаешь повадку мою –
Такому бродяжке не место в раю.

И вот уже неприкаянный бродяжка уносится в своих мечтах в объятья веселого бога, пожалевшего и приласкавшего бедняжку.

Вот ежели в церкви дадут нам винца
Да пламенем жарким согреют сердца,
Я буду молиться весь день и всю ночь.
Никто нас из церкви не выгонит прочь.
И станет наш пастырь служить веселей.
Мы счастливы будем, как птицы полей.
И строгая тетка, что в церкви весь век,
Не станет пороть малолетних калек.
И бог будет счастлив, как добрый отец,
Увидев довольных детей наконец.
Наверно, простит он бочонок и черта
И дьяволу выдаст камзол и ботфорты.

«Блейк всей своей доброжелательной душой принимал лишь мысль об истинном милосердии Христа. Весь путь человечества поэту представляется как ристалище Добра и Зла, борющихся от дней творения, в котором бог есть не сила внешняя по отношению к человеку, но впервые выявленная в Иисусе внутренняя духовная сила каждого, высвобождение которой ознаменует грядущую эпоху безцерковности, любви, братства и свободы». (А. Зверев)

У поэта свой бог.

Христос, которого я чту, враждебен твоему Христу.
С горбатым носом твой Христос. А мой, как я, слегка курнос.
Твой – друг всем людям без различья, а мой слепым читает притчи.
Что ты считаешь райским садом, я назову кромешным адом.
Мы смотрим в Библию весь день: я вижу свет, ты видишь тень.
Бог не писал в свои скрижали, чтобы себя мы унижали.
Себя унизив самого, ты унижаешь божество…
Ведь ты и сам – частица вечности, молись своей же человечности.

Ангел у поэта не скучное существо нравоучительного толка, а самый настоящий шалунишка, славный помощник в всех что не на есть греховных делах.

Вора просил я персик украсть.
Мне был молчаливый отказ.
Стройную даму просил я возлечь –
Но брызнули слезы из глаз.
Тут ангел вору моргнул, а гибкой
Леди поклон отвесил с улыбкой.
И овладел между шуткой и делом,
Дамой податливой, персиком спелым.

Вильям Блейк признается, что еще в восьмилетнем возрасте его начали посещать некие мистические явления. Это признание и некоторые стихи поэта позволили немногочисленным современникам, знакомым с ним, считать его безумцем. Это же якобы безумие дарило ему новые поэтические строки. Вот хотя бы история про Уну.

В веке золотом, светом залитом,
Вечная весна, и как снег ясна
Юных тел нагая белизна.
Он, она – юны, нежных дум полны.
Хорошо двоим утром золотым,
Утром вечным светом залитым.
В утренней тиши в кущах ни души:
Не глядит отец, не спешит гонец, —
Уна внемлет трепету сердец.
Восстают из трав, радостно устав:
Новой встречи ждут в час, как все уснут,
В час, когда лишь странники бредут.
И как снег светла, в дом к отцу вошла.
Был отец как лед, полн святых забот,
Он взглянул – и страх его трясет.
«Дочь, как ты бледна! Уна, ты больна?»
О, потоки слез! Гибельный вопрос
Рвет, как вихрь цветы седых волос!

Казалось бы, поэзия Блейка проста и доступна, но есть в ней произведения весьма сложные и с трудом воспринимаемые, поэтому-то, возможно, «современники с такой непоколебимой уверенностью говорили о блейковском „безумии“». «Безумец» – эта характеристика, порою жалостливая, чаще же ядовитая закрепилась за ним едва ли ни с юности. Но конечно же, дело упиралось в необычную сложность художественного мышления поэта.

Я странствовал в Стране Людей,
Я был в Стране Мужей и Жен –
И лютый страх застыл в глазах,
В ушах остался с тех времен.
Там тяжкий труд – Зачать Дитя,
Забава Праздника – Рожать;
Там нам легко сбирать плоды,
Но тяжко сеять и сажать.
Дитя же, если это Сын,
Старухе Дряхлой отдают,
И та, распяв его гвоздем,
Сбирает крик в златой сосуд.
Язвит терновником Чело,
Пронзает Ногу и Ладонь,
И Сердце, грудь ему разъяв,
Кидает в прорубь и в огонь.
«Тут больно? – ищет, — Тут? А тут?»
В находке каждой – торжество.
Растет он в муках, а она
Лишь молодеет оттого.
И вот он – строен и кровав.
И дева с ужасом в глазах.
И, путы сбросив, он ее
Берет – всю в путах и слезах.
«Тут больно? – ищет. – Тут? А тут?»
Ведет, как плугом, борозду;
Он обитает в ней теперь,
Как в нескончаемом саду.
Но вянет вскорости и он,
В своем жилище, как слепой,
Крадясь меж Блещущих Богатств,
Что захватил за День Земной.
Его богатство – жемчуг слез,
Рубины воспаленных глаз,
И злато раскаленных дум,
И страсть, и просьба, и приказ.
Он – это ел, он – это пил;
Теперь он кормит и поит
И перехожих, и больных –
Отныне дом его открыт.
К нему приходят – поглазеть,
Он стал посмешищем для всех;
Младенец-Дева из огня
Должна восстать, чтоб смолкнул смех.
И восстает из очага –
Златая, огненная стать. –
Не подымается рука
Дотронуться и спеленать.
А Дева ищет не его –
Богат иль беден, юн иль стар
Ее избранник, — но ему
Дом старца преподносит в дар.
Ограбленный, уходит вон.
Ища странноприимный дом,
Где выйдет Дева из огня
И слюбится со стариком.
Седой, согбенный и слепой
Берет он Огненную Дщерь –
И вот рассыпался дворец.
И сад осыпался теперь.
Все перехожие – бежать.
Дрожа в смятенье, как листва,
И шаром плоская Земля
Крутится в вихре естества.
Шарахаются звезды прочь,
Забившись в щели пустоты,
Не стало пищи и питья,
Одни пустыни столь пусты.
Но есть Невинные Уста,
Они – Вино, и Хлеб, и Мед;
Есть Птицы Глаз на вертелах –
И, воскресая, ест и пьет.
Он знает, что растет назад,
Растет в младенческие дни;
В пустыне страха и стыда
Вдвоем скитаются они.
Она, как лань, несется прочь –
И, где промчалась, вырос лес,
Ее смятеньем поражен;
А он – за ней, во тьму древес.
Во тьме древес, во тьме Любви
И Ненависти, — он за ней;
И все извилистей леса,
Непроходимей и темней.
И вся пустыня заросла
Столпами мертвенных дерев,
И в Дебрях Бегства и Любви
Уж рыщут Волк, и Вепрь, и Лев.
И он добился своего!
Младенец он, она – дряхла;
Вернулись люди в те края,
А в небо – звезды без числа.
Деревья принесли плоды,
Маня и пищей и питьем;
Уже возводят города
И строят хижины кругом.
Но лишь Ужасное Дитя
Увидят жители страны,
То с громким воплем: «Родилось!»
Сбегут из этой стороны.
Ведь ведомо: лишь прикоснись
К Ужасной Плоти – и умрешь;
Волк, Вепрь и Лев бегут, дрожа,
Деревья оголила дрожь.
Ведь ведомо: на эту Плоть
Управы людям не сыскать,
Пока Старуха не придет…
И все, как сказано, — опять.

Не правда ли, сложно понять в этом произведении суть содержания. Но как завораживает! Бывает так завораживает своей тайной абстрактная картина. Так почему бы поэту не пойти по этому пути? Однако любезные литераторы предоставляют нам свое разъяснение. По мнению большинства исследователей «дитя» в этом стихотворении – Дух Свободы, «старуха» — современной Блейку общество. Стихи представляют собой аллегорию, изображающую тернистый и причудливый путь духа Свободы через века истории, как представлял себе этот путь сам автор. Свобода облагораживает общество, к которому она явилась, однако, восторжествовав, отрицает самое себя.

Жизнь – вышедшая из огня Дева – прогоняет такую Свободу — дряхлого старца, ищущего подругу себе в жертву, но Земля — девочка, которая оказалась в руках старца, по-прежнему жаждет Свободы, и теперь уже Земля облагораживает старца – только для того, чтобы от этого союза родился Младенец, то есть все тот же дух Свободы, и «все, как сказано, — опять».

По другим толкованиям «Странствие» – это стихи о конечной бессмысленности жизни, они заключают в себе скрытый призыв к радикальному освобождению Поэтического Гения, таящегося в человеке и единственно способного открыть человечеству такие пути духовной жизни, которые сделают возможным истинный ее прогресс, а не механическое движение на месте.

В жизнь ворвалось засилие плотского рационализма, повсеместно теснящего Поэтический Гений, Воображение, эту величайшую и незаменимую творческую способность, без которой нет Человека. Воображение – верховное божество Блейка. Воображению противостоит Своекорыстие – Разум рационалистов, закованный в круге земных, только земных интересов. Борьба Воображения и Своекорыстия мотив, главенствующий во всей космогонии поэта.

Сложная поэтическая символика стихов запутала современников Блейка. Он остался для них неузнанным. История искусства знает множество примеров непонимания и непризнания, и все-таки в анналах английской литературы трудно подобрать соответствие той трагедии, которой оказалась творческая жизнь Вильяма Блейка. Злобно травили Байрона, но не было во всей образованной Европе человека, который не знал бы его поэзии. Блейка же не замечали; для современников он попросту не существовал — был мертв при жизни». (А. Зверев)

«Это было время, когда выражение „книжный рынок“ впервые обрело реальный смысл. Литераторы, еще недавно зависящие от милости меценатов, перешли в руки предприимчивых книгоиздателей и торговцев, для которых книга стала лишь товаром. Невежественные дельцы от литературы в погоне за прибылью без всякого стеснения фабриковали чтиво, рассчитанное на самые вульгарные вкусы. Оригинальные сочинения, антологии поэзии и переводы тонули среди многотомных компиляций, кратких пересказов и описаний путешествий, то есть в потоке откровенной макулатуры К этому следует присовокупить поток анонимных брошюр и памфлетов, с помощью которых издатели рекламировали свои книги и поносили книги конкурентов. Полемика велась в грубом, оскорбительном тоне; старались скомпрометировать неугодного автора, анонимные писаки не брезговали ничем, в том числе и клеветой. Вокруг же ничтожных книг раздувался искусственный ажиотаж». (А. Ингер)

Блейк не принимал в этой литературной вакханалии ни малейшего участия. Он был одинок, шел своим путем и, не собираясь с него сворачивать, утверждал: «Вы считаете, мне нужен некто, кто должен разъяснить мои идеи. Но вы должны были бы знать, что все великое кажется темным для мелких душонок. То, что можно растолковать идиоту, не стоит моих усилий. Я хорошо знаю этот мир – мир воображения и духовного видения. Я вижу все, что изображаю из того мира, но не каждый видит его таким же. В глазах скупца золотая монета гораздо красивее солнца и кошелек, потертый от ношения денег, обладает более прекрасными формами, чем лоза, увешенная гроздьями ягод. Дерево, которое может иного растрогать до слез, для других будет лишь зеленой вещью, мешающей на дороге. Но для взора человека с воображением Природа и есть Воображение. Каков человек, таков и взгляд».

Вот взгляд поэта в минуты тоски и отчаяния:

Каждый дом – как клетка; каждый человек – связан; тени
Наполнены приведениями; окна заплетены железными проклятиями.
Над дверями заповеди запрета, а над трубами страх написан.
В железных ошейниках, прикованы к стенам
Граждане, в тяжелых кандалах, предместий жители
Ступают тяжело; согнуты кости поселян.

Что же утешало поэта? Муза.

Вы обретаетесь, богини,
Лишь в небесах, среди ветров.
Иль в тех слоях, где воздух синий
Рождает музыку ветров.

Муза учила его всматриваться в Вечность, глядя на единую казалось бы ничем не примечательную вещицу из окружающей жизни.

В одном мгновенье видеть вечность.
Огромный мир – в зерне песка.
В единой горсти – бесконечность,
И небо – в чашечке цветка.

Всеми фибрами своей души поэт познал:

И скорбь и радость хороши.
Нет лучше ткани для души.

Пришлось поэту испытать и неверность друзей.

Ты мне нанес, как друг, удар коварный сзади,
Ах, будь моим врагом, хоть дружбы ради.

А вот пример тяжкой зависти.

Прекрасная Мэри впервые пришла
На праздник меж первых красавиц села.
Нашла она много друзей и подруг,
И вот что о ней говорили вокруг:
«Неужто к нам ангел спустился с небес
Иль век золотой в наше время воскрес?
Свет небесных лучей затмевает она.
Приоткроет уста – наступает весна».
Утром люди проснулись и вспомнили ночь,
И веселье продлить они были не прочь.
Мэри так же беспечно на праздник пришла,
Но друзей она больше в толпе не нашла.
Кто сказал, что прекрасная Мэри горда,
Кто добавил, что Мэри не знает стыда.
Будто ветер сырой налетел и унес
Лепестки распустившихся лилий и роз.
«О, зачем я красивой на свет рождена?
Почему не похожа на всех я одна?
Почему, одарив меня щедрой рукой,
Небеса меня предали злобе людской?»
— Будь смиренна, как агнец, как голубь чиста. —
Таково, мне твердили, ученье Христа.
Если ж зависть рождаешь ты в душах у всех
Красотою своей, — на тебе этот грех!
Я не буду красивой, сменю свой наряд,
Мой румянец поблекнет, померкнет мой взгляд.
Если ж кто предпочтет меня милой своей,
Я отвергну любовь и пошлю его к ней».
Мэри скромно оделась и вышла чуть свет.
«Сумасшедшая!» – крикнул мальчишка вослед.
Мэри скромный, но чистый одела наряд,
А вернулась забрызгана грязью до пят.
Вся дрожа, опустилась она на кровать,
И всю ночь не могла она слезы унять,
Позабыла про ночь, не заметила дня,
В чуткой памяти злобные взгляды храня.
Лица, полные ярости, злобы слепой,
Перед ней проносились, как дьявольский рой.
Ты не видела, Мэри, луча доброты.
Темной злобы не знала одна только ты.
Ты же – образ любви, изнемогшей в слезах,
Нежный образ ребенка, узнавшего страх,
Образ тихой печали, тоски роковой,
Что проводит тебя до доски гробовой.

А вот что пишет поэт о своем любовном впечатлении:

Всю жизнь любовью пламенной сгорая,
Мечтал я в ад попасть, чтоб отдохнуть от рая.

Но познал он и другое чувство.

Любовь, я думал – жар и свет.
А вышло – полутьма и трепет.
Любовь, я думал, — Солнца Смех,
А вышло – тихий лунный лепет.
Ищите в горестях Любовь,
В слезах, в участии, в заботе,
Во тьме, в снегах, среди нагих
И сирых. Там ее найдете!

Блейк жил не только в пространствах поэзии, окружающий его мир отнюдь не был задернут флером грез. Вот его отзыв на французскую революцию:

Король со златого ложа слетел,
То услыхав, чего знать не хотел:
«Вставай, народ, труба зовет,
Не то все до крошки Голод сожрет!»
И вот Король дал великий обет:
«Приязни в кровавых казнях нет,
Но бунтовщикам я воли не дам –
На плаху полягут ко всем чертям!»
И вот Не Породивший Сына отец
Съел, рыгнул и раскашлялся под конец:
«Обожаю войны, повешанья, четвертованья,
Смакую каждый кусок страданья.
Набили оскомину благодарственные завыванья,
Предпочитаю выслушивать поношенья
И выкушивать многотысячные жертвоприношения!»
Шар земной Антуанетта взяла, —
Зараза из платья ее плыла.
К земле клонилась наша добрая Королева –
Лизоблюдами отягощенное древо.
«Двери настежь, парижские бордели!
Пусть зараза по городу летит,
С голытьбою обвенчана судьбою», —
Королева Франции вопит.
Увидел верный Лафайет жест властный Короля –
И голод Францию объял, и вымерли поля.
Услышал верный Лафайет Антуанетты смех –
Зараза вспыхнула в стране, затронув вся и всех.

Блейк высказал свое мнение относительно французской революции и вновь ушел, отдалился в сумрачные пространства грез, подернутые флером мистики и романтики.

— Проснись, мой мальчик, милый малыш!
Зачем ты плачешь и кричишь?
Не бойся, милый! Погоди –
Отец прижмет тебя к груди.
— Ах! Я блуждал в Юдоли Грез.
Я видел реку и утес.
И мать – всю в лилиях – живой
Я там увидел под водой.
Среди ягнят, белым бела,
Она со мной по травам шла.
От счастья плакал я тогда.
Но как вернуться мне туда?
— Сынок, я был в Юдоли Грез,
Я видел реку и утес,
Но так безбрежен был поток,
Что переплыть его не мог.
— Отец, отец! Чего ж мы ждем!
Юдоль Отчаянья кругом!
В Юдоли Грез, блаженных Грез
Мы позабудем горечь слез!

Поэтический герой Блейка может позволить себе роскошь покинуть Юдоль Отчаяния, уйти от действительности. Автор этих строк нет. Он, романтик, как никто другой чувствует враждебность окружающего мира, и эта враждебность в жизни поэта – развивающийся капитализм. Отложив в сторону свой поэтический альбом, Блейк пишет: «Коммерция совсем не покровительствует ни искусству, ни государству и действует разрушительно на обоих. Когда искусство угнетено, воображение отвергнуто – война управляет народами».

Король войска свои ведет,
Как грозный призрак тьмы.
Как ночь, которая несет
Дыхание чумы.
Устал кровавый бог войны,
Он сам от крови пьян.
Смердящий пар с полей страны
Восходит, как туман.
О, что ответят короли,
Представ на Страшный суд,
За души тех, что из земли
О мести вопиют.

«Воинствующее государство никогда не создаст искусства, — продолжает размышлять поэт, — оно будет грабить, и разорять, и нагромождать в одном месте, и тащить в другое, и покупать. И продавать. И критиковать, — но не делать, не создавать. Наша война – война за жизнь с интеллектуальными копьями и длинными крылатыми стрелами мыслей.

Жалкое положение искусства в Англии, коренящееся в жалком состоянии политической науки, которая есть наука наук, — требует твердого и решительного поведения со стороны художников, чтобы противостоять тому презренному искусству, которое было основано презренными политиками. Спрос в Англии не на то, чтобы человек обладал талантом, а на то, чтобы он стал пассивным, поэтичным и добродетельным ослом и был послушен мнениям знати об искусстве и науке. Если он таков – он хороший человек, если нет – пусть подыхает с голоду.

Нации процветают при мудром правительстве, но угнетены дурными правителями. С отдельными людьми то же самое, что и с нациями. Совершенные произведения искусства могут быть созданы только там, где человек живет в достатке или избавлен от забот о нем. Некоторые люди утверждают, что художник не сделал бы ничего, если бы его должным образом поощряли. Пусть думающие так поразмыслят над состоянием народов, угнетаемых бедностью, и их неспособностью к искусству. Искусство выше всего этого, но доказательства свидетельствуют в пользу достатка, а не в пользу бедности. Страшный суд будет не для того, чтобы сделать злых людей добрыми, а для того, чтобы помешать им угнетать добрых бедностью и бедствиями».

Глас поэта стал гласом вопиющего в пустыне – в пустыне мира бессердечного чистогана. Бедность пребывала его верной спутницей, но и те немногие средства, что удавалось заработать Вильяму, он пускал на то, чтобы выпустить хоть и небольшим тиражом свои поэтические книги. Более того, Блейк сам иллюстрировал их, потому как имел поэтический взгляд и в изобразительном искусстве. Он гравировал на меди и текст и иллюстрации к нему. Немногочисленные экземпляры, раскрашенные от руки, продавал за бесценок своим же друзьям. Прошло время и мир чистогана заметил поэта. Сохранившиеся полотна и листы Блейка сегодня стоят баснословные суммы. Каждому свое: капиталу – деньги, поэту — чудо воображения.

Есть у меня богатство дум,
Восторги духа, здравый ум,
Жена любимая со мною.
Но беден я казной земною.
Я перед богом день и ночь.
С меня он глаз не сводит прочь.
Но дьявол тоже неотлучен:
Мой кошелек ему поручен.
Он мой невольный казначей.
Я ел бы пищу богачей,
Когда бы стал ему молиться.
Я не хочу, а дьявол злится.
Итак, не быть мне богачом.
К чему ж молиться и о чем?
Желаний у меня немного,
И за других молю я бога.
Пускай дает мне злобный черт
Одежды, пищи худший сорт, —
Мне и в нужде живется славно…
А все же, черт, служи исправно!

Блейк писал: «Я не знаю другого Евангелия кроме свободы тела и духа проявлять божественное Искусство Воображения. Нет другого бога, кроме того, кто является интеллектуальным источником человечества».

У поэта были свои заповеди:

Птиц доверчивых ловить – значит Господа гневить.
Голубиное крыло ад кромешный потрясло.
Пес голодный у дверей пророчит крах державы всей.
Если бьют в дороге кляч, людскую кровь прольет палач.
Зайчишка раненый кричит, и мозг людской кровоточит.
Кто небесных птах стреляет, тот херувимов оскорбляет.
В бой готовится петух, и солнечный восход потух.
Воют волки, львы рычат. Грешник покидает ад.
Там, где на воле бродят лани, душа не ведает страданий.
Но ропщет агнец под ножом, чревата бойня мятежом.
Нетопырь в ночи весенней – исчадие людских сомнений.
Слышишь, как сова рыдает? Так безверие страдает.
Искалечивший дрозда противен людям навсегда.
Кто своего быка обидит, того жена возненавидит.
Когда раздавишь муху вдруг, навеки враг тебе паук.
Во тьме твоя тюрьма крепка: ты мучил майского жука.
Дай поесть бродячим псам! После раздобреешь сам.
И бриллианты, и заплатки – поганки у скупца в укладке.
Малышей грешно пороть. Отомстит за них Господь.
Лохмотья нищета стирает, все небо в клочья раздирает.
Солдат с мушкетом на плече, и солнце как в параличе.
Грош бедняцкий драгоценней золотых месторождений.
Кто веру детскую почтит, тот смерть свою предотвратит.
Самый страшный в мире яд лавры Цезаря таят.
Если солнце усомнится, мир навеки затемнится.
Там, где самый светлый брег, виден Богочеловек.

И вот Вильям Блейк посылает из своего далекого далека лучезарное пожелание тем, кто услышит его:

Кто удержит радость силою,
Жизнь погубит легкокрылую.
На лету целуй ее –
Утро вечности твое.