Немного о поэзии Китая.

Не пора ли нам с тобой, мой дорогой читатель, перейти от прозаических страниц китайских авторов к поэтическим — побродить среди их удивительных строф и рифм.

Вот мы делаем первый шаг…

День и ночь на воде… Я от вечных скитаний устал.
Красота этих волн и ветров неподвластна словам.
Острова над водой… Мы несемся, петляя меж скал.
Крутизна берегов преградила дорогу волнам.
В этом мире для нас все чудесное скрыто навек,
И отшельник-даос свою тайну унес навсегда.
Огоньки чудодейственных трав – их нигде не найти,
И волшебную яшму свою затаила река.
Для чего мне играть тот напев о далеком пути:
Только лютня замолкнет, и сразу приходит тоска…

Говорит поэт Се Лин-Юнь и продолжает:

Я тоскою охвачен, никак не усну.
Да и сон не избавит от горестных дум!
Лунный свет озаряет снегов пелену,
Дует северный ветер, и дик и угрюм.
Жизнь куда-то уходит, не медля ни дня,
И я чувствую: старость коснулась меня…

Но о печали, о тоске стараются говорить мало, как бы вскользь. Так, как это делал поэт Синь Цицзи:

Помню, в юные годы, когда я не знал,
Что такое печалей горечь,
Я, бывало, любил на башню взойти
И стихи сочинить, в которых себе пел
О выдуманных печалях…
Вот теперь, когда я познал до конца,
Что такое печалей горечь,
Рассказать бы о них, но о них молчу,
А про то говорю, как прохладен день,
До чего приятная осень.

Умалчивание, «молчание – знак особого внесловесного общения китайских поэтов», (Л. Бежин) а уединение – любезное сердцу пристанище.

Ученый Чжун-вэй любил свой нищенский дом.
Вокруг его стен разросся густой бурьян.
Укрывшись от глаз, знакомство с людьми прервал.
Стихи сочинять с искусством редким умел.
И в мире затем никто не общался с ним,
А только один Лю Гун навещал его…
Такой человек, и вдруг – совсем одинок?
Да лишь потому, что мало таких, как он:
Жил сам по себе, спокойно, без перемен –
И радость искал не в благах, а в нищете!
В житейских делах беспомощный был простак…
Не прочь бы и я всегда подражать ему!

Умиротворенно живет поэт Тао Юань-Мин и претворяет свои бесхитростно возвышенные мечты в жизнь.

Лето в начале, растут деревья и травы.
Дом окружая, сплелись тенистые ветви.
Птицы слетелись и радуются уюту.
С ними я тоже свою полюбил лачугу.
Поле вспахал я и все что нужно, посеял.
Время настало уже читать мои книги…
Нищ переулок вдали от колей глубоких,
Только заедет коляска близкого друга.
Чарку приятно весенним вином наполнить,
Овощи с грядок собрать в моем огороде…
Дождь моросящий с востока сюда приходит,
Ласковый ветер в пути его провожает.
Я пробегаю «Историю Чжау-вана».
Снова любуюсь картинами «Шаньхайцзина»,
Так я мгновенно вселенную постигаю…
Это ль не радость, то в чем же она иначе?

Поэту Тао Юань-Мину вторит другой поэт — Жуань Цзи:

Светит-горит, опускаясь на западе, солнце,
Гаснущий свет на халат мой ложится, тускнея.
Ветер, крутясь, летит по стенам покоя,
Птицы тесней на морозе прижались друг к другу.
Звери цюн-цюн тоже ищут себе пропитанья…
Можно ль, став путником в дальней дороге,
Душу забыть, став подобьем звенящего камня?
Прямо спрошу: разве стоит, за славой гоняясь,
Чахнуть, страдать и терзаньями сердце исполнить?
Много милей с воробьями порхать, со стрижами,
Чем по морям устремляться за Лебедем Желтым?
Вольно летит в четырех он морях на просторе –
А с полпути как сумеешь потом возвратиться?

Вот вопрос вопросов… Не лучше ли тихо-мирно жить-поживать себе дома?

На свете, говорят, десятки тысяч гор,
Но холмиком одним не налюбуюсь я.
Здесь, у крыльца, есть все, что радует мой взор,
И не влечет меня в далекие края.

Так ясно и просто отвечает на этот вопрос поэт Се Тяо.

И его поддерживает Чжан Хуа, испытавший мирную, тихую, чуть грустную радость от встречи с нечаянным другом.

«Откуда, сударь, вы?» – я вопрошаю.
И вмиг наперебой пошли вопросы –
И оказалось – мы соседи были!
Толкуем, что в былом мы горе знали,
Вздыхаем, что сейчас отрад не видим.
Мы утром речь ведем, бодрим друг друга,
И на закате дня все длятся речи…
Как трудно замолчать, начав беседу!
Заводим песню мы порой прощанья.
Еще былая скорбь не прекратилась,
А новая тоска уже настала.

Порой, когда наступают совсем уж ненастные времена, горести и печали бесконечной чередой бредут по стихотворным строкам китайских поэтов:

Я назад обернулся и вздыхаю о тягостях мира,
Где цветенье и слава преходящи, как быстрые воды,
Где печали и беды поднимаются выше, чем горы.
Только горя изведав, знаешь радости полную цену,
После суетной жизни станет милым блаженство покоя.
Никогда не слыхал я, чтобы птица, сидевшая в клетке,
Улетев на свободу, захотела вернуться обратно. (Лю Цзун-Юань)

А вот тяжко-тяжко стенает бесприютный скиталец:

Три уже года бездомен я,
Но слезы прочь отгоняю.
Завтра начнется четвертый год –
Как тогда не заплакать? (Ли Шан-Инь)

Плачет и старик у порога земной юдоли:

Стар я скитаюсь вечно в чужой стороне.
Сумерки года… боль и досада во мне. (Чжан Хуа)

Вот утомленная ткачиха поднимает глаза от своей пестрой пряжи к потолку и роняет безнадежные слова:

Иная пряжа под потолком,
Она из нитей дрожит –
На ней раскачивается паук
И бегает вверх и вниз.
Ну, как не завидовать: эта тварь
Умеет по небу ходить,
Умеет приют найти в пустоте
И сети из шелка вить. (Юань Чжэнь)

Вот сетует садовник на свою неудачу:

Посадил орхидею, но полыни я не сажал.
Родилась орхидея, рядом с ней родилась полынь.
Неокрепшие корни так сплелись, что вместе растут.
Вот и стебли и листья появились уже на свет.
И душистые стебли, и пахучей травы листы
С каждым днем, с каждой ночью набираются больше сил.
Мне бы выполоть зелье, — орхидею боюсь задеть.
Мне б полить орхидею, — напоить я боюсь полынь.
Так мою орхидею не могу я полить водой.
Так траву эту злую не могу я выдернуть вон.
Я в раздумье: мне трудно одному решенье найти.
Так не знаешь ли, друг мой,
Как в несчастье моем мне быть? (Лю Цзун-Юань)

Как разделить добро и зло, как отделить зерна от плевел?

Непогода… Непогода…

Северный ветер всю землю покрыл белым снегом.
Лотосов стебли шуршат на замерзших прудах.

И все же

Так хорошо с милой, за руки взявшись, гулять,
Вместе играя только что выпавшим снегом. (Из народных песен Юэфу)

Сколь странен и симпатичен переход к шаловливой игре с милой через грустные замерзшие стебли цветов. Все, как в жизни…

Припоминаю первое свиданье:
Был наш приют случайный слишком светел,
Но нас влекло взаимное желанье.
Почти никто проказ и не заметил.
Припомню все — и голова кружится,
Лечу к тебе на радостях, как птица,
Счастливая божественной судьбою –
Навеки неразлучной быть с тобою.

Эти стихи звучат в романе с удивительно нежным названием «Цветы сливы в золотой вазе». И там же:

Годы проходят быстро.
Солнце на западе скрылось –
Всходит луна на востоке…
Словно перекати поле
Катятся годы, века.
Только что радовал взгляды
Юноша розовощекий –
Жизнь, промелькнув, превратила
Юношу в старика.
Стоит ли тратить впустую
Годы, что так преходящи,
Денег шальных домогаться,
Славы летучей искать!
А не мудрее ли было б
Милую видеть почаще
Или в веселых кварталах
Дивных красоток искать?

Если в названии романа «Цветы сливы в золотой вазе» для европейца звучат мотивы нежности и романтизма, то китаец понимает эти слова совершенно по-иному. Для него они имеют вполне определенный интимный символ: ваза означает женское лоно, а слива – мужское начало, символизирующее животворящие силы весны. Вот так-то.

Этот роман был очень популярен в свое время, и потому оброс множеством невероятных легенд. Одна из них рассказывает о том, что некий поэт и писатель Ван Ши-чжэнь задался целью отомстить за своего несчастного отца, который был казнен по навету жестокого и коварного сановника Янь Ши-фаня. Писатель написал роман, в котором вывел сановника отъявленным распутником, дал герою романа имя этого сановника, предложил Янь Ши-фаню прочитать этот роман; зная же достоверно, что убийца его отца любит слюнявить пальцы, перелистывая страницы, предварительно пропитал их углы ядом и преподнес книгу своему врагу. Дочитать ее до конца Янь Ши-фань не успел, потому что отравился и умер. И поделом ему. Пусть хоть в легенде поэту удалось отомстить жестокому сановнику. Хотя, конечно, не для поэтов такие дела. Но уж такие столь каверзная легенда остались в памяти людей.

В стихах, вкрапленных в текст достаточно откровенного романа, часто встречаются строки весьма и весьма фривольного содержания. Вообще, надо сказать, китайские поэты не так уж много времени уделяли романтической любовной лирике. Конкретного имени автора этого романа история не сохранила. Ясно одно – на язык он был остер.

Он говорил о прекрасной половине человечества:

С красотками беда –
Любого бы сразила.
Да, в мягкости ее
Какая скрыта сила.
В покоях женских нравов красота
Хоть расшибись – не сохранится.

Устами женщин автор критикует мужчин:

Женщина – краса, мужчина плох.
Должна же прилепиться я к мужчине –
Вот и связалась с ним по той причине,
Но не нашла в нем никакого дара…
Нет, ворон мне, лебедушке, не пара!
Я золото,
Я слиток сокровенный,
А он безделка,
Он – медяк презренный.
Он – щеголь, да и трутень лицемерный.
Не дорожит ни чувствами, ни честью,
Но тонкой упивается он лестью.
За каждой новой юбкой волочится –
Ему бы только своего добиться.
Забыв дела, стремясь к увеселеньям,
Стоит он перед скорым разореньем.
Да может ли он, камень загрубелый,
Ценить мое нефритовое тело?!
Цветок чудесный на навозной куче,
Я маюсь от тоски на сердце жгучей.
Мне ль, золотому кирпичу ужиться,
В единой кадке с грязной черепицей!

Цветок чудесный в навозной куче – это женщина в притоне, видно в насмешку и в издевку называемом веселым домом. Итак, стихи о публичном китайском доме с точки зрения мужчин:

В заведении веселом
Женщины отнюдь не ткут –
Красотой своей торгуют,
Тем плутовки и живут.
Им добра и снеди всякой
Хоть возами отгружай.
Чрево алчное, однако,
Им насытить не мечтай.
Кто заметит их притворство
Лицемерие поймет?!
Усладит любому душу
Их речей цветастый мед.
Яд их дерзких пересудов
В души многие проник.
Им в аду за пусторечье
Вырвут вредный их язык.

А вот мнение о публичном доме с точки зрения порядочного человека:

Да это же губительный притон,
Ров на задворках сточный,
Неприметный,
Для отправления нужды секретной!..
Острог, что на тычке сооружен.
Покойницкая…
В этой смрадной яме
Живых не сыщешь,
Мертвецы — рядами.
Пещера тут – приют заблудших душ:
Тут жизни поношенье,
Ограбленье,
Где все встают пред Смертью на колени.
Вот и слова, начертанные сажей:
«Тут красоты и купля и продажа.
Красотку сторговал, не забывай-ка,
Что у красотки есть еще хозяйка.
Плати и ей,
Она любовь отмерит,
И не продешевит,
А в долг не верит!

У кого же нет звонкой монеты для забав в веселом доме, тот, как может уверяет сам себя, что сумеет утешиться и с женой.

Чем забавам предаваться
Среди тысячи цветов,
Предпочту домой вернуться
И с женою лечь готов.
Хоть утехи с ней и пресны –
Нынче то же, что вчера, —
Цел зато кошель мой будет,
Хоть просплю там до утра.

Таковы некоторые поэтические строки, вкрапленные в роман под названием «Цветы сливы в золотой вазе».

А вот стихи Ян Вань-Ли совершенно иные. В них проскальзывает шутливая, доброжелательная ирония над самим собой.

Луна светла; двор пуст;
Тени деревьев наискосок.
В темных кустах шорох, возня:
Не спит семейство сорок.
Старый ученый, ныне учусь
У несмышленых детей –
Пытаюсь поймать жука-светляка –
Халат от росы намок.
Книгу хотел дочитать, но вдруг
В светильнике фитиль погас.
Жаль, темно, не могу разобрать
Последних несколько фраз.
Разве не глупо всю жизнь
Потратить лишь на бумагу!
Засмеялся: окно распахнул, сижу,
С луны не свожу глаз.

Доброжелательностью проникнуты и стихи Ван Вэя:

На середине жизни оценил я
Путь истины и совершенства путь.
Теперь, на склоне лет, я поселился
В горах Чжуннань: прожить бы как-нибудь.
Когда ко мне приходит вдохновенье,
Один я в горы ухожу всегда.
Дела житейские – давно я понял:
Перед природой – прах и суета.
Гуляю долго, прихожу к долине
И слышу бормотанье ручейка,
Сажусь, смотрю на горы и на небо,
Где тихо проплывают облака.
И если где-нибудь в горах случайно
Я встречу дровосека-старика,
Болтаю с ним, смеюсь – и забываю,
Что до дому дорога далека.

Но пройти ее надо. И Ван Вэй идет, чуть прихрамывая. И видит прелесть природы, и рассказывает о том, что видит:

На пруду, у старого дворца,
Появились голубые волны.
Зной спадает. В грусть осенних дум
Снова погружаюсь я безмолвно.
Этой ночью дождик моросил –
Не оставил на дорожках пыли.
И в жемчужных капельках росы
Лотосы весь пруд заполонили.

Дошел поэт до дома, сел и написал стихи. И нарисовал пейзаж. Потому что великий китайский поэт Ван Вэй был еще и крупным художником, и каллиграфом. Именно о нем говорили: «В стихах он – живописец, в картинах – поэт». И самая малая неприметная былинка у него – повод для творчества.

С трепещущим сердцем
Я вижу: травы стебелек
Пробился тихонько
Меж каменных древних ступеней.

И все увиденное им – повод для философских размышлений.

У Мэнчэнского рва
Поселился я с этого дня.
Одряхлевшие ивы
Склонились в блеске заката.
Я не знаю – кто будет здесь
Здравствовать после меня –
Оттого не печалюсь
О тех, кто тут жили когда-то.

Китайские поэты любят слагать лирические строки о весне, осени, зиме, а вот про лето и говорить не хотят. Об этом времени года почти ничего не написано. Ван Вэй же написал о его жестокости:

Багровое солнце сжигает и небо, и землю.
И огненных туч громоздятся огромные горы.
И травы, и листья сгорают, свернувшись, и дремлют,
И высохли реки, и быстро мелеют озера.
Одежды из шелка сейчас тяжелее железных.
И в лес не пойдешь – нету тени – от солнца сгоришь ты.
Оконные шторы уж несколько дней бесполезны,
И за день одежду стираю и дважды, и трижды.
Но мысли мои ничему не подвластны на свете
Они устремляются в дальнюю даль по вселенной:
На тысячи ли там несется стремительный ветер,
И волны морские покрыты кипящею пеной.
И понял я вдруг, что страдает лишь бренное тело:
Слабеет оно, но душа остается крылатой.
Ворота сладчайшей росы открываю несмело –
И дух наслаждается их чистотой и прохладой.

И умиротворение нисходит… Как хорошо

Бренчать на лютне, прислонясь
К седой от старости сосне;
За чаркой чарку пить вино
У вод прозрачного ключа;
А утром, где-нибудь в саду,
Сидеть, подсолнухи луща,
И слушать мерный звук пистон
Издалека – как бы во сне.

Поэт стряхнул с себя все мирские заботы. Вот услышал негромкий стук калитки и спешит подмести тропинку: ведь это к нему идет отшельник — его одинокий друг.

В хижине своей
Он живет далеко от людей.
Собирает травы поутру,
Презирая власти мишуру.

И течет неторопливая беседа между поэтом и отшельником. Поэт идет по следам отшельника, признается:

На склоне лет мне тишина дороже
Всех дел мирских – они лишь тлен и прах.
Тщеславие меня давно не гложет,
Мечтаю только о родных лесах.
Сосновый ветер я приму, как милость,
Луну и лютню, вот и все пока.
Вы знать хотите, что со мной случилось? –
Ответом будет — «Песня рыбака».

Закатилось солнце, закончена беседа.

После ночного дождя
Каждый цветок тяжел.
Липы и тополя
Ярче зазеленели.
Опавшие лепестки
Слуга еще не подмел,
И гость мой – горный монах –
Все еще спит в постели.

Когда долго живешь, тогда все проходит. Проходят бурные дни юности, проходят дни умиротворения, наступают зимние дни тревог наших.

Эта зимняя ночь тишиной донимает меня,
Лишь в часах водяных разбиваются капли, звеня.
Побелела трава – на траве, как на мне, седина.
И сквозь голые ветки печальная светит луна.
Дорогие одежды с моим несогласны лицом –
Свет жестокой свечи выделяет морщины на нем.

Так писал умиротворенный созерцатель жизни поэт Ван Вэй.