Династия монголов, правившая в Средней Азии в Х1У – ХУ1 веках имела в своих рядах двух великих деятелей: жестокого завоевателя Тимура, названного Тамерланом, и мудрого ученого Улугбека.
Тимур родился в темную глухую ночь 9 апреля 1336 года близ города Шахрисабза в семье предводителя кочевого племени. Предание гласит, что младенец оказался сед, а в руке его крепко был стиснут комок застывшей крови. Его имя Тимур – означало «железо». Таким образом, ребенку предназначалась жизнь воина и завоевателя.
Эту жизненную задачу Тимур осуществил.
Сначала ему удалось сплотить вокруг себя боевую дружину, с которой он грабил владения соседних эмиров. Следующей жертвой стал Хорезм в низовьях Амударьи. Он был стерт с лица земли, а место, где когда-то жил город, засеяли ячменем.
Не менее жестокая участь постигла и золотоордынские города, которыми правил хан Тохтамыш. Затем был покорен Иран. Тимур нападал на Закавказье, Сирию и Малую Азию. В результате многолетних военных компаний государство Тимура расширилось от Средиземного миря до реки Инд.
Несметные богатства древних стран влекли к себе неумолимо. «Влекли сокровища Индии, языческие древние храмы, где со стен свисали покрывала, расшитые жемчугом и рубинами, где высились идолы, выплавленные из красного золота, а самоцветные каменья и алмазы сияли на щеках, на лбу, на ладонях, на запястьях идолов. Влекли стены, разукрашенные каменными изваяниями птиц, зверей и нагих бесстыдниц, окаменевших в танце в одних лишь браслетах на щиколотках.
Покорителям Индии живых людей некогда было разглядывать, — золото блистало на мужчинах, на женщинах, на детях. На него смотрели, его срывали.
А как трепетали шелка, когда их срывали со стен храмов вместе с нарисованными на них богопротивными изображениями; как будто зерна сыпались в медные кувшины самоцветные камни и алмазы; как рушились разукрашенные идолами, как живыми, стены храмов, — рушились во славу Аллаха, ибо Тимур велел не щадить идольских притонов, противных исламу и слугам его.
Как вопили женскими голосами языческие жрецы, видя поругание своих святынь, бородатые, а хилые, будто старухи. Как женщины кидались на воинов Тимура, пытаясь ножами, иглами, ногтями, зубами дорваться до горла. Даже под мечами, корчась, призывали гнев своих будд на помощь. Дети, прыткие, как обезьяны, со стен, с деревьев, из расщелин в развалинах, то камнем, то осколком стены, то хоть обломком дерева изловчались кидать в непобедимых воинов Тимура. Схваченные не смирялись, вгрызались зубами в руки, не ждали жалости, не просили милости.
Когда воины Тимура покинули города Индии, они оставили после себя осколки изукрашенных стен на дорогах. Обгорелые черные костяки садов, потравленные до голой земли поля. А земля-то плодородная, добрая: воды много! Но покрыли ту землю не зернами, а трупами, смрадом от гниющих тел; лежали на земле старые, молодые, женщины, дети, — не трупы воинов, воины полегли прежде, при защите городов, — трупы простого народа, который хоть и за меч не брался, но и в плен не шел, — строптивый, скрытный, непокорный, не желавший открывать своих знаний, скрывавший свои ремесла и ученье, негодный для рабства народ.
Сто тысяч пленников согнали, чтобы гнать их в Самарканд. Сто тысяч ремесленников, художников, зодчих, разных дел умельцев, сто тысяч самых искусных людей Индии, из которых ни один не хотел сознаться, в каком ремесле искусен, в какой науке славен, в каком деле силен. Нелегко было опознать мастеров во множестве прочих людей, но опознавали, отбирали, собрали их по всем городам и трущобам Индии. Они шли, не поднимая голов, глядя лишь в землю, не говоря ни слова, не прося ни воды, ни хлеба, с опущенными руками, шатаясь от усталости и голода, шли, опустив глаза, не глядя на победителей, — будто столь мерзок был вид у непобедимого бесстрашного воинства Тимура!
А когда поставили их всех вместе в просторной иссохшей котловине, Тимур сам приехал взглянуть на них. Но и на него ни один не поднял глаз, но и перед ним ни один не заговорил; сто тысяч их стояло бессильных от перипетий дороги, ран, голода, а вокруг такая нависла тишина, будто не сто тысяч людей было здесь, а мертвая, вытоптанная земля Индии. И Тимур спросил:
— Чего это они?
— Ясно: намереваются восстать!
Тогда сто тысяч людей связанных, посиневших от слабости, вдруг начали поднимать головы, и взгляды их, встречая его взгляд, не трепетали, все они прямо, свободно, бесстрашно смотрели ему в глаза. И победителю мира стало страшно.
Тимур так круто повернул коня, что конь присел.
— Всех убить надо! – прохрипел Повелитель Вселенной и поскакал прочь.
Не потупляя глаз, не отодвигаясь, не заслоняясь, молча смотрели обессиленные индусы на ножи и сабли мусульман». (С. Бородин)
Тысячи пленных живьем погребали во рвы или укладывали в пирамиды, прослоенные глиной и щебнем. В индийских городах на центральных площадях возвышались многометровые башни из отрубленных голов. Один из хронистов писал о мрачном завоевателе: «Тимур был нравом пантера, а характером – лев. Стоило чьей-то голове возвыситься над ним, как он низвергал ее, стоило чьей-либо спине выйти из повиновения, как он сгибал ее».
Историк Тимур Гияс-аддин писал: «Небо испытывало ревность к Земле, ибо она целовала копыта Повелителя. Речная гладь блистала от крови, как заря в небесах, как алое вино в хрустальной чаше».
«Состарившийся Тимур вернулся домой из победоносного похода. В растоптанной Индии еще не осела пыль, поднятая копытами его конницы, еще идут оттуда караваны, груженые несметной драгоценной добычей, идут слоны и табуны коней, идут раненые по длинным дорогам через горы, пустыни, мимо могил и развалин, а в старом пустом саду на окраине Самарканда, на ореховом полу, у двери, раскрытой в сад, на стопе стеганных одеял спит Тимур один, хмуро вдыхая прохладу родины.
А под деревьями, над ручьем, в распахнутом шелковом шатре спит старая жена повелителя Сарай-Мульк ханым. Старая, седая, почерневшая на ветру и зное бесчисленных дорог, всюду побывала она, волочась за ним по его воле. Видывала битвы и зарева в песках Хорезма, когда муж приказал срыть с лица земли дерзкий город Ургенч. Терпела морозы и метели, когда муж пошел помочь Тохтамышу сесть над Золотой Ордой, а потом разбил его.
Нежилась под сенью садов Шираза, где зрели сладостные невиданные плоды. Опасливо глядела на зеленую синь Каспийского моря, когда шли поворошить Азербайджан, где на серебряных блюдах подавали ей тяжелых осетров, отваренных в меду с красным перцем. Дивилась высоте гор и чистым потокам в тесноте Грузинской земли, где ей понравилось темное мясо туров, печеное на углях. Пила густое, как черная смола, и нежное, как молоко, вино Армении, когда ветер, благоухающий розами, раздувал края ее шатра, стоявшего на склоне багровой, каменистой, бесплодной земли.
Старшая из жен, лишь изредка, издали видела она длинного, худого мужа, не желавшего ходить без нее в походы, и в походах не желавшего ходить к ней. Ее, пожалуй, во дворцах больше опасаются, чем самого Тимура: он ведь не может всех мелочей знать, а она знает все и все помнит. И знает, какую новость как повернуть для своей выгоды. При дворе Тимура боятся, а ее опасаются; ей спешат угодить прежде, чем ему.
Однажды Сарай-Мульк ханым заговорила с мужем о наболевшем:
— Годы наши… Мне уже за шестьдесят. Хотелось бы по себе память оставить, место подготовить.
— Твое право, царица, — ответил Тимур.
— Затеяла я могилку себе сложить. Детей мне бог не послал: кто обо мне похлопочет, как сама не похлопочу? Средств у вас не прошу – своими обойдусь. На то и прошу вашего дозволения.
Тимуру стало досадно: «Рассчитывает пережить мужа: мужа, мол, уже не будет, а детей нет, некому о ее могилке похлопотать будет. Старуха соображает, что ему уже шестьдесят пять, что уже недолго…» Но он не мог отказать ей в просьбе: она старшая жена, дочь хана Казана. Ради ее родословной он и взял ее себе из многих красавиц.
А она продолжала: А около могилки пристрою я мадрасу. Чтоб тихо было вокруг: пускай там сидят мальчишки, книги читают, писать учатся. Будто я, как и нынче, опять в роще.
Еще ни одной мадрасы для обучения юношей не построил Тимур. Он считал, что дело воина и государя – радеть о славе, о чести, о вере. А царицам или купцам приличествует строить ханаки – обители для благочестивых паломников и дервишей.
Подумав, Тимур сказал:
— Строй, царица, строй!.
И снова задремал. В Самарканде было все спокойно.
Купцы шли и шли, тянули свои караваны сюда, чуя за тысячу верст запах самаркандского золота, хотя и клялись простодушным, что деньги не пахнут.
Пахнут! Пахнут костями, истлевшими под сухой полынью степей; кораблями, сгнившими на песчаных берегах морей; падалью на караванных путях; удалью на званых пирах; тяжелой кровью земледельцев; ременной плетью землевладельцев; нарядами и усладами; жирной едой да чужой бедой.
Не радостен, — горек и тяжел этот запах, не с веселым сердцем. – с тревогой и опаскою, нетерпеливо принюхиваясь, тянутся на этот зов купцы по всем дорогам, сквозь все бездорожья Вселенной на самаркандский базар.
Вожатый каравана порой затягивал тягучую древнюю песню, но привычным ухом прислушивался, как ровно позвякивает колокол под брюхом заднего верблюда, а чуть собьется, чуть дрогнет этот размеренный звон, и сердце вздрагивает: нет ли беды в караване.
И легко становится на купеческом сердце, когда ступят пушистые ноги караванов на землю эмира Тимура, — далеко растеклась молва, что на его земле путь купцам безопасен: стоят на торговых путях крепкие караван-сараи с запасами воды, еды и корма. Никто тут не посягнет на купеческое добро, никто не мешает торговым людям, — все открыто для них, завоеваны для них безопасные дороги во все стороны по всем землям Тимура. Постоялых мест много – спокойно. Везешь шелк, везешь ситец – спокойно. Устал – сиди, пей, вода чистая; мясо, как масло, на языке тает.
День ото дня богаче становится город Самарканд, тяжелеют сундуки у купцов и вельмож самаркандских, а через них полнятся и широкие, окованные булатной сталью, тысячами мечей заслоненные сундуки Тимура.
Оттого и люден, и шумен, как сотня горных потоков, самаркандский базар. Не мечом расширять надо торговую дорогу, — меч иступится о такую даль, — не мечом, а кошелем; не копытами конницы ее утаптывать, а мягкими подошвами купеческих сапожков. Ведь не зря Тимур, как своих воинов, берег самаркандских купцов. Воины захватывали ему добычу, купцы обращали добычу в золото, преумножали ее стоимость во много крат. И можно было позволить себе с помощью тех и других сделать свой родной город великим и роскошным. Сюда везли самых искусных строителей и ремесленников, авторитетных ученых и богословов.
После тяжелого сна Тимур проснулся. Взглянул на свое кольцо. На крошечном, как капля, сияющем камне великий искусник изобразил воина. Обезглавленный, он повернул к себе свою отрубленную голову, и она смеялась, впервые видя свое тело со стороны. Это было любимое кольцо Тимура.
А в это время вдоль галереи, в тени стройных, как стрелы, мраморных серых столбов, уже толпились придворные в затканных золотом алых, синих, зеленых, шелковых, бархатных широких халатах, ожидая, когда повелитель вспомнит о них. Нежные, расшитые золотом или жемчугом чалмы, белые, розовые, голубые, зеленые; шапки из русских седых бобров или розово-дымчатых соболей; высокие тюбитеи изощренной красоты; тихий шелест тканей и мягких сапог; воздух, полный благовоний, добытых в дальней Смирне, в горячем Египте, на базарах Багдада или в руинах Индии, — все здесь смешалось в единое сияние, благоухание, трепет, страх. В приветах придворных звучал мед, в вопросах – яд. То были блеск и нищета тирана.
Сегодня ему дела нет до ожидающих его приема подданных. Разговор со старшей женой привел к нему за руку воспоминания. Семнадцати лет умер любимый сын Тимура Джахангир, самый старший и единственный милый ему из сыновей. Потеряв его, он не взлюбил младших, словно они отняли душу у своего старшего брата, чтобы дышать самим. Он невзлюбил их, хотя они были еще младенцами, когда Джахангир лег в глубокую могилу.
Сыновья рождались от наложниц, от таджичек и персиянок, а монгольские царевны не рожали ему сыновей. Ему же хотелось оставить по себе сына ханской крови, чтобы его сын нес в себе кровь и продолжал славу двух настоящих воителей – Чингизову и Тимурову, чтобы соединились навеки эти две славы в его сыне. И лишь один Джахангир соединял их в себе. И лишь в одном Джахангире сызмалу виден был достойный продолжатель начатых дел.
Внуков у Тимура росло множество, и родство между ними было весьма и весьма перепутано. Для деда все они стали родными и среди них он отдыхал, ради них напрягал свои силы для новых походов, для новых завоеваний, расширяя землю, чтобы внукам было бы просторно среди ее богатств и раздолий.
Дед строго воспитывал царевичей. Он стремился вытеснить из своих наследников все колебания, все сомнения, чтобы внуки все видели глазами деда, чтобы все слышали ушами деда, чтобы через много лет еще жил дед в этих внуках и продолжал бы свои дела руками внуков.
Дед строго следил за царевичами, малейшую их ссору кропотливо разбирал сам. Он хотел, чтобы все они стали сильными владыками больших и славных стран, разных областей, но единого государства. Он словно искал возможности разделить себя на несколько частей, разбросать самого себя по разным странам, а в нужный час вновь сложиться в единое тело, грозно вставать прежним, могучим, вечным хозяином мира – Тимуром.
Не младшим сыновьям, а сыну старшего сына оставлял состарившийся Тимур после себя свое место в мире. И весь народ знал об этом решении правителя; и войска знали, и военачальники, и вельможи, и жены Тимура со всеми их внуками. Если не всем это казалось справедливым, всем это казалось непреложным. Чтобы приучить народ к правлению старшего внука и чтобы сыновьям не вздумалось оспаривать право на старшинство, Тимур приказал отчеканить деньги с именем своего внука, и они потекли по рукам народа.
Случалось, приходилось и жестоко наказывать внуков. Хотя так горько, так тревожно становилось, едва память возвращалась к этому. Их ненужные подвиги надо было присечь, надо было без пощады напомнить им, чьи они внуки. Это его внуки, и это не только воля Аллаха, пославшего им такого деда, но и долг их, тягостный, опасный долг быть достойными – достойными! – внуками Повелителя Вселенной.
Они не должны придаваться горестям. Ведь мусульмане, считают предосудительным выражение горя, ибо все происходит по божьей воле, пренебрежительно относятся к проклинающему свою судьбу, ибо надлежит покориться своей судьбе, а не хвататься за волосы и рвать их на голове, — как свои волосы не рви, ни тяни, голову из беды не вытянешь.
Одним из внуков Тимура, прославивших его династию, был маленький а те времена Улугбек. Он лежал возле бабушки, откинув голову на худенькие запрокинутые руки, и глядел в небо. А в небе, между черными крыльями ветвей, вспыхивали звезды, меркли, трепетали, то будто на краю ветвей, то будто в непонятном далеке. И если они далеки, — велики, а если на краю ветвей, — подобны огненным бабочкам.
На широких коврах, вокруг шатра спят бабушкины рабыни – персиянки, армянки; спят, не смея и во сне вольно вздохнуть; лишь звякнут спросонок браслетом ли о браслет, серьгой ли об ожерелье.
Мальчик смотрит в серебряную бездну небес, дивясь сочетаниям созвездий. Темен и тих сад. Неслышно несут свой караул воины; ходят, сопровождаемые огромными степными псами; ходят неслышные, невидимые. Да в дальнем конце, едва просвечивая из-за деревьев, горит костер.
Царевич Улугбек встал и пошел к костру. Он подошел к самому рослому и мощному воину и спросил:
— Звезды?..
— Да, да… — растерянно ответил воин.
— Можно их взять руками?
Воин, тысячи верст прошедший из края в край по земле, десятки городов рушивший, сотни людей изничтоживший, сам стерпевший несчетное число ран, переспросил:
— Звезды-то?
— Да. Можно их взять руками?
Немало добра отнято у поверженных людей этими вот руками: бывало и золото случалось, и алмазы. Но воин беспомощно и сокрушенно глянул на свои мускулистые, черные ладони:
— Не доводилось!
— А достать их?
Никому из воинов не случалось думать, далеко ли до звезд. В долгие дороги, в дальние страны хаживали с Тимуром. Но он водил их по земным дорогам: неужто этому царевичу земных алмазов мало, неужто он поведет свои воинства за самими звездами?
Воины смотрели на царевича опасливо и покорно: что ж, если настанет его время, если он поведет, пойдут: может там-то и хватит каждому вволю и алмазов, и всего прочего.
Воин ответил осторожно:
— Достать звезды? Прикажут – достаем.
— А если с дерева? Влезть на самое высокое… На старый чинар! Оттуда достанешь?
И тут маленький царевич устало присел на траву. Воин неловко подхватил его и понес к бабушке. От него крепко пахло потом, конским и человеческим, кожей и особым, острым запахом людей, долго носивших железное оружие. Голова от этих запахов у царевича кружилась. Бабушка взяла из рук воина засыпающего царевича и отнесла к одеялам:
— Отвернись-ка лицом от звезд. Спи-ка, спи!
Царевич, разморенный и уставший уснул.
И снова сад затих. Утром пришел дедушка Тимур, спросил:
— У тебя бессонница?
— Редко, — ответил Улугбек.
— Люди спят, а ты гоняешься по саду за пустыми вопросами… Как за ночными бабочками!
— Не за вопросами, а за ответами, дедушка.
— Надо у меня спрашивать. Запомни, не тебе людей надо спрашивать. Тебя люди должны спрашивать. Мой внук ты. Понял? Звезды хороши, когда ты преследуешь врага. И они никуда не годятся, когда тебя преследует враг. Понял?
— Чтобы преследовать, надо, чтобы вы убегали. А разве вы можете убегать?
— Бегать я перестал с тех пор, как мне перебили ногу. Но с тех пор, как правая рука у меня отсохла, никто не вырывался из моих рук.
Уже не было никого во всем мире, кто мог бы тягаться силой и могуществом с этим длинным, как тень, сухим, больным, сухоруким, хромым стариком.
— Звезды?… Звезды, мальчик, надо брать на земле. Их добывают с мечом в руках. Руке надо быть крепкой. Крепче железа. Пускай меч переломится, а руке нельзя ломаться: в руке надо держать всех, кого ни встретишь – и тех, кто идет с тобой, и тех, кто бежит от тебя, а тех, что вздумают становиться против, тут же давить, сразу! Тогда все, что пожелаешь, все возьмешь.
А человеку много надо. У человека во всем мире нужда. Нуждами кормится сила, как конь травой. Сила! Вот какую звезду надо держать в руке. Тогда все звезды будут у тебя под ногами; какую вздумаешь, ту и возьмешь. Понял? Всегда помни. Понял?
И тут подумал: «Еще совсем ребенок» и сказал:
— Скоро приедут послы. Ступай одеваться.
Потом царевич шел через галерею, наполненную пышно одетыми придворными. И едва он появился, все замерли, и каждый встретил мальчика благоговейным поклоном, а он, никому из них не отвечая в отдельности, прошел мимо по всей длинной галерее с поднятой головой, ни на кого не глядя, но с прижатой к сердцу рукой в знак общего к ним всем своего благоволения.
Тридцать шесть столбов по четыре шага между каждым – длинный путь, когда так плотно один к другому толпятся и кланяются ему могущественнейшие, знатнейшие, люди мира от низовий Волги до Тигра-реки, от льдов Енисея до реки Инда.
И, кто знает, может прихоть или причуда этого внука для Тимура окажется милей многолетних заслуг и подвигов любого из вельмож царства. Но ребенок прошел свой длинный путь, ни одному из сотни склонившихся ничем не выразив ни гнева, ни милости. Лишь когда резная, темная, изукрашенная перламутром дверь закрылась за царевичем, все эти надменные, спесивые, самодовольные, бесстрашные и выносливые люди снова ожили и снова заговорили негромко между собой.
А мальчик кинулся бегом из зала в зал, то подпрыгивая на одной ноге, то, как козленок, скача боком, пока не выбежал из дворца. Вспугнув павлинов в саду, царевич подбежал к другому дворцу. Там расположился в нарядных залах и комнатах пышный гарем деда. Там же жили и его младшие внуки, по обыкновению отнятые у матерей и отданные на воспитание бабкам. Но бабки – старшие жены Тимура – получали на воспитание не родных своих внуков: родные им внуки воспитывались другими женами Тимура. Он считал, что родные бабушки, как и родные матери, вырастят ему балованных, изнеженных царевичей, а ему нужны были твердые, смелые, будущие правители необозримого царства. Старухи щеголяли друг перед другом внуками, как давно когда-то щеголяли одна перед другой станом, лицом, нарядами и властью над сердцем повелителя.
Однажды Тимур взял с собой маленького Улугбека в дальний поход. Медленно тащился обоз, окруженный воинами. Перед закатом он миновал пригородные сады, и раскрылась степь, выгоревшая под летним солнцем. Из-под копыт коней взлетали кузнечики, тяжело перелетала ожиревшая саранча, вспыхивая алыми крыльями, погасавшими, едва она касалась земли.
Улугбек, сидя в бабушкиной арбе, длинной, укрытой плотными китайскими шелками, которым ни зной, ни дождь не страшны, смотрел сквозь щель на саранчу, на зеленые пятна сочных колючек, устоявших против зноя и против безводья. От колес отбегали огромные пауки, волоча пойманную саранчу, чтобы растерзать и сожрать ее в темной канавке.
По всему пути обоза ждали его высланные загодя другие обозы с припасами. Благодаря такому порядку войско охраны шло налегке: все ждало его впереди – отдых и еда. К местам стоянки часто подходили местные пастухи. Они стояли и смотрели неподвижными глазами, будто окаменелые, как кто-нибудь из слуг раскатывал на разостланной коже тесто тонкими слоями, пока в котлах закипала вода, как резал тесто быстрым ножом на длинные, вроде соломы, полосы. А когда вода закипала, бросал тесто в котел, кидал кусок курдюка, щепоть соли и накрывал котел деревянной, потемневшей от жира крышкой.
Пастухам казалось, что если б самим им довелось отведать этой сладкой пищи, все их болезни миновали бы, усталость позабылась бы; с такой едой жили бы они по двести лет на земле.
Отобедав, люди обоза отправлялись дальше. За обозом шли со своими юртами и скотом, как на кочевье, семьи джагатаев. Джагатаям дозволялось отлучаться к семьям и даже идти вместе с ними, присматривая за своим кочевым хозяйством, за стадами.
Здесь чинили платье почти на всех воинов, стирали белье, квасили кумыс. Все по-домашнему, чтоб, продвигаясь в чужие земли все воины Тимура чувствовали себя в войске, как в отчем краю, как на родной земле, на какую бы землю не заступило все это необозримое войско. Воинам было привольно в походе. Они не земледельцы, привыкшие к своему клочку земли, а проголодавшиеся бездельники, отбившиеся от работы горожане, искатели легкой жизни уходили из нищих родных лачуг в далекий поход, в чужие города кидались самоотверженно, спеша первыми навалиться на чужое состояние.
Для внуков во время долгого перехода устраивалась охота. Раздолье в степи! Перед скачущими мальчиками вскидывались, красуясь, фазаны; тяжело, сердито подпрыгивали тяжелые дудаки. Весело было стрелять газелей, мчась за ними следом, не чуя коня под собой, видя впереди лишь шустрые тоненькие ножки. Как ни легки газели, скакун Улугбека оказывался резвей и выносливей. На лис кидали беркутов и, случалось, одну, а то и двух лис удавалось добыть Улугбеку. Это бывали для него дни ликования. Добычу всех охот мальчик старательным почерком записывал на бережно хранимом листе бумаги, всегда лежавшем у него за пазушкой.
Пока охотились, у бабушек поспевала еда, на коврах расстилались узорчатые скатерти, услужливые рабыни окружали обедающих. Но вот город в степи сложился, исчез, словно видение. Обоз двинулся дальше. И лишь ветер сдувал с недавней стоянки обрывки тряпья, веревок, клочки шерсти. Ржали кони. Скрипели колеса арб.
Темнело.
Улугбек лежал, глядя на мерцающую степь сквозь крутящиеся спицы колес. Узкая кровавая полоса растеклась над землей. Арба укачивала его. Он засыпал.
Но вот идиллия длинного перехода закончилась страшной картиной казни вельмож провинившегося сына Тимура. Оказывается длинный обоз направлялся в его улус. И Улугбеку был преподан этот кровавый урок. Тимур учил его. Тимур считал, что трещины на домашнем сундуке можно оковать железом, покрыть скобами, но свое могущество чем скрепишь, когда родные сыновья извилисто, как короеды, протачивают себе ходы в стенках, не скрепляя, а истачивая великий благодатный сундук – государство. Оттого так беспощаден он был с внуками.
Спокойная жизнь стала утомлять Тимура. Хотелось скорей нанести удар по непослушным армянам, затаившимся в щелях своих каменных стен; пройтись в Египет, на вавилонского султана, нагнать на всех страха, сокрушить твердыни. Все чаще и чаще задумывался повелитель мира о новых походах, чтоб возродить Великий Шелковый Путь, отвадить от него монголов, подчинить их волю своей воле, а весь Китай взять в свои руки.
Но еще много городов покорить, много походов пройти, много битв выдержать надо было Тимуру, прежде чем повернуть свои силы в бесприютные степи монголов и посадить над ними исполнительного слугу. Мечтал он о раздолье монгольских степей, о своей белой юрте, которую поставит на холме над могилой Ченгиза, о Китае, с которого прикажет собирать великую дань по обычаю своих предков, о китайском императоре, которого низвергнет, обесславит, лютой казнью казнит за изгнание из китайских городов монгольских баскаков и властителей.
Он знал, по всему простору Китая мерцает никем еще не тронутое золото, высятся фарфоровые башни над торговыми городами, плывут корабли, отягощенные товарами… Извечный Китай! Сразу он стал Тимуру необходим. Сразу завоеватель весь потянулся к этой новой мечте. Он стоял перед Тимуром как главная цель всех его военных замыслов. В Китае некому бороться, Китай достанется ему как спелый плод, свисающий над головой: кто там чуть тряхнет ветку, тому и достанется этот плод, подобный гранату необъятной величины, набитый, как зернами, неисчислимыми ценностями. После Китая овладеть всей остальной вселенной будет легче, чем заарканить джейрана на охоте.
Но кровавой мечте осуществиться было не дано, копытам тимуровской конницы не привелось вытоптать китайскую землю, потому что могущественный Тимур сдался на милость всемогущественной смерти.
После его жизни на клочки осталась разорванной часть человечества. Обособляясь, люди пытались сберечь свои маленькие очаги, каждый заботился о своей лачужке. И насколько больше было разобщенных, одиноких лачужек, настолько беспомощнее оказывались люди перед тем, кому удавалось соединить в единую силу хотя бы несколько очагов, племен, селений или городов». (С. Бородин)
Тимур мечтал покорить всю землю. Его внук Улугбек – познать звездный мир.
В 1447 году он стал главой династии Тимуридов. В завоевательные походы свое войско не гнал. Иногда лишь оно ходило отстаивать собственные земли. Зато Улугбек пригласил к себе в Самарканд ученых и построил там обсерваторию, которая не имела себе равных и в более поздние эпохи.
Мусульманское духовенство не смогло перенести столь явного прогресса: «Он, ничтожный, поднял взгляд на небо – престол вседержателя и всесоздателя, не в молитвенном преклонении поднял, не для умиленного восхищения тайными божествами, а с необузданным желанием проникнуть в них умом смертного…» (А. Якубов)
Уничтожить его, растоптать, растерзать.
Служители Аллаха организовали заговор, предательски убили Улугбека, а обсерваторию разрушили.
Для подобного рода людей разрушение – привычное дело.