Немного из истории Америки. Гражданская война. Прокладка трансатлантического кабеля.


</p> <p>Немного из истории Америки. Гражданская война. Прокладка трансатлантического кабеля.</p> <p>

Воистину: Америка второй половины Х1Х века – страна контрастов. Здесь совершается промышленная революция, растут фабрики и заводы, укореняются банки, строятся железные дороги протяженностью от одного океана – Атлантического, до другого – Тихого; и в то же время в глухих уголках страны существуют не только ставшие этнографическими племена индейцев, но и индейцев-каннибалов, жестоких, кровожадных, беспощадно бьющих томагавками и срывающих скальпы с белых непрошенных пришельцев.

Вот один из совсем уж уничижительных отзывов об американской действительности. «Демократия в соединенных Штатах превратилась в тиранию некультурного и порабощенного предрассудками большинства над просвещенным меньшинством. Американское общество признает только материальное наслаждение; быть может, единственное его духовное наслаждение – низменная гордость богатством. Каждый использует все свое время для добывания денег. Каждый способен восхищаться прекрасным лишь тогда, когда оно выражено в простейшей форме. Если бы знание не приносило доход, здесь не умели бы даже читать. Каждый в своей области узнает ровно столько, сколько нужно, чтобы заработать деньги. Интеллектуальный уровень и все вкусы врача – те же, что и у маклера.

Здесь без конца выражают сочувствие греческому народу, борющемуся за свободу. Но греков заставляют заплатить два с половиной миллиона франков за фрегат, которому красная цена – миллион сто тысяч. В этом грабеже участвуют почти все наиболее уважаемые дома Нью-Йорка. Более того, вся американская цивилизация выражается одним словом – доллары. Зарабатывать деньги честно, то есть суметь не оказаться на скамье подсудимых, — вот единственная мысль американцев в течение шести дней недели». (В. Жакмон) И эти люди считали себя солью земли. Они, бывало, бравировали: «Не хвались более, Старая Англия! Смирись с тем, что ты всего лишь остров! Посыпь главу пеплом! Прочь от нас руки, краснобрюхие шакалы». (Г. Мелвилл)

Если в первом поколении романтиков – пионеров, осваивающих земли Нового Света еще теплилась надежда на претворение в жизнь просветительских мечтаний Отцов-основателей, то в последующих она погасла. Действительность фатальным образом сошла с намеченного пути. Долларовые рельсы пролегли во все ее уголки. Деловые люди Америки стали лидерами мирового прогресса, но ростки процветания родины были политы горькими слезами и горючим потом трудового народа, как белого так и черного.

В целях все большего и большего обогащения в южных штатах процветало рабство. Хотя ввоз рабов запрещен был еще в 1808 году, плантаторы южных штатов игнорировали его, оказывали давление даже на Вашингтон, ради того чтобы иметь под рукой дешевую, да что там говорить, практически дармовую рабочую силу. Гнусные охотники за рабами сковывали по нескольку пленников одной цепью, клеймили, словно скотину, перевозили через океан на отвратительных невольничьих кораблях, где рабы в трюме напоминали жуткий копошащийся в нечистотах муравейник. Ради того, чтобы вырвать лишний кусок плесневелой корки или пробраться к решетке и глотнуть свежего воздуха, невольники бросались в жесточайшие драки друг с другом. Работорговцы – гнуснейшие представители рода человеческого привозили оставшихся в живых негров и продавали плантаторам, точно скотину.

Рабы на хлопковых, табачных и сахарных плантациях работали мало того, что от зари до зари, но и дольше, их нещадно избивали, порой одевали колодки – своего рода смирительные рубашки с прорезями для головы, рук и ног, и в этих колодках оставляли жариться под лучами раскаленного солнца и изнывать от укусов различных насекомых. К беременным женщинам относились милосерднее: когда их клали на землю, чтобы избить кнутами, то предварительно для живота выкапывали ямку. В этом милосердном действе усматривалась и практическая сторона дела: раб-зародыш должен был родиться живым и здоровым. И это еще не все ухищрения плантаторов. Чтобы несчастные не ухватили самого малого кусочка сахарного тростника или какого-либо другого продукта, на них одевали железные маски без отверстия для рта. Такова была жестокость белых плантаторов.

Американская писательница Гарриет Бичер-Стоу от имени всех тех, кто ненавидел рабство, гневно прокляла его в своей книге «Хижина дяди Тома», где смиренный чернокожий раб, истинный христианин, перед смертью прощал своих обидчиков. Этим романом восхищались на Севере страны, его проклинали на Юге. Когда писательница встретилась с президентом Линкольном, он воскликнул: «Так вот она какая, эта маленькая женщина, чья книга взывает к большой войне!»

Многочисленные негритянские восстания пытались сбросить ярмо рабства с чернокожих плеч.


Бей! бей! барабан! – труби! труба! труби!
Над грохотом, над громыханием колес,
Кто там готовит постели для идущих ко сну?
Не спать никому в тех постелях.
Встряхните даже мертвых, что лежат сейчас
на койках, ожидая похорон!
Так гремишь ты, беспощадный, грозный барабан!
так трубишь ты, громогласная труба! (У. Уитмен)

Но как бы ни трубила громогласная труба, силы рабов были мизерны. А силы и богатства плантаторов возрастали. Им хотелось все больше и больше ухватить земель, все дальше и дальше продвинуться на север, урвать все больший и больший кусок власти. И вот случилось следующее: в 1861 году несколько южных штатов отделилось от Соединенных Штатов Америки. Отделившиеся штаты провозгласили «Конфедерацию штатов Америки» и сделали ее президентом бывшего сенатора и военного министра Джефферсона Дэвиса. Так экономические и политических факторы связались в гордиев узел проблем, который уже невозможно было развязать путем соглашений и компромиссов. Только рубить. Как жаль. Ведь рубить – значит воевать – убивать, разрушать. Когда же, когда же научимся терпеливо развязывать?

Весь этот клубок проблем свалился на голову тогдашнему президенту США Аврааму Линкольну. «В непростой судьбоносной ситуации он взял на себя ответственность за американскую нацию, которая еще, или, уже, не существовала, которая готова была к разъединению. Надо отметить, что рабство занимало значительное место в его сознании. Его родственники имели рабов. Его отец, напротив, решительно отвергал рабство не только по моральным причинам, но и потому, что будучи простым рабочим, он на собственной шкуре почувствовал, что значит конкурировать с трудом рабов.

Во время кризиса союза все мысли и чувства Линкольна были направлены на то, чтобы спасти и вновь полностью продемонстрировать наследие Отцов-основателей — ценности и принципы республики, изложенные в Декларации независимости и в конституции. Неверно было бы приписывать президенту исключительно альтруистическое стремление освободить рабов. Он говорил: «Моей высшей целью является сохранение союза, а не сохранение или уничтожение рабства. Если бы я мог спасти союз, не освободив ни одного раба, я бы сделал это».

Конфедералисты не обратили особого внимания на призыв Линкольна, последние неохотные попытки посредничества в Конгрессе остались безуспешными. Рабовладельческий Юг, отсталый в экономическом отношении, по-прежнему, мешал расцвету промышленности, и вместе с тем претендовал на свободные земли свободных фермеров. Когда президент отказался отдать форт Самтер Югу, то войска Южной Каролины ответили на это обстрелом форта. Гражданская война началась. Закончилась она в 1865 году победой Севера. Единство страны было сохранено, рабы мятежных штатов объявлены свободными». (Й. Наглер) По инициативе Авраама Линкольна была принята тринадцатая поправка к Конституции США, навсегда запрещавшая рабство.

Президент произнес свои знаменитые слова: «Я ненавижу рабство, потому что оно само по себе чудовищно несправедливо. Я ненавижу его, потому что оно лишает наш образец республиканизма заслуженного влияния в мире; дает благовидную возможность врагам свободных институтов насмехаться над нами, как над лицемерами. Заставляет убежденных друзей свободы сомневаться в нашей искренности».

Когда страна ликовала и праздновала победу, в вашингтонском театре был убит выстрелом в голову ее президент. Убийца – актер Джон Бутс выскочил после своего выстрела на сцену и выкрикнул в зал: «Так погибают тираны! Юг отомщен!»

В знаменитейшей на весь мир книге Маргарет Митчелл «Унесенные ветром» практически ничего не сказано о страданиях негров на плантациях. Напротив, негры, обслуживающие при доме своих хозяев, представлены здесь почти родными им. У них складываются по-детски нежные отношения.

Боль войны, внесенная на якобы мирно процветающую землю южан, буквально выхлестывает из многих страниц этого романа. «В первые дни осады, когда янки то тут, то там обрушивались на южан, разрывы снарядов наводили на людей ужас. Они слышали визг смерти у себя над головой. Бледно-розовое небо стало багровым. Вскоре огромные языки пламени взвились над городом. То здесь, то там в проулках вспыхивали огненные ущелья. Людей обдавало испепеляющим жаром, ослепляло сиянием тысяч раскаленных солнц, оглушало чудовищным треском и грохотом.

И в то же время странное, немыслимое зрелище представало перед глазами: со стороны вокзала надвигалась толпа женщин с окороками на плечах. А за женщинами, сгибаясь под тяжестью банок с патокой, едва поспевали ребятишки. Мальчики постарше волокли мешки с картофелем и кукурузой. Какой-то старик катил на тачке мешок муки. Мужчины, женщины, дети торопливо шагали, изнемогая под грузом мешков, ящиков, пакетов с провизией. Что же происходило? Это армия южан открыла провиантские склады, чтобы население могло использовать кто что сумеет, пока янки не вошли в город.

На железнодорожных путях и платформах под беспощадно палящим солнцем – кто плечом к чьему-то плечу, кто головой к чьим-то ногам – сотни и сотни раненых заполнили все пространство. Их ряды уходили в бесконечность. И над этой кровью, грязными повязками, зубовным скрежетом, проклятьями, вырывавшимися из груди раненых, — гнусные мухи, тучи мух вились в воздухе, жужжали, ползали по лицам и телам, заползали в раны. В знойном воздухе стоял едкий запах пота, крови, немытых тел, кала, мочи. Смрад накрывал всех волнами, и многих тошнило. Это был истинный ад!..

Оставшиеся в живых солдаты продолжали шагать по дорогам голода, ран, опасностей, подстерегающих их на каждом шагу, как лязгающие зубами волки. А в конце пути для многих в ожидании добычи стояла смерть. И чудилось, что эти солдаты призраки, что леса наполнены этими призраками. Тысячи солдат пали в боях. Их души – души друзей и врагов – глядели из чащ, из этих заколдованных рощ, сквозь пронизанную косыми вечерними лучами солнца зловеще недвижную листву – слепыми, багровыми от крови и красной пыли, страшными, остекленелыми глазами глядели они. И ужас наполнял душу. Южный край лежал в руинах.

Наступил момент, когда бесконечный грохот канонады стих, шум боя исчез. Тишина, в которую погрузился этот край, казалась пугающей. При встречах на улицах люди неуверенно, с беспокойством смотрели друг на друга, не зная, что их ждет. Эта тишина после дней, наполненных визгом снарядов, не принесла облегчения натянутым нервам – напряжение словно бы даже усилилось. Никто не знал, почему умолкли батареи неприятеля; никто не знал и о судьбе войск, никто не знал, где шли теперь бои, если они вообще шли, и на чьей стороне перевес в войне, если она еще идет.

Люди думали о том, что не вернутся к ним тихие селения, полные радужных, дружелюбных людей, зеленые берега неспешно журчащих ручьев, куда отправлялись они на чудесные пикники. Нежная изумрудная трава, на которой они сиживали прежде, исполосована теперь колесами орудий, истоптана сапогами, примята к земле трупами тех, кто корчился на этой траве в предсмертных муках. Теперь ленивые воды ручьев приобрели такой багрово-красный оттенок, который не могла придать им красная глина их дна.

Картина разорения была ужасающей: ряды печных труб, акр за акром торчащих над пепелищами; улицы, заваленные грудами обгорелых обломков и кирпича; старые деревья, умирающие от ожогов, роняли на землю обугленные ветки, которые уносило резкими порывами студеного ветра. Ограблены был не только города, ограблены были и кладбища. В поисках драгоценностей янки взламывали склепы, раскапывали могилы. Они раздевали трупы, срывали с гробов серебряные украшения и ручки, золотые и серебряные именные таблички. Жалкую, страшную картину являли собой скелеты и еще не истлевшие трупы, валявшиеся среди обломков своего последнего земного пристанища.

Изголодавшиеся, испуганные, замерзающие от холода животные одичали, более сильные стали нападать на слабых, а слабые ждали, когда издохнут слабейшие, и затем пожирали их трупы. И над останками вымершего края грандиозные стервятники испещряли серое небо зловеще черными пятнами».

Вот сколь омерзителен был лик войны. Власть имущие, и без того имущие многое, в очередной раз не смогли договориться мирным путем и разорили нажитое непосильным трудом. «Доколе! – хочется воскликнуть: — Доколе!» Да, единство нации было сохранено, рабство уничтожено, но какой ценой! Чернокожему населению стало жить ненамного лучше. Суд Линча и жуткие ку-клукс-клановские орды – безудержное господство черни продолжали терзать их. Иллюзорные надежды на превращение нового государства в идеальную республику свободных, зажиточных и счастливых граждан вскоре оказались развеянными, словно остывший прах.

«Однако многим американцам поначалу представлялось, что их родина вступила в своего рода „Золотой век“». Ведь никогда еще не росли так быстро промышленность и транспорт, не создавались такие крупные материальные ценности. Америка по всему Старому Свету собирала его интеллектуальных представителей. Резко пошла вверх кривая занятости рабочих. Победа капиталистического уклада, ее торжество демонстрировались повсюду. Страна богатела. Как и всюду, самые лакомые куски доставались пронырливым и бесчестным представителям рода человеческого. В мутной воде ловили рыбку всякие прохвосты, мошенники, авантюристы.

Нахлынула невиданная волна мошенничества, продажности. Обман, грабеж, рвачество, спекуляция землями, моральное растление, коррупция государственного аппарата, варварская эксплуатация рабочих. Мужчины, женщины и даже дети работали на заводах по двенадцать, четырнадцать часов в сутки. Крупные капиталисты грабили тех, кто послабее и бешено конкурировали между собой.

Богачи устраивали приемы, на которых гости прикуривали папиросы от зажженных стодолларовых бумажек. В газетах появились сообщения об обедах верхом. Здесь лошадей поили шампанским и скармливали им дорогие букеты цветов. На обедах рядом с гостями сидели обезьяны, а из огромных пирогов появлялись голые хористки. Новые богачи покупали драгоценности, привозили в свои особняки целые комнаты из старинных европейских дворцов, нанимали труппы актеров и оркестры для забавы нескольких гостей. Когда эти богачи приезжали тряхнуть своей мошной в Старый Свет, аристократы от них просто-таки шарахались.

Затем за одним кризисом последовал другой. Закрывались заводы и фабрики. Ширилась безработица. Безработные требовали работы, а не милостыни». (М. Мендельсон) Бастующих приговорили к повешению. Один солдат, участвовавший в расстреле стачечников, сказал: «Я служил в армии во время войны с южными мятежниками и видел жестокие схватки. Но такую ужасную ночь, как эта, я никогда не переживал, и не дай бог, чтобы мне когда-нибудь снова пришлось пережить ее».

Существовало множество мечтателей-прожектеров, занимающихся спекуляцией земель. Один из них с восторгом и азартом говорил своему сыну: «Ах, мой мальчик, если бы ты знал, какие блестящие перспективы открываются перед нами, — да, да, уж поверь мне! Выгоднейшее дело покупать по малой цене землю, а потом ее продавать за миллионы. Поверь мне, воздух прямо насыщен деньгами! Стоит только нагнуться, чтобы поднять с земли целое состояние!» (М. Твен) Однако спекуляция – дело не такое уж и простое.

Целое состояние можно заработать и другим путем – ограблением. «Вот поезд „Вечерний экспресс“» остановился у водокачки набрать воды. Кроме воды, паровоз этого знаменитого экспресса захватил еще кое-что, не столь для него полезное. В то время, как кочегар отцеплял шланг Боб Додсон по прозвищу Акула и индеец-метис по прозвищу Джон Большая Собака влезли на паровоз и показали машинисту три круглых отверстия своих карманных артиллерийских орудий. Это произвело на машиниста такое сильное впечатление, что он мгновенно вскинул обе руки вверх, как это делают при восклицании: «Да что вы? Быть не может!» По короткой команде машинист сошел на рельсы, отцепил паровоз и оттащил его от состава на пятьдесят ярдов.

Акула Додсон и Джон Большая Собака не стали пропускать сквозь сито такую бедную золотом породу, как пассажиры, а направились прямиком к богатым россыпям почтового вагона. Пока один грабитель выбивал пагубное заблуждение из головы ничего не понимающего проводника, другой закладывал динамитный патрон под сейф почтового вагона. Сейф взорвался, дав тридцать тысяч долларов чистой прибыли золотом и кредитками. Пассажиры то там, то здесь высовывались из окон вагонов поглядеть, где это гремит гром. Грабители, побросав добычу в крепкий брезентовый мешок, спрыгнули наземь и, спотыкаясь на высоких каблуках, побежали к своим лошадям.

Джон Большая Собака сделал неверный ход, подставив себя под выстрел проводника, и проводник тотчас прихлопнул его козырным тузом. Рыцарь большой дороги свалился наземь с пулей между лопатками, и таким образом доля добычи каждого из его партнеров увеличилась на одну шестую. Бандиты отпустили лошадь погибшего и ускакали с добычей. И тут лошадь Боба Додсона поскользнулась на мшистом валуне и сломала себе переднюю ногу. Бандиты тут же подстрелили ее и уселись держать совет.

— Как же нам быть с лошадью, Боб? Засиживаться здесь нельзя, — сказал Акула Додсон.

— Ну, твой Боливар выдержит пока что и двоих, — ответил жизнерадостный Боб. – А потом найдется и мне лошадка. А, черт возьми, хорош у нас улов.

— Я думал, будет больше, — сказал Акула Додсон, — слегка подталкивая мешок с деньгами носком сапога. И он окинул задумчивым взглядом мокрые бока своего засоренного коня. – Старик Боливар почти выдохся. Жалко, что твоя гнедая сломала ногу.

— Еще бы не жалко, — простодушно ответил Боб, — да ведь с этим ничего не поделаешь. Боливар у тебя двужильный – он нас довезет куда надо, а там мы сменим лошадей.

— Очень мне жалко, что твоя гнедая сломала ногу, — повторил Акула Джон.

— И мне тоже, — снова согласился Боб, — хорошая была лошадка. Ну, да Боливар нас вывезет. Пожалуй, пора нам и двигаться.

Подняв глаза, он увидел дуло кольта, из которого целился в него бестрепетной рукой Акула Додсон.

— Брось эти штучки, — ухмыляясь, сказал Боб.

— Сиди, как сидишь! – ответил Акула. – Ты отсюда не двинешься, Боб. Мне очень неприятно это говорить, но место есть только для одного. Боливар выдохся и двоих ему не снести.

— Мы с тобой были товарищами целых три года, Акула Додсон, — спокойно ответил Боб. – Не один раз рисковали жизнью. Я всегда был с тобой честен, думал, что ты человек. Слыхал я о тебе что-то неладное, будто ты убил двоих ни за что ни про что, да не поверил. Если ты пошутил, Акула, убери кольт и бежим скорее. А если хочешь стрелять – стреляй, чертова душа, стреляй, тарантул!

— Ты не поверишь, Боб, — вздохнул Акула, и лицо его выразило глубокую печаль, — как мне жаль, что твоя гнедая сломала ногу.

И его лицо мгновенно изменилось – теперь оно выражало холодную жестокость и неумолимую алчность. Раздался выстрел вероломного друга, и невольный сообщник Боливар быстро унес прочь последнего из шайки злодея». (О. Генри)

А вот еще один способ накопления нечестных капиталов.

«Когда старый Джекоб был молодым Джекобом, он работал отбойщиком в угольных шахтах. Но вместо того, чтобы умереть от изнурения, он покрепче застегнул подтяжки, стал время от времени вкладывать доллар-другой в разные сторонние предприятия и к сорока пяти годам оказался обладателем капитала в двадцать миллионов долларов.

Вот и все. В возрасте пятидесяти пяти лет Джекоб удалился от дел. Деньги продолжали притекать в его карманы – доходы от угольных шахт, железных дорог, нефтяных промыслов, заводов, но это уже была не просто нажива, не сырой, так сказать продукт, а стерилизованная прибыль, отмытая, прокипяченная и дезинфицированная, поступившая к нему из наманикюренных пальчиков его личного секретаря в виде незапятнанных, сияющих белизной чеков.

Когда человек настолько разбогател, что из мясной лавки ему присылают именно тот сорт мяса, который был заказан, он начинает думать о спасении своей души. Когда Джекоб впервые начал соотносить размеры между угольным ушком и верблюдами, разгуливающими в зоологическом саду, он решил вступить на путь организованной благотворительности, велел секретарю послать Всеобщей Благотворительной ассоциации Земного Шара чек на один миллион долларов. А затем Джекоб в вечерней газете, отделенной, правда, чертой от рубрики «Курьезы дня», но все же неприятно с ней соседствующее, поместил лаконичное сообщение о том, что «некто Джекоб Спрагиус пожертвовал один миллион долларов в пользу ВБАЗШ».

Есть ли у верблюда усы, я не знаю; но если есть, то даже кончик его уса не просунулся в игольное ушко в связи с данной попыткой данного богача проникнуть в ЦН – царство небесное. Этот старинный концерн слишком хорошо охраняется. Его вердикт четок и ясен: «Дирекция оставляет за собой право отвести любую кандидатуру». Подписано: «Святой Петр, секретарь, по совместительству привратник».

Несколько сомневаясь в первой предпринятой попытке Джекоб выискал самый богатый колледж и пожертвовал ему двести тысяч долларов на оборудование научных кабинетов. В колледже не занимались точными науками, но деньги взяли на устройство научно оборудованных клозетов, в чем жертвователь не усмотрел существенной разницы. Ученый совет постановил вручить Джекобу почетный диплом Быка-и-лавра – так по крайней мере значилось в пригласительном письме. В совете усмехнулись, исправили и отослали приглашение.

Когда новоиспеченный обладатель диплома прогуливался, облаченный в ученую мантию, мимо его, беседуя, прошли два профессора, и голоса их, натренированные в аудиториях, по нечаянности долетели до его слуха.

— Вот он идет, — говорил один из профессоров, — этот новейшей формации пират индустрии.

— Эх, шарахнуть бы его как следует, — ответил второй. – Ведь кирпича просит.

Джекоб не знал латыни, но намек про кирпич до него дошел. И чаша с ученым напитком, купленная так дорого, оставила горечь на его устах. Эликсира забвения в ней не оказалось. Джекоб разочаровался в благотворительности широких масштабов.

«Нужно самому видеть тех, кому ты делаешь добро, — решил он. – Поговорить с человеком, услышать, как он тебя благодарит – ну и станет легче на сердце». И Джекоб пошел туда, куда вел его нюх, — в самый грязный квартал, к обиталищам самых жалких бедняков.

— Как раз то, что мне нужно, — сказал он. – Зафрахтую два парохода, насажаю туда бедных детишек, погружу, скажем, десять тысяч кукол и барабанов и тысячу морожениц и повезу малышей кататься. Пусть их ветерком обдует, авось сдует немножко грязи с этих денег, будь они неладны, которых столько лезет ко мне в карман, что я даже не успеваю придумать, куда их сбагрить.

Но, вероятно, Джекоб как-нибудь проболтался о своих благотворительных планах, ибо внезапно перед ним возник здоровенный верзила, растворил свой рот и выпустил вереницу слов – гладких и вежливых, словно затянутых в белые перчатки, но чувствовалось, что из-под мягкой лайки в любую минуту может выставиться костлявый кулак.

— А вы, почтеннейший, знаете ли где находитесь? Нет? Ну я вам объясню. Этот квартал состоит в ведении Майка Грэди, и другим сюда нечего соваться. Здесь только Майк утирает слезы сироткам, и ежели нужно устроить пикник или, там, раздачу воздушных шаров, то это делается на деньги Майка, а не на чьи-нибудь посторонние. Понятно? Не садитесь на чужой стул, а не то вам принесут закуску, которая вам не понравится. Ну как, папаша, уразумели. Или еще хотите поспорить с Майком, кому тут разыгрывать Деда Мороза.

Ясно было, что этот участок благотворительной нивы уже завербован. И Джекоб перестал тревожить народ. Он удвоил свои пожертвования благотворительным обществам, подарил союзу христианской молодежи коллекцию бабочек стоимостью в десять тысяч долларов, и послал голодающим в Китае столь солидный чек, что на него можно было бы вставить всем тамошним богам глаза из изумрудов и зубы с пломбами из бриллиантов. Но ни одно из этих дел не принесло ему покоя.

Вместе с Джекобом в его особняке проживала его дочь Селия. Она была девятнадцати лет от роду и очень приятна собой. Молодость, веселый нрав и несокрушимое здоровье помогали ей легко переносить тяготы богатства. В добавок к этому Селия отлично умела насвистывать матросские танцы.

Однажды утром она выглянула в окно и подарила свое сердце юному возчику из зеленной лавки. Возчик не заметил сделанного ему подарка, ибо в этот момент занят был тем, что решал в положительную сторону вопрос о бессмертии души своей лошади, суля ей участь, уготовленную на том свете нераскаявшимся грешникам. Как прикажите иначе разговаривать с эдакой скотиной, которая не хочет стоять смирно, пока ты достаешь из фургона ящик со свежеснесенными яйцами.

Селия поделилась своей тайной с подругой.

— Ах ты моя канареечка, — воскликнула подруга. – Ах, ну прямо театр! Ты, наследница миллионов, и влюбилась с первого взгляда в возчика зеленой лавки. Он, правда очень милый и даже не похож на кучера, но совсем не такой Дон Желан. На меня он никогда не обращал внимания.

— А на меня обратит, — сказала Селия.

— Конечно, богатство… — начала подруга украдкой выпускать жало, издавна принятое на вооружение у прекрасного пола.

— Увидишь, влюбится он в меня, а не в мои доллары, — заверила подругу Селия.

Она одолжила у своей горничной наряд, спустилась вниз и, когда завидела парня, начала насвистывать «Рыбацкий танец», да так пронзительно и звонко, что все флейты-пикколо, доведись им ее услышать, сами собой развинтились бы от зависти и попрятались бы по своим футлярам. Молодой зеленщик остановился далеко сдвинул на затылок свою кепку.

— Вот это здорово, малютка, — воскликнул он.

— Меня зовут Селия, с вашего позволения, — ответила свистунья и ослепила его улыбкой.

— Очень приятно. А меня Томас. Где вы тут работаете?

— Я… Я младшая горничная и убираю гостиные.

— А скажите, знакомы вам «Каскады»?

— Нет, — сказала Селия.

Если, слушая Селию, все флейты-пикколо признали бы себя побежденными, то искусство Томаса самую большую флейту в оркестре заставило бы почувствовать себя глиняной свистулькой. Когда он кончил насвистывать, Селия готова была прыгнуть к нему в фургон, и ехать за ним все дальше и дальше, до того последнего берега, где старый паромщик Харон держит своей бесплатный перевоз.

Настал день, когда Селия и Томас завели серьезный разговор.

— Шестнадцать долларов в неделю – это, конечно, не бог весть что, — сказал Томас.

Селия обратила свой взор на кирпичную стену и стала насвистывать похоронный марш. Именно эту сумму она вчера заплатила за дюжину носовых платков.

— Но в этом месяце я, может быть, получу прибавку.

— Хорошо, — сказала Селия.

Она в своих планах на будущее ни на минуту не рассчитывала на отцовские миллионы, хорошо зная его властную натуру, коронованную долларами, и понимая, что если изберет Томаса в супруги, то ей будет предоставлена полная возможность свистеть сколько хочешь в пустой кулак.

И вот как раз в ту минуту, когда фургон Томаса отъезжал от ворот, Джекоб, ударил кулаком по буфету и произнес загадочную фразу о десяти тысячах долларах, чем подтверждается общее наблюдение, что некоторые истории, равно как жизнь и щенята, брошенные в колодец, имеют тенденцию двигаться по кругу. Посему необходимо дать краткое разъяснение, проливающее свет на слова Джекоба.

В молодые годы Джекоб, пронюхав об угольных залежах, по дешевке сторговал участок у некоего незадачливого парня и потом продал его за десять тысяч. К счастью для проигравшего парня, оставалось немного денег, так что, услышав эту новость, он мог с помощью усиленного потребления спиртных напитков обеспечить себе удобную одежду с рукавами, завязывающимися на спине.

Вот почему спустя сорок лет, Джекоба вдруг осенила идея, что если ему удастся возместить эти десять тысяч наследникам злополучного парня, то, возможно, мир и покой снизошли бы на его истерзанную душу? Джекоб нанял десяток частных сыщиков, и они гонялись по ложным следам на протяжении трех тысяч долларов и выяснили, что Томас был родным внуком того околпаченного парня.

Так все сошлось, все сладилось, и Томас с Селией поженились.

Когда вскоре в кабинет старого Джекоба вошел секретарь и сказал:

— Объединение общества миссионеров просит вас пожертвовать тридцать тысяч долларов на обращение корейцев в христианство.

Джекоб ответил:

— Отказать.

— Общество для организации здоровых развлечений для фабричных работниц, — продолжил секретарь, — просит десять тысяч на устройство поля для гольфа.

— Пусть обратятся в похоронное бюро. И с сегодняшнего дня прекратите всякие пожертвования. Теперь мне дорог каждый доллар. Напишите всем дикторам компаний, что я предлагаю им снизить заработанную плату на десять процентов. Кстати, сейчас, проходя через холл, я заметил в углу валяющийся обмылок. Скажите уборщице, что нельзя так расшвыривать добро. Да, вот, повысьте цены на уксус на два цента за галлон.

Внезапно красное, пухлое лицо Джекоба расплылось в улыбке. Он подошел к столу секретаря и показал ему розовое пятнышко на своем толстом указательном пальце.

Укусил, сказал он. И как еще укусил-то. Даром, что и трех недель нет, как зубы прорезались. Сынишка моей Селии и Томаса Джеки. Этот мальчик к двадцати одному году будет стоить сто миллионов – и уж я постараюсь их для него наскрести». (О. Генри)

Так подрастал будущий потомственный миллионер.

А как получались первые миллионеры? Один из ныне крупнейших американских миллионеров сказал знаменательную фразу о накоплении капиталов: «За каждый свой миллион я могу отчитаться до последнего цента, но не за первый». Сладкая сказочка о том, что я, мол, сначала купил одно грязное яблоко, вымыл его, продал, за вырученные деньги купил два грязных яблока, вымыл их, продал… лишь сказочка. Капиталы так не делаются.

Увы, но улучшить бюджет

Нельзя не испачкав манжет. (И. Губерман)

Однако далеко не все начинали свой бизнес с неправедным путем заработанного первого миллиона. Отец известного писателя Стефана Цвейга имел сначала «небольшую ткацкую фабрику, из которой он постепенно, неспешно, за несколько лет создал солидное производство. Такой осторожный способ производства — безопасность прежде всего, — несмотря на соблазнительно благоприятную конъектуру, был более чем в духе того времени. Бизнесмену было важнее владеть солидным предприятием, основанным на собственном капитале, чем расширять свое дело при помощи сомнительных махинаций, банковских кредитов и ипотек.

То, что в течение всей его жизни никто нигде и никогда не видел его имени ни в долговой книге, ни на векселе, а только на странице дебита, причем, разумеется, в самом солидном кредитном учреждении, было для него главным предметом гордости. Любой доход, связанный хотя бы с минимальным риском, был для него неприемлем. И если тем ни менее он постоянно становился все богаче, то отнюдь не за счет дерзких спекуляций и случайных удач, а благодаря тому, что держался благоразумного правила того времени, когда тратил лишь скромную часть прибыли и, следовательно, мог более значительную долю из года в год прибавлять к основному капиталу. Этот пассивный способ накопления капиталов как нельзя лучше оправдал себя».

Так что капитализм появился не только из хищных рук разбойничьего предпринимательства, но и из порядочных трудолюбивых рук честных предпринимателей.

А что же происходит в политике? Призыв американского поэта Уолта Уитмена установить демократию в стране:


Президент в Белом доме должен быть для вас, народ, а не вы для него,
Министры в своих кабинетах должны быть
для вас, а не вы для них.
Законы, суды, все штаты, хартии городов,
торговля, почта – все должно быть для вас —

не имеет отклика у тех, кто стоит у власти. Америке еще очень далеко до демократических начал. Зарождающемуся профсоюзу рабочих предстоит вступить в отчаянную борьбу с жаждущим злата капиталом.

Вот парадоксальный портрет одного из самых богатых представителей капитализма – портрет Рокфеллера. «Да, он был самым богатым человеком в мире и при этом носил старые костюмы, пока те не протирались до дыр и по пятнадцать лет не менял машины. Еще Рокфеллер контролировал расходы на питание, для чего два раза в год самолично устраивал экономке аудиторскую проверку. Жена ему была под стать. У Рокфеллеров пятеро детей, но она постановила не покупать каждому по велосипеду, что было бы неразумным расточительством, а ограничиться одним. Пусть, дескать, дети учатся делиться. В доме была заведена сложная система премий. К примеру, за прополку грядки отпрыску богатейшей в мире фамилии давали десять центов, а за опоздание к завтраку лишали двадцати.

Рокфеллер был так бережлив, что легко доходил до абсурда. Пригласил он как-то раз к себе в гости другого миллионера, а потом выставил ему счет на шестьдесят долларов за пансион. Один журналист писал: «Рокфеллер вообще не человек – это механизм для делания денег, воспроизведенный по чертежам, которыми оклеены стены ада».

В то время, когда Джон Рокфеллер наживался на гражданской войне, его младший брат Фрэнк воевал за освобождение рабов. Этот порывистый и нерасчетливый юноша был в семье белой вороной. Именно порывистость и нерасчетливость кинули его в семейную жизнь в шестнадцать лет. Он, не имея ни гроша за душой, произвел на свет двоих детей. Та же порывистость и нерасчетливость заставили Фрэнка отправиться на фронт добровольцем. Неразумно, очень неразумно, если учесть, что жене с детьми абсолютно нечего было есть. Пока отец воевал, его дети зачахли и умерли от голода. Джон Рокфеллер, конечно знал о затруднениях в семье младшего брата, но считал, что каждый должен сам отвечать за свои поступки. Впрочем он помог жене брата с похоронами, купив своим племянникам прекрасное место на кладбище. Когда же Фрэнк вернулся с войны, он перехоронил своих ребятишек: «Не хочу, чтобы мои близкие покоились в земле этого монстра».

Нефтяной король считал себя человеком набожным и праведным. Когда его советники забили тревогу: мол, электрическое освещение вытесняет керосиновые лампы, добыча нефти становится бессмысленной, Рокфеллер ничуть не запаниковал. Он только поднял руки к потолку и торжественно сказал: «О моем процветании позаботиться Господь!» Вскоре на заводе Форда запустили в массовое производство автомобиль. Тотчас страну охватил автомобильный бум, и спрос на нефть удесятерилась

Старшая сестра говорила о нем: «Если где-то с небес начнет падать манна, то будьте уверены, там непременно окажется и наш Джон с большой миской в руках».

Однажды один из молодых служащих, набравшись храбрости, написал Рокфеллеру письмо: «Мы достигли успеха, которому нет равных в коммерческой истории, наша фирма известна во всем мире, но нашей репутации не позавидуешь. Нас считают хитроумными жуликами и бессердечными гонителями. Мистер Рокфеллер, справедливо или нет, но мы у большинства американцев вызываем страх и ненависть».

Таково уж было несчастное свойство этого человека: вызывать страх и ненависть. Само лицо его выглядело отталкивающе: маленькие холодные щелки-глаза, узкий, тоже как щель рот, не знающий улыбки. Его не любили даже собственные сотрудники, которых он прекрасно обеспечивал. Они сочиняли о нем легенды, что он, якобы, проникает в свой офис через дымоход. Они пугали шефом своих непослушных детей.

На деньги Рокфеллера были созданы Чикагский университет, Нью-Йоркский институт медицинских исследований, Совет по всеобщему образованию и духовная семинария для освобожденных рабов. Однако это были отнюдь не филантропические проекты. Это была своеобразная сделка, которую Рокфеллер предложил Господу богу. Взамен он ожидал помощи в своем неслыханном и дерзком предприятии. Когда миллиардеру минуло восемьдесят лет, он застраховался от… бессмертия. Заплатив пятьдесят тысяч долларов, по условиям сделки, если удастся пережить столетний рубеж, нефтяной король получит десять миллионов долларов. Страховщики, принимая во внимание расшатанное здоровье своего страхователя, не слишком-то и переживали. Но когда старику минуло девяносто пять лет, они всерьез занервничали и предложили расторгнуть сделку, выплатив мистеру Рокфеллеру отступные в размере одного миллиона долларов. К изумлению близких миллиардер согласился. И, как всегда, оказался прав. Он скончался не дожив двух лет до своего столетия». (И. Стрельникова)

Что и говорить, весьма нелицеприятный портрет вырисовался перед нами. Но такова жизнь. В политике, экономике, промышленности редко встретишь их представителей с чистыми руками. Сложилась яркая закономерность: носители вполне определенного таланта, да, именно таланта, таланта наживы и предпринимательства, как правило, чистотой нравов и четкими моральными устоями не обременены. Они идут своим извилистым, корыстным, хищническим путем, но и от них же мы в конечном итоге получаем различные необходимые нам блага в виде произведенной на их предприятиях самой что ни на есть различной продукции. Кто знает, быть может, без их звериной хватки мы до сих пор жили бы в шалашах и дарили своим возлюбленным лишь звезды с небес?..

А теперь обратим свой взгляд на одного очень ленивого американца, которого звали Александр Грехем Белл. Он очень любил анекдоты, но еще больше ему нравилось рассказывать их своим друзьям. Услышав очередной шутливый шедевр, сей американец мчался к незабвенным друзьям и рассказывал им его. Однако ноги не казенные, а поделиться-то хочется. Вот и изобрел он телефон. Теперь осталось только протянуть руку. Что и говорить, благодаря ленивым людям многое изобретено для нашего удобства. В частности дистанционный пульт управления телевизором. Представьте-ка себе, каково пришлось бы вам, если бы за каждым переключением программы пришлось срываться с удобного дивана. Не позавидуешь такому зрителю.

Однако вернемся к судьбе денежных воротил. Оказывается она не так уж и лучезарна. Взглянем на одного из них.

«Старик Соломонсон – коммерции советник проснулся однажды ночью в номере гостиницы, куда приехал провести пасхальные праздники с женой и дочкой. Проснулся он от жестокой боли: будто тисками сдавило живот, дыхание его с трудом вырывалось из напряженной груди. С трудом он накинул халат, надел ночные туфли и осторожно пробрался в коридор, решив немного походить там и тем самым успокоить боль.

В ту минуту, когда он открывал дверь, где-то совсем близко что-то скрипнуло, послушался сначала шорох, потом тихий шепот, и узкая полоска света из приоткрытой двери на мгновение прорезала темноту. Что это? Невольно старик прижался в угол. И тут он увидел – или ему померещилось, что из приоткрывшейся двери выскользнула женская фигурка и скрылась за дверью его дочери.

Похолодев от ужаса, старик затрясся всем телом, словно бы от удара прямо в сердце. Его дочь, его дитя, его резвое, шаловливое дитя… Зачем она пошла в чужую комнату, если не… Как бешеного зверя оттолкнул он эту мысль, но призрак скрывшейся женской фигуры властно впился в его мозг.

Старик дрожал как в лихорадке, его знобило, холодный пот выступил на всем теле. У него подкашивались ноги. Он едва дотащился до своей постели и упал в нее, как смертельно раненое животное. Бедняга силился собраться с мыслями, но они, как летучие мыши, вслепую метались в мозгу: «Ведь это просто чудовищно! Его дочка, нежное, заботливо взлелеянное дитя с ласковыми глазами… давно ли, давно ли она сидела над букварем и розовым пальчиком водила по трудным, непонятным буквам, давно ли он кормил ее пирожными в кондитерской и чувствовал поцелуй детских губ, сладких от сахара. Разве это не вчера было?…

Боже мой, боже мой… — стонал старик. Какой позор, какой позор!.. Мое дитя, мое нежное, любимое дитя с каким-то мужчиной…. Но что я знаю о своей семье – о жене и о дочке? Целый день работаю на них, сижу по четырнадцать часов в конторе, точно так же как прежде сидел в поезде с чемоданом, полным образцов товара… ради денег… все ради денег… чтобы они могли покупать нарядные платья, чтобы они были богаты… А вечером, когда я прихожу домой, усталый, разбитый, их нет: они в театре, на балу, в гостях… Вот и знаю теперь одно: моя дочь по ночам отдает мужчинам свое юное, чистое тело, точно уличная девка. Боже мой, какой позор».

Старик тяжело стонал. Каждая новая мысль бередила его рану; ему казалось, будто его мозг лежит открытый и в кровавом месиве копошатся красные черви.

«Почему я не переломал ей все кости?.. Потому что я слаб… Я всегда был слишком слаб с ними… во всем им уступал… я ведь так гордился тем, что могу дать им легкую жизнь, пусть сам жил как каторжный… Ногтями я выцарапывал для них пфенниг за пфеннигом… Я готов был содрать кожу со своих рук, лишь бы они были довольны. Но как только я создал для них богатство, они стали стыдиться меня… и не изящен то я… и не образован…

А откуда у меня могло быть образование? Двенадцати лет меня уже взяли из школы, и я должен был зарабатывать, зарабатывать, зарабатывать… скитаться с образцами из деревни в деревню, потом из города в город, пока не открыл свое дело… и едва они разбогатели, стали жить в собственном доме, как мое честное, доброе имя стало им не к лицу. Они заставили меня купить звание тайного коммерческого советника, чтобы корчить из себя аристократок… Аристократки!.. Они смеялись надо мной, когда я спорил против их претензий, против их так называемого хорошего общества, когда я рассказывал им, как моя покойница мать вела дом, — тихо, скромно, жила только для отца и для детей. Называют меня отсталым, старомодным… «Ты слишком старомоден, папочка». – посмеивалась дочка. Да, я старомоден, а она ложится в чужую постель с чужими мужчинами… мое дитя,.. мое единственное дитя… Ох, какой позор, какой позор! Ох, эти деньги, проклятые деньги!

А я один, я всегда один. Когда утром ухожу в контору, они еще отсыпаются, устав от театров и балов, а когда я возвращаюсь домой, они уже веселятся где-нибудь в своем обществе, куда меня не берут с собой… Стесняются… Ох, деньги, проклятые деньги, они их испортили… Из-за них мы стали чужими друг другу… А я, дурак, старался наскрести побольше – и что же?.. самого себя я ограбил, я сделал себя нищим, а их испортил. Пятьдесят лет я работал, как вол, не знал, что такое отдых… а теперь – один…» (С. Цвейг)

Вот так-то. Деньги оказались очередной помехой счастью. Но это никого не смущало.

Молодые Соединенные Штаты Америки, имевшие обширнейшие земли, стремились приобрести еще большие. Они купили у России Аляску, ставшую основным поставщиком золотых запасов страны, захватили Гавайские и Филиппинские острова, Кубу, Панамский канал. Победившая крупная буржуазия была уверена, что будущее – в ее несгораемых шкафах и банках. Писатель Эдмон Абу, названный литературным промышленником, говорил: «Буржуазная игра – это искусство объединять маленькие капиталы и делать большие дела».

В своей сатирической гротесковой повести «Остров пингвинов» Анатоль Франс рассказывается о том, как некий ученый приезжает в богатую капиталистическую страну — прообраз Америки, и радуется тому, что люди здесь заняты работой и торговлей, а не ведут бесконечные войны ради своего бескрайнего обогащения. Но потом он попадает на заседание парламента, где неожиданно для себя слышит отчет финансовой комиссии о проведении нескольких войн. Ученый недоумевает:

« — Как! Вы, вы, промышленный народ ввязались во все эти войны?!

Конечно, — ответили ему. — Ведь это промышленные войны. Народы, не имеющие развитой торговли и промышленности, не нуждаются в войнах; но деловой народ вынужден вести завоевательную политику. Число наших войн неизбежно возрастает вместе с нашей производительной деятельностью. Как только та или иная отрасль нашей промышленности не находит сбыта для своей продукции, возникает надобность в войне, чтобы получить для него новые возможности. Вот почему в этом году у нас была угольная война, медная война, хлопчатобумажная война. В Третьей Зеландии мы перебили две трети жителей, чтобы принудить остальных покупать у нас зонтики и подтяжки».

Огромное множество людей жило в своих серых обывательских уголках со своими мышиными суетными хлопотами. Вот


Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом,
Жена на локоны взяла последний рубль,
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряхтят на счетах жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Над самой головой насвистывает чижик,
Хоть птичка божия не кушала с утра,
На блюдце киснет одинокий рыжик,
Но водка выпита до капельки вчера.
Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастия полуоткрывши рот,
И кошка, мрачному поддавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орет.
Безбровая сестра в облезлой кацавейке
Насилует простуженный рояль,
А за стеной жиличка-белошвейка
Поет романс: «Пойми мою печаль».
Как не понять? В столовой тараканы
Оставя черствый хлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы,
И сырость капает слезами с потолка. (С. Черный)

А теперь выйдем из прокисшего обывательского уголка и устремим свой взгляд в героическое, расскажем историю прокладки трансатлантического телефонного кабеля.

«В течение тысяч, а может быть, и сотен тысяч лет, прошедших со времени появления на земле удивительного существа, именуемого человеком, мерилом скорости была скорость бегущей лошади, катящегося колеса, корабля, идущего на веслах или под парусами. Все вместе взятые технические открытия, сделанные за весь тот короткий, освещенный сознанием промежуток времени, который мы называем мировой историей, не привели к сколько-нибудь значительному ускорению ритма движения.

Войска Наполеона не наступали стремительнее, чем орды Чингисхана; корветы Нельсона пересекали моря лишь немногим быстрее, чем пиратские ладьи викингов. Лорд Байрон в путешествиях Чайльд-Гарольда преодолевал ежедневно не больше миль, чем Овидий на пути в понтийскую ссылку; Гете в восемнадцатом столетии путешествовал почти с таким же комфортом и такой же скоростью, как апостол Павел в начале первого тысячелетия.

И только девятнадцатый век коренным образом меняет ритм и мерило скорости на земле. За первые два десятилетия страны и народы сблизились теснее, чем за все прошедшие тысячелетия; железные дороги и пароходы свели к одному дню многодневные путешествия прошлого, превратили в минуты бесконечные часы, проводимые доселе в пути. Но какими поразительными ни казались современникам скорости железных дорог и пароходов, они все-таки не выходили из пределов, доступных пониманию. Их скорости в пять, десять, двадцать раз превосходили ранее известные, однако все же было возможно следить за ними взглядом и постигать умом разгадку кажущегося чуда.

Первые успехи электричества, этого Геркулеса еще в колыбели, производят настоящий переворот, опрокидывают все ранее установленные законы, отбрасывают все принятые мерки. Мы, более поздние поколения, никогда не сможем до конца понять восхищения тех, кто был свидетелем первых успехов электрического телеграфа, их безмерного и восторженного удивления перед тем, что та же самая, едва ощутимая искра лейденской банки, которая еще вчера преодолевала лишь расстояние в один дюйм до сустава подставленного пальца, превратилась вдруг в могучую силу, способную проложить себе путь через равнины, горы и целые материки; что едва додуманная до конца мысль, не успевшая еще просохнуть запись на бумаге в ту же секунду принимается, читается, понимается за тысячи миль; что невидимый ток между полюсами крошечного вольтова столба может распространяться по всей земле, пробегая ее из конца в конец; что игрушечный прибор в лаборатории физика, еще вчера способный лишь на то, чтобы наэлектризованным стеклом притянуть несколько клочков бумаги, заключает в себе силу и скорость, равную миллионам и миллиардам человеческих сил и скоростей, невидимую силу, которая приводит в движение поезда, освещает дома и улицы, доставляет известия и, как Ариэль, незримо витает в воздухе. Это открытие впервые со дня сотворения мира в корне меняет представление о времени и пространстве.

Знаменательный для всего мира 1837 год, когда телеграф впервые связал воедино разобщенные человеческие судьбы, лишь изредка упоминается авторами наших школьных учебников, которые, к сожалению, все еще считают более важным повествовать о войнах и победах отдельных полководцев или государств вместо того, чтобы говорить о всеобщих — единственно подлинных — победах человечества. И, однако, новая история не знает другого такого события, которое могло бы по своему психологическому воздействию сравниться с этой переоценкой самого понятия времени.

Мир стал другим с тех пор, как в Париже можно узнать, что в эту самую минуту происходит в Амстердаме, Москве, Неаполе, Лиссабоне. Нужно сделать последний шаг — и все части света будут вовлечены в грандиозный всемирный союз, объединенный единым общечеловеческим сознанием.

Но природа все еще противится окончательному воссоединению человечества, все еще ставит непреодолимые преграды, и еще два десятилетия остаются разобщенными те страны, которые отрезаны друг от друга морями. Проложить электрическую линию через море невозможно, так как вода поглощает ток, который в воздухе беспрепятственно распространяется по проводам, подвешенным на фарфоровых изоляторах, а вещество, которое могло бы изолировать железные и медные провода в водной среде, еще не открыто.

К счастью, в эпохи интенсивного развития одно изобретение прокладывает путь для другого. Через несколько лет после постройки первых сухопутных телеграфных линий найдено вещество, которое способно изолировать в воде провода, несущие ток, — гуттаперча. Теперь можно включить в телеграфную сеть Европы важнейшую страну вне континента — Англию. Инженер по фамилии Брет прокладывает первый кабель через Ламанш. Нелепый случай помешал немедленному успеху предприятия: в Булони один рыбак, решив, что ему попался необычайно жирный угорь, вытащил на поверхность уже проложенный кабель. Но в 1851 году вторая попытка увенчивается полным успехом. Итак, Англия присоединена к материку, и с этого момента Европа впервые стала настоящей Европой, единым организмом, который одним общим сердцем и одним общим мозгом одновременно воспринимает все события эпохи. Такие блестящие достижения в течение столь немногих лет — ибо десятилетие не больше чем краткий миг в истории человечества — не могли не пробудить безграничную отвагу в современниках. Все, что задумано, — удается, удается со сказочной быстротой.

Проходит немного лет, и только одна часть света, и едва ли не важнейшая — Америка, — казалось, обречена еще долгое время оставаться вне этой связующей весь мир цепи. Как пронизать одной линией безбрежные просторы Атлантического океана, где невозможно создать какую-либо промежуточную станцию? В те годы, когда электричество едва вышло из младенчества, задача состояла из одних неизвестных. Еще не измерена глубина океана, недостаточно исследован рельеф его дна, не проверено, может ли кабель, опущенный на такую глубину, выдержать давление гигантских масс воды. И даже если бы прокладка такого бесконечно длинного кабеля на такой глубине была технически осуществима, где найти корабль, который может поднять две тысячи миль кабеля из железа и меди? Где найти генератор, вырабатывающий ток, способный беспрепятственно преодолеть расстояние, которое корабли проходят в лучшем случае за две-три недели?

«Неосуществимо! Безумие!» — отмахиваются ученые, как только речь заходит о прокладке трансокеанского кабеля. «Может быть, позже», — говорят наиболее смелые из инженеров. Даже сам Морзе, человек, который больше всех способствовал усовершенствованию телеграфа, считает это предприятие слишком смелым. Но ему же принадлежат пророческие слова, что в случае успеха прокладка трансокеанского кабеля будет величайшим подвигом столетия.

Для того чтобы чудо или принимаемое за чудо свершилось, необходим прежде всего человек, способный уверовать в него. Мужество неведения иногда превозмогает препятствия, перед которыми в нерешительности останавливаются ученые. И как это часто бывает, и здесь простая случайность дает первый толчок всему грандиозному предприятию. Один английский инженер, по фамилии Гисборн, начавший в 1854 году подготовительные работы по прокладке кабеля из Нью-Йорка к самой восточной точке Америки — Ньюфаундленду, чтобы известия с кораблей поступали на несколько дней раньше, должен прервать эти работы, так как его денежные средства исчерпаны. Он отправляется в Нью-Йорк, рассчитывая найти там финансовую помощь.

И там по чистой случайности, этой матери стольких славных подвигов, он сталкивается с одним молодым человеком, сыном пастора, Сайрусом Филдом, который благодаря неизменной удаче в коммерческих делах быстро нажил значительное состояние и смог еще в молодости отойти от дел. К этому ничем не занятому человеку, слишком молодому и энергичному, чтобы вынести долгую бездеятельность, и обращается Гисборн, надеясь получить от него помощь для завершения начатой работы. Однако Сайрус Филд — можно сказать, к счастью, — не инженер, не специалист. Он ничего не понимает в электричестве и никогда в жизни не видел кабеля. Но в крови у сына пастора — страстная вера, в крови американца кипит энергия и отвага. И там, где английский инженер видел лишь простую и близкую цель — связать Нью-Йорк с Ньюфаундлендом, — увлекающийся молодой человек увидел иные возможности. Почему в таком случае не связать подводным кабелем Ньюфаундленд с Ирландией?

С небывалой энергией, готовый преодолеть любое препятствие (за один только год этот человек тридцать один раз пересек океан, отделяющий Старый Свет от Нового), Сайрус Филд принимается за дело, твердо решившись посвятить все силы и средства осуществлению задуманного предприятия. Это и явилось той искрой, которая вызывает взрыв, превращающий мысль в созидающую силу. Новая волшебная сила электричества соединилась с другим, сильнейшим движущим началом — человеческой волей. Человек нашел свою жизненную задачу, и задача нашла человека, способного ее разрешить.

С небывалой настойчивостью принимается Сайрус Филд за дело. Он связывается со специалистами, осаждает правительства просьбами о разрешении, в обоих полушариях проводит кампанию по сбору необходимых средств; и так сильна энергия, исходящая от этого совершенно неизвестного человека, так непоколебима его страстная убежденность, так велика его вера в чудотворную силу электричества, что акции основного капитала на сумму триста пятьдесят тысяч фунтов стерлингов размещены в Англии в течение нескольких дней, деньги полились рекой. Среди акционеров — Теккерей и леди Байрон; они далеки от деловых интересов, но грандиозная идея увлекла их, и они пожелали внести свой вклад в задуманное предприятие. И ни в чем не проявилась так ярко вера в технику, как в той легкости, с какой огромная сумма была предоставлена по первому призыву на совершенно фантастическое и безнадежное начинание.

Приблизительная стоимость прокладки кабеля — единственное достоверно известное из всех исходных данных. Нет технического опыта прокладки, на который можно было бы опереться. Нет опыта планирования; такие грандиозные предприятия еще неизвестны девятнадцатому веку. Разве можно сравнить трудности прокладки трансокеанского кабеля с преодолением узкой полосы воды между Дувром и Кале? Там все дело свелось к тому, чтобы размотать с верхней палубы обыкновенного колесного парохода тридцать или сорок миль кабеля, который раскручивался с такой же легкостью, как простая якорная цепь. При прокладке кабеля в проливе можно было спокойно ждать благоприятной погоды, была точно известна глубина, корабль всегда оставался в виду одного из берегов, что ограждало от неприятных неожиданностей, и, наконец, все предприятие не требовало для своего осуществления больше одного дня.

Но при работе в океане, которая должна продлиться по меньшей мере две-три недели, кабель, в сто раз длиннее и тяжелее, нельзя оставлять на верхней палубе, подвергая его всем превратностям непогоды. Да и ни один корабль того времени не может вместить в свой трюм этот гигантский кокон из железа, меди и гуттаперчи, ни один корабль не обладает достаточной мощностью, чтобы поднять такой груз. Для этого требуется по меньшей мере два основных судна и несколько вспомогательных, которые следили бы за правильностью курса и в случае необходимости могли бы оказать помощь. Правда, английское правительство предоставило для этой цели «Агамемнон» — один из самых крупных военных кораблей, и «Ниагару», крупнейший по тем временам фрегат водоизмещением в пять тысяч тонн. Но оба корабля сначала нужно специально оборудовать, чтобы каждый из них мог поднять половину бесконечной цепи, которая должна соединить две части света.

Однако главное затруднение представлял, конечно, сам кабель. Огромные требования предъявлены к этой гигантской пуповине, которой предстоит связать два полушария. Кабель должен быть так же прочен на разрыв, как стальной трос, и вместе с тем не терять гибкости, чтобы его легко было укладывать. Он должен выдерживать любое давление, любую нагрузку и вместе с тем разматываться с легкостью шелковой нити. Он должен быть массивным, но не громоздким, прочным, но настолько чувствительным, чтобы передавать на две тысячи миль самый слабый электрический сигнал. Достаточно тончайшей трещины, малейшей неровности на каком-либо участке этого гигантского провода, чтобы прекратить движение тока по всему четырнадцатидневному пути.

Но Сайрус Филд принимает вызов! День и ночь работают фабрики, несокрушимая воля этого человека приводит в движение весь механизм. Целые рудники опустошаются, чтобы доставить необходимое количество железа и меди; целые леса каучуковых деревьев отдают свою кровь, чтобы изготовить гуттаперчевую оболочку такой колоссальной длины. Но ничто не показывает так ощутимо огромных масштабов задуманного, как триста шестьдесят семь тысяч миль переплетенных жил, в совокупности составляющих стержень кабеля, — в тридцать раз больше, чем требуется, чтобы опоясать Землю, и столько же, сколько нужно, чтобы соединить прямой линией Землю с Луной. Со времен Вавилонской башни человечество не отваживалось на столь грандиозное, с технической точки зрения, предприятие.

Целый год неустанно крутились машины, беспрерывно наматывалась в трюмах обоих кораблей тонкая, ровная нить кабеля, поступающего с фабрик, и, наконец, после многих тысяч оборотов, каждая половина кабеля на каждом корабле намотана на барабаны. Уже установлены снабженные тормозами специально сконструированные тяжеловесные машины, способные давать обратный ход, которым предстоит безостановочно в течение одной, двух, трех недель опускать кабель в глубину океана. Лучшие инженеры и электротехники, в числе которых сам Морзе, собрались на борту, чтобы во время всей прокладки непосредственно проверять своими приборами действие электрической цепи. Репортеры и художники присоединились к флотилии, чтобы кистью и пером запечатлеть это волнующее отплытие, которое может сравниться лишь с отплытием экспедиций Колумба и Магеллана.

Наконец, все приготовления закончены, и если до сих пор многие относились к задуманному скептически, то теперь вся Англия со страстным интересом следит за развитием событий. 5 августа 1857 года сотни лодок и судов окружают кабельную флотилию в маленьком ирландском порту Валенсии, чтобы быть свидетелем того исторического момента, когда конец кабеля будет спущен с корабля и закреплен на земле Европы. Прощание стихийно превратилось в торжество. Правительство прислало своих представителей, произносятся речи, в волнующих словах священник испрашивает божье благословение смелым путешественникам. «О боже всемогущий, — говорит он, — ты один распростираешь небеса, держишь в руке волны морские и повелеваешь бурями и ветрами. Воззри с милосердием на слуг твоих. Устрани могуществом твоим все преграды с их пути, сокруши все препятствия, дабы они свершили свой благородный замысел».

Тысячи рук и шляп взметнулись на берегу и в гавани. Медленно скрывается из глаз земля. Близится осуществление одного из самых смелых мечтаний человечества.

Первоначально предполагалось, что оба корабля, «Агамемнон» и «Ниагара», несущие каждый по половине кабеля, вместе дойдут до заранее намеченной точки посреди океана, где обе половины кабеля будут сращены. Затем один корабль должен был направиться на запад, взяв курс на Ньюфаундленд, другой — на восток, к Ирландии. Однако риск потерять при первой же попытке весь драгоценный кабель показался слишком большим, и было решено, что первый участок будет прокладываться начиная от берегов Ирландии, тем более что еще неизвестно, сможет ли вообще исправно действовать подводная телеграфная линия такой протяженности.

Задача уложить кабель от берега до середины океана выпала на долю «Ниагары». Медленно, осторожно двигается в путь огромный фрегат, словно гигантский паук, выпуская из своего туловища непрерывную нить. Медленно, размеренно грохочет на борту укладывающая кабель машина, производя привычный, хорошо известный всем морякам шум разматывающейся якорной цепи, которая погружается в глубину с барабана лебедки. И уже через несколько часов люди на борту корабля обращают на этот однообразный, размеренный шум не больше внимания, чем на биение собственного сердца.

Все дальше и дальше уходит в море корабль, все так же непрерывно опускается за корму кабель. И кажется, что нет ничего необычайного в этом необычайном плавании. Только в специальной каюте сидят у своих аппаратов электротехники, беспрерывно обмениваясь сигналами с ирландским берегом. И поразительно: хотя берег давно пропал из вида, подводный кабель работает с такой же четкостью, как если бы линия связывала один европейский город с другим. Уже остались позади небольшие глубины прибрежной полосы, уже пройдена часть так называемого глубоководного плато, поднимающегося позади Ирландии, но все так же равномерно, как песок в песочных часах, бежит за корму металлическая нить, по которой одновременно передаются и принимаются известия.

Уже уложено триста тридцать пять миль — в десять раз больше, чем расстояние от Дувра до Кале, уже преодолена неуверенность и тревога первых пяти дней и ночей, уже разрешил себе отдохнуть после многочасового напряжения и беспокойства вечером одиннадцатого августа Сайрус Филд. И вдруг что-то произошло — равномерный грохот машины оборвался. Как мгновенно просыпается от неожиданной остановки поезда задремавший пассажир, как в ужасе вскакивает с постели мельник, когда останавливается мельничное колесо, так в мгновение ока все участники экспедиции уже на ногах и бросаются на палубу. Один взгляд на машину — и все ясно: барабан укладывающей машины пуст. Кабель оборвался так внезапно, что невозможно было подхватить оторвавшийся кусок, и теперь совершенно безнадежно искать его в глубине, чтобы поднять на поверхность. Произошло непоправимое: небольшая техническая ошибка свела на нет работу многих лет. Побежденными возвращаются отважные участники экспедиции в Англию, которую внезапно замолкший телеграф уже подготовил к самому худшему.

Сайрус Филд, единственный, оставшийся непоколебимым герой и вместе с тем коммерсант, подводит баланс. Насколько велики убытки? Триста миль кабеля, около ста тысяч фунтов акционерного капитала и — что, быть может, более всего удручает его — потеря целого года. Ибо экспедиция может рассчитывать на благоприятную погоду только летом, а в этом году время уже упущено. Но плавание принесло не только убытки; во время первой экспедиции приобретен немалый практический опыт. Сам кабель, доказавший свою полную пригодность, можно перемотать и использовать в следующей экспедиции. Необходимо изменить только конструкцию укладывающих машин, по вине которых произошел злополучный обрыв.

Так в ожидании и подготовительных работах проходит еще год. Наконец, 10 июня 1858 года те же самые корабли со старым кабелем и новыми надеждами выходят в море. Так как при первом путешествии телеграфная линия работала безукоризненно, решено вернуться к первоначальному плану: производить укладку одновременно в обе стороны, начиная с середины океана. Первые дни новой экспедиции ничем не примечательны. Лишь на седьмой день, когда будет достигнут намеченный пункт, должна начаться укладка кабеля и вместе с ней настоящая работа. А пока что экспедиция напоминает обычную морскую прогулку. Машины стоят в бездействии, матросы отдыхают и наслаждаются ясной погодой; безоблачно небо, спокоен, может быть, слишком спокоен, океан.

Однако на третий день смутное беспокойство охватывает капитана «Агамемнона». Взглянув на барометр, он увидел, что столбик ртути падает с ужасающей быстротой. Это предвещает резкую перемену погоды, и действительно, на четвертый день разражается буря, такая буря, какую даже бывалым морякам редко приходилось испытывать в Атлантическом океане. По воле случая ураган захлестнул именно английский корабль. Превосходно оснащенный, испытанный в бурях и в огне войны, флагманский корабль английского флота, казалось, должен бы противостоять любому ненастью. Но, к несчастью, корабль полностью перестроен для приема гигантского груза. Кроме того, невозможно было, как это делают на обыкновенных грузовых пароходах, равномерно распределить нагрузку по всей площади трюма, и вся огромная тяжесть кабеля приходилась на его середину. Только небольшая его часть была перегружена на носовую часть, но это усугубило опасность, так как при каждом движении корабля вверх и вниз качка увеличивалась вдвое и облегчает буре ее жестокую игру: корабль накреняется вправо, влево, вперед, назад, под углом в 45 градусов, волны перекатываются через палубу, смывая все находящиеся на ней предметы.

Новое несчастье: при одном чудовищном ударе, который сотрясает корабль от киля до мачт, лопается перегородка, за которой находился сложенный на палубе уголь. Градом черного щебня обрушивается вся масса угля на матросов, и без того уже окровавленных и измученных. Многие ранены кусками угля, находившиеся в камбузе, обварены кипятком из перевернувшегося котла, один из матросов сошел с ума, не вынеся десятидневного шторма. Команда уже готова прибегнуть к крайнему средству: выбросить за борт часть кабеля, который грозит погубить корабль. К счастью, капитан, не решаясь взять на себя такую ответственность, воспротивился этому и оказался прав. «Агамемнон» выдержал все испытания десятидневного шторма и, несмотря на значительное опоздание, присоединился к остальным кораблям в условленном месте, откуда должна была начаться укладка.

Но только теперь обнаруживается, как сильно пострадал от беспрестанных толчков драгоценный, изготовленный из тысячекратно переплетенных проволок чувствительный груз. В некоторых местах перепутались жилы, протерлась или прорвалась гуттаперчевая оболочка. Несмотря на все это, почти без всякой надежды на успех, делается несколько попыток начать укладку, но они приводят только к потере двухсот миль кабеля, которые без всякой пользы исчезают в океане. Пришлось еще раз спустить флаг и возвратиться на родину не триумфаторами, а побежденными.

В Лондоне перепуганные акционеры, уже осведомленные о новой неудаче, ожидали возвращения Сайруса Филда, того, кто ввел их в искушение и расходы. Половина акционерного капитала истрачена на две экспедиции — и ничего не достигнуто, ничего не доказано; не приходилось сомневаться, что большинство заявит теперь: «Довольно!» Председатель правления советует спасти то, что еще можно спасти. Он предлагает снять с кораблей неиспользованный кабель, продать его, в крайнем случае даже в убыток, и поставить крест на этом безумном плане трансокеанской связи.

Вице-председатель присоединяется к его мнению и вручает свою отставку, чтобы подчеркнуть, что он не желает иметь ничего общего с этим абсурдным предприятием. Но вера Сайруса Филда и его упорство непоколебимы. Ничто еще не потеряно, говорит он. Кабель блестяще выдержал испытание, на кораблях его еще достаточно, чтобы предпринять новое путешествие, флотилия готова к отплытию, экипажи наняты, а страшная буря, разразившаяся во время последней экспедиции, позволяет надеяться на несколько недель ясной, безветренной погоды. Нужно мужество, одно только мужество. Надо собрать все силы для последней попытки — теперь или никогда!

Акционеры растерянно переглядываются: неужели доверить этому одержимому остаток капитала? Но так как сильная воля всегда увлекает за собой колеблющихся, то Сайрус Филд вырвал у акционеров согласие на новую экспедицию. 17 июля 1858 года, через пять недель после второго злополучного плавания, флотилия в третий раз выходит из английского порта.

И на этом примере еще раз подтверждается старая истина, что важнейшие предприятия лучше всего удадутся, когда вокруг них не поднимают шума. На этот раз отплытие проходит совершенно незамеченным. Лодки и яхты не провожают отплывающие корабли пожеланиями удачи, толпы любопытных не собираются на берегу, не устраивается торжественного прощального банкета, не произносят речей, не испрашивают божьей помощи. Скрытно и бесшумно, как пиратские корабли, выходит в море флотилия. Море встречает их дружественно. Точно в назначенный день, 28 июля 1858 года, через одиннадцать дней после отплытия из Куинстауна, «Агамемнон» и «Ниагара», встретившись в указанном месте, они могут начать свой титанический труд.

Редкостное зрелище — корма с кормой сходятся корабли. Теперь между ними будут сращены концы кабеля. Без всякой торжественности, не вызывая даже особого интереса у матросов, разочарованных предыдущими бесплодными попытками, железно-медный кабель опускается в глубину, на самое дно океана, куда не достигал еще ни один лот. В последний раз приветствуют друг друга оба судна, поднимаются на мачтах флаги — и английский корабль направляется к берегам Англии, американский — к берегам Америки.

Корабли удаляются друг от друга, как две блуждающие точки в безграничных просторах океана, но кабель продолжает связывать их; впервые в истории человечества два корабля, разделенные пространством и невидимые друг другу, могут переговариваться сквозь ветер, волны и океанские дали. Каждые несколько часов электрический сигнал с одного корабля, промчавшись по глубинам океана, извещает другой о длине уложенного кабеля, и каждый раз второй корабль посылает ответный сигнал, извещая, что погода благоприятствует укладке и что преодолено такое же расстояние.

Так проходит день, второй, третий, четвертый. Наконец, 5 августа с «Ниагары» сообщают, что корабль находится в заливе Тринити на острове Ньюфаундленд, в виду американского берега, уложив по меньшей мере тысячу тридцать миль кабеля. В тот же день торжествует победу и «Агамемнон», уложивший около тысячи миль и подошедший к берегам Ирландии. Впервые между двумя материками, Европой и Америкой, установилось непосредственное живое общение. Но лишь два корабля — несколько сот людей, находящихся на их борту, — знают, что подвиг совершен.

Мир, который уже успел забыть об экспедиции, еще ничего не подозревает. Никто не встречает возвращающиеся корабли ни в Ирландии, ни на Ньюфаундленде; но в ту же самую секунду, когда кабель будет включен в сухопутную телеграфную сеть, все человечество сразу узнает об одержанной им грандиозной победе.

Радость, вызванная этим известием, тем сильнее, что оно грянуло как гром среди ясного неба. Почти одновременно, в первые августовские дни, Старый и Новый Свет узнают об успешном завершении работы; произведенное впечатление не поддается описанию. В Англии газета «Таймс», обычно весьма сдержанная, пишет в передовой статье: «Со времени открытия Колумба не было сделано ничего, что в какой-либо степени могло бы сравниться с этим гигантским расширением сферы человеческой деятельности».

Лондонское Сити охвачено лихорадкой. Но робкой и бледной кажется горделивая радость Англии по сравнению с той бурей восторга, которая охватила Америку, едва новость успела там распространиться. Деловые операции приостановлены, улицы заполнены возбужденными людьми, спрашивающими, спорящими, кричащими. Доселе никому не известный Сайрус Филд становится национальным героем. Его имя ставят рядом с именами Франклина и Колумба, весь Нью-Йорк и сотни других городов с лихорадочным и шумным нетерпением ждут появления человека, благодаря твердости которого осуществилось «бракосочетание юной Америки со Старым Светом».

Но восторг еще не достиг своего апогея, так как получено всего лишь скупое предварительное сообщение, что кабель проложен. А работает ли он? Удалось ли установить прочную связь между материками? Грандиозное зрелище: целый город, целый народ, затаив дыхание, ждет первого слова из-за океана. Известно, что прежде всего будет передано поздравление английской королевы, и его ждут с растущим час от часу нетерпением. Но проходят дни за днями, и только вечером 16 августа, после того как наконец устранено случайное повреждение кабеля в самом Ньюфаундленде, послание королевы Виктории достигает Нью-Йорка.

Долгожданная весть пришла слишком поздно, чтобы газеты успели опубликовать официальные сообщения, но едва только послание вывешивается на дверях редакций и телеграфных контор, как огромные толпы людей скопляются перед ними. Газетчики, в разорванной одежде, с трудом продираются сквозь праздничные толпы. Новость объявлена в театрах и ресторанах. Тысячи людей, в мозгу которых еще не укладывается, что телеграф на много дней обгоняет самый быстроходный корабль, устремляются в Бруклинский порт, чтобы приветствовать «Ниагару» — героический корабль, одержавший эту мирную победу. На следующий день газеты выходят с огромными заголовками: «Кабель работает безукоризненно», «Восторг населения не знает границ», «Небывалая сенсация всколыхнула весь город», «Настал час всеобщего ликования».

Небывалая победа: впервые с момента возникновения мышления на земле мысль со скоростью мысли пронеслась через океан. И уже гремит артиллерийский салют из ста орудий, возвещая, что президент Соединенных Штатов ответил на послание королевы. Теперь никто не осмеливается сомневаться. Вечером Нью-Йорк и все другие города сверкают десятками тысяч огней и факелов. Все окна освещены, и даже пожар, начавшийся на крыше ратуши, не может помешать ликованию. Следующий день приносит новую радостную весть: в Нью-Йорк прибыла «Ниагара», на борту которой находится сам виновник торжества, Сайрус Филд. Остаток кабеля с триумфом провезен по городу, команде корабля оказан достойный прием. День за днем в каждом городе Соединенных Штатов, от Мексиканского залива до Тихого океана, происходят манифестации, как будто Америка во второй раз празднует свое открытие.

Но и этого мало! Соответствующее моменту триумфальное шествие должно быть еще великолепнее, самым грандиозным из всех, которые когда-либо видел Новый Свет. Приготовления длятся две недели, и наконец в ясный осенний день 31 августа весь город чествует одного человека — Сайруса Филда, как со времен цезарей и императоров ни один народ не чествовал победителей. Торжественная процессия так велика, что ей потребовалось шесть часов, чтобы пересечь город с одного конца до другого.

По украшенным флагами улицам проходят полки с развернутыми знаменами. За ними бесконечным потоком — хоры и оркестры, пожарные команды, школьники, ветераны. Каждый, кто в состоянии идти, идет, каждый, кто может петь, — поет, каждый, кто может ликовать, — ликует. В карете, запряженной четверкой лошадей, едет, словно античный триумфатор, Сайрус Филд, во второй — капитан «Ниагары», в третьей — президент Соединенных Штатов, далее — мэр города, высшие чиновники, ученые. Речи, банкеты, факельные шествия без перерыва следуют друг за другом, звонят колокола, гремят артиллерийские залпы, все вновь и вновь вспыхивают взрывы ликования в честь второго Колумба, победителя пространства, объединившего Старый и Новый Свет и ставшего в этот день самым прославленным и любимым героем Америки, — в честь Сайруса Филда.

Тысячи и миллионы голосов слились в этот день в громкий, ликующий хор. Лишь один-единственный и важнейший голос не присоединился к нему — голос электрического телеграфа. Быть может, уже посреди бурного празднества Сайрус Филд предчувствует ужасную истину, и кто знает, как тяжело ему — единственному, кто осведомлен о том, что именно в этот день трансатлантический кабель перестал действовать; в последние дни по телеграфу поступали все более сбивчивые, все менее четкие сигналы, пока наконец последний невнятный сигнал не долетел, как предсмертный вздох, и провод не замолк окончательно. Только несколько человек во всей Америке, наблюдающие за приемом сигналов в Ньюфаундленде, знали об этом постепенном ухудшении связи. Но и они медлили день за днем, не решаясь сообщить эту горькую весть в самый разгар праздничного ликования.

Однако скоро замечают: телеграммы из Европы поступают очень редко. В Америке ждали, что вести из-за океана будут приходить каждый час, но вместо этого аппарат лишь изредка выстукивает неразборчивые, бессвязные сигналы. Так не могло долго продолжаться, и вот пополз слух, что в спешке и нетерпении, стараясь добиться улучшения связи, по проводам пустили слишком сильный ток, и кабель, и без того уже несовершенный, теперь окончательно испорчен. Еще остается надежда устранить повреждение, но вскоре уже невозможно сомневаться: сигналы становятся все реже, все бессвязнее. И как раз утром 1 сентября, когда не успело еще рассеяться праздничное похмелье, аппарат не принял из-за океана ни одного ясного сигнала.

Люди менее всего склонны проявлять снисходительность в тех случаях, когда их искренние увлечения оканчиваются разочарованием, и особенно к тем, от кого они ожидали всего и кто обманул их ожидания. Едва подтвердился слух о том, что прославленный телеграф перестал действовать, как бурная волна ликования отхлынула обратно и с яростным ожесточением обрушилась на без вины виноватого Сайруса Филда. Он обманул весь город, всю страну, весь мир, утверждают в Сити, он давно знал о негодности телеграфа, но из себялюбия предоставил людям чествовать его, а сам за это время преспокойно сбыл с рук принадлежавшие ему акции, получив неслыханные барыши.

Распространяется самая злонамеренная клевета; уже безапелляционно утверждают, что трансатлантический кабель по-настоящему вообще никогда не работал, что все телеграммы оказались мошенничеством и мистификацией, что послание английской королевы было привезено заранее, а вовсе не передано по телеграфу. За все это время, утверждают далее, ни одна телеграмма не была принята в связном виде, и директора телеграфной компании сами стряпали воображаемые тексты сообщений, основываясь на догадках и хаотических сигналах. Разразился подлинный скандал. И те, кто накануне ликовал с особым рвением, теперь громче всех выражают свое негодование. Весь город, вся страна стыдится своих неумеренных и опрометчивых восторгов. Жертвой всеобщего гнева избран Сайрус Филд: тот, кто еще вчера был национальным героем, братом Франклина  и преемником Колумба, сегодня должен прятаться, как преступник, от своих прежних друзей и почитателей. Его слава, созданная в один день, в один день и разрушена. Необъятны размеры поражения: потерян капитал, утрачено доверие, и бесполезный кабель, как мифическое морское чудовище, лежит в неизведанных глубинах океана.

Шесть лет пролежал бесполезный кабель на дне океана. Шесть лет как царит прежнее холоднее молчание между двумя континентами. Шесть лет прошло с того знаменательного момента, когда согласно бился пульс Америки и Европы, которые в мгновение близости, краткое, как вздох, обменялись несколькими сотнями слов и снова, как в прошедшие тысячелетия, оказались разъединенными непреоборимым пространством. Самое отважное предприятие девятнадцатого века, которое еще недавно едва не стало действительностью, снова превратилось в легенду, в миф.

Разумеется, никому и в голову не приходит возобновить наполовину удавшуюся попытку; тяжкое поражение парализовало все силы, отняло всякую надежду. В Америке все интересы поглощены гражданской войной Севера и Юга, в Англии еще заседают время от времени комитеты, но им потребовалось два года, чтобы высидеть тощее решение, что теоретически прокладка подводного кабеля возможна. Между этим академическим заключением и претворением его в действительность лежит длинный путь, на который никто не выражает желания вступить; шесть лет о возобновлении практических попыток думают так же мало, как и о бесполезном кабеле, покоящемся на дне океана.

Но шесть лет — лишь краткое мгновение в грандиозном ходе движения истории — в такой молодой науке, как электротехника, стоят целого тысячелетия. Каждый год, каждый месяц приносит новые открытия. Все более мощными, все более совершенными становятся динамомашины, все расширяется область их применения, все точнее делаются приборы. Телеграфные линии объединяют уже самые отдаленные уголки континентов, проложен кабель через Средиземное море, связавший Европу с Африкой, и год от года рассеивается туман фантастики, который так долго окутывал идею прокладки трансатлантического кабеля. Неизбежно должен наступить час, когда попытка будет возобновлена. Нет только человека, который мог бы вдохнуть в старый замысел новую энергию.

И внезапно человек появился. Кто же он? Все тот же Сайрус Филд, полный прежней веры и прежней убежденности, Сайрус Филд, которого не могли сломить ни молчаливое презрение, ни злобные нападки. В тридцатый раз он пересекает океан и снова появляется в Лондоне. Ему удается возобновить старые разрешения и собрать новый капитал в шестьсот тысяч фунтов стерлингов. Есть, наконец, и гигантский корабль, о котором раньше приходилось лишь мечтать, — знаменитый четырех-трубный «Грейт Истерн» водоизмещением в двадцать две тысячи тонн, корабль, который один способен поднять весь огромный груз кабеля. И — чудо за чудом — именно в 1865 году корабль, слишком смелая конструкция которого опередила свое время, не может найти себе применения и стоит в бездействии. В два дня он куплен и снаряжен для экспедиции.

То, что раньше было безмерно трудным, стало теперь простым и легким. 23 июля 1865 года корабль-великан, нагруженный новым кабелем, покидает Темзу. И хотя первая попытка не удается из-за обрыва кабеля в двух днях пути от цели и ненасытный океан поглощает еще шестьсот тысяч фунтов стерлингов, вера людей в технику слишком сильна, чтобы эта неудача могла заставить их пасть духом. Когда 13 июля 1866 года «Грейт Истерн» снова плывет через океан, то эта вторая экспедиция увенчивается полным успехом. Ясно и четко работает теперь телеграф. Несколько дней спустя найден старый, забытый кабель, и две линии связывают воедино Старый и Новый Свет. Вчерашнее чудо стало нынешней действительностью, и с этого момента пульс времени забился одновременно по всей земле.

Все страны и народы в единый миг слышат, и видят, и понимают друг друга во всех концах земли, и человечество стало божественно вездесущим благодаря своим собственным творческим силам. Победа над временем и пространством навеки объединила людей, и будущее их было бы прекрасно, если бы не роковое ослепление, все вновь и вновь заставляющее их разрушать это грандиозное единство и применять те же средства, которыми они утвердили свою власть над природой, для уничтожения самих себя». (С. Цвейг)

Ох уж это человечество! Это разумное человечество! Это безумное человечество!

«Мы гордимся нашей гуманностью и цивилизацией, но, отбросив в сторону лицемерие, все-таки должны признать, что под крахмальными манишками в каждом из нас сидит дикарь с нетронутыми дикими инстинктами, он никогда не исчезнет; иногда он нужен нам – и тогда является по первому требованию, но подкармливать его – лишнее. Наши бедняки молча падают и истекают кровью. Природа, вооруженная дубиной, которая носит название: „Выживает наиболее приспособленный“», и Цивилизация, держащая в руках острый меч «Спроса и предложения», наносят удар за ударом тем, кто слаб, и они дюйм за дюймом отступают, хотя и пытаются сопротивляться до конца». (Джером К. Джером)

Оскар Уайльд дает свой совет страждущему человечеству: «Начните служить Искусству, и война сама собой прекратится». Если бы все представители рода человеческого занялись Созиданием, Творчеством, которое заложено в каждом деле: и в кулинарии, и в оформлении своего дома, и в воспитании, и в создании нетленных шедевров, не осталось бы ни одного человека, которому захотелось бы разрушать. Ведь разрушает лишь тот, кто не горит желанием Создавать.

Этими высказываниями Джерома Капки Джерома и Оскара Уайльда я решила закончить свой труд. Пройдет совсем немного времени, и в начале ХХ века разразится самая страшная война, невиданная доселе. Первая мировая война, в которой, благодаря быстро развивающейся науке для уничтожения людей, придумали мощные машины – танки и самолеты, а кроме того ядовитые смертоносные газы. Все вековечные творения рук человеческих пошли прахом, сгинули в единое мгновение.

И вспыхнет эта война не среди дикарей-папуасов, а среди людей цивилизованных, талантливых, умных, научившихся мгновенно переносить свои мысли через океаны, но не научившихся покорять в себе дикарские инстинкты и жажду обогащения любым путем. Однако не стоит на все человечество возлагать вину за случившиеся беды. Как показывает история, главными зачинщиками этих бед становятся наши правители, страстно алкающие преобразовать мир в свою пользу. Тех правителей, которые заботились бы о своем народе можно буквально по пальцам перечесть, собрав их со всех прошедших веков и стран. Простой же люд, талантливые представители рода человеческого никогда не жаждали преобразовать мир военным путем. Они всегда шли путем созидания.

Я могла бы привести здесь массу высказываний знаменитых людей, проклинающих войну, но не стану этого делать. Ведь вся моя работа рассказывает об этом. Ведь все гении человечества говорили об этом. Ведь свидетели Первой мировой войны простодушно верили: если выйти перед танками с «Джокондой» в руках – они остановятся, а потом повернут назад. Увы, это были безнадежные мечтания. Потом случилась Вторая мировая война. Потом наступило третье тысячелетие, а по земному шару то здесь то там вспыхивают локальные кровавые конфликты.

Доколе же? — хочется спросить.


Ведь грохот дьявола над бездной
Надоел до тошноты. (С. Черный)

Доколе все будет громыхать?..

Увы, кто ответит?..


Жизнь нас учит, как слепых щенят,
И тычет носом долго и упорно
В кровавую расползшуюся жижу,
Покамест ненависть врага к врагу
Не сменится взаимным уваженьем,
Равным силе. (М. Волошин)

Мир раз от разу все отряхивает с с ног своих пепел очередной ненавистной войны и вновь восстанавливается, словно птица Феникс.


Еще раз умер, утром вновь воскрес;
Бред ночи отошел, забыт, отброшен.
Под серым сводом свисших вниз небес,
Меж тусклых стен, мир ярок и роскошен!
Вновь бросься в день, в целящий водоем,
Сквози в струях, глядись в стекле глубоком,
Чтоб иглы жизни тело жгли огнем,
Чтоб вихрь событий в уши пел потоком!
Хватай зубами каждый быстрый миг,
Его вбирай всей глубью дум, всей волей!
Все в пламя обрати: восторг, скорбь, вскрик,
Есть нега молний в жале жгучей боли!
Борьбой насытясь, выпей яд любви,
Кинь в сушь созданий факел дневной песни,
Победы блеск, стыд смеха изживи, —
Умри во мгле и солнцем вновь воскресни. (В. Брюсов)

Неутомимый жизнелюб простой крестьянин Кола Брюньон, порожденный Ромен Ролланом, вопрошал: «Кто мне объяснит, для чего заведены на земле все эти политики, все эти скоты, эти хари, объедалы, которые грабят нас на каждом шагу?»

И тотчас наш герой начинал философствовать, отвечая сам себе с ироничной усмешкой на устах: «Полно, мой друг, успокойся, раздражаться не стоит! Все хорошо и так, как оно есть… пока мы не улучшим этот мало приспособленный к миру мир, а мы это сделаем при первой возможности. Нет такой поганой твари, которая на что-нибудь да не сгодилась бы.

Слыхал я, что однажды господь бог прогуливался и увидели женщину, которая сидела со сложенными руками и умирала со скуки. И до того она немилосердно скучала, что наш отец, пошарив в доброте сердечной, вытащил, говорят, из своих карманов сотню вшей, кинул их ей и сказал: «На тебе, дочь моя, позабавься!» И вот женщина, встрепенувшись, начала охотиться; и всякий раз, как ей удавалось подцепить зверюшку, заливисто смеялась от удовольствия.

Такая же милость, должно быть, и в том, что небо нас наградило, ради нашего развлечения, этими двуногими тварями, этими зверьми, которые гложут нашу шкуру. Так будем же веселы, ха-ха-ха! Гниды, говорят, признак здоровья. Возрадуемся, братья, ибо в таком случае нет никого здоровее нас! Терпение! Наша вывезет. Сволочь побудет и пройдет. Добрая земля останется и мы останемся, чтобы она рожала. Она за один помет с лихвой все вернет. А какое блаженство знать о том, что будешь жить, что живешь этим днем и разминаешь миру его бока! Время в конце концов перевезет нас через реку, и бремя наших горестей останется на том берегу.

Мы вновь начнем чувствоваться вкус к жизни и находить ее еще более смачной, чем раньше. Нежной, рассыпчатой и золотистой, поджаренной в самый раз, хрусткой, упругой на зубах и тающей на языке. То аппетит воскресшего. Вот уж Лазарь, должно быть, сладко ел!..

Пусть после вашей бойни у меня ничего не осталось кроме моей шкуры. Да, черт побери, но осталось и то, что в ней. Если вы угрожаете убить моих детей, то я вам отвечу: «Извольте! У меня при себе есть орудие, чтобы наделать новых!»

Мир — всего лишь бесплодная равнина, где, местами, колосятся нивы, засеянные нами, художниками. Звери, бессильные творить, клюют их, жуют и топчут. Они умеют только убивать. Грызите и уничтожайте, скоты, попирайте ногами нашу рожь, мы вырастим новую, во чреве земли бродят новые семена. Мы то, что будет, а не то, что было, потому что в ляжке у каждого из нас больше чести, чем в вашем скотском сердце».

Так говорил неунывающий весельчак, книжный герой, сам возносящий славную хвалу царству литературы: «Благословенны мои глаза, сквозь которые проникают в меня чудесные видения, замкнутые в книгах! Мои колдовские глаза, которые из под узора жирных и узких значков, бегущих черным стадом по странице, меж двух каналов ее полей, воскрешают исчезнувшие воинства, рухнувшие города, широкий ветер равнин, лучезарное море, синь небес, народы и страны — весь мир, который давно исчез. Как же я богат! Каждая повесть — каравелла, привозящая мне драгоценности. Все это мое. Царства жили, росли и умирали на забаву мне».

И до скончания времен все будут и будут обращать люди свои взоры к страницам книг, ибо


Власть, времени сильней, затаена,
В рядах страниц, на полках библиотек:
Пылая факелом во тьме, она
Порой язвит, как ядовитый дротик.
В былых столетьях чей-то ум зажег
Сверканье, — и оно доныне светит!
Мы дышим светом отжитых веков,
Вскрывающих пред нами, даль дороги,
Повсюду отблеск вдохновенных слов, —
То солнце дня, то месяц сребророгий!
Всем нам дороже золотой колчан
Певучих стрел, завещанный в страницах,
Оружие для всех времен и стран,
На всех путях, на всех земных границах.
Во мгле, куда суд жизни не достиг,
Где тени лжи извилисты и зыбки, —
Там дротик мстительный бессмертных книг,
Веками изощрен, бьет без ошибки. (В. Брюсов)

Используемая литература:

О. Уайльд «Собрание сочинений» 2 тома. Москва Изд-во «Республика» 1993 г.

Ж. де Ланглад «Оскар Уайльд» Москва Изд-во «Молодая гвардия» 1999 г.

О. Уайльд. «Письма» Вступительная статья А. Образцовой. Москва Изд-во Аграф» 1997 г.

М. Твен «Собрание сочинений в 8 томах». Вступительная статья А. Старцева. Москва Изд-во «Правда» 1980 год.

А.Старцев «Марк Твен и Америка» Москва Изд-во «Советский писатель» 1985 г.

М. Мендельсон «Марк Твен» Москва Изд-во «Молодая гвардия» 1964 г.

Джером К. Джером. Трехтомное собрание сочинений. Москва. Изд-во «Эй-Ди-Лтд» 1994 год.

Джером К. Джером «Повести и рассказы». Ленинград Изд-во «Лениздат» 1980 год.

У. Уитмен «Листья травы» Москва Изд-во «Эксмо» 2005 год.

К. Чуковский «Уолт Уитмен» Москва Изд-во «Художественная литература» 1966 год.

У. Уитмен «Собрание сочинений в 2 томах» Москва Изд-во «Республика» 1993 год.

О. Генри «Избранные рассказы» Воронеж. Книжное издательство. 1955 год.

Р. Роллан «Кола Брюньон» Москва Изд-во «Правда» 1987 г.