Прежде чем отправиться в столь длительное путешествие, приступить к сбору «пылинок дальних стран» (А. Блок) в пыли веков, я глубоко задумалась: осилю ли эту дорогу? А потом отважилась сделать первый шаг и решила в начале своего необозримого пути обратиться к Великим Учителям. Попросить их стать моими проводниками в необъятном литературном океане. Да что там — океане, Литературной Вселенной. Именно Вселенной. Подумать только — она состоит всего лишь из 33 букв. Если попробовать предположить себе невероятное, что все эти буквы нашли предел своих сочетаний и сложились во всевозможные тексты, то и Вселенной оказалось бы мало для фолианта, содержащего их.
Индийский народ создавал тысячелетиями Книгу Мудрости. Назвал он ее «Тирукал». И написал в ней: «Что, в сущности, буква и цифра? Не глаза ли два, которым открыта вся суть естества?»
В древности об этом же задумался Лукреций:
Они слагаются в слова и торжествуют. Их боготворят:
Вот притча о языке. Однажды Ксанф — хозяин родоначальника баснописцев раба Эзопа повелел ему приготовить самое лучшее, самое прекрасное, что есть на свете.
«Ладно, — подумал Эзоп, — ужо я научу его не давать глупых приказаний. Пошел он в мясную лавку и купил языков от свежезаколотых свиней, и когда пришел домой, то одни приготовил жареными, другие вареными, третьи холодными с приправой.
Однообразная пища надоела гостям.
— Эзоп, — спрашивает Ксанф, — больше у нас ничего нет?
— Больше у нас ничего нет, — отвечает Эзоп.
— Больше ничего, мерзавец? Да разве не сказал я тебе: «Купи всего самого лучшего, самого прекрасного на свете!»
Эзоп ответил:
— Счастье мое, что ты меня попрекаешь в присутствии этих ученых господ. Подумай: ты сам сказал: «Купи самого лучшего, самого прекрасного что есть на свете». А есть ли что на свете лучше и прекраснее, чем язык? Разве не языком держится вся философия или вся ученость? Без языка ничего нельзя сделать — ни дать, ни взять, ни купить; порядок в государстве, законы, постановления — все это существует лишь благодаря языку. Всей нашей жизни основа — язык; нет ничего лучшего на свете.
Ученики говорят:
— Клянемся музами, он отлично рассуждает. Ты не прав, учитель.
— Мои ученые друзья, не я виноват, а негодный мой раб Эзоп. Но уж завтра зато, я угощу вас настоящим обедом; вот послушайте, как я распоряжусь! — И, крикнув Эзопа, он ему говорит: — Так как все, что тебе говорят, ты выворачиваешь наизнанку, то вот тебе мой приказ: ступай на рынок и купи там самого дрянного, самого негодного, что есть на свете.
Эзоп это выслушал и бровью не повел. Он опять пошел в мясную лавку, накупил там языков и состряпал из них обед. Увидев прежний стол, обиженные ученики говорят:
— Что это значит? Этот вчерашний болван хочет нас своими языками вконец уморить?
Ксанф возмутился:
— Ты опять за старое, злодей? Да как ты смел это покупать? Разве я не сказал тебе: «Ступай на рынок и купи самого дрянного, самого негодного на свете».
Эзоп отвечает:
— Что же на свете хуже языка? Язык нам несет раздоры, заговоры, обманы, побоища, зависть, распри, войну: разве может быть что-то еще хуже, еще презреннее, чем язык?»
Окунемся-ка мы в глубь времен. Когда у первобытного человека появилась насущнейшая необходимость поделиться своими переживаниями, впечатлениями, бушующими в душе чувствами с родными его сердцу соплеменниками, когда возросший интеллект уже не удовлетворяли одни лишь вопли ужаса и возгласы восторга, произошло чудо…
Родилось Слово!…
Древнекитайский философ Ли Бо заботился о внимательном отношении к слову и предупреждал: «Каждому отпущено точное число слов; если ты не скажешь их, ты не выразишь себя; если будешь говорить без умолку, слова не выразят тебя».
Вольтер вознес слова на недосягаемую высоту: «Словарь – это Вселенная в алфавитном порядке».
Итак, я решила обратиться к Великим Учителям, пригласить их к себе в гости, прислушаться к ним. Признаюсь, в последнее время я очень нуждаюсь в дружеском совете и мне все чаще вспоминаются горькие и одновременно обнадеживающие слова Ивана Сергеевича Тургенева, немного перефразированные мною: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий — ты одно мне поддержка и опора, о великое, могучее, правдивое и свободное Слово», Слово, произнесенное Великими Учителями.
И, наконец, я решаюсь призвать их:
— О Великие Учителя, спуститесь ко мне с заоблачных высот, разделите со мной «судьбы моей обширные заботы» (Пушкин), поговорите со мной, научите меня уму-разуму. Быть может, я ошибаюсь и уподобляюсь тому наивному ручейку, что возомнил себя огромной рекой — широко расплескался и… тут же стремительно высох? Или мое стремление укрыться в пределах книги — есть слабость?..
— Отодвинь сомнения в сторону. Мне кажется, что ты пытаешься скрыть под ними свою лень, — первым отозвался на мой призыв Ромен Роллан. — Для меня, лично, было бы несчастьем, если бы я не сделал всего, что могу. Остальное дело богов. Сделай же то, что ты можешь.
— Не переживай о том, что действительность выдавила тебя в одиночество. Сделай это одиночество творческим. Не думай — будут ли изданы твои книги, помни только об одном — любая мысль человеческая наполняет собой пространство Вечности и поэтому тебе необходимо позаботиться о том, чтобы эта мысль несла в себе доброе, искреннее начало, — поддержал Ромен Роллана знаменитый авиаконструктор Игорь Иванович Сикорский. — Запомни лишь одно — не увеличивай своей работой количества Зла во Вселенной.
Тут горестно вздохнул Александр Блок: «Ох уж мне эти назойливые биографы». И продолжил:
— Не останавливайте ее, дорогой Александр Александрович, — вмешался Стивен Спилберг. — Пусть попробует. А ты прекрати мучить себя бесплодными сомнениями. Я понимаю, у тебя были свои планы, а вот у Провидения — свои. Быть может, оно наметило на твоем жизненном пути создание именно такой книги, какою ты ее задумала? Кто знает? Но я уверен, что планы Проведения значительно весомее, нежели планы человека. И ты молодцом оказалась пока лишь в одном — оставила для них двери приоткрытыми, — попытался успокоить меня великий кинорежиссер.
— Не бойся оступиться, создать плохое произведение, — продолжил Николай Алексеевич Некрасов. В нашей писательской судьбе
— В вопросах литературы все достаточно относительно, — сказал Лев Николаевич Толстой. — Вот уж кажется весь мир признал меня великим писателем. А я все сомневаюсь. Да и не один я. Федор Михайлович Достоевский тоже не жалует меня. Посуди сама. Вот что он обо мне говорит: “Автор «Анны Карениной», несмотря на свой огромный художественный талант, есть один из тех русских умов, которые видят ясно лишь то, что стоит прямо перед их глазами, а потому и прут в эту точку. Повернуть же шею направо иль налево, чтоб разглядеть и то, что стоит в стороне, они, очевидно, не имеют способности: им нужно для того повернуться всем телом, всем корпусом”. — Вот видишь какие литературные баталии среди нас происходят. Не боишься вступить в наши ряды?
— Ой, боюсь! Но вступлю. Очень уж это интересно. В первую очередь перестану проклинать тех, кто выдворил тебя препятствовал мне, а, напротив, поблагадарю их. Быть может, в руках судьбы они оказались именно тем хирургическим скальпелем, который беспощадно отсек лишнее. Теперь у меня нет проблемы выбора: что делать? Теперь у меня остался один путь — писать задуманную книгу.
И я не побоюсь, что однажды смерть может прервать мою колоссальнейшую работу, потому что верю в череду перерождений души, благодаря которой у нас есть возможность продолжать творить и в физическом и в астральном мире.
Я согласен с тобой, — сказал Виктор Гюго.
— Спасибо за поддержку! С такой верой ли, фантазией ли мне интереснее жить. Она прибавляет азарта и огня повседневному существованию. Моим Всевышним Заветом стала небольшая книжица Эльзы Баркер. В ней мироздание представлено состоящим из череды физических и астральных миров, подобных череде бодрствования и сна. Душа, попавшая в астральный мир и наделенная лишь алчущими страстями, там не вздымается на дыбу неимоверных страданий, а находится в постоянно сонном оцепенении. Душа же, жаждущая совершенства, способна получить океан творческих устремлений и свершений. Но к этому переходу надо постоянно готовиться, готовиться до последней минуты своей жизни, ибо с пустыми закромами души делать в астральном мире совершенно нечего — разве что спать. Меня же такое сонливое состояние не устраивает.
— Рада, что тебе помогла моя книга. Я стремилась научить людей жить в сознании Разумной Вечности. Человеческая жизнь слишком коротка для того, чтобы успеть познать и сотворить что-то действительно стоящее. Древо мудрости растет очень медленно. Кольца этого древа подобно кольцам ствола представляют собой земные жизни и потусторонние. Поверь мне, лишь от человека будет зависеть ширина этих колец, — сказала мне Эльза Баркер.
— Признаюсь, — ответила я, обрадованная этой дорогой для меня встречей, — ваша удивительная книга подарила мне желание жить, желание «ширину кольца» этой моей земной жизни сделать как можно обширнее и, перейдя в астральный мир, принять из него все возможное, чтобы следующую жизнь попытаться наполнить до краев интереснейшими творческими делами.
— Позвольте и мне вставить свое слово, — произнес немецкий философ Иммануил Кант. — Я вижу, твое здоровье оставляет желать лучшего. Но не сетуй на него. Подумай о том, как часто слабость тела удерживает его владельца от порывов всеразрушающих страстей, которые могут привести к куда более плачевным результатам, нежели легкие недомогания. Ответь мне, полностью ли твои физические страдания зачеркивают твои стремления?
— Нет, нет, ни в коем случае. Напротив, слабость действительно успокаивает мои бурные порывы, помогает усидеть за письменным столом. Максимилиан Волошин называл подобную болезнь «тихой виолончелью», я же ее называю «ласковой мелодией флейты». И поверьте, умею извлечь сладость из этой мелодии. Как приятно в любой момент иметь возможность прилечь и отдохнуть с книгой, а не мчаться через всю страну на съемки с невыносимой болью и подкашивающимися от слабости ногами. Лучшим лекарством для меня стала моя азартная активность интеллектуального поиска. И сейчас скорее не я принадлежу болезни, а болезнь принадлежит мне.
— Ну что ж, как я посмотрю, твои шансы не так уж и плохи. История знает немало примеров, когда в подобной ситуации люди начинали заниматься литературой, — поддержал меня Сомерсет Моэм. — Но знай, что единственное верное прибежище писателя — это находить удовольствие в собственном труде. Если он способен почувствовать, что достойной наградой за его труды явилось освобождение от душевного бремени и сознание, что ему удалось хоть в какой-то мере удовлетворить собственное эстетическое чувство — тогда все остальное безразлично.
А сейчас мне хотелось бы поподробнее узнать о твоей первой книге об «Айседоре Дункан».
Попытаюсь объяснить. Позвольте мне привести отзыв Нины Анисимовны Ефимович на мою рукопись, чтобы вам было понятно, какую Айседору я представила миру. Цитирую: «Роман „Айседора“ — это продолжение ушедшей жизни здесь, на земле, бережно, трепетно истолкованный автором заново. Автор решилась проследить судьбу гениальной танцовщицы шаг за шагом, миг за мигом, проникая и растворяясь в природе, музыке, философии и поэзии, в событиях ее земного пути. Но автора не видно, он скрыт. Кажется, само излилось, оформилось содержание, без вмешательства человека. И вот произошло чудо. Снова родилась Айседора. Не исследование о ней, не трактат о личности — сотворено продолжение ее жизни. Мы присутствуем при этом рождении — постижении цельности. Когда так творится литература, она больше, чем литература, — речь идет о самой жизни. И тогда мы не просто чему-то научаемся, мы кем-то становимся».
Признаюсь, мне очень нравится этот отзыв, хотя, быть может, с моей стороны цитировать его было нескромно. Ассоциация книгоиздателей России внесла мой роман в список лучших книг 2000 года.
— Если роман так же хорош, как отзывы о нем, то стоит его почитать. Но, насколько я понимаю, он должен был изменить тебя, ведь вовсе нелегко отыскать книгу, которая научила бы столь же многому, как книга, написанная тобой самим? — спросил меня Фридрих Ницше.
— О чем вы говорите… Да Айседора просто перевернула мою жизнь, из неведомого далека она протянула свою дружественную руку помощи, подарила мне возможность осмыслить мир по-иному, заглянуть в его необъятные бездны чуточку глубже. С ней я прожила счастливейшее время. Она терпеливо провела меня от состояния полной литературной несамостоятельности к некоторой уверенности. А тот хаос мыслей и чувств, что дрожал в моей душе, как-то органично излился в перипетиях судьбы Айседоры. И тогда мне показалось, что свою потребность высказаться я удовлетворила полностью. Но не тут-то было… Меня поджидал новый хаос мыслей и чувств, еще более стремительный, настойчивый и необъятный, нежели предыдущий.
Надо сказать, что буйство этого хаоса поддерживала еще и моя коллекция афоризмов и цитат, абсолютно никак не организованная и никчемно валяющаяся в ящике письменного стола. Этот по образному определению Николая Бердяева «микрокосм жизни», в котором отражена сама мудрость бытия, заложена сама соль жизни лежит мертвым грузом.
В конце концов пришла идея организовать мое богатство, взяв за основу историю человечества. Но при работе над этой книгой никогда не забывать о том, что со времен Древней Греции Истории покровительствовала муза Клио, именно Муза… Историк Отто Шмидт называл ее лженаукой. Ведь все-таки история — это искусство познания человеком мира, в котором ему привелось жить, а не сухой перечень имен, цифр, дат, способный уморить кого угодно и погасить в душе всяческий интерес к прожитым человечеством тысячелетиям.
— Мне нравится твой подход к этой теме. Расскажи о истории культуры народов, которая на самом деле составляет историю человеческого ума и души, описание же битв и осад, которыми изобилуют исторические трактаты, есть лишь описание человеческого безумия, — поддержала меня Анна Сталь.
Ее поддержал Дмитрий Мережковский: Он сказал:
— Я написал несколько биографий великих людей, — вступил в разговор Стефан Цвейг. — В начале своей работы мною использовались самые разнообразные документальные подробности. В биографии Марии Антуанетты я переправерил каждый отдельный счет, чтобы представить ее личные расходы, просмотрел все газеты и памфлеты того времени, основательно изучил все протоколы процесса, вплоть до последней точки. И что же? В моей книге из всего этого не осталось ни строчки, ибо только по завершению первого, приблизительного наброска книги для меня, по сути дела, и начинается работа, работа по сокращению и увязке, работа, в которой отметается версия за версией.
Это непрестанное выбрасывание балласта за борт, постоянное уплотнение и прояснение внутренней архитектуры; в то время как многие не могут удержаться от соблазна рассказать о том, что они знают, и, держась за каждую удавшуюся строчку, хотят предстать намного шире и глубже чем они есть на самом деле. Мое честолюбие состоит в том, чтобы знать всегда больше того, что остается на поверхности.
Тут Генрих Гейне вступил в разговор:
— «Удивительны причуды народа! Он требеет познание своей истории в изложении поэта, а не историка. Об этом знают поэты, и не без тайного злорадства они по своему произволу перерабатывают народные предания, едва ли ни с тем, чтобы посмеяться над сухой спесью историков и пергаментных государственных архивариусов.
Так как сердце поэта – центр надорванного мира, то оно тоже самым безжалостным образом надорвано. Кто хвастается, что сердце его осталось целым, тот признается только в том, что у него прозаичное, далекое от мира, глухое закоулочное сердце. В моем же сердце прошла великая мировая трещина. И именно поэтому я знаю, что великие боги милостиво отличили меня среди многих других и признали меня достойным мученического назначения поэта, у которого обнажены ободранные нервы, который пишет своей кровью».
— И я осужден на каторге чувств вертеть жернова поэм, — добавил Сергей Есение.
— Да что там говорить… Изводишь единого слова ради тысячи тонн руды, — присоединился к разговору Владимир Маяковский.
Гете продолжил:
— Как ошибочно полагать, что идею будущего творения, которая, едва возникнув, должна захватить всю душу, можно воплощать на бумаге, урывая скудные часы досуга. Нет, поэт должен отдавать всего себя, всецело вживаться в свои заветные образы. Раз внутренне он так щедро одарен небесами, раз в груди его заложено само собой умножающееся сокровище, значит, и жить ему надлежит в тиши, без помех извне, наслаждаясь своими сокровищами, которыми тщетно жаждет окружить себя богач, накопивший груды добра.
Взгляни, как люди рвутся к счастью и развлечениям! Упорно растрачивают все желания, труды, деньги – и на что? На то, что поэту дано от природы – способность наслаждаться миром, ощущать себя самого в других и достичь гармоничного слияния со многим между собой несовместным. Тем и мучаются люди, что не умеют согласовать свои понятия с действительностью, что наслаждение ускользает у них из рук, желаемое приходит слишком поздно, а все достигнутое и добытое не оказывает на душу того действия, какое мнилось им издалека.
Судьба точно бога подняла поэта над всем этим. Он видит водоворот страстей, бессмысленные волнения родов и царств, видит неразрешимые загадки раздоров, которые иногда можно распутать с полуслова, дабы они не влекли за собой гибельные смуты. Он сочувствует печалям и радостям каждой человеческой судьбы. Когда смертный человек влачит свои дни, снедаемый тоской о невосполнимой утрате, либо в необдуманном веселье стремится навстречу своей судьбе, тогда чуткая, отзывчивая душа поэта шествует, как солнце от ночи к дню, и плавными переходами наставляет свою арфу на радость и скорбь.
Зародившись в недрах сердца поэта, возрастает прекрасный цветок мудрости, и, когда другие видят сны наяву, всеми своими чувствами ужасаясь собственным чудовищным измышлением, поэт, бодрствуя, переживает сон жизни, и самое необычное — для него одновременно и прошлое и будущее. Так он одновременно и наставник и провидец, друг богов и людей. Не дозволено и невозможно людям открыть тайны жизненного пути; есть камни преткновения, на которых должен оступиться каждый странник. Но поэт указывает, в каком месте они лежат.
— К сожалению, не каждому дано его понять, — сетует Гете. — Книги никогда не изменят человека.
Итальянский мечтатель Томмазо Кампанелла причисляет себя к истинным читателям и признается:
Тут Ромен Роллан возвратил нас к главной теме нашего разговора.
— Это хорошо, что ты взялась за этот труд. Мир погибает, задушенный своим трусливым и подлым эгоизмом. Мир задыхается! Распахни же окно! Впусти вольный воздух! Пусть нас овеет дыханием героев.
Жизнь трудна. Обездоленным людям приходится рассчитывать только на самих себя, и бывают минуты, когда даже самые сильные из них изнемогают в несчастье. Они взывают о помощи, зовут друга.
И вот для того, чтобы прийти этим обездоленным людям на помощь, надо собрать вокруг них героических друзей, великие души, которые страдали во имя добра. Эти «Жизнеописания великих людей» будут взывать не к гордости честолюбцев – они посвящены несчастным. А ведь в сущности все несчастны. Протянем страждущим целительный бальзам священного страдания. Мы не одиноки в борьбе. Тьма, простершаяся над миром, прорезается чудесными огнями. Уничтожим же преграды времени. Воскресим племя героев.
Жизнь их почти всегда была непрестанным мученичеством, возможно, что трагическая судьба ковала их души на наковальне физических и нравственных страданий; каждый день приносил им новые испытания; и если они стали великими своей стойкостью, то ведь они были столь же велики в своем несчастье. Так пусть же не слишком сетуют те, кому приходится тяжко: лучшие люди человечества разделили их участь. Укрепимся же их мужеством.
А если у отчаявшихся иссякнут силы, пусть они положат голову на колени высоких душ. Они утешит обездоленных. Из их высоких душ струится поток спокойной силы и могучей доброты. И даже не постигая до конца их творений, мы прочитаем в их глазах, в истории их жизней, что жизнь никогда не бывает более великой, более плодотворной – и более счастливой, — нежели в страдании. Их долг — долг Промитеев-победителей состоит в том, чтобы вдохнуть мужество в страждущее человечество.
Тут в разговор вступил Фридрих Ницше.
— Я вижу, ты ошеломлена шумом великих.
— Да, ошеломлена, но не только их шумом, а и шепотом… Сейчас же у меня просто дух захватывает от предстоящего невероятного путешествия. Но одно сомнение тревожит меня: смогу ли я разобраться во всех сложнейших хитросплетениях прожитых человечеством жизней?
— Если ты с добрым чувством начнешь проповедовать ложное учение, оно станет истинным, — сказал мне чань-буддийский мудрец, снизошедший к нашей беседе из глубин Древнего Китая. — Вот когда дурной человек проповедует истинное учение, оно становится ложным. А что есть Добро и что есть Зло, мы все поможем тебе разобраться на страницах наших книг.
— Спасибо за поддержку. Но у меня есть еще одно сомнение, которое, все не дает и не дает мне покоя — ведь до меня все уже давным-давно было написано…
— Вот как раз эти сомнения пусть тебя и не тревожат. Поверь, историй всего четыре. И сколько бы времени нам не осталось, мы будем пересказывать их в том или ином виде.
— О, это вы, Хорхе Луис Борхес, решили навестить меня. Очень признательна вам. Ведь это именно ваше творчество подтолкнуло меня к идее новой книги. Вы пытались совершить невозможное — создать историю мировой культуры в миниатюре. Вы хотели создать книгу, которая одна смогла бы дать яркое представление о жизни, и если бы, не приведи господи, все остальные источники знаний погибли, она смогла бы рассказать обо всем.
— Да, я стремился к этому, хотя это совершенно недостижимо, ни для кого недостижимо, но идея сопутствовала мне до конца дней моих и была загадочна, как само творение. Я провел в необозримых лабиринтах библиотек всю свою жизнь и всегда хвастался прочитанными книгами больше, чем написанными, всегда спрашивал у новоявленного писателя: «Скажи мне, какие книги ты прочел, и я скажу тебе, какой ты писатель». Я страстно любил литературу, но меня всегда раздражало немыслимое количество ненужных книг. Нелеп и расточителен был кропотливый труд по созданию пухлых томов, по растягиванию в пятьсот страниц идей, которые с успехом можно уложить в двух словах в считанные минуты. Разумнее всего было бы дать их короткое содержание.
— Полностью с вами согласен, коллега, — сказал Стефан Цвейг. — Лишь книга, которая целиком и полностью захватывает читателя залпом, заставляя затаить дыхание, доставляет удовольствие. Девять десятых всех книг чрезмерно затянуты, перегружены излишними подробностями, пустыми диалогами и ненужными второстепенными персонажами, а потому недостаточно увлекательны, динамичны. Даже в самых знаменитых классических шедеврах мешают многие расплывчатые и затянутые места.
— Да, я тоже часто размышляла над этим. Порой ради одной мысли приходится просматривать сотни страниц. И самое страшное, по-моему, случается тогда, когда среди обилия ненужных слов, замудренных фраз, читатель теряет интерес и откладывает книгу в сторону с мыслью уже больше никогда не браться за это нудное занятие. Вы же учите меня играть в увлекательнейшую литературно-философскую игру, в которой цитаты в основном и являются содержанием книги. Вот только обращаться с ними надо умно и осторожно, словно с фигурами на шахматной доске. Мне хотелось бы, чтобы в моей книге отразилось ваше понятие о «Вселенной как о библиотеке, где расставлены тома человеческих жизней».
— Прости меня, но ты мне кажешься слишком самоуверенной. Я — Мишель Монтень, всколыхнувший умы ХУ1 века и то ощущал, что мой ум и моя мысль бредут ощупью, пошатываясь и спотыкаясь, и даже тогда, когда мне удавалось достигнуть пределов, дальше которых не пойти, я никоим образом не бывал удовлетворен достигнутым мною. Я всегда видел перед собой неизведанные просторы, но видел смутно, как в тумане, которого не в силах был развеять.
— Прошу вас, не надо столь строго судить меня. Моя душа и так замирает от сознания грандиозности задуманного. Конечно же, я прекрасно понимаю, что мне не удастся объять необъятное. Передо мною «неизведанные просторы» тоже колеблются, словно в тумане, вернее сказать, встают неприступной стеной, но ведь вы все, уже написавшие свои книги, поддержите меня, ведь именно к вам я буду обращаться за помощью. И уже в написании этой главы вы несказанно помогли мне.
Мишель Монтень, именно вы стали для меня жизненным примером. Вы обращались к образцам античной мудрости и к историческим анекдотам, дабы преподнести их своим современникам в качестве учебника жизни. Ваш литературный опыт основателя жанра эссе я положила в свою копилку и бережно храню ее содержимое.
И теперь я молю своего мудрого Бога-учителя, чтобы он дал мне возможность не умереть от болезней и нищеты, а успеть закончить задуманную работу. Времени осталось мало, но хочу признаться в неких мистических ощущениях: как только я начала писать — мне почудилось, будто это самое время стало растягиваться и предоставлять мне дополнительное пространство в своей бесконечности.
И еще одно чудо подарил мне мой Бог-Учитель. Однажды я опять почувствовала себя очень плохо. Прекрасно понимая, что снова начинать канитель с лечением я уже просто не смогу, я подняла глаза к небу и сказала: «Мой бог, ты же знаешь, что все мои силы исчерпаны. Если пришло время уходить с поверхности земли — я готова, но если ты поддерживаешь меня в моем начинании, дай мне срок для исполнения его». И на следующий же день болезнь отошла в сторону.
Это было явлено мне истинное чудо…
И еще вот в чем хочу признаться. Я рада, что пришла к желанию написать книгу так поздно. Мне невероятно трудно было бы свыкнуться с мыслью, что вся жизнь прошла лишь в литературном мире. Вот уж воистину прав был Шекспир, воскликнув:
Не пожалеть бы в старости бессильной
Что мир широкий смолоду не видел.
Боюсь, произойти все иначе, отдай я свою жизнь только книгам, пришлось бы сетовать, подобно тому, как сетовал доктор Фауст на свою горькую судьбу: «Я не вкусил, чем жизнь остра — и пес с такой бы жизни взвыл». Сейчас, когда от меня отлетело время неугомонных страстей, я почувствовала, как уютно сидеть за письменным столом, беседовать с Великими Учителями, принимать их щедрые дары мудрости, перебирать «пылинки дальних стран» и блуждать в пыли веков. Сейчас можно позволить себе роскошнейшее занятие — отправиться в путешествие по миру на Машине Времени.
— Этой Машиной управляет славное племя летописцев. Они пользуются привилегией проникать, куда хотят, входить и выходить сквозь замочные скважины, летать на крыльях ветра повсюду, не зная преград. Время, расстояние, место — им не помеха. Да будет трижды благословенно это последнее обстоятельство! — возбужденно воскликнул Чарльз Диккенс, присоединившийся к нашему разговору.
— А ты знаешь, какое горючее понадобится тебе для столь длительного путешествия? — спросил меня Рей Бредбери и тут же ответил, — тебе надо читать до поздней ночи, читать по ночам год за годом, чуть не до утра, читать повсюду. Все мы приложили руку к этой Машине Времени, все мы думали о ней, касались ее, и вложили в нее нашу любовь и память о том, что сделали с нами слова. В нее вложена уйма жизни и памяти, и любви — это и есть бензин, горючее, топливо, называй его как хочешь.
— Спасибо, спасибо за совет. Я с радостью буду добывать это горючее. Теперь «интимные радости сердца» составят мое истинное счастье. Жан-Жак Руссо всеми фибрами своей души чувствовал всю прелесть этого настроения:
— Тебе повезло, что ты нашла свой путь и отважилась идти по нему, — сказал мне Стефан Цвейг. — «Я убедился на собственных переживаниях, каким непроницаемым в жизни каждого человека остается его настоящее ядро – творческая клетка, из которой все произрастает. Мы переживаем мириады секунд, но только одна из них, одна единственная, приводит в движение весь наш внутренний мир – та секунда, когда уже насыщенный всеми соками цветок в мгновение ока кристаллизируется, магическая секунда, подобная мгновению зачатия и, невидимая, неосязаемая, неощутимая, — совершенно своеобразно пережитая тайна. Ее не учтет никакая алгебра духа, не предскажет никакая алхимия предчувствия, и редко она открывается нашему чувству». Тебе открылась.
Раз уж ты решилась пойти в этот путь, прими мое наставление, — сказал Фридрих Шиллер.
— Признаюсь, мне бы хотелось в моей книге «пробудить добрые чувства». История показывает, что во все времена и у всех народов алчные стремления убивали в человеке все прекрасное и делали его жизнь никчемной, однообразной и скучно-присыщенной. Эту мысль великолепно иллюстрирует одна восточная притча, которая раскрывает перед нами своеобразные картины ада и рая. В аду за пышно накрытыми столами сидят голодные и озлобленные люди. Почему же так происходит? Да просто в их руках слишком длинные палочки — предмет сервировки китайского стола — и этими палочками они не в состоянии дотянуться до собственного рта. В раю стоят точно такие же пышно накрытые столы, но люди за ними сыты, приветливы, жизнерадостны. В их руках такие же длинные палочки, но обитатели рая и не думают ими кормить себя, они кормят друг друга, они помогают друг другу, а не пытаются впихнуть пищу лишь в свой собственный рот. Они добросердечны и потому счастливы.
— Мне понравилась эта притча, — отозвался из глубины времен Федор Михайлович Достоевский, — не только Красота, но и Доброта спасут мир.
— Дай бог тебе справиться со своей работой. Мне нравится, что собирательство коллекции цитат ты сделала элементом своей судьбы, — поддержал меня Николай Константинович Рерих. — Пиши, не теряй времени.
— Спасибо, Великие Учителя что вы пришли ко мне, помогли разрешить мои тягостные сомнения и благословили в путь. Признаюсь вам — ваше творчество стало моей Религией, а символом веры — Книга. Теперь в моей жизни
Так сказал Максимилиан Волошин. И вот еще его слова — «бикфордов шнур строки»… Казалось бы, тихое, уютное занятие литературой имеет взрывоопасную силу. Про этот мир, наполненный самыми жгучими страстями и глубочайшими душевными переживаниями писали многие.
Эдуардас Межелайтис:
Иоганн Вольфган Гете:
Сомерсет Моэм: «Я едва мог дождаться, когда кончу одну книгу, до того не терпелось начать следующую. Это всегда сулило новые переживания, и я бросался на очередной памятник литературы с таким же волнением, с каким нормальный молодой человек бьет по крокетному мячу или девушка из хорошей семьи едет на бал. Чтение для меня потребность, и если на какое-то время я остаюсь без него, то выхожу из себя как морфинист, оказавшийся без морфия».
Андрей Белый:
Татьяна Толстая: «Ты, Книга! Ты одна не обманешь, не ударишь, не обидишь, не покинешь! Тихая — а смеешься, кричишь, поешь; покорная — изумляешь, дразнишь, заманиваешь; малая — а в тебе народы без числа; пригоршня буковок, только-то, а захочешь — вскружишь голову, запутаешь, завертишь, затуманишь, слезы вспузырятся, дыхание захолонет, вся-то душа, как полотно на ветру взволнуется, волнами восстанет, крыльями взмахнет! А то чувство какое бессловесное в груди ворочается, стучит кулаками в двери, в стены: задыхаюся! выпусти! — а как его голое-то, шершавое, выпустишь? Нет у нас слов, не знаем! Как все равно у зверя дикого — нет слов, мык один! А книгу раскроешь — и там они, слова, дивные, летучие…»
Юрий Левитанский:
Александр Сергеевич Пушкин:
Марина Цветаева обращается к обывателям из за своего рабочего стола:
И еще раз Иоганн Волфганг Гете:
Я была безмерно благодарна спустившимся ко мне гениям.
— О Великие Учителя, спасибо вам, спасибо, что спустились ко мне и в дружеской беседе поддержали меня. Быть может, я не права, обращаясь к вам столь возвышенно, быть может, можно просто обращаться к вам: «Друзья!» Ведь вы не взираете на меня с высокомерием, словно олимпийские боги, а протягиваете мне дружескую руку и даете прекрасные советы. Наконец-то, благодаря вам, я услышала в себе мелодию душевного покоя. Теперь я решилась отказаться от бесполезных метаний и отправляюсь путешествовать во времени и пространстве на созданной вами Машине Времени.
— По моему, тебе уже не стоит печалиться о своем одиночестве. Ты уже потому не одна, что вместе со всеми, — порадовался за меня Райнер Мария Рильке.
Его поддержал Робиндронат Тагор:
— Не бойся сплетать в мечтаниях свою огромную сеть желаний и забрасывай ее за горизонт, захватывая все новые и новые тайны мира. Не бойся заблуждений, не запирай накрепко дверь, иначе Истина не будет знать, как войти ей.
— Ну что ж, благословляемая вами и вместе с вами я отправилась в необозримое путешествие…
Афоризмы.
«Слова из уст писателей, поэтов, философов разносятся по свету и, словно языки пламени, сходятся на челе народов. Они преломляют хлеб на тайной вечере разума; они раздают и умножают хлеб жизни блуждающим в пустыне». В. Гюго
«Трепет, болезненно окутывающий рождение слова, подобен рождению ребенка». С. Цвейг
«Книги – это корабли мысли, странствующие по волнам Времени и бережно несущие свой драгоценный дар от поколения к поколению».
Ф. Бэкон
«В библиотеках хранятся книги, как в усыпальницах хранятся мощи древних святых, обладающие чудодейственной силой».
Ф. Бэкон
“Авторское самолюбие - это боль, это катар души, сосущий червь; кто болеет им, тому уже не слышно пения птиц, не видно блеска солнца, не видно весны… Нужно лишь чуть-чуть прикоснуться к этой болячке, чтобы сжался болезненно весь организм”. А. Чехов
«Писатель не все доверяет своим заветным дневникам и своей переписке; только его произведения рассказывают истинную историю его жизни – не той, которую он прожил, но какую хотел бы прожить».
Ф. Мориак
«Мне кажется, что в голове моей вместо мозга маленькое колесо, и оно кружится между стенками черепа; горизонт пляшет перед моими глазами, и требуется какое-то время для того, чтобы я смог отойти от прочитанного и включиться в ход обыденной жизни».
Теофиль Готье
«Главным средством формирования душ без сомнения является слово. Тысячи скрытых нитей связывают мысли одного разумного существа с мыслями другого; наши самые сокровенные мысли находят всевозможные средства вылиться наружу; распространяясь, перекрещиваясь между собой, они сливаются воедино, сочетаются, переходят из одного сознания в другое, дают ростки, приносят плоды — и, в конце концов, порождают общий разум».
П. Чаадаев
«Чтение дает возможность еще ничего не постигнув, уже все перечувствовать». Ж.Ж. Руссо
«Самые оригинальные писатели оригинальны не потому, что сумели создать что-то новое, а только потому, что оказались способны говорить так, будто до них никогда не было сказано то же самое».
Гете
«Литература — игра воображенья, без которой наш мир от скуки бы зачах и солнцу стал докучной тенью». Лопе де Вега
«Ты видишь, читая книги, талант великих людей и от их жара зажигаешься пламенем; покажи и себя в свою очередь потомкам и зажги их». Петрарка
«С чем можно сравнить наслаждение, которое получаешь в одиночестве, когда открыв при свете лампы книгу, приглашаешь в друзья людей невидимого мира». Кэнко-Хоси
«Сверхпоэтические часы, когда весь внутренний мир – сплошная буря, когда вещают громы, а рука вместо пера готова схватить молнию, чтобы ею писать огненные глаголы. Тогда дух носится от полюса к полюсу, мнит, что обладает вселенной, но стоит ему заговорить, как входит детский лепет, и рука быстро рвет бумагу». Бонавентура
«Каждая книга – кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам». М. Цветаева
«Оригинальный писатель – не тот, который никому не подражает, а тот, которому никто не может подражать». Ф. Шатобриан
И рана всякий раз нужна душе поэта,
Чтоб дать истечь ее божественным слезам. Т. Готье
«Постоянна только переменчивость, устойчива только смерть. Каждое биение сердца ранит нас, и жить – значило бы вечно истекать кровью, если бы не существовало поэзии. Она дает нам то, в чем отказывает природа: золотое время, которое не ржавеет, весну, которая не отцветает, безоблачное счастье и вечную молодость». Берне
«Способность понимать великого поэта почти равна его таланту».
Г. Лонгфелло