Американские писатели Генри Лонгфелло – (1807 – 1882 г.г.), Вашингтон Ирвинг (1783 – 1859 г.г.), Фенимор Купер-(1789 – 1851 г.г.)



</p> <p>Американские писатели Генри Лонгфелло – (1807 – 1882 г.г.), Вашингтон Ирвинг (1783 – 1859 г.г.), Фенимор Купер-(1789 – 1851 г.г.).</p> <p>

Не хлебом единым, не единым маисом золотистым жил народ Америки. Взрастив злаки, стал взращивать он и духовную пищу. Делом это было нелегким. С одной стороны воей культуры, которая веками выкристаллизовывается на родной почве у них не было. Вековечная почва принадлежала аборигенам-индейцам. "С другой стороны Америка не знала феодализма и потому не имела наследственной аристократии. Американская аристократия колониальных времен была, по сути дела, не американской, а английской, и составляли ее преимущественно представители колониальной администрации, назначавшиеся британским правительством. Республиканская же Америка создала свою собственную аристократию – торговую, земельную, финансовую, промышленную – создала ее из плебеев, пробившихся наверх.

То была верхушка буржуазно-демократического общества, позаимствовавшая некоторые черты нравственного кодекса английской аристократии. В этом заключалась трагическая ошибка американских леди и джентльменов, все сходство с английским аристократами которых сводилось к тому, что они могли позволить себе не работать. Еще более худшим обстоятельством было то, что аристократическое чувство элитарности совмещалось с гипертрофированной алчностью и трансформировалось в некую чудовищную мораль, допускавшую любое злодеяние". (Ю. Ковалев)

И все же пришло время, американцы начали взращивать американскую литературу. Генри Лонгфелло был одним из первых ее сеятелей. Никто из писателей Нового Света при жизни не познал такой славы, как создатель вот этих строк:


Жизнь великих призывает
Нас к великому идти,
Чтоб в песках времен остался
След и нашего пути.
Встань же смело на работу,
Отдавай все силы ей
И учись в труде упорном
Ждать прихода лучших дней.

"Генри Лонгфелло вполне насладился славой, которая не часто достается поэту при его жизни. Его дом стал местом паломничества поклонников его таланта. И тем ни менее он прожил эту жизнь тихо, скромно, она была до краев наполнена трудами. И даже трагические события, несомненно горестные для него – смерть первой жены, гибель второй – не нарушили деятельной благости и покоя поэта, которыми продолжала дышать его жизнь.

Лонгфелло получил блестящее образование в Гарвардском университете и стал профессором иностранных языков и литературы. Прозаик, поэт, филолог, переводчик – переводил с восемнадцати языков, - он писал просто и искренне, как будто для детей, и благодаря его стараниям в деловой Америке возник небывалый интерес к поэзии.

Непомерная слава, по всей вероятности, тяготила ученого. Он был человеком тихим, страдал от шума, яркого света, многолюдья и ни в чем не любил чрезмерности. Его стихи, действительно, были просты, его любимым жанром была баллада – стихотворная форма наиболее понятная народу. Резкая светотень, противопоставление белого и черного, добра и зла – приемы, почти не используемые поэтом. Его стихия – мягкие сумеречные полутона.

Создавая самую знаменитую свою поэму "Песнь о Гайавате", обращаясь к индейскому эпосу Лонгфелло черпал и из сокровищниц европейской культуры. Так для своей поэмы он взял за образец стихотворный размер финского эпоса "Калевала". (Е. Осенева)

Итак, Генри Лонгфелло начинает свою распевную песнь – "Песнь о Гайавате".


Если спросите – откуда,
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины,
Голубым дымком вигвамов,
Шумом рек и водопадов,
Шумом, диким и стозвучным,
Как в горах раскаты грома? –
Я скажу вам, я отвечу:
"От лесов, равнин пустынных,
От озер Страны Полночной,
Из страны Оджибуэев,
Из страны Дакотов диких,
С гор и тундр, с болотных топей,
Где среди осоки бродит
Цапля сизая, Шух-шух-га.
Повторяю эти сказки,
Эти старые преданья
По напевам сладкозвучным
Музыканта Навадаги".
Если спросите, где слышал,
Где нашел их Навадага, -
Я скажу вам, я отвечу:
"В гнездах певчих птиц, по рощам,
На прудах, в норах бобровых,
На лугах, в следах бизонов,
На скалах, в орлиных гнездах.

Кто этот Навадага? Это тот, кто жил в индейском селенье.


Вкруг индейского селенья
Расстилались нивы, долы,
А вдали стояли сосны,
Бор стоял, зеленый - летом,
Белый - в зимние морозы,
Полный вздохов, полный песен.

Навадага - это тот, кто пел о Гайавате


Пел он Песнь о Гайавате, -
О его рожденье дивном,
О его великой жизни:
Как постился и молился,
Как трудился Гайавата,
Чтоб народ его был счастлив,
Чтоб он шел к добру и правде".
Вы, кто любите природу –
Сумрак леса, шепот листьев,
В блеске солнечном долины,
Бурный ливень и метели,
И стремительные реки
В неприступных дебрях бора,
И в горах раскаты грома,
Что как хлопанье орлиных
Тяжких крыльев раздаются, -
Вам принес я эти саги,
Эту Песнь о Гайавате!
Вы, кто любите легенды
И народные баллады,
Этот голос дней минувших,
Голос прошлого, манящий
К молчаливому раздумью,
Говорящий так по-детски,
Что едва уловит ухо,
Песня это или сказка, -
Вам из диких стран принес я
Эту Песнь о Гайавате!


Вы, в чьем юном, чистом сердце
Сохранилась вера в бога,
В искру божью в человеке;
Вы, кто помните, что вечно
Человеческое сердце
Знало горести, сомненья
И порывы к светлой правде,
Что в глубоком мраке жизни
Нас ведет и укрепляет
Провидение незримо, -
Вам бесхитростно пою я
Эту Песнь о Гайавате!

Жил в горах Большой Равнины Гитчи Манито – Владыка жизни.


От следов его струилась,
Трепетала в блеске утра
Речка, в пропасти срываясь,
Ишкудой, огнем, сверкая.
И перстом Владыка Жизни
Начертал ей по долине
Путь излучистый, сказавши:
"Вот твой путь отныне будет!"
От утеса взявши камень,
Он слепил из камня трубку
И на ней фигуры сделал.
И, на горных высях стоя,
Закурил Владыка Жизни
Трубку Мира, созывая
Все народы к совещанью.
Дым струился тихо, тихо
В блеске солнечного утра:
Прежде - темною полоской,
После - гуще, синим паром,
Забелел в лугах клубами,
Как зимой вершины леса,
Плыл все выше, выше, выше, -
Наконец коснулся неба
И волнами в сводах неба
Раскатился над землею.

И тогда отовсюду увидели люди дым от Трубки Мира. А пророки сказали:


Этим дымом отдаленным,
Что сгибается, как ива,
Как рука, кивает, манит,
Гитчи Манито могучий
Племена людей сзывает,
На совет зовет народы".

И сошлись к Гитчи Манито пред лицо Владыки Жизни вожди от всех народов.


И в доспехах, в ярких красках, -
Словно осенью деревья,
Словно небо на рассвете, -
Собрались они в долине,
Дико глядя друг на друга.
В их очах - смертельный вызов,
В их сердцах - вражда глухая,
Вековая жажда мщенья –
Роковой завет от предков.
Гитчи Манито всесильный,
Сотворивший все народы,
Поглядел на них с участьем,
С отчей жалостью, с любовью, -
Поглядел на гнев их лютый,
Как на злобу малолетних,
Как на ссору в детских играх.
Он простер к ним сень десницы,
Чтоб смягчить их нрав упорный,
Чтоб смирить их пыл безумный
Мановением десницы.
И величественный голос,
Голос, шуму вод подобный,
Шуму дальних водопадов,
Прозвучал ко всем народам,
Говоря: "О дети, дети!
Слову мудрости внемлите,
Слову кроткого совета
От того, кто всех вас создал!
Дал я земли для охоты,
Дал для рыбной ловли воды,
Дал медведя и бизона,
Дал оленя и косулю,
Дал бобра вам и казарку;
Я наполнил реки рыбой,
А болота - дикой птицей:
Что ж ходить вас заставляет
На охоту друг за другом?
Я устал от ваших распрей,
Я устал от ваших споров,
От борьбы кровопролитной,
От молитв о кровной мести.
Ваша сила - лишь в согласье,
А бессилие - в разладе.
Примиритеся, о дети!
Будьте братьями друг другу!
И придет Пророк на землю
И укажет путь к спасенью;
Он наставником вам будет,
Будет жить, трудиться с вами.
Всем его советам мудрым
Вы должны внимать покорно –
И умножатся все роды,
И настанут годы счастья.
Если ж будете вы глухи, -
Вы погибнете в раздорах!
Погрузитесь в эту реку,
Смойте краски боевые,
Смойте с пальцев пятна крови;
Закопайте в землю луки,
Трубки сделайте из камня,
Тростников для них нарвите,
Ярко перьями украсьте,
Закурите Трубку Мира
И живите впредь как братья!"
Так сказал Владыка Жизни.
И все воины на землю
Тотчас кинули доспехи,
Сияли все свои одежды,
Смело бросилися в реку,
Смыли краски боевые.
Светлой, чистою волною
Выше их вода лилася –
От следов Владыки Жизни.
Мутной, красною волною,
Ниже их вода лилася,
Словно смешанная с кровью.
Смывши краски боевые,
Вышли воины на берег,
В землю палицы зарыли,
Погребли в земле доспехи.
Гитчи Манито могучий,
Дух Великий и Создатель,
Встретил воинов улыбкой.
И в молчанье все народы
Трубки сделали из камня,
Тростников для них нарвали,
Чубуки убрали в перья.
И пустились в путь обратный –
В ту минуту, как завеса
Облаков заколебалась
И в дверях отверстых неба
Гитчи Манито сокрылся,
Окружен клубами дыма
От Йокваны, Трубки Мира.

Пропетая песнь о Гайавате начинается с его рождения.


В летний вечер, в полнолунье
В незапамятное время,
В незапамятные годы,
Прямо с месяца упала
К нам прекрасная Нокомис,
Дочь ночных светил, Нокомис.
Здесь, на мягких мхах и травах,
Здесь, среди стыдливых лилий,
В тихой Мускодэ, в долине,
В звездном блеске, в лунном свете,
Стала матерью Нокомис,
Назвала дочь первородной –
Назвала ее Веноной.
И, как лилия в долине,
Расцвела ее Венона:
Стала гибкой, стала стройной,
Точно лунный свет, прекрасной,
Точно звездный отблеск, нежной.
И Нокомис часто стала
Говорить, твердить Веноне:
"О, страшись, остерегайся
Мэджекивиса, Венона!
Никогда его не слушай,
Не гуляй одна в долине,
Не ложись в траве меж лилий!"
Но не слушалась Венона,
Не внимала мудрой речи,
И пришел к ней Мэджекивис,
Темным вечером подкрался,
С тихим шепотом склоняя
На лугу цветы и травы.
Там прекрасная Венона
Меж цветов одра лежала,
Там нашел ее коварный
Ветер Западный - и начал
Очаровывать Венону
Сладкой речью, нежной лаской –
И родился сын печали,
Нежной страсти и печали,
Дивной тайны - Гайавата.
Так родился, Гайавата;
А коварный Мэджекивис,
Бессердечный Мэджекивис
Уж покинул дочь Нокомис,
И недолго после билось
Сердце нежное Веноны:
Умерла она в печали.

Горько оплакала Нокомис смерть своей дочери. Осталась она одна с внуком.


Позади ее вигвама
Темный лес стоял стеною –
Чащи темных, мрачных сосен,
Чащи елей в красных шишках,
А пред ним прозрачной влагой
На песок плескались волны,
Блеском солнца зыбь сверкала
Светлых вод Большого Моря.
Там, в тиши лесов и моря,
Внука нянчила Нокомис,
В люльке липовой качала,
Устланной кугой и мохом,
Крепко связанной ремнями,
И, качая, говорила:
"Спи! А то отдам медведю!"
Там, баюкая, певала:
"Эва-ия, мой совенок!
Что там светится в вигваме?
Чьи глаза блестят в вигваме?
Эва-ия, мой совенок!"
Много-много рассказала
О звездах ему Нокомис;
Показала хвост кометы –
Ишкуду в огнистых косах,
Показала Танец Духов,
Их блистающие рати
В небесах Страны Полночной,
В Месяц Лыж морозной ночью;
Показала серебристый
Путь всех призраков и духов –
Белый путь на темном небе,
Полном призраков и духов.
Вечерами, теплым летом.
У дверей сидел малютка,
Слушал тихий ропот сосен,
Слушал тихий плеск прибоя,
Звуки дивных слов и песен.
Видел, как над Гитчи-Гюми,
Отражаясь в Гитчи-Гюми,
Подымался полный месяц,
Видел тень на нем и пятна
И шептал: "Что там, Нокомис?"
А Нокомис отвечала:
"Раз один сердитый войн
Подхватил старуху-бабку
И швырнул ее на небо,
Зашвырнул на месяц прямо.
Так она там и осталась".
Видел радугу на небе,
На востоке, и тихонько
Говорил: "Что там, Нокомис?"
А Нокомис отвечала:
"Это Мускодэ на небе;
Все цветы лесов зеленых,
Все болотные кувшинки,
На земле когда увянут,
Расцветают снова в небе".

Подрастал малютка Гайавате, узнавал язык и повадки птиц и зверей. Но пришло время взять ему в руки лук и стрелы, отправиться на охоту, отправиться убивать тех, кого он успел полюбить. Стали молить юношу лесные жители: "Не стреляй в нас, Гайавате!"


На дубу над Гайаватой
Вниз и вверх скакала белка,
Меж зеленых листьев дуба
С кашлем прыгала, смеялась
И, смеясь, пробормотала:
"Пощади, о Гайавата!"
И вприпрыжку белый кролик
Робко бросился с тропинки,
Стал вдали на задних лапках
И охотнику промолвил
Хоть и в шутку, но трусливо:
"Пощади, о Гайавата!"
Но не слушал Гайавата, -
Точно сонный, брел он лесом,
Думал только об олене,
След его искал глазами,
След, что вел к речному броду,
По тропе к речному броду.
Увидал и морду зверя
Под листвою, в пятнах света,
И, как легкий лист березы,
Сердце в нем затрепетало,
Как ольха, весь задрожал он,
Увидав над бродом зверя.
На одно колено ставши,
Он прицелился в оленя.
Только ветка шевельнулась,
Только листик закачался,
Но олень уж встрепенулся,
Отшатнувшись, топнул в землю,
Чутко встал, подняв копыто,
Прыгнул, точно ждал удара.
Ах, он шел навстречу смерти!
Как оса, стрела запела,
Как оса, в него впилася!
Мертвый, он лежал у брода,
Меж деревьев, над рекою;
Сердце в нем уже не билось,
Но зато у Гайаваты
Сердце так и трепетало,


Миновали годы детства,
Возмужал мой Гайавата;
Игры юности беспечной,
Стариков житейский опыт,
Труд, охотничьи сноровки –
Все постиг он, все изведал.
Резвы ноги Гайаваты!
Запустив стрелу из лука,
Он бежал за ней так быстро,
Что стрелу опережал он.
Мощны руки Гайаваты!
Десять раз, не отдыхая,
Мог согнуть он лук упругий
Так легко, что догоняля
На лету друг друга стрелы.

Благодаря чудесным рукавицам, мог Гайавате сокрушать скалы. Благодаря чудесным мокасинам мог в мгновение ока по целой миле делать


Об отце своем нередко
Он расспрашивал Нокомис,
И поведала Нокомис
Внуку тайну роковую:
Рассказала, как прекрасна,
Как нежна была Венона,
Как сгубил ее изменой
Вероломный Мэджекивис,
И, как уголь, разгорелось
Гневом сердце Гайаваты.
Он сказал Нокомис старой:
"Я иду к отцу, Нокомис,
Я хочу его проведать
В царстве Западного Ветра,
У преддверия Заката".
Осторожная Нокомис
Говорила "Гайавате:
"Не ходя, о Гайавата,
В царство Западного Ветра:
Он убьет тебя коварством,
Волшебством своим погубит".
Но отважный Гайавата
Не внимал ее советам,
Уходил он от вигвама,
С каждым шагом делал милю.
Мрачным лес ему казался,
Мрачным - свод небес над лесом,
Воздух - душным и горячим,
Полным дыма, полным гари,
Как в пожар лесов и прерий:
Словно уголь, разгоралось
Гневом сердце Гайаваты.

Далек был путь Гайавате. И вот пришел он в страну Западного Ветра. И узнал он от него, что смерть Мэджекивиса таится в утесе.


И воскликнул Гайавата:
"О коварный Мэджекивис!
Это ты убил Венону,
Ты сорвал цветок весенний,
Растоптал его ногами!
Признавайся! Признавайся!"
И могучий Мэджекивис
Тихо голову седую
Опустил в тоске глубокой,
В знак безмолвного согласья.
Быстро встал тогда, сверкая
Грозным взором, Гайавата,
На утес занес он руку
В рукавице, Минджикэвон,
Разломил его вершину,
Раздробил его в осколки,
Стал в отца швырять свирепо:
Словно уголь, разгорелось
Гневом сердце Гайаваты.
Но могучий Мэджекивис
Камни гнал назад дыханьем,
Бурей гневного дыханья
Гнал назад, на Гайавату.

Так начался бой смертельный. Вся земля окрест дрожала с треском под ногами отца и сына.


Отступать стал Мэджекивис,
Устремился он на запад,
По горам на дальний запад
Отступал три дня, сражаясь,
Убегал, гонимый сыном,
До преддверия Заката,
До границ своих владений,
До конца земли, где солнце
В красном блеске утопает,
На ночлег в воздушной бездне
Опускаясь, как фламинго
Опускается зарею
На печальное болото.
"Удержись, о Гайавата! –
Наконец вскричал он громко, -
Ты убить меня не в силах,
Для бессмертного нет смерти.
Испытать тебя хотел я,
Испытать твою отвагу,
И награду заслужил ты!
Возвратись в родную землю,
К своему вернись народу,
С ним живи и с ним работай.
Ты расчистить должен реки,
Сделать землю плодоносной,
Умертвить чудовищ злобных,
А когда твой час настанет
И заблещут над тобою
Очи Погока из мрака, -
Разделю с тобой я царство,
И владыкою ты будешь
Над Кивайдином вовеки!"


На восток, в родную землю,
Гайавата путь направил.
Позабыл он горечь гнева,
Позабыл о мщенье думы,
И вокруг него отрадой
И весельем все дышало.

По дороге Гайавате встретил девушку.


Быстроногая, как речка,
Своенравная, как брызги
Водопадов Миннегаги.
В блеске черных глаз играли
У нее и свет и тени –
Свет улыбки, тени гнева;
Смех ее звучал как песня,
Как поток струились косы,
И Смеющейся Водою
В честь реки ее назвал он,
В честь веселых водопадов
Дал ей имя - Миннегага.

Стал Гайавате в лесной тиши поститься и молиться о счастье и благе всех племен и народов. Бродил он по зеленым рощам, видел там всевозможных зверей и птиц, видел щедрые плоды земли и рыб в реках. Видя все это, вопрошал Владыку Жизни:


Неужели наше счастье,
Наша жизнь от них зависят?"
Он лежал в изнеможенье
На листве в своем вигваме.
В полусне над ним роились
Грезы, смутные виденья;
Вдалеке вода сверкала
Зыбким золотом, и плавно
Все кружилось и горело
В пышном зареве заката.
И увидел он: подходит
В полусумраке пурпурном,
В пышном зареве заката,
Стройный юноша к вигваму.
Голова его - в блестящих,
Развевающихся перьях,
Кудри - мягки, золотисты,
А наряд - зелено-желтый.
У дверей остановившись,
Долго с жалостью, с участьем
Он смотрел на Гайавату,
На лицо его худое.
В чаще леса, - прозвучала
Речь его: "О Гайавата!
Голос твой услышан в небе,
Потому что ты молился
Не о ловкости в охоте,
Не о славе и победах,
Но о счастии, о благе
Всех племен и всех народов.
Для тебя Владыкой Жизни
Послан друг людей - Мондамин;
Послан он тебе поведать,
Что в борьбе, в труде, в терпенье
Ты получишь все, что просишь.
Встань с ветвей, с зеленых листьев,
Встань с Мондамином бороться!"

Изнуренный Гайавате стал бороться с Мондамимом, борясь, он почувствовал отвагу, бодрость, силу и надежду.


"Кончим! - вымолвил Мондамин,
Улыбаясь Гайавате, -
Завтра снова приготовься
На закате к испытанью".
И, сказав, исчез Мондамин.
Опустился ли он тучкой
Иль поднялся, как туманы, -
Гайавата не заметил;
Видел только, что исчез он,
Истомив его борьбою,
Что внизу, в ночном тумане,
Смутно озеро белеет,
А вверху мерцают звезды.
Так два вечера, - лишь только
Опускалось тихо солнце
С неба в западные воды,
Погружалось в них, краснея,
Словно уголь, раскаленный
В очаге Владыки Жизни, -
Приходил к нему Мондамин.
Молчаливо появлялся,
Как роса на землю сходит,
Принимающая форму
Лишь тогда, когда коснется
До травы или деревьев,
Но невидимая смертным
В час прихода и ухода.
На лугу они кружились
В пышном зареве заката;
Но спустились тени ночи,
Прокричала на болоте
Громко, жалобно Шух-шух-га,
И задумался Мондамин;
Стройным станом и прекрасный,
Он стоял в своем наряде;
В головном его уборе
Перья веяли, качались,
На челе его сверкали
Капли пота, как росинки.
И вскричал он: "Гайавата!
Храбро ты со мной боролся,
Трижды стойко ты боролся,
И пошлет Владыка Жизни
Надо мной тебе победу!"
А потом сказал с улыбкой:
"Завтра кончится твой искус –
И борьба и пост тяжелый;
Завтра ты меня поборешь;
Приготовь тогда мне ложе
Так, чтоб мог весенний дождик
Освежать меня, а солнце –
Согревать до самой ночи.
Мой наряд зелено-желтый,
Головной убор из перьев
Оборви с меня ты смело,
Схорони меня и землю
Разровняй и сделай мягкой.
Стереги мой сон глубокий,
Чтоб никто меня не трогал,
Чтобы плевелы и травы
Надо мной не зарастали,
Чтобы Кагаги, Царь-Ворон,
Не летал к моей могиле.
Стереги мой сон глубокий
До поры, когда проснусь я,
К солнцу светлому воспряну!"
И, сказав, исчез Мондамин.


Мирным сном спал Гайавата;
Вел беседы с темным лесом;
Слышал шорох - вздохи веток,
Что склонялись, подымались,
С ветерком ночным качаясь.
Слышал все, но все сливалось
В дальний ропот, сонный шепот:
Мирным сном спал Гайавата.
На заре пришла Нокомис,
На седьмое утро пищи
Принесла для Гайаваты.
Со слезами говорила,
Что его погубит голод,
Если пищи он не примет.
Ничего он не отведал,
Ни к чему не прикоснулся,
Лишь промолвил ей: "Нокомис!
Подожди со мной заката,
Подожди, пока стемнеет
И Шух-шух-га громким криком
Возвестит, что день окончен!"
Плача, шла домой Нокомис,
Все тоскуя, опасаясь,
Что его погубит голод.
Он же стал, томясь тоскою,
Ждать Мондамина. И тени
Потянулись от заката
По лесам и по долинам;
Опустилось тихо солнце
С неба в Западные Воды,
Как спускается зарею
В воду красный лист осенний
И в воде, краснея, тонет.


Глядь - уж тут Мондамин юный,
У дверей стоит с приветом!
Голова его - в блестящих,
Развевающихся перьях,
Кудри - мягки, золотисты,
А наряд - зелено-желтый.
Как во сне, к нему навстречу
Встал, измученный и бледный,
Гайавата, но бесстрашно
Вышел - и бороться начал.
И слились земля и небо,
Замелькали пред глазами!
Как осетр в сетях трепещет,
Бьется бешено, чтоб сети
Разорвать и прыгнуть в воду,
Так в груди у Гайаваты
Сердце сильное стучало;
Словно огненные кольца,
Горизонт сверкал кровавый
И кружился с Гайаватой;
Сотни солнцев, разгораясь,
На борьбу его глядели.
Вдруг один среди поляны
Очутился Гайавата,
Он стоял, ошеломленный
Этой дикою борьбою,
И дрожал от напряженья;
А пред ним, в измятых перьях
И в изорванных одеждах,
Бездыханный, неподвижный,
На траве лежал Мондамин,
Мертвый, в зареве заката.

И снова похоронил Гайавате Друга Людей Мондамина. Вернулся он в отчий вигвам к своей бабушке Нокомис. День за днем бережно следил он за могилой.


Наконец зеленый стебель
Показался над могилой,
А за ним - другой и третий,
И не кончилося лето,
Как в своем уборе пышном,
В золотистых, мягких косах,
Встал высокий, стройный маис.
И воскликнул Гайавата
В восхищении: "Мондамин!
Это друг людей, Мондамин!"
Тотчас кликнул он Нокомис,
Показал зеленый маис –
Дар небесный всем народам,
Что для них быть должен пищей.
А поздней, когда, под осень,
Пожелтел созревший маис,
Пожелтели, стали тверды
Зерна маиса, как жемчуг,
Он собрал его початки,
Сняв с него листву сухую,
Как с Мондамина когда-то
Снял одежды, - и впервые
"Пир Мондамина" устроил,
Показал всему народу
Новый дар Владыки Жизни.

Было у Гайовате два верных, неизменных друга: музыкант Чайбайабос и могучий Квизинд.


Меж вигвамов их тропинка
Не могла в траве заглохнуть;
Сплетни, лживые наветы
Не могли посеять злобы
И раздора между ними:
Обо всем они держали
Лишь втроем совет согласный,
Обо всем с открытым сердцем
Говорили меж собою
И стремились только к благу
Всех племен и всех народов.
Лучшим другом Гайаваты
Был прекрасный Чайбайабос,
Музыкант, певец великий,
Несравненный, небывалый.
Был, как воин, он отважен,
Но, как девушка, был нежен,
Словно ветка ивы, гибок,
Как олень рогатый, статен.
Если пел он, вся деревня
Собиралась песни слушать,
Жены, воины сходились,
И то нежностью, то страстью
Волновал их Чайбайабос.
Из тростинки сделав флейту,
Он играл так нежно, сладко,
Что в лесу смолкали птицы,
Затихал ручей игривый,
Вся природа сладость звуков
У него перенимала,
Все сердца смягчал и трогал
Страстной песней Чайбайабос,
Ибо пел он о свободе,
Красоте, любви и мире,
Пел о смерти, о загробной
Бесконечной, вечной жизни,
Воспевал Страну Понима
И Селения Блаженных.


Дорог сердцу Гайаваты
Был и Квазинд, - самый мощный
И незлобивый из смертных;
Он любил его за силу,
Доброту и простодушье.
Квазинд в юности ленив был,
Вял, мечтателен, беспечен;
Не играл ни с кем он в детстве,
Не удил в заливе рыбы,
Не охотился за зверем, -
Не похож он был на прочих.
Но постился Квазинд часто,
Своему молился Духу,
Покровителю молился.
"Квазинд, - мать ему сказала, -
Ты ни в чем мне не поможешь!
Лето ты, как сонный, бродишь
Праздно по полям и рощам,
Зиму греешься, согнувшись
Над костром среди вигвама;
В самый лютый зимний холод
Я хожу на ловлю рыбы, -
Ты и тут мне не поможешь!
У дверей висит мой невод,
Он намок и замерзает, -
Встань, возьми его, ленивец,
Выжми, высуши на солнце!"

Неохотно стал помогать Квазинд своей матери.


"Квазинд! - юноши сказали,
Забавляясь на долине. –
Что же ты стоишь, глазеешь,
На утес облокотившись?
Выходи, давай бороться,
В цель бросать из пращи камни".
Вялый Квазинд не ответил,
Ничего им не ответил,
Только встал и, повернувшись,
Обхватил утес руками,
Из земли его он вырвал,
Раскачал над головою
И забросил прямо в реку,
Прямо в быструю Повэтин.
Так утес там и остался.

Таковы были у Гайавате два его верных друга. Решил он однажды построить себе пирогу. Попросил у нее коры у Березы.


До корней затрепетала
Каждым листиком береза,
Говоря с покорным вздохом:
"Скинь мой плащ, о Гайавата!"

Попросил Гайавате для своей пироги у Кедра ветвей зеленых.


По вершине кедра шумно
Ропот ужаса пронесся,
Стон и крик сопротивленья;
Но, склоняясь, прошептал он:
"На, руби, о Гайавата!"

Попросил Гайовата у Ели смолы тягучей.


Как шуршит песок прибрежный,
Зашуршали ветви ели,
И, в своем уборе черном,
Отвечала ель со стоном,
Отвечала со слезами:
"Собери, о Гайавата!"
"Дай мне, Еж, колючих игол,
Все, о Еж, отдай мне иглы:
Я украшу ожерельем,
Уберу двумя звездами
Грудь красавицы пироги!"
Сонно глянул Еж угрюмый
Из дупла на Гайавату,
Словно блещущие стрелы,
Из дупла метнул он иглы,
Бормоча в усы лениво:
"Подбери их, Гайавата!"
По земле собрал он иглы,
Что блестели, точно стрелы;
Соком ягод их окрасил,
Соком желтым, красным, синим,
И пирогу в них оправил,
Сделал ей блестящий пояс,
Ожерелье дорогое,
Грудь убрал двумя звездами.
Так построил он пирогу
Над рекою, средь долины,
В глубине лесов дремучих,
И вся жизнь лесов была в ней,
Все их тайны, все их чары:
Гибкость лиственницы темной,
Крепость мощных сучьев кедра
И березы стройной легкость.
На воде она качалась,
Словно желтый лист осенний,
Словно желтая кувшинка.
Весел не было на лодке,
В веслах он и не нуждался:
Мысль ему веслом служила,
А рулем служила воля;
Обогнать он мог хоть ветер,
Путь держать - куда хотелось.

Пошел Гайавате рыбачить. Задумал он поймать Мише - Наму - осетра могучего.


Сам осетр он с дна поднялся,
Весь дрожа от дикой злобы,
Боевой блистая краской
И доспехами бряцая,
Быстро прыгнул он к пироге,
Быстро выскочил всем телом
На сверкающую воду
И своей гигантской пастью
Поглотил в одно мгновенье
Гайавату и пирогу.
Как бревно по водопаду,
По широким черным волнам,
Как в глубокую пещеру,
Соскользнула в пасть пирога.
Но, очнувшись в полном мраке,
Безнадежно оглянувшись,
Вдруг наткнулся Гайавата
На большое сердце Намы:
Тяжело оно стучало
И дрожало в этом мраке.
И во гневе мощной дланью
Стиснул сердце Гайавата,
Стиснул так, что Мише-Нама
Всеми фибрами затрясся,
Зашумел водой, забился,
Ослабел, ошеломленный
Нестерпимой болью в сердце.

Выбросился Мише-Нама на берег, погиб там. Позвал Гайавате чаек, исклевали они тело осетра и выпустили Гайавату на волю. А Нокомис потом заготовила много жира для еды. А потом


Нокомис, простирая
Руку слабую к закату,
Говорила Гайавате:
"Там живет волшебник злобный
Меджисогвон, Дух Богатства,
Тот, кого Пером Жемчужным
Называют все народы;
Там озера смоляные
Разливаются, чернея,
До багряных туч заката;
Там, среди трясины мрачной,
Вьются огненные змеи,
Змеи страшные, Кинэбик!
То хранители и слуги
Меджисогвона-убийцы.
Это им убит коварно
Мой отец, когда на землю
Он с луны за мной спустился
И меня искал повсюду.
Это злобный Меджисогвон
Посылает к нам недуги,
Посылает лихорадки,
Дышит белой мглою с тундры,
Дышит сыростью болотных,
Смертоносных испарений!

Просит бабушка Гайавату изничтожить злого Меджисогвона. Собрался в путь Гайавате.


Гордо вдаль неслась пирога,
Грозно песню боевую
Пел отважный Гайавата;
А над ним Киню могучий,
Боевой орел могучий,
Вождь пернатых, с диким криком
В небесах кругами плавал.
Скоро он и змей увидел,
Исполинских змей увидел,
Что лежали средь болота,
Ежась, искрясь средь болота,
На пути сплетаясь в кольца,
Подымаясь, наполняя
Воздух огненным дыханьем,
Чтоб никто не мог проникнуть
К Меджисогвону в жилище.
Но бесстрашный Гайавата,
Громко крикнув, так сказал им:
"Прочь с дороги, о Кинэбик!
Прочь с дороги Гайаваты!"
А они, свирепо ежась,
Отвечали Гайавате
Свистом, огненным дыханьем,
"Отступи, о Шогодайя!
Воротись к Нокомис старой!"
И тогда во гневе поднял
Мощный лук свой Гайавата,
Сбросил с плеч колчан - и начал
Поражать их беспощадно:
Каждый звук тугой и крепкой
Тетивы был криком смерти,
Каждый свист стрелы певучей
Песнью смерти и победы!

Долго плыл Гайавате. И вот наконец увидал он на холме Вигвам Жемчужный - Меджисогвона жилище.


Тотчас взял он лук свой верный,
Утвердил в песке, коленом
Надавил посередине
И могучей тетивою
Запустил стрелу-певунью,
С гордым вызовом на битву:
"Выходи, о Меджисогвон:
Гайавата ожидает".
Быстро вышел Меджисогвон
Из Жемчужного Вигвама,
Быстро вышел он, могучий,
Рослый и широкоплечий,
Сумрачный и страшный видом,
С головы до ног покрытый
Украшеньями, оружьем,
В алых, синих, желтых красках,
Словно небо на рассвете,
В развевающихся перьях
Из орлиных длинных крыльев.
"А, да это Гайавата! –
Громко крикнул он с насмешкой,
И, как гром, тот крик раздался. –
Уходи скорее к бабам,
Уходи к Нокомис старой!
Я убью тебя на месте,
Как ее отца убил я!"
Но без страха, без смущенья
Отвечал мой Гайавата:
"Хвастовством и грубым словом
Не сразишь, как томагавком;
Дело лучше слов бесплодных
И острей насмешек стрелы.
Лучше действовать, чем хвастать!"
И начался бой великий,
Бой, невиданный под солнцем!
От восхода до заката –
Целый летний день он длился,
Ибо стрелы Гайаваты
Бесполезно ударялись
О жемчужную кольчугу.
Наконец перед закатом,
Весь израненный, усталый,
С расщепленным томагавком,
С рукавицами, в лохмотьях
И с тремя стрелами только,
Гайавата безнадежно
На упругий лук склонился
Под старинною сосною;
Мох с ветвей ее тянулся,
А на пне грибы желтели –
Мертвецов печальных обувь.
Вдруг зеленый дятел, Мэма,
Закричал над Гайаватой:
"Целься в темя, Гайавата,
Прямо в темя чародея,
В корни кос ударь стрелою:
Только там и уязвим он!"

Узнав тайну злодея Гайавате победил его, а дятлу в знак благодарности его кровью выкрасил хохолок на голове. Потом из вигвама чародея снес в свою пирогу все его богатства и отправился домой.


Тут к нему на берег вышли
Чайбайабос, мощный Квазинд;
А народ героя встретил
"Слава, слава Гайавате!
Побежден им Меджисогвон,
Побежден волшебник злобный!"

Пришла Гайавате пора жениться.


"Муж с женой подобен луку,
Луку с крепкой тетивою;
Хоть она его сгибает,
Но ему сама послушна,
Хоть она его и тянет,
Но сама с ним неразлучна;
Порознь оба бесполезны!"
Так раздумывал нередко
Гайавата и томился
То отчаяньем, то страстью,
То тревожною надеждой,
Предаваясь пылким грезам
О прекрасной Миннегаге
Из страны Дакотов диких.
Осторожная Нокомис
Говорила Гайавате:
"Не женись на чужеземке,
Не ищи жены по свету!
Дочь соседа, хоть простая, -
Что очаг в родном вигваме,
Красота же чужеземки –
Это лунный свет холодный,
Это звездный блеск далекий!"
Так Нокомис говорила.
Но разумно Гайавата
Отвечал ей: "О Нокомис!
Мил очаг в родном вигваме,
Но милей мне звезды в небе,
Ясный месяц мне милее!"
Строго старая Нокомис
Говорила: "Нам не нужно
Праздных рук и ног ленивых;
Приведи жену такую,
Чтоб работала с любовью,
Чтоб проворны были руки,
Ноги двигались охотно!"
Улыбаясь, Гайавата
Молвил: "Я в земле Дакотов
Стрелоделателя знаю;
У него есть дочь-невеста,
Что прекрасней всех прекрасных;
Я введу ее в вигвам твой,
И она тебе в работе
Будет дочерью покорной,
Будет лунным, звездным светом,
Огоньком в твоем вигваме,
Солнцем нашего народа!"

Отправился Гайавате в путь за невестой, а в это время Миннегага вспоминала охотника, что как-то приходил к ним в жилище.


Вдруг почудился ей шорох,
Чья-то поступь в чаще леса,
Шум ветвей, - и чрез мгновенье,
Разрумяненный ходьбою,
С мертвой ланью за плечами,
Стал пред нею Гайавата.
Строгий взор старик на гостя
Быстро вскинул от работы,
Но, узнавши Гайавату,
Отложил стрелу, поднялся
И просил войти в жилище.
"Будь здоров, о Гайавата!" –
Гайавате он промолвил.
Пред невестой Гайавата
Сбросил с плеч свою добычу,
Положил пред ней оленя;
А она, подняв ресницы,
Отвечала Гайавате
Кроткой лаской и приветом:
"Будь здоров, о Гайавата!"

Сказал Гайавате отцу своей невесты:


"После многих лет раздора,
Многих лет борьбы кровавой
Мир настал теперь в селеньях
Оджибвэев и Дакотов! –
Так закончил Гайавата,
А потом прибавил тихо: -
Чтобы этот мир упрочить,
Закрепить союз сердечный,
Закрепить навеки дружбу,
Дочь свою отдай мне в жены,
Отпусти в мой край родимый,
Отпусти к нам Миннегагу!"
Призадумался немного
Старец, прежде чем ответить,
Покурил в молчанье трубку,
Посмотрел на гостя гордо,
Посмотрел на дочь с любовью
И ответил очень важно:
"Это воля Миннегаги.
Как решишь ты, Миннегага?"
И смутилась Миннегага
И еще милей и краше
Стала в девичьем смущенье.
Робко рядом с Гайаватой
Опустилась Миннегага
И, краснея, отвечала:
"Я пойду с тобою, муж мой!"
На руках через стремнины
Нес он девушку с любовью, -
Легким перышком казалась
Эта ноша Гайавате.
В дебрях леса, под ветвями,
Он прокладывал тропинки,
На ночь ей шалаш построил,
Постелил постель из листьев
И развел костер у входа
Из сухих сосновых шишек.
Ветерки, что вечно бродят
По лесам и по долинам,
Путь держали вместе с ними;
Звезды чутко охраняли
Мирный сон их темной ночью;
Белка с дуба зорким взглядом
За влюбленными следила,
А Вабассо, белый кролик,
Убегал от них с тропинки
И, привстав на задних лапках,
Из норы глядел украдкой
С любопытством и со страхом.
Солнце ласково глядело
Сквозь тенистые деревья,
Говорило им: "О дети!
Злоба - тьма, любовь - свет солнца,
Жизнь играет тьмой и светом, -
Правь любовью, Гайавата!"
Месяц с неба в час полночный
Заглянул в шалаш, наполнил
Мрак таинственным сияньем
И шепнул им: "Дети, дети!
Ночь тиха, а день тревожен;
Жены слабы и покорны,
А мужья властолюбивы, -
Правь терпеньем, Миннегага!"

Когда Гайавате и Миннегага достигли дома, бабушка устроила им пышный свадебный пир.


Пой, о песнь о Гайавате,
Пой дни радости и счастья,
Погребен топор кровавый,
Погребен навеки в землю
Тяжкий, грозный томагаук;
Позабыты клики битвы, -
Мир настал среди народов.
Мирно мог теперь охотник
Строить белую пирогу,
На бобров капканы ставить
И ловить сетями рыбу;
Мирно женщины трудились:
Гнали сладкий сок из клена,
Дикий рис в лугах сбирали
И выделывали кожи.

Однажды Гайавате сказал:


"Посмотри, как быстро в жизни
Все забвенье поглощает!
Блекнут славные преданья,
Блекнут подвиги героев;
Гибнут знанья и искусства.
Память о великих людях
Умирает вместе с ними;
Мудрость наших дней исчезнет,
Не достигнет до потомства,
К поколеньям, что сокрыты
В тьме таинственной, великой
Дней безгласных, дней грядущих.
На гробницах наших предков
Нет ни знаков, ни рисунков.
Кто в могилах, - мы не знаем,
Знаем только - наши предки;
Но какой их род иль племя,
Но какой их древний тотем –
Бобр, Орел, Медведь, - не знаем;
Знаем только: "это предки".
И бродя в лесу пустынном.
Из мешка он вынул краски,
Всех цветов он вынул краски
И на гладкой на бересте
Много сделал тайных знаков,
Дивных и фигур и знаков;
Все они изображали
Наши мысли, наши речи.
Белый круг был знаком жизни,
Черный круг был знаком смерти;
Дальше шли изображенья
Неба, звезд, луны и солнца,
Вод, лесов, и горных высей,
И всего, что населяет
Землю вместе с человеком.
След, направленный к вигваму
Был эмблемой приглашенья,
Знаком дружеского пира;
Окровавленные руки,
Грозно поднятые кверху, -
Знаком гнева и угрозы.
Песнь любви, которой чары
Всех врачебных средств сильнее,
И сильнее заклинаний,
И опасней всякой битвы,
Не была забыта тоже.
Вот как в символах и знаках
Песнь любви изображалась:
В поле женщина с мужчиной,
Стоя рядом, крепко сжали
Руки с нежностью друг другу.
"Все твое я вижу сердце
И румянец твой стыдливый!" –
Вот что значил символ этот.

Видя силу, благородные стремления, мудрость Гайавате и его друзей злые духи устрашились. Холод и голод пришел на землю Гайавате и унес его жену.

Потом пришли на землю Гайавате люди, верящие в Христа и Деву Марию. Закурил он вместе с ними Трубку Мира. Но вот пришло время, и


Удалился Гайавата
Отошел в Страну Понима,
К Островам Блаженных, - в царство
Бесконечной, вечной жизни!

Пришло время и автору этих строк уйти в "царство бесконечной, вечной жизни". Благодарные потомки в уголке поэтов Вестминстерского аббатства в честь Генри Лонгфелло поставили мраморный бюст.

"Писатель-романтик Вашингтон Ирвинг родился под счастливой звездой. Современники любили и его самого – безупречного, честного и сердечного человека, и его книги. Одиннадцатый и последний ребенок в семье преуспевающего торговца, он родился в год завоевания Америкой независимости, и его назвали в честь первого президента страны Джорджа Вашингтона". (О. Свенцицкая)

Так как мальчик не отличался крепким здоровьем, его не мучили ученьем, и он спокойно мог отдаться главной своей страсти – чтению. Другой его страстью была мечта о путешествиях. Ему удалось и почитать, и попутешествовать и стать писателем. Он предпринял попытку создать американский эпос. Вот часть его с рассказом о Сонной лощине.

"Кумушки, живущие в округе деревеньки Манхеттен, рассказывали, что неподалеку от деревни, в каких-нибудь двух-трех милях, находится небольшая долина, или, вернее, лощина, окруженная цепью высоких холмов и являющаяся одним из самых безмятежных и мирных уголков на всем свете. По ее дну скользит ручеек, баюкающий и навевающий дрему, впеменами раздается свист перепела да "тук-тук" дятла – вот единственные звуки, нарушающие ее неизменную тишину.

Благодаря своей безмятежности и тишине, а так же некоторым особенностям в характере ее обитателей, кстати сказать, потомков первых голландских переселенцев, этот уединенный дол стал именоваться "Сонной лощиной". Кажется, будто на таинственной земле витают какие-то клонящие ко сну, дремотные чары, которыми насыщен весь воздух. Иные толкуют, что долина была околдована в первые дни переселения одним высокоученым немецким доктором, когда как другие настаивают, что еще до открытия этого края мастером Хендриком Гудзоном здесь устраивал шабаши индейский вождь, прорицатель и колдун здешнего племени.

Несомненно, однако, что это место продолжает пребывать под каким-то заклятием, завораживающим умы его обитателей, живущих по этой причине в мире непрерывных грез наяву. Они обожают всяческие поверья, перед ними витают всяческие виденья и необычные призраки, они слышат какую-то музыку и голоса. Над лощиной чаще, чем где-либо, полыхают огненные метеоры и падающие звезды, водится здесь, кажется, и Ночной Кошмар со всем своим мерзким отродьем.

Главный дух из числа посещающих этот зачарованный уголок – он же, по-видимому, и главнокомандующий всего сонма воздушных сил – некий Всадник без головы. Говорят, будто это – тень одного кавалериста, которому в какой-то безымянной битве пушечное ядро оторвало голову и который время от времени словно на крыльях ветра, проносится в ночном мраке перед старожилами лощины. Они утверждают, что тело кавалериста погребено внутри церковной ограды, а дух его рыщет ночами по полю сражений в поисках оторванной головы, так что быстрота, с которой он, подобно порыву ночного вихря, мчится вдоль Сонной лощины, вызвана необходимостью возвратиться в церковную ограду до первого просвета на темном небосклоне.

Как-то обитатели деревушки Матхеттен были не на шутку встревожены страшной грозой с громом и молнией, разразившихся знойным, душным днем в период летнего солнцестояния. Дождь лил как из ведра; падая на землю, он рассыпался мелкими брызгами и стелился над нею густой пеленой. Гром громыхал и прокатывался, казалось, над самыми крышами; видно было, как у церкви святого Николая метались зигзагами молнии; трижды, но тщетно, метили они поразить ее флюгер.

Великий ужас охватил почетных обитателей Манхеттена. Они скликали своих детей и искали убежища в погребах, предварительно подвесив подкову на железный стержень, поддерживающий полог каждой кровати, дабы он, избави боже, не притянул какой-нибудь молнии.

Когда буря, наконец, стала стихать; грозовые раскаты сменились едва слышным глухим ворчанием далекого грома; лучи, садившегося за тучами солнца, прорываясь сквозь их бахрому, превращали широкое лоно залива в ослепительно сверкающее море жидкого золота. Однажды из форта сообщили, что в заливе показался корабль. Это известие перелетало из уст в уста, с улицы на улицу и вскоре всполошило всю крошечную столицу Нью-Йорк. Прибытие корабля в те далекие дни было для колонистов событием величайшей важности. Он приносил вести из старого мира – страны, в которой они родились и были отрезаны от нее бескрайними просторами океана.

Прибывая только раз в год, корабль привозил так же изделия роскоши, наряды и даже предметы первой необходимости. Почтенная колонистка - голландская фру не могла сшить себе ни чепца, ни нового платья до прибытия корабля; художник ожидал его, чтобы приобрести принадлежности своего ремесла; школьник, чтобы купить волчок и шарики для игры; земледелец – чтобы обзавестись кирпичом, необходимым для постройки нового дома. Одним словом, все – богатый и бедный, старый и малый – с нетерпением дожидались прибытия корабля. Это было поистине величайшим событием, и в течение целого года во всех разговорах только и слышалось – "корабль", "корабль", "корабль".

Новости из форта заставили все население города высыпать на берег, дабы собственными глазами насладиться столь радостным и желанным зрелищем. Корабля, правда, в это время еще не ждали, и сие обстоятельство породило немало толков. Между тем он приближался. Это было крепкое пузатой судно голландской постройки. Вечернее солнце золотило вздувшиеся паруса, корабль стремительно несся вперед по изборожденному волнами морю. Часовой, первый сообщивший о его приближении, заявил, что увидел его лишь тогда, когда он оказался уже посередине залива, и что судно предстало перед его глазами внезапно, точно вышело из черной грозовой тучи.

Столь неожиданно возникший корабль несколько раз окликнули с берега, но на борту никто не отозвался. Люди порядком забеспокоились. Притащили пушку и выпалили из нее. Ядро, казалось, пробило корабль насквозь и запрыгало по воде с противоположного борта, но, не смотря на все это, он, по-видимому, не получил никаких повреждений. Странно было и то, что двигался корабль против ветра, но тем ни менее поднимался вверх по реке на всех парусах. Вслед ему капитан форта отправил большую лодку. Ей несколько раз удалось подойти к кораблю достаточно близко, но тот внезапно вырывался вперед и оставлял ее далеко позади себя.

Иные наблюдатели находили объяснение этому в том, что гребцы на лодке были все люди тучные, страдающие одышкой – они то и дело бросали весла, чтобы перевести дыхание и поплевать на руки. Когда им все же удавалось подойти близко к загадочному кораблю, зрители увидели на его борту команду, одетую на староголландский лад. Но там царила мертвая тишина, люди были неподвижны, как статуи; казалось, корабль несся вперед, предоставленный себе самому. Он по-прежнему продолжал подниматься вверх по Гудзону и в последних лучах заходящего солнца становился все меньше и меньше, пока наконец не исчез из виду, как белое облачко, растаявшее в просторах летнего неба.

С тех пор время от времени этот корабль появлялся на глаза людям. Случалось, во время грозы его видели совсем близко, так что казалось, что он вот-вот наскочит на встречавшиеся на его пути суда, и тогда там начинались суета и тревога, но при следующей вспышке молнии обнаруживалось, что корабль уже далеко и летит на всех парусах, как всегда, против ветра. Порою и в тихие лунные ночи этот корабль замечали, корпус его скрывала в таких случаях черная тень, и только стеньги светились в лунных лучах, но когда путешественники добирались до того места, где только что видели корабль, его уже не было; проплыв несколько дальше и оглянувшись назад, они снова видели за собою его залитые лунным сиянием стеньги.

Несомненно, то был Летучий Голландец".

"Фелимор Купер стал первым американским писателем, чьи романы нашли широкое признание в Европе. Но уже к концу Х1Х века у него осталось мало поклонников. Сегодня никто не будет отрицать, что в его сюжетах мало правдоподобия, что все его герои говорит одним и тем же слогом, что их речи многословны и высокопарны, а пейзажные описания однообразны. Однако Бальзак "рычал от восторга", а Лермонтов находил в американском писателе больше поэзии и больше художественной ценности, чем в Вальтере Скотте". (О. Свенцицкая)

Более, чем кто-либо другой многочисленными романами Фелимора Купера – а их около тридцати, - увлекаются дети и кинематографисты. Образы благородных краснокожих кочуют по экранам из десятилетия в десятилетия. Героями вестернов становятся его герои: Зверобой, Следопыт, Соколиный глаз, Чингачгук. Одни дети подрастут, другие появятся и у английского писателя всегда останется свой читатель и зритель.