Страсти по Олимпу.


</p> <p>Страсти по Олимпу.</p> <p>

Сейчас, мой дорогой читатель, мы поднимемся с тобой на вершину Олимпа, чтобы окунуться в безбрежный океан страстей, играющих богами, словно простыми смертными. Ведь бессмертные жили так же, что и создавшие их люди, они были так же близки Ее Величеству Природе, как и смертные на земле. И отнюдь не только на Олимпе кипели страсти богов. Перипетии их судеб крепко переплетались с судьбами людей. Для эллина вся окружающая природа: необъятный космос и малая былинка хранили в себе образы богов, которые обитали и в заоблачных далях, и на земных просторах. Родиной многим из них стала земля. Зевса вскормила священная коза в глубокой пещере горы Ида на острове Крит. Аполлон и его родная сестра Артемида впервые увидели свет на острове Делос. Гефест, родившийся на Олимпе и сброшенный оттуда своей матерью Герой, получил второе отечество на острове Лемнос. Поэтому-то в хитросплетениях судеб бессмертных мы узнаем наши собственные радости и страдания. Поэтому-то нам так близки их порывы и чаяния… Поэтому-то так мудра религия Античности….

«Высоко над Олимпом широко раскинулось голубое, бездонное небо, и льется с него золотой свет. Ни дождя, ни снега не бывает в царстве Зевса. А ниже клубятся облака, порой закрывают они далекую землю. Там, на земле, весну и лето сменяют осень и зима, радость и веселье сменяются несчастьем и горем. Правда, и боги знают печали, но они скоро проходят, и снова водворяется радость. Высоко на светлом Олимпе царит Зевс и


Все мироздание это, что землю обходит кругами,
Движется волей его, ему повинуясь охотно.
Держит в своих он руках, никогда пораженья не знавших,
Молнии блеск огневой, ослепительный, вечно живущий,
Молнии той, чей удар в смятенье ввергает природу;
Этим огнем направляет по миру он разум всеобщий.
Всюду проносится он, меж светил великих и малых.
Он повелитель всего, над всем величайший владыка.
Нет ничего на земле, что помимо него бы возникло,
Нет ни в эфире небесном, ни в моря глубокой пучине,
Кроме того, что безумцы в своем безрассудстве свершают. (Клеанф)

Высоко на светлом Олимпе царит Зевс, окруженный сонмом богов. Пируют боги в своих золотых чертогах. Когда блистая красотой, в пышном наряде, великая Гера входит в пиршеский зал, все боги встают и склоняются перед женой громовержца, почетом окружают ее — покровительницу брака. А она, гордая своим могуществом, идет к золотому трону и садится рядом с царем богов и людей — Зевсом. На этих пирах решают боги все дела, на них определяют они судьбы мира и людей.

С Олимпа рассылает людям Зевс свои дары и утверждает на земле порядок и законы. В руках его судьба людей: счастье и несчастье, добро и зло, жизнь и смерть — все в его руках. Два больших сосуда стоят у врат дворца Зевса. В одном сосуде дары добра, в другом — зла. Зевс черпает в них то добро, то зло и посылает людям. Горе тому человеку, которому громовержец черпает дары только из сосуда со злом, ибо


Бед на свете множество,
И у любого горя свой особый лик. (Эсхил)

Горе и тому, кто нарушает установленный Зевсом порядок на земле и не соблюдает его законов. Грозно сдвигает сын Крона свои густые брови, черные тучи заволакивают тогда небо. Гневается великий Зевс, и страшно поднимутся волосы на голове его, глаза загорятся нестерпимым блеском; взмахнет он своей десницей — удары грома раскатятся по всему небу, сверкнет пламенная молния, и сотрясется высокий Олимп.

Не один Зевс хранит законы. У его трона стоит тоже хранящая законы богиня Фемида. Она созывает по повелению громовержца собрание богов на светлом Олимпе и народные собрания на земле, наблюдая, чтобы не нарушался порядок и закон. Нарушающего закон «обременяет богиня громадой горя». (Софокл)

Но хотя посылает людям счастье и несчастье Зевс, все же судьбу людей определяют неумолимые богини судьбы — мойры, живущие на светлом Олимпе. Судьба самого Зевса в их руках. Властвует рок над смертными и богами. Никому не уйти от его неумолимых велений. Нет такой силы, такой власти, которая могла бы изменить хоть что-нибудь в том, что предназначено богам и смертным. Лишь смиренно склониться можно перед роком и подчиниться ему. Мойра Клото прядет жизненную нить человека, определяя срок его жизни. Оборвется нить, и кончится жизнь. Мойра Лахесис вынимает, не глядя, жребий, который выпадает человеку в жизни. Никто не в силах изменить определенной мойрой судьбы, так как третья мойра, Атропос, все, что назначили в жизни человеку ее сестры, заносит в длинный свиток, а что занесено в свиток судьбы, то неизбежно. Неумолимы великие суровые мойры, поэтому «смертный ни разу в жизни судьбы решений изменить не смог». (Еврипид)

Но как же это обидно! Противостоять бы… Прорваться… В русском романсе поется о том, что «только раз с судьбою рвется нить» в тихий умиротворяющий вечер, когда «так хочется любить».

Во все времена и у всех народов между повелениями судьбы и стремлении собственной воли каждого человека идет спор: сложить ли в покорности руки или идти и свершать должное, а там уж будь что будет. В ХХ веке образ

повелительницы судьбы принял в некотором роде так называемый технический образ — образ поезда.


Здесь двое сошлись не на страх, а на совесть,
Колеса прогнали сон,
Один говорил: наша жизнь это поезд,
Другой говорил перрон.
Один утверждал: на пути нашем чисто,
Другой возражал не до жиру,
Один говорил: мол мы машинисты,
Другой говорил пассажиры.
Один говорил: нам свобода награда,
Мы поезд куда надо ведем.
Другой говорил: задаваться не надо,
Как сядем в него так и сойдем.
А первый кричал: нам открыта дорога
Намного намного лет,
Второй отвечал: не так уж и много
Все дело в цене на билет.
А первый кричал: куда хотим туда едем
И можем если надо свернуть,
Второй отвечал: что поезд проедет
Лишь там где проложен путь. (А. Макаревич)

Вот так в ХХ веке трансформировался образ повелительниц мойр.

Есть еще на Олимпе богиня судьбы Тюхе, называемая у римлян Фортуной. Она богиня счастья и благоденствия. Из рога изобилия, рога божественной козы, молоком которой был вскормлен сам Зевс, сыплет она дары людям, и счастлив тот человек, который встретит на своем жизненном пути богиню счастья; но как редко это бывает, и как несчастен тот человек, от которого она отвернулась. Но случается, Фортуна вновь поворачивается лицом, и «гонимый прежде — вновь взыскан богами». (Софокл)

Глубоко в пучине моря стоит чудесный дворец великого брата громовержца Зевса, колебателя земли Посейдона. Властвует над морями Посейдон, и волны моря послушны малейшему движению руки, вооруженной грозным трезубцем. Когда он на своей колеснице, запряженной дивными конями, мчится по морю, тогда расступаются вечно шумящие волны и дают дорогу повелителю Посейдону. Равный красотой самому Зевсу, быстро несется он по безбрежному морю, а вокруг него играют дельфины, рыбы выпрыгивают из морской глубины. Когда же взмахивает Посейдон своим грозным трезубцем, тогда, словно горы, вздымаются морские волны, покрытые белыми гребнями пены, и бушует на море свирепая буря. Бьются тогда с шумом морские валы о прибрежные скалы и колеблют землю. Но простирает Посейдон свой трезубец над волнами, и они успокаиваются. Стихает буря, снова спокойно море, ровно, как зеркало, и чуть слышно плещется у берега — синее, беспредельное.

Глубоко под землей царит неумолимый, мрачный брат Зевса Аид. Полно мрака и ужасов это царство. Никогда не проникают туда радостные лучи яркого солнца. Бездонные пропасти ведут с поверхности земли в печальное царство. Там протекает вселеденящая священная река Стикс, водами которой клянутся сами боги. В подземном царстве струятся и дающие забвение всего земного воды источника Леты. По мрачным полям царства Аида, заросшим бледными цветами диких тюльпанов, носятся бесплотные легкие тени умерших. Они сетуют на свою безрадостную жизнь без света и без желаний. Тихо раздаются их стоны, едва уловимые, подобные шелесту увядающих листьев, гонимых осенним ветром. Нет никому возврата из этого царства печали. Трехголовый адский пес Кербер, на шее которого движутся с грозным шипением змеи, сторожит выход. Суровый старый Харон, перевозчик душ умерших, не повезет через мрачные воды ни одну душу обратно, туда, где светит ярко солнце жизни. На вечное безрадостное существование обречены они.

В этом царстве Аид сидит на золотом троне со своей женой Персефоной. Ему служат неумолимые богини мщения. Грозные, с бичами и змеями, преследуют они преступника; не дают ему ни минуты покоя и терзают его угрызениями совести; нигде нельзя скрыться от них, всюду находят они свою жертву. У трона Аида сидят судьи царства умерших — Минос и Радамант. Здесь же, у трона, бог смерти Танат с мечом в руках, в черном плаще, с громадными черными крыльями. Могильным холодом веют эти крылья, когда прилетает Танат к ложу умирающего, чтобы срезать своим мечом прядь волос с его головы и исторгнуть душу. Рядом с Танатом и мрачные Керы —


Богини-владычицы
Таинства смерти правят для смертных,
Чьи замыкают уста
Золотою печатью молчанья. (Софокл)

На крыльях своих носятся они, неистовые, по полю битвы. Керы ликуют, видя, как один за другим падают сраженные герои; своими кроваво-красными губами припадают они к ранам, жадно пьют горячую кровь сраженных и вырывают из их тел души.

Здесь же, у трона Аида, и прекрасный, юный бог сна Гипнос. Он неслышно носится на своих крыльях над землей с головками мака в руках и льет из рога снотворный напиток. Нежно касается своим чудесным жезлом глаз людей, тихо смыкает веки и погружает смертных в сладкий сон. Могуч бог Гипнос, не могут противиться ему ни смертные, ни боги, ни даже сам громовержец Зевс; и ему Гипнос смыкает грозные очи и погружает его в глубокий сон.

Носятся в мрачном царстве Аида и боги сновидений. Есть среди них боги, дающие вещие и радостные сновидения, но есть боги и страшных, гнетущих сновидений. Богиня Ночь родила целый сонм ужасных божеств, олицетворяющих смерть, раздор, обман, уничтожение, сон с роем мрачных тяжелых видений, не знающую пощады, Немесиду — отмщение за преступления и много других. Ужас, раздоры, обман, борьбу и несчастье внесли эти боги в мир. Есть боги и лживых снов, они вводят человека в заблуждение и часто приводят его к гибели.

Но вернемся из мрачных пространств потустороннего мира на лучезарный Олимп. Здесь царствует прекрасна великая Гера, волоокая, лилейнорукая, из-под венца ее ниспадают волной дивные кудри, властью и спокойным величием горят ее очи. Она охраняет святость и нерушимость брачных союзов, посылает супругам многочисленное потомство и благословляет мать во время рождения ребенка. Повелевает она, как и муж ее Зевс, громами и молниями, по слову ее покрывают темные дождевые тучи небо, мановением руки поднимает она грозные бури.

Боги чтут Геру, чтит ее и муж, тучегонитель Зевс, часто советуется с ней. Но нередки и ссоры между ними. Часто возражает Гера Зевсу и спорит с ним на советах богов. Тогда гневается громовержец и грозит своей жене наказаниями:


Все примечаешь ты, вечно меня соглядаешь!
Но произвесть ничего не успеешь; более только
Сердце мое отвратишь, и тебе то ужаснее будет!
Ты же безмолвно сиди и глаголам моим повинуйся!
Или тебе не помогут ни все божества на Олимпе,
Если, восстав, наложу на тебя необорные руки».
Рек; устрашилась его волоокая Гера богиня
И безмолвно сидела, свое победившая сердце.(Гомер)

Смолкла Гера и сдержала гнев. Она помнит, как подверг ее Зевс бичеванию, как сковал золотыми цепями и повесил между землей и небом, привязав к ногам две тяжелые наковальни». (Кун) Терпит обиды Гера и от безудержного любвиобилия своего державного мужа. Зевс не считает должным хранить ей супружескую верность. Ни одного прелестного существа не пропускает он на своем пути. Верно сказал про него великий Байрон: «Что смертным – грех, то Зевсу – адюльтер». Богиня Гера не в силах подавить муки ревности. Подобно волчице кидается она на возлюбленных мужа, и часто последние терпят невыносимые страдания — плату за мимолетную, часто вынужденную связь с богом. В своих «Метаморфозах» Овидий описал одну из этих историй, назвав Зевса Юпитером, именем, данным ему древними римлянами. В ней Гера гневно грозит своей сопернице:


«Этого лишь одного не хватало, беспутница,
Чтобы ты плод принесла и обиду сделала явной
Родами, всем показав моего Юпитера мерзость.
Это тебе не пройдет. Погоди! Отниму я наружность,
Вид твой, каким моему ты, нагая, нравишься мужу!»
Молвила так и, схватив за волосы, тотчас же наземь
Кинула навзничь ее. Простирала молящая руки, —
Начали руки ее вдруг черной шерститься шерстью,
Кисти скривились, персты изогнулись в звериные когти,
Стали ногами служить; Юпитеру милое прежде,
Обезобразилось вдруг лицо растянувшейся пастью.
И чтоб душу его молений слова не смягчили,
Речь у нее отняла, — и злой угрожающий голос,
Ужаса полный, у ней из хриплой несется гортани.
Прежний, однако же, дух остался в медведице новой,
Стоном всяческим она проявлять продолжает страданья,
Руки, какие ни есть, простирает к звездам небесным,
И хоть не может сказать, но коварство Юпитера помнит.
Ах, сколь часто, в лесу не решаясь остаться пустынном,
В поле, когда-то своем, и около дома блуждала!
Видя охотников, прочь — охотница — в страхе бежала! (Овидий)

Подобная этой истории произошла и история с прекрасной Ио. Зная возможности своей жены, Зевс превратил девушку в корову, дабы Гера ничего не заподозрила. Но не смог он этим спасти возлюбленную. Ведь Гера не простая земная женщина. Она узнала в обычной корове несравненную Ио. Она прокляла Ио, повинную лишь в том, что ее красота и несказанная нежность привлекли внимание тучегонителя. А ему уже и дела нет до того, что навлек он на голову несчастной немыслимый гнев своей державной жены. Лишь родные бедной Ио не узнают ее.


А она за отцом и сестрами бродит,
Трогать себя им дает и ластится к ним, изумленным.
Свежей травы луговой протянул престарелый ей Инах.
Руки лижет она и отцовы целует ладони.
Слез не может сдержать и, последуй слово за ними,
Помощи б стала просить, назвалась бы и горе открыла.
Буква уже — не слово — ногой нанесенная в прахе,
Горестный знак подала об изменившемся теле.
«Горе мне!» — Инах-отец вскричал, повисая на шее
И на рогах мычащей в тоске белоснежной телицы.
«О, я несчастный! — вопит. — Не тебя ли везде и повсюду,
Дочь, я искал? О, когда б я тебя не обрел, не нашел бы,
Легче был бы мой плач. Молчишь, на мои ты, немая,
Не отвечаешь слова и только вздыхаешь глубоко
Или мычишь мне в ответ и большего сделать не можешь.
Я же, не знавший, тебе светильник брака готовил:
Первой надеждой моей был зять, второю внучата.
Ныне из стада возьмешь ты мужа, из стада и сына.
Даже и смертью нельзя мне столькие муки покончить!
Бог я — себе на беду, мне замкнуты двери кончины,
И неутешный мой плач продолжается вечные веки». (Овидий)

Зевс в конце концов увидел страдания Ио. «Призвав своего сына Гермеса, он велел ему похитить Ио. Гермес освободил Ио. Но и этим Зевс не спас ее от гнева Геры. Она послала чудовищного овода. Своим ужасным жалом овод гнал Ио из страны с страну обезумевшую от мучений несчастную страдалицу. Нигде не находила она себе покоя. В бешеном беге неслась все дальше и дальше, а овод летел за ней, поминутно вонзая в тело ее свое жало; жало овода жгло Ио, как раскаленное железо. Лишь на берегах благородного Нила Зевс вернул ей ее прежний образ, и родился у нее сын Эпаф. Он был первым царем Египта и родоначальником великого поколения героев.

Что и говорить, могущественна Гера, нет богини, равной ей по власти. Величественная, в длинной роскошной одежде, сотканной самой Афиной, в колеснице, запряженной двумя бессмертными конями, съезжает она с Олимпа. Вся из серебра колесница, из чистого золота колеса, а спицы сверкают медью. Благоухание разливается по земле там, где проезжает Гера. Все живое склоняется перед ней, великой царицей Олимпа». (Кун)

«Склониться должна была перед ней и Латона. Она, возлюбленная Зевса, ожидала ребенка, но ревнивая Гера наложила на нее заклятие: никто не смел дать Латоне приют — ни земля, ни море. И скиталась пышногрудая Латона, не зная, где найти пристанище. Ни один ручей, ни одна река не давали ей напиться. Ни одно дерево не защищало ее от палящих лучей, отступая, как только она приближалась. Люди, еще издали завидев ее темно-синий плащ, замыкали двери, ибо трашна была Гера в своем гневе на ту, которую полюбил ее супруг, и на тех, кто осмелился бы ей помочь. Так добралась странница до морского берега и разглядела гонимый ветрам скалистый островок.

— Делос! — обратилась она к нему. — Ты такой же скиталец, как и я. Тебя гонят ветры, меня преследует ярость Геры. Только ты сможешь меня понять и дать убежище в своих скалах. Чувствую, что я скоро дам жизнь тому, кто сможет меня защитить и поможет мне.

И причалил Делос к материку. Когда же Латона перебралась на него, он понесся, как корабль, принявший драгоценную добычу.

Бесприютен был остров, как дерево без корней, как бродяга без роду и племени. Даже птицы пролетали мимо, выводили птенцов на других островах. На оголенных ветром камнях не росло ни кустика, ни травинки. Лишь у подножия горы, куда с вершины сбегал ручеек, одиноко зеленела пальма. Направила туда Латона свои стопы, опустилась на землю, схватилась за столб и издала вопль, всегда сопровождающий рождение новой жизни.

Услышали крик Латоны земля, небо и море. Пролетавшие над островом лебеди, спустившись на волны, оплыли Делос семь раз и пропели: «Слава Аполлону!» Дельфины вынырнули из воды и разинули пасти, увидев, что Делос уже не плывет, а прирос ко дну, счастливый, что стал колыбелью великого бога.

А Аполлон улыбнулся матери так, как могут улыбаться только боги. Он сделал первый шаг — и тотчас же скалистый Делос покрылся травой и цветами. Легко ступая, шел Аполлон к горе, под которой родился, ибо ему были милы все горы, все уходящие в облака вершины, все башни и высоты. Поднявшись, он охватил взглядом изгиб неба, похожий на лук, открытый для стрел солнечных лучей, и тотчас его воображение превратило край неба в кифару, а лучи-стрелы стали струнами. И эти два наложившиеся один на другой образа, определили сущность Аполлона, несущего миру гибель и открывшего в той же мере миру, гармонию форм и звуков. С тех пор лук и лира сопровождали Аполлона, хотя в них не было ничего общего, кроме округлости форм».(«Детская Энциклопедия»)

Богини, вместе с ликующей вокруг природой, несказанно радовались рождению Аполлона, взявшего под свое покровительство все искусства, подсказывающего и небожителям и смертным, как им избежать на трудном жизненном пути гибели духовной. В честь его рождения подносили ему напитки богов — амброзию и нектар. А смертные назвали остров Делос священным. Там они хранили огромные сокровища, но не строили для их охраны стены и укрепления — верили, что святость места надежно оберегает их. На этот остров люди не допускали даже смерть — умирающих жителей перевозили на соседние, потому как святотатством можно было бы назвать приход сюда столь нежеланной гостьи.

«Но светлый, радостный Аполлон знает и печаль, и его постигло горе. Однажды он увидел около себя юного бога любви Эрота, натягивающего свой золотой лук. Смеясь, сказал ему Аполлон:

— На что тебе, дитя, такое грозное оружие? Уж не хочешь ли ты достигнуть большей славы, чем я?

Обиженный Эрот гордо ответил Аполлону:

— Стрелы твои не знают промаха, всех разят они, но моя стрела поразит тебя.

Эрот взмахнул своими золотыми крыльями и в мгновение ока взлетел на высокий Парнас. Там вынул он из колчана две стрелы: одну — ранящую сердце и вызывающую любовь, ею поразил он сердце Аполлона, другую — убивающую любовь, ее пустил он в сердце нимфы прекрасной Дафны, которую встретил как-то Аполлон и полюбил ее. Но лишь только Дафна увидела златокудрого Аполлона, как с быстротою ветра пустилась бежать, ведь стрела Эрота, убивающая любовь, пронзила ее сердце. Поспешил за ней среброликий бог.

— Стой, прекрасная нимфа, — взывал он, — зачем бежишь ты от меня, словно овечка, преследуемая волком. Словно голубка, спасающаяся от орла, несешься ты! Ведь я же не враг твой! Смотри, ты поранила себе ноги об острые шипы терновника. О, погоди, остановись! Ведь я Аполлон, сын громовержца Зевса, я не простой смертный пастух.


Но все быстрее бежала прекрасная Дафна.
Все домогались ее, — домоганья ей были противны:
И не терпя и не зная мужчин, все бродит по рощам:
Что Гименей, что любовь, что замужество — нет ей заботы.
Часто отец говорил: «Ты, дочь, задолжала мне зятя!»
Часто отец говорил: «Ты внуков мне, дочь, задолжала!»
Но, что ни раз, у нее, ненавистницы факелов брачных,
Алая краска стыда заливала лицо молодое.
Ласково шею отца руками она обнимала.
«Ты мне дозволь навсегда, — говорила, — бесценный родитель
Девственной быть». (Овидий)

Ни отец, ни бог не в силах понять стремления нимфы. Как на крыльях мчится за ней Аполлон. Все ближе он. Вот сейчас настигнет! Дафна чувствует его дыхание и стремится скрыться. И вдруг


… обнажил ее прелести ветер,
Сзади одежды ее дуновением встречным трепались,
Воздух игривый назад, разметав, откидывал кудри,
Бег удвоял красоту. И юноше-богу несносно
Нежные речи терпеть: любовью движим самою,
Шагу прибавил и вот по пятам преследует деву. (Овидий)

Силы оставляют Дафну. Вознесла молитву она к отцу своему Пенею:

— Отец, помоги мне! Расступись скорее, земля, и поглоти меня! О, отнимите у меня мой образ, он причиняет мне одно страдание!

Лишь только сказала она это, как тотчас онемели ее члены. Кора покрыла ее нежное тело, волосы обратились в листву, а руки, поднятые к небу, превратились в ветви. Долго печальный стоял Аполлон перед лавром и, наконец, промолвил:

— Пусть же венок лишь из твоей зелени украшает мою голову. Пусть никогда не вянет, о лавр, твоя зелень. Стой же вечно зеленым!

А лавр тихо зашелестел в ответ Аполлону своими густыми ветвями, и как бы в знак согласия, склонил зеленую вершину». (Кун)

Если даже самому изящному и прекрасному богу привелось познать нестерпимые муки любви, то, каково же приходится смертным… Ах, чудесница-любовь, ах, сука-любовь, ты возносишь влюбленных до небес и низвергаешь их в бездну ненависти, ты рождаешь и убиваешь, ты приносишь ни с чем не сравнимое счастье и ни с чсм не сравнимое горе…

Когда любимая ушла, покинула тебя, забыла, тогда остается лишь молитвенно взывать то ли к небесам, то ли к ней, покинувшей тебя:


Любимая, мой ребенок, моя невеста,
Мой праздник, мое мученье, мой грешный ангел,
Молю тебя как о милости — возвращайся,
Я больше дня не вынесу без тебя!
О господи, сделай так, чтоб она вернулась,
О господи, сделай так, чтоб она вернулась,
О господи, сделай так, чтоб она вернулась,
Ну что тебе стоит, господи, сделать так! (Ю. Левитанский)

Любимая ушла – неразделенная любовь осталась… Любовь осталась… А вот лирический певец Сергей Есенин с горечью признавался себе и нам:


Ах, любовь, она ведь всем знакома.
Это чувство знают даже кошки,
Только я с отчизной и без дома
От нее сбираю скромно крошки…

Не привелось ему, как это ни обидно, испытать в жизни истинного, светящегося всеми своими звездами и туманностями чувства — самого таинственного на свете. И это было так нестерпимо больно.

Александр Блок бесконечно и беззаветно любил. И опять было нестерпимо больно… И тогда он с горечью решился сказать:


Я всех забыл, кого любил,
Я сердце вьюгой закружил,
Я бросил сердце с белых гор,
Оно лежит на дне!

И все же —


Я сам иду на твой костер!
Сжигай меня!
Пронзай меня,
Крылатый взор,
Иглою снежного огня.

Одиноко без любимого, горестно, тоскливо, невыносимо. И остается только вопить и жаловаться, жаловаться и вопить:


Вчера еще в глаза глядел,
А нынче — все косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел, —
Все жаворонки нынче — вороны!
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая,
О вопль женщин всех времен:
«Мой милый, что тебе я сделала…» (М. Цветаева)

И уж коли несчастливая любовь приносит столько страданий, не лучше ли ей отойти в сторону,


Не ужасать людей угрозой
Безумства, муки и стыда,
Навек остаться легкой грезой,
Не воплощаться никогда. (Ф. Сологуб)

Оставить бы эту горестницу-любовь лишь в поэтических строках и не допускать к жизни. Ведь она подобна жалу, которое


Пчелиного больнее,
Змеиного колючее…

Жалу, которое


И ранило вернее
И холодило, жгучее.

Но нет же, как без нее, без любви?.. Да будь она хоть самая растреклятая. Никак!.. И поэтесса клянется: лучше откажусь стихи слагать, но дайте мне взамен «святого жала – божественно-любовного».


Не яд, ни смерть в нем будет:
Но с лаской утаенною,
Оно, впиваясь, будит,
Лишь будит душу сонную.
Чтобы душа дрожала… (З. Гиппиус)

Дрожала, трепетала, стенала, мучилась, пробуждалась и из всего этого рождалась просветленной, а из просветленной души как из легких прозрачных перистых облаков на синем-синем небе являлась бы Поэзия, и звенела бы во всей округе, и на крыльях своих уносила бы просветленные души в горние дали. И они летели бы, переполненные горестным счастьем…

«Потому что любовь прекрасна. Она одна знает, что все напрасно, и она одна не отчаивается». (М.Фриш.)

Согласись, мой дорогой читатель, что несправедливо было бы по отношению к этому великому чувству припоминать лишь грустные строки любви, хотя она, действительно, напоминает


Апрельский день, изменчивый полет!
Едва блеснуло солнце золотое,
На небе туча темная встает. (Шекспир)

Но покуда солнце еще не ускользнуло за тучу, лови миг счастья — оно твое. Веселись, радуйся, смейся, шути:


Ах, смотрите, ах, смотрите, —
Вкруг плутовки сам не свой,
На чудесной тонкой нити
Я пляшу, едва живой.
Жить в плену, в волшебной клетке,
Быть под башмачком кокетки, —
Как такой позор снести?
Ах, смотрите, ах спасите! (Гете)

Но, что и говорить, каждому ясно — лукавит наш герой. Ни за что на свете он не будет искать спасения. И никто из смертных не станет бежать от любви, какие бы адовы муки она ему не готовила. Потому что Любовь — это сама Жизнь!


Любви, любви
О блеск златой,
Как зорний облак
Над высью той.
Веселье, радость
В груди у всех!
О мир, о солнце,
О свет, о смех!
О дева, дева!
Как я томим!
Как взор твой блещет!
Как я любим!
Как любит птичка
Напев и взлет
И утром цветик –
Небесный мед.
Так жаркой кровью
И я люблю.
Ты юность, бодрость
И мощь мою
Мчишь к новым песням
И пляскам вновь.
Так пой же счастье,
Как пьешь любовь! (Гете)

На алтарь любви Аполлона была возложена вечнозеленая лавровая ветвь — спутница вечно возрождающейся любви.

«И с тех пор, увенчанный лавровым венком, играет Аполлон весной и летом со своими спутницами — музами, дочерьми Зевса и Мнемосины у чистых вод Кастальского родника. Он предводительствует хором из муз и сопровождает их пение игрой на своей золотой кифаре. Величаво идет Аполлон впереди хора, за ним следуют все девять муз: Каллиопа — муза эпической поэзии, Эвтерпа — муза лирики, Эрато — муза любовных песен, Мельпомена — муза трагедии, Талия — муза комедии, Терпсихора — муза танцев, Клио — муза истории, Урания — муза астрономии и Полигимния — муза священных гимнов. Торжественно гремит их хор, и вся природа, как зачарованная, внимает их божественному пению.

Когда Аполлон в сопровождении муз появляется в сонме богов на светлом Олимпе, там раздаются звуки его кифары и пение муз, там замолкает все боги. Забывает Арес о шуме кровавых битв, не сверкает молния в руках тучегонителя Зевса. Боги забывают раздоры, мир и тишина воцаряются на Олимпе. Даже орел Зевса опускает свои могучие крылья и закрывает свои зоркие очи, не слышно его грозного клекота, он тихо дремлет на жезле своего повелителя. В полной тиши торжественно звучат струны кифары Аполлона. Аполлон вновь и вновь весело ударяет по золотым струнам, вторя им светлый сияющий хоровод движется в пиршеском зале богов.

Но Аполлон не всегда так лучезарен. Жестоко наказал он фригийского сатира Марсия за то, что Марсий осмелился состязаться с ним в музыке. Аполлон явился на его вызов в длинной пышной хламиде, в лавровом венке и с золотой кифарой в руках. Каким ничтожным казался перед ним, величественным, житель лесов и полей Марсий со своей жалкой тростниковой флейтой! Разве мог он извлечь из флейты такие дивные звуки, какие слетали с золотых струн кифары предводителя муз Аполлона!

Теперь у него


Трепещут ноздри гневом и презреньем, —
Так смотрит только бог, когда пылает мщеньем. (Байрон)

Разгневанный вызовом победитель, велел повесить за руки несчастного Марсия и содрал с него живого кожу. Так поплатился Марсий за свое чрезмерное тщеславие.

Но не только мстителем бывает Аполлон, он врачует болезни. Его сын Асклепий (Эскулап) — бог врачей и врачебного искусства. Он исцелял все болезни, даже умерших возвращал к жизни. Этим прогневал властителя царства умерших Аида и громовержца Зевса, так как нарушил закон и порядок, установленный Зевсом на земле. Разгневанный Зевс метнул свою молнию и поразил Асклепия. Но люди обожествили сына Аполлона как бога-целителя.

По всей Греции чтили Аполлона. Греки почитали его как бога света, бога, очищающего человека от скверны пролитой крови, как бога, прорицающего волю отца его Зевса, карающего, насылающего болезни и исцеляющего их. Его почитали юноши-греки. Аполлон — покровитель мореходства, он помогает основанию новых колоний и городов. Художники, поэты, певцы, музыканты стоят под особым покровительством предводителя хора муз. Он равен самому Зевсу-громовержцу по тому поклонению, которое воздавали ему греки». (Кун)

Обратите внимание, что ни одна религиозная фантазия древнего мира не посвятила столь трепетных строк и не придумала столь противоречивых поступков богу, покровительствующему искусствам. Да и не было таких богов. И в последующих мировых религиях их не будет. Не значит ли это, что для античного человека Искусство есть алтарь самой жизни, святая святых человеческого бытия. Оно может расцвечивать всеми красками повседневную обыденность человека, успокаивать враждующих, исцелять больных, но оно же может и заживо сдирать шкуру. Кто не испытал этого на собственной судьбе, если в своей жизни хоть в какой-то степени прикасался к чистому источнику творения прекрасного.

Искусство?!. Что это?!.

Оно украшает… Оно усмиряет… Оно лечит… И шкуру заживо снимает тоже оно…

Казалось бы эфемерное, легкокрылое создание – Муза. Она навевает лишь золотую вязь фантазий, однако же, когда бессонной ночью ждет поэт ее прихода, а странница Вечности все медлит, не идет, то кажется ему, заждавшемуся, будто уже сама его жизнь весит на волоске. И мечется, страдает поэт, не знает


Как и жить ему с этой обузой,
А еще называют Музой,
Жестче, чем лихорадка оттреплет,
И опять весь год ни гу-гу. (А. Ахматова)

А случается и того хуже.


Не жалуйся на жизнь.
Вся боль ее и темень —
Ничто в сравненье с тем,
Что музы нам дарят. (Чичибабин)

В минуту отчаяния, в минуту творческого бессилия Сергей Есенин проклинает свою судьбу:


Осужден я на ярмарке чувств
Вертеть жернова поэм.

Соратница Музы — Вдохновение может лишить разума творца. И он предупреждает:


Как язвы бойся вдохновенья…
Оно — тяжелый бред души твоей больной
Иль пленной мысли раздраженье. (М. Лермонтов)

Но когда его, этого вдохновения, нет, все идет прахом…


Я выдохся. Кончился.
До неприличья.
До ужаса даже — пуста голова.
С трудом вспоминаю простые слова,
Совсем задохнулся от косноязычья.
Но после бессонницы ночь напролет,
Когда уже, в лестничный глядя пролет,
Решаю —
А что, если вниз головой? —
Внезапно я звук различаю живой,
Шуршанье и клёкот,
Как будто бы птичья
Гортань прочищается. Тронулся лед!
Моих журавлей начинается лет!
И ветер охоты подул на листы,
И пороховницы мои не пусты,
И ход моих мыслей сегодня таков,
Что в пору с богами соседствовать мне!
Да что там — с богами! Я сам из богов!
Движенье созвездий и ход облаков
Решительно благоприятствуют мне. (Ю. Левитанский)

А случается, муза — не грозна и не строптива, а приветлива и покладиста. Она просто может быть уютным, теплым существом, заглянувшим на огонек. Александру Сергеевичу доводилось встречаться с ней, и тогда он по-дружески балагурил:


Усядься муза: ручки в рукава,
Под лавку ножки! Не вертись, резвушка.

С такой уютной особой можно и пошутить, и предложить ей незамысловатое угощение.


Здравствуй, муза! Хочешь финик?
Или рюмку марсалы?
Грохот дьявола над бездной
Надоел до тошноты. (Саша Черный)

Муза и линчует, и ласкает, и ликует… Спасибо ей и за то, что «она тебя гнет, и за то, что порой снимает свой гнет», — говорит великий Гёте, умудренный собственным опытом общения со столь непостоянной особой.

Мало жрецам Аполлона мук творчества. Есть еще у них и многочисленная армия ненасытных, кровососущих существ, многие из которых предпочитают «разводить опиум чернил слюною бешеной собаки», как едко отметил в свое время Александр Сергеевич Пушкин. Он имел ввиду критиков.

Во времена Эллады отношения поэтов с критиками уже тогда складывались не лучшим образом. Антифану Македонскому последние, видать, крепко насолили, коли он посвятил им столь уничижительные строки:


О кропотливое племя грамматиков, роющих корни
Музы чужой, о семья жалких ученых молей!
Зло вы большое поэтам, а юным умам помраченье.
Прочь! Не кусайте, клопы, сладкоголосых певцов.

Конечно же, есть прекрасные, честные и справедливые люди, знающие и любящие свое дело, открывающие путь истинному таланту, а порой и устилающему его свежими розами. Но, увы, их меньше. Жаждущих горькой крови «сладкоголосых певцов» несравнимо больше. Это они решают, что достойно быть представлено на суд читателю, а что следует отправить подальше в пыльный угол, дабы там это произведение кануло в Лету, а вместе с ним и его создатель. Потому как не стоит несносным, надоедливым певцам путался под ногами умудренных опытом монстров, которые, зачастую, в прошлом сами были несостоявшимися творцами. А теперь стали критиками. И пришло их время сполна рассчитаются за понесенные обиды. «Ведь писатели, произведения которых не имели успеха, легко становятся желчными критиками: так слабое безвкусное вино может стать превосходным уксусом». (Короленко)

Что и говорить: в творческих кругах армия воинствующей серости никогда не размыкала свои плотно сжатые ряды. И если случалось тебе, мой дорогой читатель, когда-либо показать созданное тобой с душевным трепетом тому, кто с холодным разумом разложил твой трепет по упорядоченным полочкам и разрушил обаяние созданного — тогда ты знаешь, что значит содранная заживо кожа… Многие испытали подобное… Да что там многие, мало кого миновала сия участь…

«Есть особая категория зрителей, — пишет кинорежиссер Андрон Кончаловский, — которые не только не платят за то, что они зрители, но еще и требуют гонорар за высказывание своей точки зрения, сколь бы относительно не была ее интеллектуальная ценность. Эта категория живет за счет художника. Это критики.

Разве не так, уважаемые господа критики? Ведь если бы не было творца, не было бы и вас. Хотите вы или нет, но вы единственные, которые живут за счет художника. В определенном смысле вы паразиты — наберитесь мужества, признайтесь в этом!

Если использовать аналогию художественного творения как результат мастурбации, то критик способен испытать творческую эрекцию только после того, как художник «отстрелялся». Он отражает как бы уже отраженный материал, его творческий процесс — это мастурбация по поводу мастурбации. Ему, бедному, надо сидеть и ждать, когда появится объект его критического осмысления. Ведь критика питается не живой жизнью, а уже отработанным, переработанным ее продуктом. Возможно, логика моих построений шатка и неубедительна, но раз уж начал, попробую довести аналогию до конца.

Художник — любой! — это человек, увидевший нечто в мире, в человеческой душе, постаравшийся осмыслить увиденное, взваливший на себя тяжкий, достойный всяческого уважения воловий труд — понять человека. Вообще, художник мне напоминает не птичку небесную, не ведающую, что поет, а вола, тянущего плуг, распахивающего целину. Вздувшиеся вены, полуприкрытые от усилий веки, взмокшая от пота шкура… А вокруг вьются букашки, жужжат под ухом, норовят подсесть где-нибудь в нежном месте и подпустить жало под кожу. У букашек своя иерархия: тут бойкая мошкара вьется — чтобы отогнать ее, достаточно одного дыхания ноздри. Там — слепни, их можно отогнать хвостом. Но уж если сядет овод — хрен его достанешь!

В каждом человеке живет творец. В критике тоже живет творец. Он в своем творчестве, как мне кажется, подсознательно хочет создать художника по образцу и подобию своему. Но если старания художника создать по образцу и подобию своего зрителя тщетны, то старания критиков порой достигают успеха. Сколько художников растеряло крупицы своей самобытности, стараясь быть ими обласканными! Сколько в отчаянии от разрушительной критики, забыли мерещившуюся им в темноте тайну!

Только алмазная твердость, только прислушивание к своему внутреннему пульсу, только, пусть вынужденное, презрение к навязанному извне мнению охраняет художника от разрушения.

Однако всякая божья тварь имеет свое место в природе, и, стало быть, она нужна. Нужен и критик. Без него художник зарастет штампами, успокоится. К тому же, именно противостоя критике, художник остается самим собой — имеется ввиду любая критика, даже хвалебная, может быть, более всего именно хвалебная, ибо очень часто успех толкает художника на подсознательное самоповторение. Словом, ругают — плохо, хвалят — тоже плохо. В Англии, не славящейся хорошей погодой, есть поговорка: «Климат делает характер». На взаимоотношения художника с критиком это вполне можно спроецировать».

Каково же бывает тем авторам, чьи произведения остаются невостребованными, пылятся в столах и на полках? Таких людей сотни тысяч, а, быть может, и больше. Кто их подсчитывал? Мне пришлось ждать семь лет, прежде чем у меня в руках оказалась моя «Айседора» — книга, а не рукопись. Не буду говорить о том, какое счастье я испытала, потому как на свете нет таких слов, чтобы передать это чувство. Скажу лишь о том, что на третий день я почувствовала, буквально физически ощутила, насколько немыслимой тяжести груз свалился с моих плеч. То был неподъемный груз неопубликованного произведения. Как хорошо, что до этого дня я не осознавала всего его гнета. Если бы, не приведи бог, осознавала, — он раздавил бы меня.

Быть может, есть некие неведомые силы, которые помогают нам и берут часть неподъемной ноши на свои могучие мистические плечи? Спасибо им. А то обидно было бы, если бы не удалось пережить столь приятного момента: почувствовать себя в самом прекрасном переплете, встречающемся на жизненном пути, – в переплете под собственно обложкой.

Придет время, и ты уже уйдешь с поверхности земли, а твоя книга будет общаться с неведомыми тебе людьми, и вы все вместе станете неразлучными друзьями. Когда издана твоя книга – уже ничего не страшно, потому что ты остался среди людей навсегда.

И уже не кажется бедой, что порой с тебя заживо сдирали кожу. У нее есть одна очень полезная особенность – нарастать снова и быть крепче и надежнее, чем предыдущая.

Как же мудры были сочинители древних мифов, представив нам столь противоречивого бога искусств – Аполлона. Будь он лишь приятным во всех отношениях сладкозвучным пастушком – какая бы тут патока полилась. От сладости слиплись бы уста. Не приведи бог.

Вот так-то в тесном, неразрывном переплетении живут в любом деле Добро и Зло — и одно без другого не существуют. Сам Аполлон страдает от неразделенной любви, несказанно страдает. И пишут о ней собственной кровью, кровью сердца и души… А рядом всегда где-то таится и счастье. Временами оно выплескивает и омывает несравненной чистотой вечно чего-то ищущего творца. И это хорошо…

«У златокудрого Аполлона есть сестра-блезнец — вечно юная прекрасная богиня Артемида. Самая искренняя любовь, самая тесная дружба соединяют брата и сестру. Глубоко любят они и мать свою Латону. Всем дает жизнь Артемида. Она заботится обо всем, что живет на земле и растет в лесу и в поле. Она вызывает рост трав, цветов, деревьев, она благословляет рождение, свадьбу и брак. Богатые жертвы приносят греческие женщины славной дочери Зевса Артемиде, благословляющей и дающей счастье в браке, исцеляющей и насылающей болезни.

Вечно юная, прекрасная, как ясный день, богиня Артемида, с луком и колчаном за плечами, с копьем в руках, весело охотится в тенистых лесах и залитых солнцем полях. Шумная толпа нимф сопровождает ее, а она, величественная, в короткой одежде охотницы, доходящей лишь до колен, быстро несется по лесистым склонам гор. Не спастись от ее не знающих промаха стрел ни пугливому оленю, ни робкой лани, ни разъяренному кабану, скрывающемуся в зарослях камыша. Веселый смех, крики, лай своры собак далеко разносятся в горах, и отвечает им громко горное эхо. Когда же утомится богиня на охоте, то спешит она с нимфами в священные Дельфы, к любимому брату, стреловержцу Аполлону. Там отдыхает она под божественные звуки золотой кифары, водит хороводы с музами и нимфами. Впереди всех идет в хороводе Артемида, стройная и прекрасная; она прекраснее всех нимф и всех муз и выше их на целую голову. Любит отдыхать Артемида в дышащих прохладой, увитых зеленью гротах, вдали от взоров смертных. Горе тому, кто нарушает покой ее.

Если Аполлон и Артемида незаконнорожденные дети Зевса, то своего сына Гефеста — будущего бога огня, искусного бога-кузнеца Зевс зачал в лоне богини Геры. И надо же было такому случиться, что дитя самых великих богов оказалось слабым и хилым существом, отнюдь не достойным Олимпа. В гнев пришла великая Гера, когда показали ей, богине, некрасивого сына. Она схватила его и сбросила вниз на далекую землю. Долго несся по воздуху несчастный ребенок и упал, наконец, в волны безбрежного моря. Сжалились над ним морские богини и унесли его с собой глубоко под воды седого Океана. Там в лазурном гроте воспитали они Гефеста. Вырос бог Гефест некрасивым, хромым, но с могучими руками, широкой грудью и мускулистой шеей. Каким он был дивным художником в своем кузнечном ремесле! Много выковал великолепных украшений из золота и серебра своим спасителям.

Долго хранил в своем сердце гнев Гефест на мать свою, наконец, решил отомстить ей за то, что она сбросила его с Олимпа. Он выковал золотое кресло необыкновенной красоты и послал его на Олимп в подарок богине Гере. В восторг пришла жена громовержца Зевса, увидев чудесное произведение искусства. Но — о, ужас! Лишь только Гера села в кресло, как обвили ее несокрушимые путы, и Гера оказалась прикованной. Бросились боги ей на помощь. Напрасно, — никто из них не был в силах освободить Геру. Боги поняли, что только Гефест, выковавший кресло, может помочь своей великой матери». (Кун)

И тогда они послали стремительного Гермеса за богом-кузнецом. Но Гефест не для того сделал столь причудливое кресло, чтобы тут же привести его в негодность, не для того так жестоко наказал свою жестокую мать, чтобы тут же освободить ее из его жестких пут. Зло, которое она ему причинила, не отпускало душу кузнеца. Боги прекрасно понимали это и на помощь Гермесу послали веселого и неунывающего бога вина Диониса. Они на собственном богатейшем опыте знали о чарующих свойствах приготовленного им вина. Дионис явился к Гефесту с полной чашей этого благостного напитка.

Надо сказать, у бога вина тоже были свои веские причины недолюбливать Геру. Дело в том, что Зевсу в свое время понравилась его будущая мать Семела и однажды, с целью позабавить ее, он поклялся исполнить любую просьбу своей новой возлюбленной. Гера, проведав обо всем, решила пойти на хитрость: она убедила Семелу попросить у Зевса, чтобы он явился перед ней в своем истинном величии царя Олимпа. Ведь как никто другой знала Гера, что несчастная не перенесет этого совершенно необычайного явления. Семела же этого не ведала, а чрезмерное любопытство подтолкнуло ее к искушению, и она согласилась на коварное предложение жены ее возлюбленного.

Когда громовержец явился во всем величии царя богов и людей, во всем блеске своей славы, с ярко сверкающими молниями в руках под сопровождение оглушительных раскатов грома, сотрясающих дворец до основания, Семела поняла, что погубила ее Гера, но было поздно — она замертво упала на землю, яростно полыхающую огнем. Но жизнь всегда всеми своими силами цепляется за жизнь. Умирающая Семела успела родить тщедушного младенца, тут же поглощенного языками пламени.

В сложившейся трагической ситуации могучий Зевс не позволил погибнуть своему сыну. Словно по мановению волшебного жезла тут же из земли вырос зеленый плющ и ласково запеленал ребенка в прохладные листья. Будущий бог вина был еще так мал и слаб, что вряд ли смог бы принять в свое тельце жизнь. И тогда Зевс зашил его себе в бедро, дабы доносить его там до полного созревания плода. А когда пришло истинное время родов, Дионис родился второй раз уже из бедра отца-тучегонителя. Видимо, благодаря своему веселому, незлобивому нраву, который поддерживался частым возлияниям и легкомысленным образом жизни, обиды его сгладились, он простил Геру и помог уговорить Гефеста.

«С громким смехом поднес Дионис Гефесту чашу благовонного вина, за ней другую, за ней еще и еще. Охмелел Гефест, теперь можно было с ним делать все — вести куда угодно. Весело двинулось шествие. Наконец пришли на Олимп. Гефест в один миг освободил свою мать, теперь он уже не помнил обиду и остался жить на Олимпе. Покрытый потом, весь черный от пыли и копоти, работает бог-кузнец в своей кузнице. Велик бог огня, искусный, божественный кузнец Гефест, — он дает тепло и радость, он ласков и приветлив, но он же грозно карает.

Видимо по контрасту хромоногому и чумазому Гефесту была назначена в жены самая пленительная из богинь — Афродита, покровительница чувственной любви и любовного очарования.

Афродита родилась из семени бога неба Урана, попавшего в морскую воду. Изнеженная, ветреная богиня не вмешивается в кровавые битвы. Она будит в сердцах богов и смертных любовь. Благодаря этой власти царит над всем миром. Никто не может избежать ее воли. Только воительница Афина и Артемида не подчинены ее могуществу. Высокая, стройная, с нежными чертами лица, с мягкой волной золотистых волос, как венец лежащих на ее прекрасной голове, Афродита — олицетворение божественной красоты и неувядаемой юности. Когда она идет в блеске своей красоты, в благоухающих одеждах, тогда ярче светит солнце, пышнее цветут цветы. Дикие лесные звери бегут к ней из чащи леса; к ней стаями слетаются птицы. Львы, пантеры, барсы и медведи кротко ласкаются к той, рожденная из белоснежной пены морских волн.

У нее есть посредник: через него выполняет она свою волю. Этот посредник — сын Эрот, веселый, шаловливый, коварный, а подчас и жестокий мальчик. В руках его — маленький золотой лук, за плечами — колчан со стрелами. Никто не защищен от этих золотых стрел. Без промаха попадает в цель Эрот; он как стрелок не уступает самому стреловержцу златокудрому Аполлону. Когда попадает в цель Эрот, глаза его светятся радостью, он с торжеством высоко закидывает курчавую головку и громко смеется.

Стрелы Эрота несут с собой радость и счастье, но часто несут они и страдания, муки любви и даже гибель. Мы уже увидели, что самому златокудрому Аполлону, самому течегонителю Зевсу немало страданий причинили эти стрелы.

Зевс знал, как много горя и зла принесет с собой в мир сын златой Афродиты. Он хотел, чтобы умертвили его еще при рождении. Но разве могла допустить это мать? Она скрыла Эрота в непроходимом лесу, и там в непроходимых дебрях вскормили малютку молоком своим две свирепые львицы. Подрос Эрот, и вот носится по всему миру, юный, прекрасный, и сеет своими стрелами в мире то счастье, то горе, то добро, то зло». (Кун)

Случалась, Афродита журила своего не в меру своенравного сына:

— «Эрот, дитя мое, смотри, что ты творишь! Я не говорю уже о том, что ты устраиваешь на земле, какие вещи заставляешь людей делать с собой и с другими, но подумай, как ты ведешь себя на небе! Зевс по твоей воле превращается во все, что тебе не вздумается. Сколько раз случалось, что Гелиос по твоей милости оставался у Климены, забывая про коней и колесницу! А со мной, твоей родной матерью, ты совсем уж не считаешься. И ведь уже дошел до такой дерзости, что даже Рею, в ее преклонных летах, мать стольких богов, заставил влюбиться в мальчика, в молодого фригийца. И вот она благодаря тебе впала в безумие: впрягла в свою колесницу львов и мчится вверх и вниз по всей Иде: она скорбно призывает своего Аттиса. А я боюсь — мать, родившая тебя на горе всему свету, должна всегда бояться за тебя, — боюсь, как бы Рея в порыве безумия или, скорее, напротив — придя в себя, не отдала приказа схватить тебя и разорвать на части или бросить на съедение львам; ведь ты подвержен этой опасности постоянно.

— Успокойся, родная, — я даже с этими львами в хороших отношениях: часто влезаю им на спину и правлю ими, держась за гриву, а они виляют хвостами, позволяют мне совать им в пасть руку, лижут ее и отпускают. Сама же Рея вряд ли найдет время обратить на меня внимание, так как она совершенно занята своим Аттисом. Но в самом деле, что же я дурного делаю, обращая взоры всех людей и богов на красоту? Отчего же тогда все вы стремитесь к красоте? Меня в этом винить не следует. Сознайся, родная: хотелось бы тебе, чтобы ты и Арес никогда друг друга не любили?

— Да, ты могуч и владеешь всеми. Ты поборол всех богов: Зевса, Посейдона, Рею, свою собственную мать, а щадишь одну Афину: для нее твой факел не горит, в колчане у тебя нет стрел, ты перестаешь быть стрелком и не опадаешь в цель.

— Я боюсь ее, родная: она страшная, глаза у нее такие блестящие, и она ужасно похожа на мужчину. Когда я, натянув лук, приближаюсь к Афине, она встряхивает султаном на шлеме и этим так меня пугает, что я весь дрожу и лук и стрелы выпадают у меня из рук.

— Да разве Арес не страшнее? А ты все-таки обезоружил его и победил, — пытается увещевать его Афродита.

— Нет, он позволяет подойти к себе и даже сам зовет, а Афина всегда смотрит на меня исподлобья. Я как-то раз случайно пролетал мимо нее, держа близко факел, а она тотчас закричала: «Если ты ко мне подойдешь, то клянусь отцом, я тебя проколю копьем, или схвачу за ногу и брошу в Тартар, или собственными руками разорву на части!» И много еще грозила в том же духе. Смотрит она всегда сердито, а на груди у нее какое-то страшное лицо со змеями вместо волос: его я больше всего боюсь: оно всегда пугает меня, как только увижу его.

— Афины с ее Горгоной ты, значит, боишься, хотя нисколько не боялся Зевса с его перуном. Но отчего же музы для тебя неприкосновенны и не боятся твоих стрел? Разве и они встряхивают султанами и носят на своей груди горгон? – спросила мать.

— Я их слишком уважаю, родная: они так степенны, всегда о чем-то думают и заняты песнями; я сам часто подолгу простаиваю подле них, очарованный их пением, — ответил сын». (Лукиан)

Навечно Эрот останется резвящимся ребенком, порой очень жестоким. Ведь не зря он был вскормлен свирепыми львицами. Но почему же мальчик никогда не превратится в зрелого мужчину подобно иным богам? Почему создатели мифа оставили ему, богу отнюдь не платонической любви, голопузое детство? Быть может оттого, что любовь — это всегда обновление, это всегда искренность, детская незащищенность?.. Быть может, по какой-то иной причине?.. Возможно, тебе, мой дорогой читатель, удастся ответить на эту загадку, оставленную нам древней Элладой.

«Афродита — мать Эрота, дарит счастье тому, кто верно служит ей. Так дала она счастье и Пигмалиону, великому кипрскому художнику, обидевшемуся


на пороки, которых природа
Женской душе в изобилье дала, холостой, одинокий
Жил он, и ложе его лишено было долго подруги.
А меж тем белоснежную он с неизменным искусством
Резал слоновую кость. И создал он образ, — подобной
Женщины свет не видал, — и свое полюбил он созданье.
Было девичье лицо у нее; совсем как живая,
Будто с места сойти она хочет, только страшится.
Вот до чего скрывает себя искусством искусство!
Диву дивится творец и пылает к подобию тела.
Часто протягивал он к изваянию руки, пытая,
Тело пред ним или кость. Что это не кость, побожился б!
Деву целует и мнит, что взаимно; к ней речь обращает,
Тронет — и мнится ему, что пальцы вминаются в тело,
Страшно ему, что синяк на тронутом выступит месте.
То он ласкает ее, то милые девушкам вещи
Дарит: иль раковин ей принесет, или камешков мелких,
Птенчиков или цветов с лепестками о тысяче красок,
Лилий, иль пестрых шаров, или с дерева павших слезинок
Дев Гелиад. Он ее украшает одеждой. В каменья
Ей убирает персты, в ожерелья — длинную шею.
Легкие серьги в ушах, на грудь упадают подвески.
Все ей к лицу. Но не меньше она и нагая красива.
На покрывала кладет, что от раковин алы сидонских,
Ложе подругой ее называет, склоненную шею
Нежит на мягком пуху, как будто та чувствовать может. (Овидий)

И часто вне себя от нестерпимой душевной муки молит Пигмалион:

— О, если бы ты была живая, если бы могла отвечать на мои речи, о, как бы был я счастлив!

Но статуя была нема.

Наступили дни празднества в честь Афродиты. Пигмалион принес богине любви в жертву белую телку с вызолоченными рогами; он простер к богине руки и с молитвой прошептал:

— О, вечные боги и ты, златая Афродита! Если вы сможете дать все молящему, то дайте мне жену, столь же прекрасную, как та статуя девушки, которая сделана мной самим.

Пигмалион не решался просить богов оживить его статую, он боялся прогневать такой просьбой олимпийцев. Ярко вспыхнуло жертвенное пламя перед изображением богини любви Афродиты; этим богиня как бы дала понять Пигмалиону, что боги услышали его мольбу.

Вернулся художник домой. Он подошел к статуе, и, о, счастье, о, радость: статуя ожила! Бьется ее сердце, в ее глазах светится жизнь. Так дала богиня Афродита красавицу жену Пигмалиону.

Но кто не чтит златую Афродиту, кто отвергает дары ее, кто противится ее власти, того немилосердно карает богиня любви. Так покарала она сына речного бога прекрасного, но холодного гордого Нарцисса. Никого не любил он, кроме одного себя, лишь себя считал достойным любви. Однажды, когда юноша заблудился в густом лесу во время охоты, увидела его нимфа Эхо


и вот уж зажглась, и за юношей следует тайно,
Следует тайно за ним и пылает, к огню приближаясь, —
Так бывает, когда, горячею облиты серой,
Факелов смольных концы принимают огонь поднесенный.
О, как желала не раз приступить к нему с ласковой речью!
Но препятствием стала природа,
Не позволяет начать; но — это дано ей! — готова
Звуков сама ожидать, чтоб словом на слово ответить.
Юноша, отбившись меж тем от сонмища спутников верных,
крикнул: «Здесь кто-нибудь есть?» — «Есть!» — ответила Эхо.
Он изумился, кругом глазами обводит и громким
Голосом кличет: «Сюда!» И зовет зовущего нимфа.
Собственным нимфа словам покорна и, выйдя из леса,
Вот уж руками обнять стремится желанную шею.
Он убегает, кричит: «От объятий удерживай руки!
Лучше на месте умру, чем тебе не утеху достанусь!»
Та же в ответ лишь одно: «Тебе на утеху достанусь!»
После, отвергнута им, в лесах затаилась, листвою
Скрыла лицо от стыда и в пещерах живет одиноко,
Все же осталась любовь и в мученьях растет от обиды.
От постоянных забот истощается бедное тело;
Кожу стянула у ней худоба, телесные соки
В воздух ушли, и одни остались лишь голос да кости.
Голос живет: говорят что кости каменьями стали.
Скрылась в лесу, и никто на горах уж ее не встречает,
Слышат же все; лишь звук живым у нее сохранился. (Овидий)

Нимфа не смогла сама заговорить с Нарциссом. Над ней тяготело наказание богини Геры: молчать должна была нимфа Эхо, а отвечать на вопросы она могла лишь тем, что повторяла их последние слова.

С восторгом смотрела Эхо на стройного красавца юношу, скрытая от него лесной чащей. А Нарцисс остался по-прежнему гордым, самовлюбленным. Он отверг любовь многих нимф. И одна из отвергнутых воскликнула:

— Полюби же и ты, Нарцисс! И пусть не отвечает тебе взаимностью человек, которого ты полюбишь!

Исполнилось желание нимфы. Однажды весной во время охоты Нарцисс подошел к ручью.


Он жажду хотел утолить, но жажда возникла другая!
Воду он пьет, а меж тем — захвачен лица красотою.
Любит без плоти мечту и призрак за плоть принимает.
Сам он собой поражен, над водою застыл неподвижен,
Юным похожий лицом на изваянный мрамор паросский.
Лежа, глядит он на очи свои, — созвездья двойные, —
Щеки без пуха еще, и шею кости слоновой,
Прелесть губ и в лице с белоснежностью слитый румянец.
Всем изумляется он, что и впрямь изумленья достойно.
Жаждет безумный себя, хвалимый, он же хвалящий.
Рвется желаньем к себе, зажигает и сам пламенеет.
Сколько лукавой струе он обманчивых дал поцелуев!
Сколько, желая обнять в струях им зримую шею,
Руки в ручей погружал, но себя не улавливал в водах!
О легковерный, зачем хватаешь ты призрак бегущий?
Жаждешь того, чего нет; отвернись — и любимое сгинет.
Тень, которую зришь, — отраженный лишь образ и только.
В ней — ничто своего; с тобою пришла, пребывает,
Вместе с тобой и уйдет, если только уйти ты способен.
Но не охота к еде, ни желанья покоя не могут
С места его оторвать: на густой мураве распростершись,
Взором несмелым смотреть продолжает на ложный он образ,
Сам от своих погибает очей. И, слегка приподнявшись,
Руки с мольбой протянув к окружающим темным дубравам, —
«Кто, о дубравы, — сказал, — увы, так жестоко влюбился?
Вам то известно; не раз любви вы служили приютом.
Ежели столько веков бытие продолжается ваше, —
В жизни припомните ль вы, чтоб чах так сильно влюбленный?
Кто бы ты ни был, — ко мне! Что мучаешь, мальчик бесценный?
Милый, уходишь куда? Не таков я красой и годами,
Чтобы меня избегать, и в меня ведь влюбляются нимфы.
Он — это я! Понимаю. Меня обмануло обличье!
Страстью горю я к себе, поощряю пылать — и пылаю.
О, если бы мог я с собственным телом расстаться!
Странная воля любви, — чтоб любимое было далеко!» (Овидий)

Постигла Нарцисса кара Афродиты. Едва расцветши, увядает он и готовится сойти в мрачное царство теней. Смерть не страшит юношу, смерть принесет конец мукам любви. Склонилась голова Нарцисса на зеленую прибрежную траву.


Долго лежал он, к траве головою приникнув усталой;
Смерть закрыла глаза, что владыки красой любовались,
Даже и после — уже в обиталище принят Аида —
В воды он Стикса смотрел на себя. Сестрицы-наяды
С плачем пряди волос поднесли в дар памятный брату.
Плакали нимфы дерев — и плачущим вторила Эхо.
И уж носилки, костер и факелы приготовляли, —
Не было тела нигде. Но вместо тела шафранный
Ими найден был цветок с белоснежными вкруг лепестками. (Овидий)

Богиня любви, так покаравшая Нарцисса, знала и сама муки любви, и ей пришлось оплакивать любимого ей Адониса сына царя Кипра. Никто из смертных не был равен ему красотою, он был даже прекраснее богов-олимпийцев. Все время проводила она с юным Адонисом. С ним охотилась Афродита в горах и лесах Кипра. Под палящими лучами и в непогоду гонялась она за зайцами, пугливыми оленями и сернами, избегала лишь охоты на грозных львов и кабанов. И у Адониса просила избегать опасной охоты.

Однажды в отсутствие Афродиты собаки Адониса во время охоты напали на след громадного кабана. Они подняли зверя и с яростным лаем погнали его. Адонис радовался такой богатой добыче; у него не было предчувствия, что это его последняя охота. Он готовился уже пронзить разъяренного кабана своим копьем, как вдруг кинулся на него кабан и громадный клыком смертельно ранил любимца Афродиты. Умер Адонис от страшной раны.

Когда Афродита узнала о смерти Адониса, то полная невыносимого горя, сама пошла она в горы Кипра искать тело любимого юноши. По крутым горным стремнинам, среди мрачных ущелий, по краям глубоких пропастей шла Афродита. Острые камни и шипы терновника изранили нежные ноги богини. Капли ее крови капали на землю, оставляя след всюду, где проходила богиня. Наконец, нашла Афродита тело Адониса. Горько плакала она над рано погибшим прекрасным юношей.

Чтобы навсегда сохранить память о нем, велела богиня вырасти из крови Адониса нежному анемону. А там, где падали из израненных ног богини капли крови, всюду выросли пышные розы, алые, как кровь Афродиты. Сжалился Зевс-громовержец над горем богини любви. Велел он брату своему Аиду отпускать каждый год Адониса на землю из печального царства теней умерших. С тех пор полгода остается Адонис в царстве Аида, а полгода живет на земле с богиней Афродитой. Вся природа ликует, когда возвращается на землю к ярким лучам солнца юный, прекрасный любимец златой Афродиты Адонис». (Кун)

А Гелиос-Солнце любуется влюбленными с небесной высоты. Окутанный пурпурной одеждой, занимается он своим повседневным делом — неуклонно проводит друг за другом череду дней, за которыми следуют


Месяцы, Годы, Века и Часы в расстояниях равных;
И молодая Весна, венком цветущим венчана;
Голое Лето за ней в повязке из спелых колосьев;
Тут же стояла, грязна от раздавленных гроздьев, и Осень;
И ледяная Зима с взлохмаченным волосом белым. (Овидий)

И вот однажды к Гелиосу приходит юный, гордый Фаэтон. Он спрашивает Гелиоса, правду ли, что мать зачала его от самого бога Солнца. «Гелиос снял лучезарный венец, подозвал к себе Фаэтона, обнял его и сказал:

— Ты мой сын, правду тебе сказала мать. А чтобы ты не сомневался более, проси у меня что хочешь, и, клянусь водами священной реки Стикс, я исполню твою просьбу. Едва сказал это Гелиос, как Фаэтон стал просить позволить ему поехать по небу вместо самого бога в его золотой колеснице. В ужас пришел лучезарный бог и промолвил:


Поберегись, — не поздно еще, — измени пожеланье!
Правда, поверив тому, что родился от нашей ты крови,
Верных залогов ты ждешь? Мой страх тебе — верным залогом!
То, что отец я, — отца доказует боязнь. Погляди же
Мне ты в лицо. О, когда б ты мог погрузить свои очи
В грудь мне и там, в глубине отцовскую видеть тревогу!
И, наконец, посмотри, что есть в изобильной вселенной:
Вот, из стольких ее — земных, морских и небесных —
Благ попроси что-нибудь, — ни в чем не получишь отказа.
От одного воздержись, — что казнью должно называться,
Честью же — нет. Фаэтон, не дара, но казни ты просишь! (Овидий)

Ведь ты же смертный, а разве это дело смертного? Даже и бессмертные боги не в силах устоять на моей колеснице. Сам великий Зевс-громовержец не может править ею, а кто же могущественнее его? Подумай только: вначале дорога так крута, что даже мои крылатые кони едва взбираются по ней. Посредине она идет так высоко над землей, что даже мной овладевает страх, когда я смотрю вниз на расстилающиеся подо мной моря и земли. В конце же дорога так стремительно опускается к священным берегам Океана, что без моего опытного управления колесница стремглав полетит вниз и разобьется. Ты думаешь, может быть, на пути встретить много прекрасного. Нет, среди опасностей, ужасов и диких зверей идет путь. Узок он; если же ты уклонишься в сторону, то ждут тебя там рога грозного тельца, там грозят тебе лук кентавра, яростный лев, чудовищный скорпион и рак — несокрушимые созвездия. Много ужасов на пути по небу. Поверь мне, не хочу я быть причиной твоей гибели. О, если бы ты мог взглядом своим проникнуть ко мне в сердце и увидеть, как я боюсь за тебя!

Но Фаэтон ничего не хотел слушать; обняв руками шею Гелиоса, он неистово просил исполнить его просьбу.

— Хорошо, я исполню твою просьбу. Не беспокойся, ведь я клялся водами Стикса. Ты получишь, что просишь, но я думал, что ты разумнее, — печально ответил Гелиос.

Он повел Фаэтона туда, где стояла его колесница. Залюбовался ею Фаэтон; она была вся золотая и сверкала разноцветными каменьями. Привели крылатых коней Гелиоса, запрягли их в колесницу. Розовоперстая Заря открыла врата солнца. Со вздохом, полным печали, дает Гелиос последние наставления Фаэтону.

Но вот Фаэтон быстро вскочил на колесницу и схватил вожжи. Он радуется, ликует, благодарит отца своего Гелиоса и торопится в путь. Кони бьют копытами, пламя пышет у них из ноздрей, легко подхватывают они колесницу и сквозь туман быстро несутся вперед по крутой дороге на небо. Непривычно легка для коней колесница. Вот они мчатся уже по небу, кони оставляют обычный путь Гелиоса и несутся без дороги. А Фаэтон не знает, где же дорога, не в силах он править конями. Взглянул он с вершины неба на землю и побледнел от страха, так далеко под ним была она. Колени его задрожали, тьма заволокла его очи. Он уже жалеет, что упросил отца дать ему править его колесницей. Что ему делать? Уже много проехал он, но впереди еще длинный путь. Не может справиться с конями Фаэтон, сдержать их вожжами нет у него силы. Кругом себя он видит страшных небесных зверей и пугается еще больше.

Есть место на небе, где раскинулся чудовищный, грозный скорпион, — туда несут Фаэтона кони. Увидел несчастный юноша покрытого темным ядом скорпиона, грозящего ему смертоносным жалом, и, обезумев от страха, выпустил вожжи. Еще быстрей понесли тогда кони, почуяв свободу. То взвиваются они к самым звездам, то, опустившись, несутся почти над самой землей. Гибнут большие, богатые города, гибнут целые племена. Моря начинают пересыхать, и страждут от зноя морские божества. Тогда поднялась великая богиня Гея-Земля и громко воскликнула:

— О, величайший из богов, Зевс-громовержец! Неужели должна я погибнуть, неужели погибнуть должно царство брата Посейдона, неужели должно погибнуть все живое? Смотри! Атлас едва уже удерживает тяжесть неба. Ведь небо и дворцы богов могут рухнуть. Неужели все вернется в первобытный Хаос от шалости несносного мальчишки? О, спаси от огня то, что еще осталось!

Зевс услышал мольбу богини Геи, грозно взмахнул он десницей, бросил свою сверкающую молнию и ее огнем потушил огонь. Зевс молнией разбил колесницу. Кони Гелиоса разбежались в разные стороны. По всему небу разбросаны осколки колесницы и упряжь коней Гелиоса.

А Фаэтон, с горящими на голове кудрями, понесся по воздуху, подобно падающей звезде, и упал в волны реки. Нимфы подняли его тело и предали его земле. В глубокой скорби отец Фаэтона Гелиос, закрыл свой лик и целый день не появлялся на голубом небе. Только огонь пожара освещал землю». (Кун) Вот какую страшную катастрофу всей земле принесло непомерно горделивое стремление еще неоперившегося юноши.

Мало, мало человеку дарованной ему возможности с гордо поднятой головой взирать на небеса. Подняться в них и парить подобно свободным птицам — вот его заветнейшее желание. Об этом рассказывает миф о Дедале и его сыне Икаре.

«Величайшим художником, скульптором и зодчим Афин был Дедал. О нем рассказывали, что он высекал из белоснежного мрамора такие дивные статуи, что они казались живыми. У этого-то великого художника был племянник Тал. Уже в ранней юности поражал он своим талантом и изобретательностью. Можно было предвидеть, что Тал далеко превзойдет своего учителя. Дедал завидовал племяннику и решил убить его. Однажды он стоял с ним на высоком афинском акрополе у самого края скалы. Никого не было кругом. Увидев, что они одни, Дедал столкнул племянника со скалы. Был уверенным художник, что его преступление останется безнаказанным. Упав со скалы, Тал разбился насмерть. Дедал поспешно спустился с акрополя, поднял тело Тала и хотел уже тайно зарыть его в землю, но застали Дедала афиняне, когда он рыл могилу. Злодеяние Дедала открылось и его присудили к смерти.

Спасаясь, Дедал бежал на Крит к могущественному царю Миносу, сыну Зевса и Европы. Минос охотно принял под свою защиту великого художника Греции. Много дивных произведений искусства изготовил Дедал для царя Крита. Он выстроил для него и знаменитый дворец Лабиринт, с такими запутанными ходами, что, раз войдя в него, невозможно было найти выход. В этом дворце Минос заключил минотавра, чудовище с телом человека и головой быка.

Много лет жил Дедал у Миноса. Словно пленника, держал Минос Дедала на Крите. Дедал долго думал, как бежать ему, и, наконец, нашел способ освободиться от критской неволи. Подумал: всем владеет Минос, лишь воздухом не владеет он.

Принялся за работу Дедал. Он набрал перьев, скрепил их льняными нитками и воском и стал изготовлять из них четыре крыла. Пока мастер работал, сын его Икар играл около отца. Наконец, Дедал кончил свою работу — готовы были крылья. Он привязал их на спину, продел руки в петли, укрепленные на крыльях, взмахнул ими и плавно поднялся в воздух. С изумлением смотрел Икар на отца, который парил в воздухе, подобно громадной птице. Дедал опустился на землю и сказал сыну:

— Слушай, Икар, сейчас мы улетим с Крита. Будь осторожен во время полета. Не спускайся слишком низко к морю, чтобы соленые брызги волн не смочили твоих крыльев. Не поднимайся близко к солнцу: жара может растопить воск, и разлетятся перья. За мной лети, не отставай от меня!

Отец с сыном прикрепили крылья к рукам и легко поднялись. Те, кто видели их полет высоко над землей, думали, что это два бога несутся по небесной лазури. Быстрый полет забавляет Икара, все смелее взмахивает он крыльями. Но он забыл наставления отца. Сильно взмахнув крыльями, взлетел высоко под самое небо, ближе к лучезарному солнцу. Палящие лучи растопили воск, скреплявший перья крыльев, выпали перья и разлетелись далеко по воздуху, гонимые ветром. Взмахнул Икар руками, но нет больше на них крыльев. Стремглав упал он со страшной высоты в море и погиб в его волнах. Увидел Дедал на морских волнах перья из крыльев Икара и понял, что случилось. Как же возненавидел он свое искусство, как возненавидел тот день, когда задумал спастись с Крита воздушным путем!». (Кун)

Так погиб еще один неоперившийся юнец, заигравшийся с горделивой мечтой. Пожалуй, не столько о стремлении к полетам повествует этот миф, сколько о необходимости удержатся от безрассудных действий, учит постигать мудрость ограничения желаний и умение правильно взвесить и рассчитать свои возможности. Вот так, возможно, разрушается романтика этого сказания. А жаль…

Хотя, быть может, я и не права. Икар взвился к самому солнцу. Его золотые лучи струились сквозь трепещущие перья крыльев. Юноша испытал миг счастья — доселе никому неведомого, непередаваемого, немыслимого, искрометного. И после этого мига вся остальная жизнь превратилась бы для него в невыносимую тоску по невозвратному? А гибель стала платой за встречу с солнцем и благостным подарком, отнявшим никчемное дальнейшее пребывание на земле того, кто взлетел в небо?..

И еще один урок преподносит нам сия удивительная легенда. Она предупреждает: «гений и злодейство» могут быть вещами вполне совместными. Не случайно Пушкин вложил слова: «Гений и злодейство — две вещи несовместные» — в уста гениального, но в то же время и наивного Моцарта. Забыв, кто ее сказал, мы повторяем сие изречение словно непререкаемую истину. И напрасно… История, увы, покажет нам немало противоположных примеров.

А вот пример того, сколь жестоки боги к греху гордыни.

«У жены царя Фив Ниобы было семь сыновей и семь дочерей. Гордилась своими детьми дочь Тантала. Прекрасны, как юные боги, были ее дети. Счастье, богатство и прекрасных детей дали боги Ниобе, но не была благодарна им дочь Тантала. Ниоба, гордая своим могуществом и посланным ей богами счастьем, не желала приносить жертвы Латоне и ее детям-близнецам: златокудрому далекоразящему Аполлону и девственной Артемиде. Услыхала богиня Латона надменные речи Ниобы и сказала своим детям:

— Тяжело оскорбила меня гордая дочь Тантала. Она не верит, что я богиня. Неужели вы, дети, не отомстите за это оскорбление? Ведь если вы оставите Ниобу без отмщения, то перестанут люди чтить меня как богиню и разрушат мои алтари.

Прервал свою мать стреловержец Аполлон:

— О, кончай скорей! Не говори больше ничего. Ведь своими жалобами ты отдаляешь наказание!

Окутанные облаком, гневные брат и сестра быстро понеслись к Фивам. Стрелы Аполлона убили сыновей и мужа несчастной Ниобы. Склонилась над их телами, рыдает Ниоба. Она целует их похолодевшие уста. В отчаянии простирает несчастная к небу руки. Разрывается от страдания сердце матери.


О, как Ниоба теперь отличалась от прежней Ниобы,
Что от Латониных жертв недавно народ отвращала
Или когда среди города шла, выступая надменно,
Всем на зависть своим! А теперь ее враг пожалел бы.
К хладным припала телам; без порядка она расточала
Всем семерым сыновьям на прощанье свои поцелуи. (Овидий)

Но не о милости молит она. Горе не смягчило ее сердце. Гневно поднимая к небу посиневшие руки, восклицает Ниоба:


«Горем питайся и гнев насыщай слезами моими.
Зверское сердце насыть! И меня на семи погребеньях
Мертвой несут. Победив, торжествуй надо мною, врагиня!
Но почему — победив? У несчастной больше осталось,
Чем у счастливой тебя. Семерых схоронив — побеждаю». (Овидий)

Только замолкла Ниоба, как раздался громкий звон тетивы. Ужас объял всех. Одна Ниоба осталась спокойной, несчастье придало ей смелость. Недаром раздался звон тетивы лука Артемиды. Шесть золотых стрел одна за другой слетело с лука Артемиды, и бездыханными лежат шесть прекрасных, юных дочерей Ниобы.


Смерть шестерых отняла, — от разных погибли ранений,
Лишь оставалась одна: и мать, ее всем своим телом,
Всею одеждой прикрыв, — «Одну лишь оставь мне, меньшую!
Только меньшую из всех прошу! — восклицает. — Одну лишь!»
Молит она: а уж та, о ком она молит, — погибла…
Сирой сидит, между тел сыновей, дочерей и супруга,
Оцепенев от бед. Волос не шевелит ей ветер,
Нет ни кровинки в щеках; на лице ее скорбном недвижно
Очи стоят; ничего не осталось в Ниобе живого.
Вот у нее и язык с отвердевшим смерзается небом;
Вот уж и в мышцах ее к напряженью пропала возможность,
Шея не гнется уже, не в силах двигаться руки,
Ноги не могут ступить, и нутро ее все каменеет. (Овидий)

Холодный камень одел ее члены. Так стоит обращенная в камень Ниоба и вечно льет слезы скорби». (Кун)

Если Ниоба восстала против бессмертных богов, снедаемая непомерной гордыней, то у Прометея были совершенно иные причины. Он восстал против жестокого обращения бессмертных с созданными ими же существами — жалкими в еще первобытные времена и беззащитными людьми. «Прометей пожалел не обладавших еще разумом людей; он не хотел, чтобы сошли они несчастными в мрачное царство Аида и с горячими речами обращался к богам:


Молю, молю вас, будьте сострадательны
Беду чужую видя. Ведь без устали
Кочует злополучье от одних к другим.
Послушайте
О бедах человеческих. Ум и сметливость
Я в них, дотоле глухих, пробудить посмел.
Об этом не за тем, чтобы их кольнуть, скажу,
А чтоб понять вам, как я к людям милостив.
Они глаза имели, но не видели,
Не слышали, имея уши. Теням снов
Подобны были люди, весь свой долгий век
Ни в чем не смысля. (Эсхил)

Прометей вдохнул в них надежду, которой не знали люди, и похитил для них божественный огонь, хотя и знал, какая кара постигнет его за это. Он научил людей искусствам, ведь «все искусства — Прометеев дар», дал им знания, научил их счету, чтению и письму. Он познакомил их с металлами, показал, как в недрах земли добывать их и обрабатывать. Прометей смирил для смертных дикого быка и надел на него ярмо, чтобы могли люди пользоваться силой быков, обрабатывая свои поля. Прометей впряг коня в колесницу и сделал его послушным человеку. Мудрый титан построил первый корабль, оснастил его и распустил на нем льняные паруса, чтобы быстро нес человека корабль по безбрежному морю. Раньше люди не знали лекарств, не умели лечить болезни. Он научил их всему тому, что облегчает горести жизни и делает ее счастливее и радостней. Именно для Прометея Эсхил придумал слово филантроп — друг людей, который помог им выйти из дебрей варварства к просвету цивилизации. Этим и прогневал он Зевса, за что и покарал его громовержец.

Герой, принесший людям жар огня и свет знаний был изгнан Зевсом в пустынную, дикую местность на самом краю земли, в страну скифов. Суровые скалы уходят за облака своими остроконечными вершинами. Кругом — никакой растительности, не видно не единой травки, все голо и мрачно. Всюду высятся темные громады камней, оторвавшихся от скал. Море шумит и грохочет, ударяя своими волнами о подножия гор, и высоко взлетают соленые брызги. Безотрадная суровая местность. Сюда-то, на край земли, привели слуги Зевса скованного титана Прометея, чтобы приковать его несокрушимыми цепями к вершине скалы. Неодолимые слуги громовержца, носящие имена Сила и Власть, ведут Прометея. Не знают сердца их жалости, в их глазах никогда не светится сострадание, их лица суровы, как скалы, которые стоят вокруг. Власть нагло увещевает Прометея:


Свободен только Зевс один.
Вот здесь теперь и буйства и права богов
Букашкам однодневным отдавай. (Эсхил)

Печальный, низко склонив голову, идет за ними бог Гефест со своим тяжелым молотом. Ужасное дело предстоит ему. Он должен своими руками приковать друга своего Прометея. Глубокая скорбь за участь Прометея гнетет Гефеста, но не смеет он ослушаться своего отца, громовержца Зевса. Мучительные его думы терзают душу:


А я — ужель я бога, мне подобного
К суровым скалам этим приковать решусь?
Увы, решусь. Ведь нет другого выхода:
Всего опасней словом пренебречь отца,
Фемиды мудрой сын высокомыслящий,
Я против воли и твоей, и собственной
Тебя цепями к голой прикую скале,
Где голосов не слышно человеческих
И лиц людских не видно. Солнце жгучее
тебе иссушит тело. Будешь ночи рад,
Что звездным платьем жаркий закрывает свет.
И солнцу, что ночную топит изморозь.
Не будет часа, чтобы мукой новою
Ты не томился. Нет тебе спасителя.
Вот человеколюбья твоего плоды.
Что ж, поделом, ты бог, но гнева божьего
Ты не боялся, а безмерно смертных чтил.
И потому на камне этом горестном
Коленей не сгибая, не смыкая глаз,
Даль оглашая воплями напрасными,
Висеть ты будешь вечно: непреклонен Зевс
Всегда суровы новые правители. (Эсхил)

А в это время Сила и Власть возвели Прометея на вершину скалы и торопят Гефеста приниматься за работу. Их жестокие речи заставляют его еще больше страдать за друга. Неохотно берется он за свой громадный молот, только необходимость заставляет его повиноваться. Но торопит его Сила:

— Скорей, скорей бери оковы! Напрасна твоя скорбь о нем, ведь ты скорбишь о враге Зевса.

Сила грозит гневом Зевса Гефесту, если он не прикует Прометея так, чтобы никто не смог освободить его. Гефест приковывает к скале несокрушимыми цепями руки и ноги Прометея. Как ненавидит он теперь свое искусство — благодаря ему он должен приковать друга на долгие муки.

Скала содрогается от тяжких ударов молота, и от края до края земли разносится грохот могучих ударов. Прикован, наконец, Прометей. Но это еще не все, нужно еще прибить его к скале, пронзив ему грудь стальным, несокрушимым острием. Наконец все окончено. Все сделано так, как повелел Зевс. Прикован титан, а грудь его пронзило стальное острие. Издеваясь над Прометеем, говорит ему Сила:

— Ну вот, здесь ты можешь быть сколько хочешь надменным; будь горд по-прежнему. Давай теперь смертным дары богов, похищенные тобой! Посмотрим, в силах ли будут помочь тебе твои смертные. Придется тебе самому подумать о том, как освободиться от оков.

Но Прометей хранил гордое молчание. Ушли слуги Зевса, а с ними ушел и печальный Гефест. Один остался Прометей; слышать его могли лишь море да могучие тучи. Только теперь тяжкий стон вырвался из пронзенной груди могучего титана, только теперь он стал сетовать на злую судьбу свою. Громко воскликнул Прометей. Невыразимым страданием и скорбью были пронизаны его слова:

— О, божественный эфир и вы, быстронесущиеся ветры, о, источники рек и несмолкающий рокот морских волн, о, земля, всеобщая праматерь, о, всевидящее солнце, обегающее весь круг земли, — всех вас зову я в свидетели. Смотрите, что терплю я! Вы видите, какой позор должен нести я неисчислимые годы! О, горе, горе! Стонать я буду от мук и теперь, и много-много веков! Как найти мне конец моим страданиям? Но что же говорю я? Ведь я знал все, что будет. Муки эти не постигли меня неожиданно. Я знал, что неизбежны веления грозного рока. Я должен нести эти муки! За что же? За то, что я дал великие дары смертным, за это должен страдать так невыносимо, и не избежать мне этих мук. О, горе, горе! «Я в ярме беды томлюсь! Мне страшно!»

И вступает с ним в разговор хор неведомых сил:


В новых сегодня руках Олимп,
Правит на нем, законов не ведая, Зевс.
Те, кто великими были, ничтожными стали.

Только с хором неведомых сил среди бесконечного царства великих гор теперь суждено делиться своими страданиями прикованному Прометею:


Пускай бы меня под землю, в Аид
Упрятал он, в тартар низвергнул глухой,
Пускай бы в темницу бросил меня,
Где мертвые мраком сокрыты!
Тогда б никого, ни богов, ни людей,
Потешить страданье мое не могло.
Ведь я на потеху закован врагам
Игралищем ветров повешен. (Эсхил)

И отвечает Прометею хор:


Кто из богов так тверд и зол,
Чтоб радостью была ему
Твоя беда? Кто боль твою
Не разделяет? Зевс один. Упрям и дик,
Злобно дышит. Он уймется,
Лишь когда насытит сердце
Или кто-то, изловчившись,
Власть у него отнимет силой.
Рыдает и стонет земля! Она о твоей
Славе скорбит былой,
О кровинках о твоих,
Могучих когда-то. (Эсхил)

Но не вечно будет страдать Прометей. Он знает: злой рок постигнет и могучего громовержца. Не избегнет он своей судьбы. Прометей знает, что царство Зевса не вечно: будет он свергнут с высокого царственного Олимпа. Знает вещий титан и великую тайну, как избежать Зевсу этой злой судьбы, но не откроет он этой тайны ему. Никакая сила, никакие угрозы, никакие муки не исторгнут ее из уст гордого Прометея. Он верит, что Зевс сполна заплатит за его позорный плен,


верит, что время придет —
Согнется и Зевс.
Смягчится, уступит.
Победитель победит не силою,
А хитростью, коварством он одержит верх. (Эсхил)

Но проходят века и веками жгут тело Прометея палящие лучи солнца, проносятся над ним бури, его изможденное тело хлещут дожди и град, зимой же хлопьями падает снег на Прометея, и леденящий холод сковывает его члены. И этих мук мало! Каждый день громадный орел прилетает, шумя могучими крыльями, на скалу. Он садится на грудь Прометея и терзает его острыми, как сталь, когтями. Он рвет своим клювом печень титана. Потоками льется кровь и обагряет скалу; черными сгустками застывает кровь у подножия скалы; она разлагается на солнце и невыносимым смрадом заражает кругом воздух. Каждое утро прилетает орел и принимается за свою кровавую трапезу. За ночь заживают раны, и вновь вырастает печень, чтобы днем дать новую пищу орлу. Истомился могучий титан Прометей, но не сломлен его гордый дух страданиями.

Наконец, и великий герой, которому суждено освободить Прометея, во время своих странствий приходит сюда, на край земли. Герой этот — Геракл сильнейший из людей, могучий, как бог. С ужасом смотрит он на мучения Прометея, и сострадание овладевает им. Геракл не дал орлу терзать Прометея. Он схватил свой лук, вынул из колчана смертоносную стрелу, призвал стреловержца Аполлона, чтобы верней направил он полет стрелы, и пустил ее. Громко зазвенела тетива лука, взвилась стрела, и пронзенный орел упал в бурное море у самого подножия скалы. Миг освобождения настал. Принеся с высокого Олимпа быстрый Гермес. С ласковой речью обратился он к могучему Прометею и обещал ему немедленное освобождение, если откроет он тайну, как избежать Зевсу злой судьбы. Согласился, наконец, могучий Прометей открыть Зевсу тайну и сказал:

— Пусть не вступает громовержец в брак с морской богиней Фетидой, так как богини судьбы, вещие мойры, вынули такой жребий Фетиде: кто бы ни был ее мужем, он него родится у нее сын, который будет могущественней отца.

Прометей открыл великую тайну. Геракл разбил своей тяжкой палицей его оковы и вырвал из груди его несокрушимое стальное острие, которым пригвожден был титан к скале. Встал титан, теперь он был свободен. Кончились его муки. Так исполнилось его предсказание, что смертный освободит его. Громкими, радостными криками приветствовали титаны освобождение Прометея. С тех пор носит Прометей железное кольцо на руке, в которое вставлен камень от той скалы, где терпел он столько веков невыносимые муки.

Когда Прометей похитил для смертных божественный огонь, научил их искусствам и ремеслам и дал им знания, счастливее стала жизнь на земле. Зевс, разгневанный поступком Прометея, не только распял героя, но и людям послал на землю зло. Он повелел славному богу-кузнецу Гефесту смешать мразь, землю и воду и сделать из этой смеси прекрасную девушку, которая обладала бы силой людей, нежным голосом и взглядом очей, подобным взгляду бессмертных богинь. Афина-Паллада должна была выткать для нее прекрасную одежду; богиня любви, златая Афродита, должна была дать ей неотразимую прелесть; Гермес — дать ей хитрый ум и изворотливость.

Тотчас же боги исполнили повеление Зевса. Назвали боги созданную ими девушку Пандорой — наделенной всеми дарами, потому как ото всех она получила причитающееся ей. Она должна была принести с собой людям несчастье.

Пандора своей красотой и лживыми устами, полными лести речами пленила брата Прометея Эпиметия и стала его женой. Когда зло для людей было готово, Зевс послал его на землю и поместил в большой сосуд в доме Эпиметия. Никто не решался открыть его, так как все знали, что это грозит бедами. Любопытная Пандора тайно сняла с сосуда крышку, и разлетелись по всей земле те бедствия, которые были некогда в нем заключены. Только одна Надежда осталась на дне громадного сосуда. Крышка сосуда снова захлопнулась, и не вылетела Надежда из дома. Злом наполнились и земля, и море. Незваными днем и ночью приходят к людям беды и болезни, страдания они несут с собой. Неслышными шагами, молча приходят они, так как лишил их Зевс дара речи, — он сотворил зло и болезни немыми». (Кун)

Итак, мой дорогой читатель, с преображением Пандоры — самим воплощением зла, в прелестный образ все понятно. Кто же пустит на порог своего дома несчастье, если оно придет в присущем ему обезображенном виде. Каждый постарается приложить неимоверные усилия, чтобы выгнать столь неприятную особу и поплотнее прикрыть за ней дверь. Но вот то, что в сосуде с бедами оказалась и Надежда, не успевшая выпорхнуть из него — представляет собой тайный, труднопознаваемый смысл. Во всяком случае мне он непонятен.

Быть может, там была


Надежда — самообман,
Это все, что у нас есть.
Она ходит по рукам,
Продавая свою честь.
Эта лживая тварь
Пыль пускает в глаза,
Исчезает в тот момент,
Когда она так нужна. (Дельфин, современный поэт рэпа)

И выпорхни бы эта «тварь» Надежда из сосуда, то человечество и не выжило бы. Во всяком случае так считали древние греки, согбенные не только непререкаемыми нитями судьбы, но еще и получившие в придачу предательницу Надежду?

А, быть может, этот ускользающий образ не совсем ясен остался и Софоклу, говорящему:


Для многих странница — надежда —
Залог блаженства, но для многих
Она — пустое обещанье,
Людских безудержных желаний
Неисполнимая мечта.

Мы привыкли относиться к этому образу как к светлому и, порой, последнему ясному лучику в жизни человека. Вера, Надежда, Любовь — три признанные добродетели, неразлучные святые, сопровождающие нас всю жизнь. «Надежда умирает последней», — с последней надеждой часто произносит человек, крепко придавленный непереносимыми жизненными обстоятельствами. И уже совершенно отчаявшийся сокрушается:

— Последнее, что у меня было, меня покинуло.

— А что это было?

— Надежда…

Многое зависит от того, кто сказал эти слова. Если пессимист — человек с больной надеждой, то дела его плохи, если оптимист, у которого надежда здорова, то еще кое-что может и свершиться у него в жизни. Во всяком случай побороться можно.

Ведь пока Надежда еще жива, — жива и жизнь.

«Лишь смерть ничто, — успокаивает Еврипид, — а у живых — надежды».

Европеец Александр Блок написал:


Снова жду, надеждой полный:
Солнце, светлый лик яви!
Пламенеющие волны
Расступились для любви.

Житель древней Эллады Эсхил поддержал его, предлагая свое понимание этого светлого образа:


Сладкая доля — всю жизнь
Жить, согревая душу надеждой твердой.

Но потом говорит и об ином восприятии этого, совсем недавно бывшим светлого образа.


Надежда вспыхнет и погаснет,
А в сердце останется боль.

Его современник Софокл уже не в шутку предупреждает:


Как бы во зло
Не обратилась сладкая надежда.

А от Пушкина случалось, «надежды призрак улетал».

Чарльз Диккенс любезно предоставляет нам некоторый практический совет относительно постоянно ускользающего образа. Он говорит, что надежда — это прекрасная вещь для тех, у кого хватает жизнерадостности питать ее.

Народная пословица мудро предупреждает: «На бога надейся, а сам не плошай». Пословицы Древнего Востока более категоричны в отношении к этому понятию: «Умный знает свое дело, глупый — надежду». — Или — «Подать надежду легко — исполнить трудно». Анатоль Франс с нескрываемой иронией говорит о том, что «ничем нельзя так щедро одарить, как надеждами». А китайский классик Лу Синь называет ее «далеким и туманным идолом», молиться которому не имеет никакого смысла, потому как идол — это отнюдь не предмет для поклонения.

В известной советской песне звучали достаточно легкомысленные слова:


Не надо печалиться,
Вся жизнь впереди,
Вся жизнь впереди —
Надейся и жди.

И чего же дождешься в таком бездействии?.. Лишь одного: сладость надежды непременно сменится горечью разочарования. И тогда тщетны окажутся и ожидания,


И надежды на доброе чудо —
Будто кто-то придет и спасет,
И волшебную пищу добудет,
И волшебную обувь сошьет,
И укажет пути к новой цели… и…

…Нет, не спасет, не добудет, не сошьет и не укажет… А окажется, что «венец ее оказался фальшивым». И в венце этом жди-ожидай свой бесславный конец. Скучно, муторно, тоскливо это бездеятельное ожидание…

Откинь его в сторону. Не дрейфь — действуй, лети, стремись,


Если хочешь чего-то добиться,
То вперед! Без оглядки вперед!
Пусть вокруг незнакомые лица
И подножка у самых ворот.
Ты не прав: и один в поле — воин!
И бессильна бывает толпа.
Отвоюй то, чего ты достоин,
Забери свое право у зла! (Ю. Яценко)

Вот постепенно и выкристаллизовались два образа такого неоднозначного понятия, как Надежда: с одной стороны поддерживающая жажду жизни, а с другой — тщетная, призывающая к бездействию — «надейся и жди». А потом распахивай настежь двери пожирающему твою душу разочарованию. Оно не замедлит – придет.

Точно так же, как неоднозначно понятие Надежда, неоднозначны и Любовь, и Творчество и многое другое… Почему же тогда они не попали в ящик Пандоры?..

Быть может, там была только тщетная Надежда – горюшко-гореванное? И она осталась лежать на дне, не выпущенная на волю. Но несметное множество обнадеживающих надежд гуляет по свету. Значит им удалось вырваться?..

В мудрости мифов ничто не случайно, все имеет свой смысл. И вот всю-то глубину этого смысла мне, мой дорогой читатель, никак не удается уловить… Ну просто никак…

И тогда, в подобной этой крайней ситуации, я наполняю ванну водой и погружаюсь в нее. При этом ставлю перед собой отнюдь не архимедовскую задачу. Моя задача заключается в другом: попытаться услышать то, о чем мне попытаются поведать капли воды. Искренняя вера в помощь воды часто спасала меня. Ведь несметное многообразие ее частичек прожили жизнь нашей планеты, и если какая-то частичка, странствовавшая раньше в интересующих меня пространствах, прикоснется к телу, а я внимательно прислушаюсь ней, то, случается, что мне удается уловить подсказку. И тогда долгие раздумья превращаются в ясную и прозрачную народившуюся новую мысль. Но, увы, не всегда это получается… Вот и на сей раз вышла промашка. Все-таки не в моих силах полностью, до глубины души и разума разгадать загадку мифа о Надежде.

Но, может быть, так и надо. Ведь я не брала на себя труд все понять и истолковать. Кому это под силу?.. Никому… Зато передать твоему, мой дорогой читатель, разуму и твоей душе эту загадку я имею возможность. Быть может, размышляя над ней, однажды ты придешь к озарению, как правило, посещающему нас в самые неожиданные моменты. Для этого надо только, чтобы напряженно билась и страдала мысль — и тогда озарение наступит, словно туманное покрывало спадет с тебя, и ты почувствуешь освобождение и радость рождения идеи. И тогда ты прозреешь…

Попробуй поразмышлять. Кстати сказать, древние люди очень любили загадывать друг другу подобные загадки и заключать при этом пари, выигрыш в которых составлял довольно приличные суммы. Вступи и ты в эту захватывающую интеллектуальную игру.

Я же продолжу наше с тобой путешествие по пересеченным разнообразными страстями просторам древней мифологии.

Итак.

«У царя Акрасия была дочь Даная, славившаяся своей неземной красотой. Акрасию было предсказано оракулом, что он погибнет от руки сына Данаи. Чтобы избежать такой судьбы, царь построил глубоко под землей из бронзы и камня обширные покои и там заключил свою дочь.

Но великий громовержец Зевс полюбил Данаю, проник в подземные покои в виде золотого дождя и стала она его женой. От этого брака родился прекрасный мальчик. Мать назвала его Персеем. Недолго прожил маленький Персей со своею матерью в подземных покоях. Однажды Акрисий услышал голос и веселый смех малыша. Он спустился в покои своей дочери и удивился, увидев там прелестного мальчика. Как же испугался он, узнав, что это сын Данаи и Зевса.

Опять пришлось ему думать, как избежать судьбы. Наконец, царь велел сделать большой деревянный ящик, заключил в него Данаю и сына ее Персея, забил его и приказал выбросить в море. Долго носился ящик по бурным волнам соленого моря. Наконец вечно шумящие волны пригнали его к острову. Здесь запутался он в сетях рыбака. Когда рыбак открыл ящик, то к своему изумлению увидел в нем поразительной красоты женщину и маленького прелестного мальчика.

Вырос Персей при дворе царя Полидекта. Как звезда блистал он среди юношей своей божественной красотой, никто так же не был ему равен ни силой, ни ловкостью, ни мужеством.

Полидект замыслил насильно взять себе в жены прекрасную Данаю, но Даная ненавидела сурового царя. Персей заступился за свою мать. Разгневался Полидект решил послать Персея за головой горгоны Медузы. Он призвал Персея и сказал ему:

— Если ты действительно сын громовержца Зевса, то не откажешься совершить великий подвиг. Сердце твое не дрогнет ни перед какой опасностью. Докажи же мне, что Зевс — твой отец, и принеси голову горгоны Медузы. О, верю я, Зевс поможет своему сыну.

Гордо взглянул Персей на Полидекта и спокойно ответил:

— Хорошо, я добуду тебе голову горгоны Медузы.

И отправился Персей в далекий путь. Ему нужно было достигнуть западного края земли, той страны, где царили богиня Ночь и бог смерти Танат. В этой стране жили и ужасные горгоны. Все тело их покрывала блестящая и крепкая, как сталь, чешуя. Ни один меч не мог разрубить эту чешую, только изогнутый меч Гермеса. Громадные медные руки с острыми стальными когтями были у горгон. На головах у них вместо волос извивались, шипя, ядовитые змеи. Лица горгон, с их острыми, как кинжалы, клыками, с губами красными, как кровь, и с горящими яростью глазами были исполнены такой злобы, были так ужасны, что в камень обращался всякий от одного взгляда на них. Горе человеку, которого они встречали. Горгоны разрывали его на части своими медными руками и пили его горячую кровь.

Тяжелый, нечеловеческий подвиг предстояло совершить Персею. Но боги Олимпа не могли дать погибнуть ему, сыну Зевса. Афина дала Персею медный щит, такой блестящий, что в нем, как в зеркале, отражалось все; Гермес же дал ему свое острый меч, который рубил, как мягкий воск, самую твердую сталь.

Дальний путь привел Персея к нимфам. От них получил он три подарка: шлем властителя подземного царства Аида, который делал невидимым всякого, кто его надевал, сандалии с крыльями, с помощью которых можно было быстро носиться по воздуху, и волшебную сумку: эта сумка то расширялась, то сжималась, смотря по величине того, что в ней лежало.

Высоко в небе несся Персей в крылатых сандалиях. Под ним расстилалась земля с зелеными долинами, по которым серебристыми лентами вились реки. Города виднелись внизу, в них ярко сверкали белым мрамором храмы богов. Вдали высились горы, покрытые зеленью лесов, и, как алмазы, горели в лучах солнца их вершины, покрытые снегом.

Теперь над морем летит Персей, и шум морских волн едва уловимым шорохом доносится до него. Наконец в голубой дали моря черной полоской показался остров. Это остров горгон. Ниже спустился Персей. Как орел парит он над островом и видит: на скале спят три ужасные горгоны. Скорей отвернулся Персей от горгон. Боится увидеть он их грозные лица — ведь один взгляд, и в камень обратится он. Взял Персей щит Афины-Паллады — как в зеркале, отразились в нем горгоны. Подобно падающему с неба орлу ринулся Персей на намеченную жертву, к спящей Медузе. Он глядит в ясный щит, чтобы верней нанести удар. Змеи на голове Медузы почуяли врага. С грозным шипением поднялись они. Пошевелилась во сне Медуза. Она уже приоткрыла глаза. В этот миг, как молния, сверкнул острый меч. Одним ударом отрубил Персей голову Медузе.

Ее темная кровь потоком хлынула на скалу, а с потоками крови из тела взвился к небу крылатый конь Пегас. Вот еще одна загадка, мой дорогой читатель, — символ поэзии рожден из тела отвратительнейшего из чудовищ. И это не случайно. Быстро схватил Персей голову Медузы и спрятал ее в чудесную сумку. Извиваясь в судорогах смерти, тело Медузы упало со скалы в море. Проснулись сестры Медузы. Взмахнув могучими крыльями, они взвились над островом и горящими яростью глазами смотрят кругом. Ни одной живой души не видно ни на острове, ни далеко в море. А Персей быстро несется, невидимый в шлеме Аида, над шумящим морем. Вот уже он над песками Ливии. Сквозь сумку просочилась кровь из головы Медузы и падала тяжелыми каплями на песок. Из этих капель крови породили пески ядовитых змей. Все кругом кишело ими, все живое обращалось в бегство от них; змеи обратили Ливию в пустыню.

Когда Персей вернулся домой, он застал свою мать Данаю в великом горе. Спасаясь от Полидекта, ей пришлось искать защиты в храме Зевса. Не смела она ни на единый миг покинуть храм. Разгневанный Персей пришел во дворец Полидекта и застал его с друзьями за роскошным пиром. Царь не ожидал, что Персей вернется, он был удивлен, что герой не погиб в борьбе с горгонами, что не превратили они его в каменное изваяние. Но грозно сверкнул очами Персей и вынул голову Медузы. Полидект взглянул на голову горгоны и мгновенно сам обратился в камень». (Кун)

Тело злобного Полидекта превратилось в камень, а душа его полетела в мрачное царство подземного Аида, столь же кипящее страстями, как небесные и земные миры. Здесь были отнюдь не одни лишь грешники. Древние греки не позволяли смертному даже мечтать о восхождении на Олимп. Светлое проживание его души в потустороннем мире было немыслимо. Только Аид уготован и праведникам, и героям, и грешникам. Видимо, крайне жестока обходилась жизнь с этими людьми, ежели они установили себе полный запрет, не позволили простому смертному окунуться в лучезарную вечность. То же самое запретили себе и шумеры, ставшие лишь слугами созданных ими богов. Видно есть некоторая закономерность: чем сложнее жизнь на земле, тем невозможнее представить себе, что несчастному, слабому земному существу удастся попасть в сферы бескрайнего блаженства.

Истинные грешники испытывают здесь воистину сизифовы и танталовы муки. «Сизиф был сыном бога повелителя всех ветров Эола. Никто во всей Греции не мог равняться по коварству, хитрости и изворотливости ума с Сизифом. Он, благодаря своей хитрости, собрал неисчислимые богатства. Далеко распространилась слава о его сокровищах.

Когда пришел к нему бог смерти, мрачный Танат, чтобы низвести его в печальное царство Аида, Сизиф коварно обманул Таната и заковал его в цепи. Перестали тогда на земле умирать люди. Нигде не свершались больше пышные похороны; перестали приносить и жертвы богам подземного царства. Нарушился на земле порядок, заведенный Зевсом. Тогда громовержец Зевс послал к Сизифу могучего бога войны Ареса. Он освободил Таната из оков, а Танат исторг душу Сизифа и отвел ее в царство теней умерших.

Но и тут сумел помочь себе хитрый Сизиф. Он сказал жене своей, чтобы она не погребала его тела и не приносила жертвы подземным богам. Послушалась мужа жена. Аид долго ждал похоронных жертв. Все нет их! Наконец, приблизился к трону Аида Сизиф и сказал:

— О, властитель душ умерших, великий Аид, равный могуществом Зевсу, отпусти меня на светлую землю. Я велю жене моей принести богатые жертвы и вернусь обратно в царство теней.

Так обманул Сизиф владыку Аида, и тот отпустил его на землю. Сизиф, не вернулся, конечно, в царство Аида. Он остался в пышном дворце своем и весело пировал, радуясь, что один из всех смертных сумел вернуться из мрачного царства теней.

Разгневанный Аид снова послал Таната за душой Сизифа. Исторг душу Сизифа ненавистный богам и людям бог смерти; навсегда отлетела теперь душа Сизифа в царство теней. Тяжелое наказание несет Сизиф в загробной жизни за все коварства, за все обманы, которые совершал на земле. Он осужден вкатывать на высокую, крутую гору громадный камень. Напрягая все силы, трудится Сизиф. Пот градом струится с него от тяжелой работы. Все ближе вершина; еще усилие, и окончен будет труд Сизифа; но вырывается из рук его камень и с шумом катится вниз, подымая облака пыли. Снова принимается Сизиф за работу. И так вечно катит камень Сизиф и никогда не может достигнуть цели — вершины горы.

Другой обитатель Аида Тантал был сыном Зевса и любимцем богов. Всем в изобилии наградили его боги. Не было на земле никого, кто был бы богаче и счастливее царя Тантала. Он мог бы жить в счастье и довольстве до самой глубокой старости, но погубили его чрезмерная гордость и преступления. Тантал не раз всходил даже не светлый Олимп, куда не всходит ни один смертный. Там он принимал участие в совете богов и пировал за одним столом с ними во дворце своего отца, громовержца Зевса. Но он не хранил тайн, которые поверял ему отец его Зевс. Однажды во время пира на Олимпе великий сын Крона обратился к Танталу и сказал ему:

— Сын мой, я исполню все, что ты пожелаешь, проси у меня все, что хочешь. Из любви к тебе я исполню любую твою просьбу.

И Тантал, забыв, что он только смертный, гордо ответил отцу своему, эгидодержавному Зевсу:

— Я не нуждаюсь в твоих милостях. Мне ничего не нужно. Жребий, выпавший мне на долю, прекрасный жребий бессмертных богов.

Громовержец ничего не ответил сыну. Он нахмурил грозно брови, но сдержал свой гнев. Он еще любил своего сына, несмотря на его высокомерие. Вскоре Тантал дважды оскорбил бессмертных богов. Он скрыл золотую собаку, которая охраняла маленького Зевса и его чудесную козу, вскормившую громовержца, и устроил ужасную трапезу у себя во дворце — попытался накормить богов блюдом, приготовленным из собственного сына.

Преступления Тантала переполнили чашу терпения великого царя богов и людей, Зевса. Громовержец низверг Тантала в мрачное царство своего брата Аида; там он и несет ужасное наказание. Мучимый жаждой и голодом, стоит Тантал в прозрачной воде. Она доходит ему до самого подбородка. Ему лишь стоит наклониться, чтобы утолить свою мучительную жажду. Но едва наклоняется Тантал, как исчезает вода, и под ногами его лишь сухая черная земля. Над головой Тантала склоняются ветви плодородных деревьев: сочные фиги, румяные яблоки, гранаты, груши и оливы висят низко над его головой; почти касаются его волос тяжелые спелые гроздья винограда. Изнуренный голодом, Тантал протягивает руки за прекрасными плодами, но налетает порыв бурного ветра и уносит плодоносные ветви. Не только голод и жажда терзают Тантала, вечный страх сжимает его сердце. Над его головой нависла скала, едва держится она, грозит ежеминутно упасть и раздавить своей тяжестью Тантала. Так мучается он в царстве ужасного Аида вечным страхом, голодом и жаждой». (Кун)

Если Сизиф и Тантал оказались в царстве теней за грехи свои смертные, то юная Персефона попала туда, благодаря несказанной красоте и веселому нраву. А дело происходило так:

«Была у богини плодородия Деметры юная прекрасная дочь Персефона. Однажды прекрасная Персефона вместе со своими подругами беззаботно резвилась. Подобно легкокрылой бабочке перебегала юная дочь Деметры от цветка к цветку. Она рвала пышные розы, душистые фиалки, белоснежные лилии и красные гиацинты. Беспечно резвилась Персефона, не ведая той судьбы, которую ей назначил отец ее Зевс. Не думала, что нескоро увидит она опять ясный свет солнца, не скоро будет любоваться цветами и вдыхать их сладкий аромат. Зевс отдал ее в жены мрачному своему брату Аиду, и с ним должна была жить Персефона во мраке подземного царства, лишенная света горячего южного солнца.

Однажды вдруг перед ней разверзлась земля, и на черных конях появился на золотой колеснице владыка царства теней умерших, мрачный Аид. Он схватил юную Персефону, поднял ее на свою колесницу и в мгновение ока скрылся на своих быстрых конях в недрах земли. Только вскрикнуть успела Персефона. Далеко разнесся крик ужаса юной дочери Деметры.

Долго искала она свою единственную возлюбленную дочь. Тяжкая скорбь об утрате овладела сердцем Деметры. Разгневалась она на громовержца Зевса за то, что он отдал без ее согласия Персефону в жены Аиду, покинула богов, покинула светлый Олимп, приняла вид простой смертной и, облекшись в темные одежды, долго блуждала между смертными, проливая горькие слезы. И тогда всякий рост на земле прекратился. Листья на деревьях завяли и облетели. Леса стояли обнаженными. Трава поблекла, цветы опустили свои пестрые венчики и засохли. Не было плодов в садах, засохли зеленые виноградники, не зрели в них тяжелые сочные грозди. Прежде плодородные нивы были пусты, ни былинки не росло на них. Замерла жизнь на земле. Голод царил всюду; всюду слышались плач и стоны. Гибель грозила всему людскому роду. Но ничего не видела, не слышала Деметра — богиня плодородия, погруженная в печаль по нежно любимой дочери.

Вопли голодных неслись к небу, но не внимала им Деметра. Наконец перестали куриться на земле жертвы бессмертным богам. Гибель грозила всему живому. Не хотел гибели смертным великий тучегонитель Зевс. Он послал к Деметре вестницу богов Ириду. Быстро помчалась она на своих радужных крыльях к храму богини плодородия, звала ее, молила вернуться на светлый Олимп в сонм богов. Деметра не вняла ее мольбам. Посылал и других богов великий Зевс к Деметре, но богиня не хотела вернуться на Олимп, прежде чем возвратит ей Аид ее дочь Персефону.

Послал тогда к своему мрачному брату Аиду великий Зевс быстрого, как мысль, Гермеса. Гермес спустился в полное ужасов царство Аида и передал ему волю Зевса. Аид согласился отпустить Персефону к матери, но предварительно дал ей проглотить зерно плода граната, символ брака. Взошла Персефона на золотую колесницу мужа с Гермесом, помчались бессмертные кони Аида, никакие препятствия не были страшны им, и в мгновение ока достигли они храма Деметры.

Забыв все от радости, Деметра бросилась навстречу своей дочери и заключила ее в свои объятья. Снова была с ней ее возлюбленная дочь Персефона. С ней вернулась Деметра на Олимп. Тогда великий Зевс решил, что две трети года будет жить с матерью Персефона, а на одну треть — возвращаться к мужу своему в Аид.

Великая Деметра вернула плодородие земле, и снова все зацвело, зазеленело. Все живое ликовало и славило великую богиню Деметру и ее дочь Персефону. Но каждый год покидает свою мать Персефона, и каждый раз Деметра погружается в печаль и снова облекается в темные одежды. И вся природа горюет об ушедшей. Желтеют на деревьях листья, и срывает их осенний ветер; отцветают цветы, нивы пустеют, наступает зима. Спит природа, чтобы проснуться в радостном блеске весны тогда, когда вернется к своей матери из безрадостного царства Аида Персефона. Когда же возвращается к Деметре ее дочь, тогда великая богиня плодородия щедрой рукой сыплет свои дары людям и благословляет труд земледельца богатым урожаем». (Кун)

Что и говорить, любит подземное мрачное царство украшать чертоги свои юными, чистыми существами. Часто срывает оно их с просторов широкогрудой земли и уносит в свои тесные тенета. Так случилось и с прекрасной нимфой Эвридикой — женой великого певца Орфея.

«Горячо любил ее певец Орфей. Но недолго наслаждался он счастливой жизнью с женой своей. Однажды не заметила Эвридика в густой траве змеи и наступила на нее. Ужалила змея юную жену Орфея. Громко вскрикнула Эвридика и упала на руки подбежавшим подругам. Яд змеи пресек ее жизнь. В отчаяние пришел Орфей. Не мог он примириться с этой утратой. Долго оплакивал он свою Эвридику, и плакала вся природа, слушая его грустное пение.

Наконец решил Орфей спуститься в мрачное царство душ умерших, чтобы упросить владыку Аида и жену его Персефону вернуть ему жену. Стоит Орфей на берегу Стикса. Как переплыть ему на другой берег? Вокруг Орфея толпятся тени умерших. Чуть слышны стоны их, подобные шороху падающих листьев в лесу поздней осенью. Вот послышался вдали плеск весел. Это приближается ладья перевозчика душ умерших Харона. Просит Орфей перевести его вместе с душами умерших на другой берег, но отказал ему суровый Харон. Ударил тогда Орфей по струнам своей золотой кифары, и широкой волной разлетелись по берегу мрачного Стикса звуки его струн. Своей музыкой очаровал Орфей Харона, под звуки музыки вошел Орфей в ладью, оттолкнул ее Харон веслом от берега, и поплыла ладья через мрачные воды Стикса. Перевез Харон Орфея.

Играя на кифаре, приблизился к трону Аида Орфей и склонился перед ним. Сильнее ударил он по струнам кифары и запел, обращаясь с мольбой об освобождении Эвридики:


Вновь Эвридики моей заплетите короткую участь!
Все мы у вас должники: помедлив недолгое время,
Раньше ли, позже ли — все в приют поспешаем единый.
Все мы стремимся сюда, здесь дом наш последний; вы двое
Рода людского отсель управляете царством обширным,
Так и она: лишь ее положённые годы созреют,
Будет под властью у вас: возвращенья прошу лишь на время.
Если же милость судеб в жене мне откажет, отсюда
Пусть я и сам не уйду: порадуйтесь смерти обоих». (Овидий)

Все царство Аида внимало пению Орфея, всех очаровала его песня. Склонив на грудь голову, слушал Орфея бог Аид. Припав головой к плечу мужа, внимала песне Персефона; слезы печали дрожали на ее ресницах. Тантал забыл терзающие его голод и жажду. Сизиф прекратил свою тяжкую, бесплодную работу, сел на тот камень, который вкатывал на гору, и глубоко, глубоко задумался. Но все тише звучат струны золотой кифары, все тише песнь Орфея, и замерла она, подобно чуть слышному вздоху печали.

Глубокое молчание царило кругом. Прервал это молчание бог Аид и поклялся нерушимой клятвой богов — водами реки Стикса, что исполнит он просьбу дивного певца. Так сказал Аид Орфею:

— Хорошо, Орфей! Я верну тебе Эвридику. Веди ее назад к жизни, к свету солнца. Но ты должен исполнить одно условие: ты пойдешь вперед следом за богом Гермесом, а за тобой будет идти Эвридика. Но во время пути по подземному царству ты не должен оглядываться! Помни! оглянешься, и тотчас покинет тебя Эвридика и вернется навсегда в мое царство.

Отправились они в путь. Быстро миновали царство Аида. Переправил их через Стикс в своей ладье Харон. Вот и тропинка, которая ведет на поверхность земли. Труден путь. Кругом глубокие сумерки. Если бы Орфей обернулся, он увидел бы Эвридику? Идет ли она за ним? Не осталась ли она в полном мрака царстве душ умерших? Орфей замедляет шаг, прислушивается. Ничего не слышно. Да разве могут быть слышны шаги бесплотной тени? Все сильнее и сильнее охватывает Орфея тревога за Эвридику. Все чаще он останавливается. Наконец, забыв все, он обернулся и почти рядом с собой увидел он тень Эвридики. Протянул к ней руки Орфей, но дальше, дальше тень — и потонула во мраке. Словно окаменев, стоял певец, охваченный отчаянием. Ему пришлось пережить вторую смерть Эвридики, виновником этой второй смерти был он сам». (Кун)

Велено же ему было не оглядываться. Не выдержал, оглянулся… Припомни, мой дорогой читатель, что точно такое же повеление не оглядываться на горящие Содом и Гоморру было высказано Лоту и его жене. Жена Лота оглянулась и превратилась в соляной столб. Отчего же нельзя оглядываться?.. Разве позволительно человеку забывать пережитое?.. Разве тяжкий жизненный опыт может повредить построению своей судьбы?… Нет, вроде бы так не должно быть. И все же… И все же, видимо, есть столь невыносимый опыт страдания, продолжать жить с которым просто невозможно, если не вычеркнуть его из памяти. «Выйдя из своего прошлого, не надо без конца оборачиваться. Просто погаси свет и выйди из комнаты. Освободи помещение. И не превращайся в соляной столп. Не оборачивайся. Кому нужны белые памятники, если они не из мрамора?» (А. Геласимов)

Долго стоял многострадальный Орфей, потерявший во мраке тень Эвридики. Казалось, жизнь покинула его, казалось, это стоит мраморная статуя. Семь дней и ночей сидел печальный Орфей на берегу Стикса, проливая слезы скорби, забыв о пище, обо всем, сетуя на богов мрачного царства душ умерших. Четыре года прошло со смерти Эвридики, но остался по-прежнему верен ей Орфей. Он не желал брака ни с одной женщиной. И тогда возмутились вакханки,


Чья грудь, опьяненная вакховым соком,
Шкурами скрыта зверей, Орфея с вершины пригорка
Видят, как с песнями он согласует звенящие струны.
И между ними одна, с волосами, взбитыми ветром, —
«Вон он, — сказала, — вон он, — презирающий нас!» — и метнула
В полные звуков уста певца Аполлонова тирсом,
Но, оплетенный листвой, ударился тирс, не поранив.
Камень — оружье другой. Но, по воздуху брошен, в дороге
Был он уже побежден согласием песни и лиры:
Словно прощенья моля за неистовство их дерзновенья,
Лег у Орфея у ног. А вражда безрассудная крепнет;
Мера уже пройдена, все безумней Эрении служат.
Все бы удары могло отвести это пенье; но зычных
Шум голосов и звук изогнутых флейт берекинтских,
Плеск ладоней тимпан и вакхических возгласов вопли
Струн заглушили игру, — тогда, наконец, заалели
Выступы скал, обагрясь песнопевца злосчастною кровью. (Овидий)

Упал Орфей на землю, отлетела его душа. Вакханки своими окровавленными руками разорвали его тело. «Не пойдут уже за ним ни вольные стаи диких зверей, ни шумящие дубы, ни скалы, взволнованные звуками его лиры. И не укротит он ими ярость волн морских и буйного ветра, не остановит падающий град и бесконечный караван туч, плывущих в небе, — ибо нет его больше на земле». (Б.Прус) Вся природа оплакивала своего певца Орфея: плакали деревья и цветы, плакали звери и птицы, и даже немые скалы плакали, и реки стали многоводней от слез, которые проливали они.


Морские волны принесли кифару Орфея к берегам Лесбоса.
Тень же Орфея сошла под землю. Знакомые раньше,
Вновь узнавал он места. В полях, где приют благочестных,
Он Эвридику нашел и желанную принял в объятья.
Там по простору они то рядом гуляют друг с другом,
То он за нею идет, иногда впереди выступает, —
И не страшась, за собой созерцает Орфей Эвридику. (Овидий)

С этих пор они могли быть неразлучны. Блуждают тени Орфея и Эвридики по сумрачным полям. И воистину, им не страшны даже мрачные тенета Аида, ибо прекрасны души и помыслы влюбленных.