Великий Вильям Шекспир

Если спросить у людей, какое высказывание Вильяма Шекспира самое известное, пожалуй, многие ответят: «Быть или не быть? Вот в чем вопрос».

Это же высказывание напрямик относится и к самому автору этих строк, ибо историки всех времен и народов гадают и отгадать не могут – был или не был на свете великий поэт Вильям Шекспир. Комедии, трагедии, сонеты были, а автор их практически не известен. Неизвестен «тот, который обладал десятью тысячами душ, который не просто дитя природы, не просто гениальный самоучка, но активный носитель вдохновения, которое владеет духом. Он сначала терпеливо изучал, глубоко вдумывался, вникал во все подробности, пока знание не становилось привычным и интуитивным, пока оно не связывалось теснейшим образом с его истинными чувствами и не порождало, в конце концов, изумительную мощь новой действительности». (Кольридж)

Европа узнала Шекспира лишь в ХУШ веке и, узнав, была потрясена. Иоганн Вольфганг Гете писал: «Первая же страница Шекспира, которую я прочитал, покорила меня на всю жизнь, а прочитав первую его вещь, я стоял как слепорожденный, которому чудотворная рука вдруг даровала зрение. Я познавал, я живо чувствовал, что мое существование умножилось на бесконечность; все было мне новым, неведомым; и непривычный свет причинил боль моим глазам».

Достоверные сведения о Шекспире настолько скупы, что они могли бы стать лишь биографией некоего заурядного обывателя, который родился, женился, завел детей и постоянно занимался лишь повседневными делами. Оставшиеся от поэта документы – это купчие, закладные, исковые заявления в суд, инвентарные описи, отметки в бухгалтерских книгах по графам приходов и расходов. В завещании Шекспир распорядился своим имуществом лишь с материальной точки зрения: кому отдать дома, кому – кольца и драгоценности. Но ни слова не оставил о своих книгах и рукописях. Словно их и не бывало.

Итак, жил в Англии человек, создавший огромнейший мир Поэтической Страны, герои которой пережили всевозможнейшие бурлящие страсти, радости и страдания, сам был актером, на паях управлял крупным по тем временам театром «Глобус» — то есть жил более чем бурной жизнью, и, однако, о нем никто не удосужился ни написать биографии, ни оставить воспоминаний. Странно это. Исследователи творчества Шекспира потратили уйму времени на то, чтобы в архивах найти хоть какие-то животрепещущие сведения о поэте. Тщетно. Архивы представляли лишь сухие разрозненные факты, не дающие никакой пищи ни для сердца и ни для ума.

Кто-то говорил, что отец Шекспира был мясником и мальчиком Вильяма вынуждал присутствовать при процедуре закалывания скота. Ребенку это было так неприятно, что он читал торжественные речи, дабы отправить невинно убиенных на пиршеский стол с должным почетом. А кто-то говорил, что отец его был перчаточником, следовательно кровавых сцен ребенок не видел.

Существуют сведения о том, что Вильям Шекспир, или якобы Вильям Шекспир, в двадцать один год оставил свой родной город Стрэтфорт-на-Эйвоне, свою жену, которая была значительно старше его и успела принести ему троих ребятишек, и отправился в Лондон к подножию театральных подмостков, где и приобрел великую славу.

Судя по сонетам, которые, кстати сказать, он не собирался опубликовывать, ибо, по всей вероятности, они были его глубоко личным жизненным дневником, Вильям не принадлежал к числу строгих пуритан, а вел жизнь богемную и ничто человеческое ему не было чуждо. «Была у него жизнь человека театральных подмостков с ее профессиональными заботами, мелкими дрязгами, привычкой преображаться, быть на виду у тысяч глаз, испытывать восторг от сценических удач, а, может быть, и горечь освистанного актера». (А. Аникст)

Но можно посмотреть на жизнь Шекспира и с совершенно другой стороны: а вдруг он вел бурную жизнью лишь в своем творчестве, в настоящем же жизненном пространстве лишь создавал не пройденные им захватывающую душу перипетии фантазий, а потом с горечью сетовал:

Не пожалеть бы в старости бессильной,
Что мир широкий смолоду не видел.

Кто знает? На вопрос: был ли Вильям Шекспир, находится немало сторонников ответа: не был. И, кажется, поэт сам предвидел это и объяснил в созданном им монологе Его Величества Времени:

Игра и произвол – закон моей природы.
Я разрушаю вмиг, что создавалось годы,
И созидаю вновь. С начала бытия
От прихотей своих не отступало я.
Не всем я по душе, но я над каждым властно.
Борьбу добра и зла приемлю безучастно.
Я – радость и печаль, я – истина и ложь,
Какое дело мне, кто плох, а кто хорош.
Свидетель прошлого, всего, что стало былью,
Я настоящее покрою темной пылью,
И лучезарный круг свершающихся дней
Потомки назовут легендою моей.

Шекспир стал легендой, загадкой, и эта загадка волнует многих, отправляет их на поиск истины. В данный момент среди бессчетного числа шекспироведов существует около двадцати претендентов на звание великого драматурга. Среди них поэт Кристофер Марло, но его творчество никак нельзя сравнить с высокими шедеврами Шекспира. Восхищает один только его словарный запас! Лингвисты подсчитали, что люди низкой культуры обходятся словарем, едва превышающим тысячу слов. Образованный человек пользуется в своей речи словарем от трех до пяти тысяч слов. Речь идет о количестве слов, при помощи которых люди выражают свои знания, страсти, переживания, потребности. Ораторы и мыслители, стремящиеся к точности выражения, имеют в запасе до десяти тысяч слов. Словарь Шекспира составлял двадцать четыре тысячи слов.

Некоторые литературоведы предполагали, что под псевдонимом Вильям Шекспир скрывались философ Фрэнсис Бэкон или даже королева Елизавета, но смогли ли бы они найти время среди бурного потока их политических дел для создания столь обширного творческого наследия? Вряд ли?

Но отодвинем загадки в сторону и прислушаемся к мнению великого Гете, написавшего о Шекспире прекрасные слова, даже если он и не был Шекспиром: «Все мои предчувствия касательно человечества и его судеб, которые с юности неосознанно сопутствовали мне, все их нахожу я в пьесах Шекспира осуществленными и разъясненными. Кажется, будто он там раскрыл все загадки, но при этом нельзя узнать, где именно поставлено решающее слово. Люди у него как будто обыкновенные дети природы, и все же это не так. В его пьесах это загадочные и многоликие творения природы действуют так, словно они часы, в которых циферблат и корпус сделаны из хрусталя; согласно своему назначению они указывают бег времени, а нам видны колеса и пружины, движущие ими».

Так был или не был? Осталось ясным и непреложным одно: остались шедевры – и это счастье. И повелитель этих шедевров подобен всесильному Солнцу.

Вот торжественное солнце
На небесах сияет, как на троне,
И буйный бег планет разумным оком
Умеет направлять, как повелитель,
Распределяя мудро и бесстрастно
Добро и Зло.

Попробуем же что-то узнать о загадочном Шекспире, открыв его сокровенный дневник – сонеты. В нем поэт пишет:

И если время нам грозит осадой,
То почему в расцвете сил своих
Не защитишь ты молодость оградой
Надежнее, чем твой бесплодный стих?
Вершины ты достиг пути земного,
И столько юных, девственных сердец
Твой нежный облик повторить готовы,
Как не повторит кисть или резец.
Так жизнь исправит все, что изувечит.
И если ты любви себя отдашь,
Она тебя верней увековечит,
Чем этот беглый, хрупкий карандаш.
Отдав себя, ты сохранишь навеки
Себя в созданье новом – человеке.

Вот Шекспир словно бы описывает свой образ, «вырезанный искусно, как печать», и благословляет свою мать.

Прекрасный облик в зеркале ты видишь,
И, если повторить не поспешишь
Его черты, природу ты обидишь,
Благословенья женщину лишив.
Для материнских глаз ты отраженье
Давно промчавшихся апрельских дней.
И ты найдешь под старость утешенье
В таких же окнах юности твоей.
Но, ограничив жизнь свей судьбою,
Ты сам умрешь, и образ твой – с тобою!
Ты будешь жить на свете десять раз,
Десятикратно в детях повторенный,
И в праве будешь в свой последний час
Торжествовать над смертью покоренной.
Ты слишком щедро одарен судьбой,
Чтоб совершенство умерло с тобой.

Одаренный судьбой Шекспир поет слова любви:

Сравню ли с летним днем твои черты?
Но ты умней, умеренней и краше.
Ломает буря майские цветы,
И ты недолговечно лето наше!
То нам слепит глаза небесный глаз.
То светлый лик скрывает непогода.
Ласкает, нежит и терзает нас
Своей случайной прихотью природа.
А у меня не убывает день,
Не увядает солнечное лето.
И смертная тебя не скроет тень, —
Ты будешь вечно жить в стихах поэта.
Среди живых ты будешь до тех пор,
Доколе дышит грудь и видит взор.
Не беден я, не слаб, не одинок,
И тень любви, что на меня ложится,
Таких щедрот несет с собой поток,
Что я живу одной ее частицей!
И нет угрозы титулам моим
Пожизненным: любил, люблю, любим.

Любящий Шекспир не избежал треволнений всех влюбленных на земле — как сохранить возлюбленную свою?

Заботливо готовясь в дальний путь,
Я безделушки запер на замок,
Чтоб на мое богатство посягнуть
Незваный гость какой-нибудь не смог.
А ты, кого мне больше жизни жаль,
Пред кем и золото – блестящий сор,
Моя утеха и моя печаль, —
Тебя любой похитить может вор.
В каком ларце таить мне божество,
Чтоб сохранить навеки взаперти?
Где, как не в тайне сердца моего,
Откуда ты всегда вольна уйти.
Боюсь, и там нельзя укрыть алмаз,
Приманчивый для самых честных глаз!

Шекспиру ведома боль, что сокрушает человека тогда, когда ближайший друг оказывается в том же плену, что и он сам.

Будь проклята душа, что истерзала
Меня и друга прихотью измен.
Терзать меня тебе казалось мало, —
Мой лучший друг захвачен в тот же плен.
Жестокая, меня недобрым глазом
Ты навсегда лишила трех сердец:
Теряя волю, я утратил разом
Тебя, себя и друга, наконец.
Но друга ты избавь от рабской доли
И прикажи, чтоб я его стерег.
Я буду стражем, находясь в неволе,
И сердце за него отдам в залог.

Прокляв любимую, Шекспир тотчас и прощает ее: любимая всегда права!

Избави бог, меня лишивший воли,
Чтоб я посмел твой проверять досуг,
Считать часы и спрашивать: доколе?
В дела господ не посвящают слуг.
Зови меня, когда тебе угодно,
А до того я буду терпелив.
Удел мой – ждать, пока ты не свободна,
И сдерживать упрек или порыв.
Ты предаешься ль делу иль забаве, —
Сама ты госпожа своей судьбе.
И, провинившись пред собой, ты вправе
Свою вину прощать самой себе.
В часы твоих забот и наслажденья
Я жду тебя в тоске, без осужденья…

И поэт будет ждать и в ожидании молить любимую, чтобы она, если не любит, то хотя бы притворилась любящей, ведь любви неведома гордыня.

Будь так умна, как зла. Не размыкай
Зажатых уст моей душевной боли.
Не то страданья, хлынув через край,
Заговорят внезапно поневоле.
Хоть ты меня не любишь, обмани
Меня поддельной, мнимою любовью.
Кто доживает считанные дни,
Ждет от врачей надежды на здоровье.
Презреньем ты с ума меня сведешь
И вынудишь молчание нарушить.
А злоречивый свет любую ложь,
Любой безумный бред готов подслушать.
Чтоб избежать позорного клейма,
Криви душой, а с виду будь пряма.

Для Шекспира любимая всегда-всегда права.

Когда со мной сойдясь в толпе людской
Меня едва подаришь взглядом ясным,
И я увижу холод и покой
В твоем лице, по-прежнему прекрасном, —
В тот день поможет горю моему
Сознание, что я тебя не стою,
И руку я в присяге подниму,
Все оправдав своей неправотою.
Когда захочешь, охладев ко мне,
Предать меня насмешке и презренью,
Я на твоей останусь стороне
И честь твою не опорочу тенью.
Отлично зная каждый свой порок,
Я рассказать могу такую повесть,
Что навсегда сниму с тебя упрек,
Запятнанную оправдаю совесть.
И буду благодарен я судьбе:
Пускай в борьбе терплю я неудачу,
Но честь победы приношу тебе
И дважды обретаю все, что трачу.
Готов я жертвой быть неправоты,
Чтоб только правой оказалась ты.

Для Шекспира любимая – всегда воздушные крыла, возносящие ввысь.

Когда в раздоре с миром и судьбой,
Припомнив годы, полные невзгод.
Тревожу я бесплодною мольбой
Глухой и равнодушный небосвод
И, жалуясь на горестный удел,
Готов меняться жребием своим
С тем, кто в искусстве больше преуспел,
Богат надеждой и людьми любим, —
Тогда, внезапно вспомнив о тебе,
Я малодушье жалкое кляну,
И жаворонком, вопреки судьбе,
Моя душа несется в вышину.
С твоей любовью, с памятью о ней
Всех королей на свете я сильней.

Но королева сердца Шекспира – это не эфемерное существо, это земная женщина.

Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь.
С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить оттенок этих щек.
А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток.
Ты не найдешь в ней совершенства линий,
Особенного света на челе,
Не знаю я, как шествуют богини,
Но милая ступает по земле.
И все ж она уступит тем едва ли,
Кого в сравненьях пышных оболгали.

Шекспир не приемлет продажную любовь и бросает в лицо жрице этой любви презрительные слова:

Твой нежный сад запущен потому,
Что он доступен всем и никому.

Возлюбленная Шекспира может оказаться весьма капризной, взбалмошной особой:

— Я ненавижу, — вот слова,
Что с милых уст ее на днях
Сорвались в гневе. Но едва
Она приметила мой страх, —
Как придержала язычок,
Который мне до этих пор
Шептал то ласку, то упрек,
А не жестокий приговор.
«Я ненавижу! — присмирев,
Уста промолвили, а взгляд
Уже сменил на милость гнев
И ночь с небес умчалась в ад.
«Я ненавижу», — но тотчас
Она добавила: «Не вас!»

А Шекспир ей отвечал:

— О, как я лгал, когда-то говоря:
«Моя любовь не может быть сильнее».
Не знал я, полным пламенем горя,
Что я любить еще нежней умею.

В любовной лирике Шекспира есть и строки, обращенные, быть может, к покинутой им жене. Странные строки, потому что в них звучат любовь и обида. Значит он любил мать своих детей, но покинул…Одновременно обвиняет и оправдывается…

Я знаю, что грешна моя любовь,
Но ты в двойном предательстве виновна,
Забыв обет супружеский и вновь
Нарушив клятву верности любовной.
Но есть ли у меня на то права,
Чтоб упрекать тебя в двойной измене?
Признаться, сам я совершил не два,
А целых двадцать клятвопреступлений.
Я клялся в доброте твоей не раз,
В твоей любви и верности глубокой.
Я ослеплял зрачки пристрастных глаз,
Дабы не видеть твоего порока.
Я клялся: ты правдива и чиста, —
И черной ложью осквернял уста.

И сам осквернял любовь любовью новой.

Да, это правда: где я не бывал,
Пред кем шута не корчил площадного.
Как дёшево богатство продавал
И оскорблял любовь любовью новой.
Да, это правда: правде не в упор
В глаза смотрел я, а куда-то мимо.
Но юность вновь нашла мой беглый взор, —
Блуждая, он признал тебя любимой.
Все кончено, и я не буду вновь
Искать того, что обостряет страсти,
Любовью новой проверять любовь.
Ты — божество, и весь в твоей я власти.
Вблизи небес ты мне приют найди
На этой чистой, любящей груди.

Певец любви Шекспир умел петь о ней и шутливо:

Божок любви под деревом прилег,
Швырнув на землю факел свой горящий.
Увидев, что устал коварный бог,
Решили нимфы выбежать из чащи.
Одна из них приблизилась к огню,
Который девам бед наделал много,
И в воду окунула головню,
Обезоружив дремлющего бога.
Вода потока стала горячей.
Она лечила многие недуги.
И я ходил купаться в тот ручей,
Чтоб излечиться от любви к подруге.
Любовь нагрела воду, — но вода
Любви не охлаждала никогда.

Певец любви Шекспир пел о ней с нежностью.

Мне показалось, что была зима,
Когда тебя не видел я, мой друг.
Какой мороз стоял, какая тьма,
Какой пустой декабрь царил вокруг!
За это время лето протекло
И уступило осени права.
И осень шла, ступая тяжело, —
Оставшаяся на сносях вдова.
Казалось мне, что все плоды земли
С рождения удел сиротский ждет.
Нет в мире лета, если ты вдали,
Где нет тебя, и птица не поет.
А там, где слышен робкий, жалкий свист,
В предчувствии зимы бледнеет лист.

Певец любви Шекспир пел о ней с чарующей тоской, мечтает запечатлеть облик любимой.

О, как весна любви напоминает
Апрельский день, изменчивый полет!
Едва блеснуло солнце золотое,
На небе туча темная встает.
Уж если медь, гранит, земля и море
Не устоят, когда придет им срок,
Как может уцелеть со смертью споря
Краса твоя – беспомощный цветок?
Как сохранить дыханье розы алой,
Когда осада тяжкая времен
Незыблемые сокрушает скалы
И рушит бронзу статуй и колонн?
О, горькое раздумье!.. Где, какое
Для красоты убежище найти?
Как маятник остановив рукою
Цвет времени от времени спасти?..
Надежды нет. Но светлый облик милой
Спасут, быть может, черный чернила!

Шекспир писал о любви, словно бил в набат вечного к ней стремления.

Проснись, любовь! Твое ли остриё
Тупей, чем жало голода и жажды?
Как ни обильны яства и питье,
Нельзя навек насытиться однажды.
Так и любовь. Ее голодный взгляд
Сегодня утолен до утомленья.
А завтра снова ты огнем объят,
Рожденный для горенья, а не тленья.
Чтобы любовь была нам дорога,
Пусть океаном будет час разлуки,
Пусть двое, выходя на берега,
Один к другому простирают руки.
Пусть зимней стужей будет этот час,
Чтобы весна теплей пригрела нас!

Шекспир пел о любви, словно бы был маленьким, беззащитным, слабым существом перед ней.

Уж если ты разлюбишь, так теперь,
Теперь, когда весь мир со мной в раздоре.
Будь самой горькой из моих потерь,
Но только не последней каплей горя!
И если скорбь дано мне превозмочь,
Не наноси удара из засады.
Пусть бурная не разрешится ночь
Дождливым утром – утром без отрады.
Оставь меня, но не в последний миг,
Когда от мелких бед я ослабею.
Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг,
Что это горе всех невзгод больнее.
Что нет невзгод, а есть одна беда –
Твоей любви лишиться навсегда.

Певец любви Шекспир пел трагедию любви:

Любовь – недуг. Моя душа больна
Томительной, неутолимой жаждой.
Того же яда требует она,
Который отравил ее однажды.
Мой разум-врач любовь мою лечил.
Она отвергла травы и коренья,
И бедный лекарь выбился из сил
И нас покинул, потеряв терпенье.
Отныне мой недуг неизлечим.
Душа ни в чем покоя не находит.
Покинутые разумом моим,
И чувства и слова по воле бродят.
И долго мне, лишенному ума,
Казался раем ад, а светом – тьма!

Быть может, шекспировским адом в раю была его будто бы преступая любовь к прекрасному юноше? И в этой любви он бросает гневные слова времени, уносящему в своих мертвящих водах его красоту:

Ты притупи, о время, когти льва.
Клыки из пасти леопарда рви,
В прах обрати земные существа
И феникса сожги в его крови.
Зимою, летом, осенью, весной
Сменяй улыбкой слезы, плачем – смех.
Что хочешь делай с миром и со мной, —
Один тебе я запрещаю грех.
Чело, ланиты друга моего
Не борозди тупым своим резцом.
Пускай черты прекрасные его
Для всех времен послужат образцом.
А коль тебе не жаль его ланит,
Мой стих его прекрасный сохранит!

Кто был этот юноша – возлюбленный Шекспиром, и был ли он, кто знает?.. Знают лишь то, каким его сотворило совершенство природы.

По-женски нежен ты, но чужд измене,
Царь и царица сердца моего.
Твой ясный взор лишен игры лукавой,
Но золотит сияньем все вокруг.
Ты мужествен и властью величавой
Друзей пленяешь и разишь подруг.
Тебя природа женщиною милой
Задумала, но страстью пленена,
Ненужной мне приметой наделила,
А женщин осчастливила она.
Пусть будет так. Но вот мое условье:
Люби меня, а их дари любовью.
Язычником меня ты не зови,
Не называй кумиром божество.
Пою я гимны, полные любви,
Ему, о нем и только для него.
Его любовь нежнее с каждым днем,
И, постоянству посвящая стих,
Я поневоле говорю о нем,
Не зная тем и замыслов других.
«Прекрасный, верный, добрый» — вот слова,
Что я твержу на множество ладов.
В них три определенья божества,
Но сколько сочетаний этих слов!
Добро, краса и верность жили врозь,
Но это все в тебе одном слилось.

И кто посмеет осудить такие чувства?.. Тот будет подлецом и лицемером.

Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть.
Напраслина страшнее обличенья.
И гибнет радость, коль ее судить
Должно не наше, а чужое мненье.
Как может взгляд чужих порочных глаз
Щадить во мне игру горячей крови?
Пусть грешен я, но не грешнее вас,
Мои шпионы, мастера злословья.
Я – это я, а вы грехи мои
По своему ровняете примеру.
Но, может быть, я прям, а у судьи
Неправого в руках кривая мера.
И видит он в любом из ближних ложь,
Поскольку ближний на него похож.
Друг, не грусти, сознав свою вину,
Нет розы без шипов; чистейший ключ
Мутят песчинки: солнце и луну
Скрывает тень затменья или туч.
Мы все грешны, и я не меньше всех
Грешу в любой из этих горьких строк,
Сравненьями оправдывая грех,
Прощаю беззаконно твой порог.
Защитником я прихожу на суд,
Чтобы служить враждебной стороне,
Меня любовь и ненависть ведут
Войной междоусобною во мне.
Хоть ты меня ограбил, милый вор,
Но я делю твой грех и приговор.

Ах, как проще было жить, умея так миролюбиво прощать. Шекспир стремится к этому, но сия наука дается ему нелегко. Предавший его друг услышит от поэта гневные слова, переполненные до краев болью.

Так вот что значит быть притворным другом!
Ты предал все – и дружбу, и любовь!
В твою измену я бы не поверил,
Когда бы сам ее не увидал.
Теперь сказать вовеки не смогу я,
Что хоть единый друг есть у меня.
Как верить, если правая рука
Столь вероломно изменяет сердцу!
Больней всех ран – невидимая рана
Мой друг – мой враг! О подлый век обмана!

Нестерпимое отношение у Шекспира к мерзостной несправедливости. Он бросает колкие стреляющие фразы в глаза творцов этой несправедливости:

Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье
И совершенству ложный приговор,
И девственность поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену о немощи беззубой,
И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.

И в то же время мудрый Шекспир хорошо понимает, что зло-то и есть добро.

О, благодетельная сила зла!
Все лучшее от горя хорошеет.

Мудрый Шекспир понимает, что творит с нами время и принимает его творения.

Резец годов у жизни на челе
За полосой проводит полосу.
Все лучшее, что дышит на земле,
Ложится под разящую косу.
Но время не сметет моей строки,
Где ты пребудешь смерти вопреки!

Но как оно безжалостно с любовью. Оно может растоптать ее.

Любовь к тебе моим владеет взором.
Она проникла в кровь мою и плоть.
И есть ли средство на земле, которым
Я эту слабость мог бы побороть?
Мне кажется, нет равных красотою,
Правдивей нет на свете никого,
Мне кажется, так дорого я стою,
Как ни одно земное существо.
Когда же невзначай в зеркальной глади
Я вижу настоящий образ свой
В морщинах лет, — на этот образ глядя,
Я сознаюсь в ошибке роковой.
Себя, мой друг, я подменил тобою,
Век уходящий – юною судьбою.

Но разве Шекспир сдастся на волю наступающих времен, преклоняет перед ними колени? Шекспир не был бы Шекспиром, если бы поступил так. Он непреклонен и верен себе.

Врут зеркала – какой же я старик!
Я молодость твою делю с тобою,
Но если дни избороздят твой лик,
Я буду знать, что побежден судьбою.
Как в зеркало гляжусь в твои черты,
Я самому себе кажусь моложе.
Мне молодое сердце даришь ты,
И я тебе свое вручаю тоже.

Шекспир знает, что поэты никогда не стареют, поэтому он говорит и о себе:

Моя душа, ядро земли греховной,
Мятежным силам отдаваясь в плен,
Ты изнываешь от нужды духовной
И тратишься на роспись внешних стен.
Недолгий гость, зачем такие средства
Расходуешь на свой наемный дом,
Чтобы слепым червям отдать в наследство
Имущество, добытое трудом?
Расти душа, и насыщайся вволю,
Копи свой клад за счет бегущих дней
И, лучшую приобретая долю,
Живи богаче, внешне победней.
Над смертью властвуй в жизни быстротечной,
И смерть умрет, а ты пребудешь вечно.

«Имуществом, добытым трудом», была поэзия Шекспира.

Итак, возможно, что было такое: в двадцать один год, еще почти юноша, но уже отец троих детей, Вильям Шекспир отправился в Лондон. Он прошел по большому единственному мосту через Темзу – истинному чуду строительства и показателю суровости средних веков. Здесь у входа и выхода с моста на пиках торчали высохшие и еще совсем свежие головы казненных. На самом мосту размещались многочисленные лавки и мастерские.

Вильяма более всего заинтересовали книжные лавки. Здесь продавались популярные книжки, написанные в форме вопросов и ответов, сообщавшие полезные сведения о различных вещах. «Из них можно было узнать, как варить пиво, вычислять сложные проценты, выращивать недавно вывезенный из Америки картофель. Они сообщали также, чем прославился Юлий Цезарь и Тамерлан, кто такие были Юпитер и Венера, каковы нравы обитателей Африки, какие звери существуют в Азии, как управлять парусными судами, как вязать кружева и как писать стихи.

Газет тогда еще не существовало, но все сколько-нибудь примечательные события получали печатный отклик. В больших количествах издавались так называемые баллады. Это были небольшие листовки с гравюрой и текстом. Здесь в стихах излагались политические события и новости уголовной хроники. Не было ни одного сколько-нибудь интересного события, на которые плодовитые сочинители баллад не откликнулись бы буквально в тот же день. Утром, как говорится, в газете, а вечером — в куплете. Баллады стоили дешево и покупались нарасхват.

В самом Лондоне, то есть в его черте Сити, театров не было. Здесь, в этом городе купцов, ремесленников и торговцев, все местные дела решались муниципалитетом, а в нем преобладали буржуа, придерживающиеся строгой пуританской религии, запрещающей всякого рода развлечения. Музыку и театр пуритане презирали, считая их греховным делом, отвлекающим от святой задачи накопления капиталов». (А. Аникст)

Против театра выступил некий ханжа-пуританин по имени Филипп Стабз, опубликовавший памфлет «Анатомия злоупотреблений», в котором написал: «Театры служат для того, чтобы нарушать святость божьего дня – субботы, отвлекают народ от тех мест, где проповедуется святое слово божие; люди устремляются в театры и другие гнусные сборища, предаются безделью, расточительности, разврату, легкомыслию, пьянству и бог весть чему еще. Постановки полны нечестивости, поощряют порок, и за это заслуживают осуждения».

Театры тех времен, в основном были уличные. «Драма родилась на площади и составляла увеселение народное. Народ же как дети требовал занимательности, действия, драма представляла ему необыкновенное, истинное происшествие». (А.С. Пушкин) Уличные театры горожане любили, но надо честно признать, что когда начинались петушиные бои или травля медведя собаками, зритель перекачивал на эти, более привлекательные для него арены.

Шекспир стал актером, а профессия эта была тогда мало того, что малопочетной, она считалась греховной до такой степени, что христианская церковь не позволяла этим лицедеям лежать после смерти рядом с истинными христианами на кладбище. Им отводилось место за оградой.

Актерской труппе непременно надо было легализовать свое положение, войти в состав какого-либо сословия или какой-либо профессиональной группы. Но городские корпорации не желали принимать актеров в свою среду, и актеры оказывались в положении бродяг, а потому их преследовали и подвергали всяческим наказаниям. И тогда актеры старались приобрести покровителей при дворе в кругах знати. Их записывали в число челяди, то есть слуг какого-нибудь вельможи, и это служило служителям Мельпомены как бы паспортом, удостоверением, что они не бродяги.

Авторы пьес пригревшему их вельможе писали высокопарные льстивые посвящения, подобные этому:

«Его милости Генри Ризли, графу Саутгемптону.

Ваша милость, я сознаю, что поступаю весьма дерзновенно, посвящая мои слабые строки вашей милости, и что свет засудит меня за избрание столь сильной опоры, когда моя ноша столь легковесна; но если ваша милость удостоит меня своим благоволением, я сочту это высочайшей наградой и клянусь посвятить все свое свободное время и неустанно работать до тех пор, пока не создам в честь вашей милости какое-нибудь более серьезное творение. Но если этот первенец моей фантазии окажется уродом, я буду сокрушаться о том, что у него такой благородный крестный отец, и никогда более не стану возделывать столь неплодородную почву, опасаясь снова собрать плохой урожай. Я представляю свое детище на рассмотрение вашей милости и желаю вашей милости исполнения всех ваших желаний на благо мира, возлагающего на вас свои надежды. Покорный слуга вашей милости Вильям Шекспир».

Шекспир начал писать пьесы в двадцатипятилетнем возрасте. Он, не смущаясь и не утаивая от зрителей, пользовался старинными сюжетами, справедливо полагая, что все уже в мире придумано, и надо лишь уметь придуманное возвысить до новых степеней искусства. В этом-то и запряталась-затаилась вся невероятная сложность для творца. «Содержание исторических драм в большей части заимствованы были из английских хроник, они возрождают мужественные деяния предков, давным-давно погребенных в заржавелых доспехах и изъеденных червями книгах; они поднимают их из могил забвения и выводят перед всеми; дабы те могли заявить о своих давних заслугах». (Т. Нэш)

Сама жизнь, в которой жил Шекспир во времена Елизаветы Английской давала ему преизобильную пищу для сюжетов. Стефан Цвейг считал: «Просматривается поразительная аналогия в пьесах „Гамлет“» и «Макбет» с историей Марии Стюарт. Реально пережитая трагедия нашла свое поэтическое и философское истолкование. Шекспиру были известны события, происшедшие в Холиоудском замке. Все его детство в английском захолустье сплошь овеяно рассказами и легендами о романтической королеве, которой безрассудная страсть стоила страны, престола и жизни. Впечатления детства неугасимо властвуют над поэтической душой поэта, и таинственно преображает гений ранние впечатления в вечную, непреходящую действительность».

Шекспировский театр «Глобус» «был построен на берегу Темзы, на сырой, болотистой почве вырасло грубое деревянное здание. Будто выброшенный морскими волнами странный корабль, с красным разбойничьим флагом на мачте, стоит он, бросив якорь и крепко врезавшись в прибрежный ил». (С. Цвейг) Раньше здесь находились арены для травли медведей и петушиных боев. В этом есть некое символическое значение: театральное действо победило азарт невежд. Геркулес, изображенный на фасаде здания, держал на своих плечах земной шар и надпись: «Весь мир лицедействует». И в этом есть свой символический смысл: Шекспир стал поэтом всего земного шара.

Генрих Гейне писал: «Арена его драм – земной шар. Человечество – тот герой его, который непрестанно умирает и непрестанно воскрешает, непрестанно любит и непрестанно ненавидит. Сегодня заслуживает дурацкий колпак, завтра – лавровый венок, еще чаще – оба одновременно. Когда его взгляду предстает внешний вид ничтожнейшего обрывка из мира явления, он вскрывает всю мировую сущность этого обрывка с целым; ему словно ведомы законы вращения и центры всех вещей; он постигает все вещи в их широчайшем объеме и их глубочайшем средоточии».

Иоганн Вольфганг Гете писал: «Шекспировский театр – это чудесный ящик редкостей, в котором мировая история как бы по невидимой нити времени шествует перед нашими глазами. Его планы – не планы в обыденном значении слова. Все пьесы его вращаются вокруг скрытой точки, где все своеобразие нашего „Я» и дерзновенная свобода нашей веры сталкиваются с необузданным ходом целого – и я восклицаю: природа, природа, что может быть больше природой, чем люди Шекспира!»

При смене власти, пуританские зажимы в отношении к театру ослабли. Новый король Яков 1 благоволил к искусствам. Театры, словно грибы после дождичка стали появляться в различных уголках Лондона. Борьба за зрителя шла нешуточная. Пьесы надо было печь с утра до вечера и тут же их выносить на сцену и на суд зрителя, который платил не только любовью или пренебрежением, но долгожданными денежками, сыплющимися в кошельки театров.

Театральная труппа тех далеких времен сплошь состояла из мужчин: женщинам столь греховным ремеслом заниматься не разрешалось. Посему, если некий юный актер задерживался с выходом на сцену, то в зал бросались шутливые слова: подождите, мол, принцесса еще не побрилась.

Перебранки-переклички между актерами и зрителями были сами собой разумеющимися. Зритель тех времен вел себя непосредственно, активно переживал все то, что происходило на сцене, и свои переживания не скрывал до конца представления, а выкрикивал во всю мощь своего горла. Актер всегда реагировал на возгласы из зала и кидал в него искрометный ответ. Благодаря такому вольному поведению спектакль шел так, словно бы это было не только заранее продуманное действо, но существо, живущее по невероятным и непредсказуемым ситуациям.

Первые пьесы Шекспира были посвящены историческим хроникам. В них драматург как бы подтверждал значение своего имени: Шек — спир – «потрясатель копья». Своим пером-копьем он пронзал жестокость и коварство средневековой королевской братии, «в зубцах корон которых кишели льстецы», представители которой, словно скорпионы, собранные в одной клетке, грызли друг друга почем зря без зазрения совести.

В пьесах «Ричард П» и «Генрих У1» проходит горестная судьба государя средневековых времен. Все начинается с провозглашается славы чести.

От века люди честью дорожили:
Ведь без нее мы стали б горстью пыли.
Сокровище на свете разве есть
Ценней, чем незапятнанная честь?
Нужнее жизни добрая нам слава:
Ее отдав, на жизнь утратим право.

Но это прозвучавшая слава не благородной человеческой чести, а королевской. Между ними огромнейшая разница. Король восклицает:

И если бы нанес мне оскорбленье
Мой же язык словами отреченья, —
Я был бы беспощаден: в тот же миг
Свой подлый я бы откусил язык,
Чтоб выплюнуть за трусость, в знак укора,
Его в лицо врага — сосуд позора.

Что значит королевская честь? Королевская честь – это любой ценой захватить и удержать власть, на которую всегда покушаются, и тогда оказывается, что

Разбит сосуд кощунственной рукой,
И вытекла божественная влага;
Упала ветвь под топором убийцы,
И облетела пышная листва.

Эта «пышная листва» произрастает на ветви одного королевского рода. «Одна утроба их носила, из одного металла в ту же форму все они отлиты». Но гибнут королевские дети, и

Скорбь, упав на землю, как грузный мяч,
Опять взлетает вверх, от тяжести,
А не от пустоты;
Ведь нет у горя ни конца, ни краю.
Увы! Предстанет взору жалкий вид:
Безлюдный дом и двор, нагие стены,
И что услышит он? Не гул приветствий,
Но плач вдовы, сраженной ливнем бедствий.

И одна смерть влечет за собой череду других смертей. Мщение — вот королевская честь.

Как молния, стремительно караю;
Пусть гром вдвойне удвоенных ударов
Ошеломит преступного врага!
Вот я ликую просветленным сердцем,
Встречая этот праздник — бой с врагом!
А в округе
Засохли все лавровые деревья,
Грозя созвездьям, блещут метеоры,
И бледный месяц стал багрян, как кровь;
Зловещие блуждают ясновидцы
И страшные пророчат перемены:
Знаменья такие предвещают
Паденье или гибель королей.
И на землю с небес звездой падучей
Его величье катится стремглав.
Увы, покинула тебя удача!
Диск солнца твоего заходит, плача.
Везде — враги; друзья твои бегут.
О, время потрясений, время смут!

Побежденный враг мог оказаться и в тюрьме.

Живя в тюрьме, я часто размышляю, —
Как мне ее вселенной уподобить?
Но во вселенной — множество существ,
А здесь — лишь я, и больше никого.
Как сравнивать? И все же попытаюсь.
Представим, что мой мозг с моей душой
В супружестве. От них родятся мысли,
Дающие дальнейшее потомство.
Вот племя, что живет в сем малом мире.
На племя, что живет в том, внешнем, мире,
Похоже удивительно оно:
Ведь мысли тоже вечно недовольны.
Так, мысли о божественном всегда
Сплетаются с сомненьями, и часто
Одна из них другой противоречит;
Здесь, например, «Придите все», а там —
«Ко мне попасть не легче, чем пройти
Верблюду сквозь игольное ушко».
Иное у честолюбивых мыслей,
Им надобно несбыточных чудес:
Чтоб эти ногти слабые могли
Прорыть проход сквозь каменную толщу,
Разрушить грубый мир тюремных стен.
Но так как это неосуществимо, —
В своей гордыне гибнут мысли те.
А мысли о смиренье и покое
Твердят о том, что в рабстве у Фортуны
Не первый я и, верно, не последний.
Так утешается в своем позоре
Колодник жалкий — тем, что до него
Сидели тысячи бродяг в колодках, —
И ощущает облегченье он,
Переложив груз своего несчастья
На плечи тех, кто прежде отстрадал. —
В одном лице я здесь играю многих,
Но все они судьбою недовольны.
То я — король, но, встретившись с изменой.
Я нищему завидую. И вот,
Я — нищий. Но тяжелые лишенья
Внушают мне, что королем быть лучше.
И вновь на мне венец. И вспоминаю
Я снова, что развенчан я врагами
И стал ничем. Но, кем бы я ни стал, —
И всякий, если только человек он,
Ничем не будет никогда доволен
И обретет покой, лишь став ничем.
Я долго время проводил без пользы,
Зато и время провело меня.
Часы растратив, стал я сам часами:
Минуты — мысли; ход их мерят вздохи;
Счет времени — на циферблате глаз,
Где указующая стрелка — палец,
Который наземь смахивает слезы;
Бой, говорящий об истекшем часе, —
Стенанья, ударяющие в сердце,
Как в колокол. Так вздохи и стенанья
Ведут мой счет минутам и часам.

Побежденного короля могли убить или отправляли в изгнание, говоря ему вслед:

Чтоб взоры наши здесь не оскорблялись
Ужасным зрелищем братоубийства
И чтоб орлинокрылая гордыня,
Тщеславные и дерзкие мечты,
Ревнивое соперничество ваше
Не нарушали мир, который спит
Блаженным сном невинного младенца,
Как в колыбели, в нашем государстве;
Чтоб мир, разбужен громом барабанов,
Воинственным и хриплым ревом труб,
Железным лязгом грозного оружья,
Не улетел испуганно от нас,
Оставив нас брести в крови по пояс,
Решили мы изгнать вас, чтоб дышали
Вы только воздухом чужбины
И ели только горький хлеб изгнанья.

И вот скитальцы лишены отчизны яркого сиянья и уходят в зловещий мрак изгнанья. А их венценосные отцы остаются стариться в одиночестве и лишь стенают по своим царственным сыновьям:

Пройдут года,
Иссякнет масло в старой сей лампаде;
Ее фитиль день ото дня короче,
Угаснет он во мраке вечной ночи.
Не встретить вновь мне сына своего,
Слепая смерть не даст узреть его.
Ты отнял счастье — стал я изможденным.
Болезнью для могилы изможден,
Я изможденный, как сама могила,
Во чреве чьем пустом — одни лить кости.

И в ожидании одинокой смерти отцы перетрясают тягостные мысли в своем уме:

О! Разве, думая о льдах Кавказа,
Ты можешь руку положить в огонь?
И разве утолишь ты жгучий голод,
Воображая пиршественный стол?
И разве голым ляжешь в снег январский,
Себе представив летнюю жару?
Нет! Если вспоминаешь о хорошем,
Еще острее чувствуешь плохое!
Тоска так больно потому грызет,
Что от ее укусов кровь нейдет.

Кому одинокий отец скажет свои последние, предсмертные слова, которые

Гармонии торжественной подобно,
Должны к себе вниманье приковать.
Ведь тот, кто вынужден слова беречь,
Одну лишь истину влагает в речь.
Всю мудрость жизни, знания и опыт
Передает он людям в час конца,
И старца умирающего шепот
Стократ звучней, чем болтовня юнца.
Кончают песнь сладчайшим из созвучий,
Всех ярче в небе след звезды падучей.

Но сын-изгнанник не услышит мудрых слов. Вернувшись же из изгнания он возрадуется и вознегодует:

Дышать легко. И плачу я от счастья,
Что я в свое вернулся королевство. —
Приветствую тебя, моя земля,
Хоть ты и терпишь, чтоб тебя топтали
Бунтовщики копытами коней.
Как разлученная с ребенком мать
Встречается с ним вновь, смеясь сквозь слезы,
Так я, моя земля, смеюсь и плачу,
Тебя лаская царственной рукой.
Будь, добрая моя земля, сурова
С врагами государя своего:
Их алчности не дай своих плодов,
Нет, пауков, твой яд в себя впитавших,
Да мерзких жаб навстречу им пошли. —
Пускай они вредят стопам злодеев,
Преступно попирающим тебя.
Взрасти моим врагам одну крапиву;
Когда ж сорвут с груди твоей цветок, —
Пусть спрятанную в нем найдут змею,
И пусть ее раздвоенное жало
Убьет врагов монарха твоего.

Такое вот чувство к родине-земле у особ королевских кровей. Увы!

И не страшны всем им людские козни,
Кого господь наместником поставил.

Короли жили, как это не прискорбно, по своим бесчеловечным нравственным устоям, которые гласили:

Можно ли судить вам государя,
Носителя небесного величья,
Избранника, наместника господня,
Венчанного, помазанного богом.

Благодаря этим же бесчеловечным устоям они бесконечно и страдали.

Что вправе завещать мы? Плоть — земле?
Владеет враг всем нашим достояньем,
А нам принадлежит лишь наша смерть
Да эта жалкая щепотка глины,
Что служит оболочкою костям.
Давайте сядем наземь и припомним
Предания о смерти королей.
Тот был низложен, тот убит в бою,
Тот призраками жертв своих замучен,
Тот был отравлен собственной женой,
А тот во сне зарезан, — всех убили.
Внутри венца, который окружает
Нам, государям, бренное чело,
Сидит на троне смерть, шутиха злая,
Глумясь над нами, над величьем нашим.
Она потешиться нам позволяет:
Сыграть роль короля, который всем
Внушает страх и убивает взглядом;
Она дает нам призрачную власть
И уверяет нас, что наша плоть —
Несокрушимая стена из меди.
Но лишь поверим ей, — она булавкой
Проткнет ту стену, — и прощай, король!
Накройте ваши головы: почтенье
К бессильной этой плоти — лишь насмешка.
Забудьте долг, обычай, этикет:
Они вводили в заблужденье вас.
Ведь, как и вы, я насыщаюсь хлебом,
Желаю, стражду и друзей ищу,
Я подчинен своим страстям, — зачем же
Вы все меня зовете «государь»?

Что и говорить, тяжела порфира помазанника Божия. Всего, с ног до головы его окунают в темные воды лицемерия, кричат ему: «Да здравствует король!» и тут же лобзают поцелуем Иуды. И правит государством он не всегда по собственной воле, его могут двигать, словно марионетку, его более сильные вельможи.

Что ж королю прикажут? Подчиняться?
Он подчинится. Иль его сместят?
И этим тоже будет он доволен.
Он должен титул потерять? Бог с ним!
Готов сменять я свой дворец на келью,
Каменья драгоценные — на четки,
Наряд великолепный — на лохмотья,
Резные кубки — на простую миску,
Мой скипетр — на посох пилигрима,
Весь мой народ — на грубое распятье,
И всю мою обширную страну —
На маленькую, тесную могилку,
На тесную убогую могилку.
А то пускай проезжая дорога
Мне будет кладбищем, чтоб мой народ
Вседневно попирал чело монарха:
Уж раз он мне живое сердце топчет, —
Пусть топчет погребенное чело!
С главы сниму я непосильный груз,
Из сердца вырву царственную гордость
И выпущу из рук тяжелый скиптр.
Я днесь смываю свой елей слезами,
Я днесь свою корону отдаю,
Я днесь с себя слагаю сан священный,
Я днесь от всех отказываюсь прав.
От почестей, от власти отрекаюсь,
Отказываюсь от своих владений,
Свои указы все беру назад.

Опомнившийся в страданиях, король произносит главные слова:

Опомнитесь! Не порождайте смут,
Иначе вас потомки проклянут!

Вот как страшен путь тех, кто возомнил себя вершителем человеческих судеб; государей, которые без зазрения совести ведут людей на заклания, словно овец. Шекспир, кажется, знал и чувствовал каждый нюанс движения их душ и… сочувствовал им.

В его словах такую видно скорбь,
Что огненные слезы состраданья
Прольются из бесчувственных поленьев
И в черный уголь или в серый пепел
Они затем оденутся, печалясь.

Но короли никогда не слушают поэтов. Они идут своим путем. Лишь изредка призывают на время отказаться от междоусобных распрей, от «раздоров гражданских, которые ядовитым червем грызут внутренности государства».

Пусть мы в тревоге, от забот больны,
Но все ж дадим затравленному миру
Передохнуть, чтоб снова кличем бранным
На берегах далеких разразиться.
Не будет обагрять земля родная
Уст жаждущих своих сыновней кровью;
Не будет бороздить полей война,
И впредь не будет вражий конь топтать
Цветы лугов; враждующие лорды —
Одной природы, кровного родства,
Чьи взоры, словно молньи в бурном небе,
Еще недавно скрещивались грозно
В междоусобной яростной борьбе, —
Теперь, сомкнувшись стройными рядами,
Пойдут одним путем и не восстанут
На родичей, и близких, и друзей.
Клинок войны не поразит владельца,
Как меч не ранит, вложенный в ножны.
Про мир толкую, а меж тем вражда
С улыбкой кроткой втайне мир терзает.
Утроба времени чревата бойней.

И эта утроба вот-вот разродится. Она всегда готова к деторождению бедствий. Как тут уснуть королю? Бессонница кромсает его встревоженный ум. Зависть стучится в душу.

О, сколько подданных моих беднейших
Спокойно спят сейчас! — О сон, о милый сон!
Хранитель наш, чем я тебя вспугнул,
Что ты не хочешь мне смежить ресницы?
Зачем охотнее приходишь ты
На жесткую постель в лачуге дымной,
Где дремлешь под жужжанье мух ночных,
Чем в ароматные чертоги знатных,
На ложе пышное под балдахином,
Где сладостные звуки нежат слух?
Божок ленивый, ты приходишь к черни
На грязный одр, а с царственного ложа
Бежишь, как если б сторож колотушкой
Иль колокол набатный гнал тебя.
Зачем над бездной на вершине мачты
Глаза смыкаешь незаметно юнге,
Укачивая в колыбели моря,
Когда хватает ураган свирепый
За гребни разъяренные валы,
Чудовищные головы лохматит
И к облакам вздымает с диким ревом,
Который пробудил бы мертвеца?
Как можешь ты, пристрастный сон, баюкать
Промокшего до нитки юнгу в бурю,
А в тихий, безмятежный час ночной,
Когда к тебе располагает все,
Отказываешь королю в покое?
Счастливый, мирно спи, простолюдин!
Не знает сна лишь государь один.
Ах, если бы господь послал мне смерть!
Что в этом мире кроме бед и горя?
О боже! Мнится мне, счастливый жребий –
Быть бедным деревенским пастухом,
Сидеть, как я сейчас, на бугорке
И наблюдать по солнечным часам,
Которые я сам же смастерил
Старательно, рукой неторопливой,
Как убегают тихие минуты,
И сколько их составят целый час,
И сколько взять часов, чтоб вышел день,
И сколько дней вмещается в году,
И сколько лет жить смертному дано.
И сосчитав, я разделил бы время:
Вот столько-то часов пасти мне стадо,
И столько-то могу отдать покою,
И столько-то могу я размышлять,
И столько-то могу я забавляться;
Уж сколько дней, как в тягости овечки,
Чрез столько-то недель ягниться им;
Чрез столько лет я буду стричь ягнят.
Так дни, недели, месяцы и годы
Текли бы к предопределенной цели,
Ведя к могиле седину мою.
Ах, мне мила, желанна жизнь такая,
Ее песчинки сочтены в часах,
Здесь я останусь, здесь окончу путь свой.

Но это лишь мечты, несбыточные королевские мечты. Снова война. Снова призыв к бойне:

Война! Дочь ада, небеса порой
Тебя орудьем гнева избирают.
Зажги замерзшие сердца солдат
Огнем отмщенья! Удержи от бегства.
Тот, кто избрал себе военный жребий
Не может более любить себя.

И снова звучат угрозы:

Я раны дам врагам всем вместо глаз,
Чтоб кровью плакали о новых бедах.

И снова подступают жуткие ночи.

Болтливый, пестрый и греховный день
Уж спрятался в морскую глубину,
И волки, громко воя, гонят клич,
Что тащит ночь, исполненную скорби,
И сонными, поникшими крылами
На кладбищах могилы осеняют
И дымной пастью выдыхают в мир
Губительную, злую темноту.

И проклятия несутся на головы безбожных и несчастных королей:

Пусть вам сопутствуют напасть и горе!
Сердечная тоска и злые муки
Подругами пусть будут вам всегда!
Где двое вас, пусть дьявол будет третьим!
Чума на вас! Зачем их проклинать?
Когда бы клятвы убивать могли,
Как стоны мандрагоры, я нашел бы
Отравленные, жгучие слова,
Свирепые, ужасные для слуха,
И, стиснув зубы, прошептал бы их
С такою ненавистью непомерной,
Как злоба бледная в пещере адской.
Язык б мой запинался от угроз,
Глаза б метали искры, как кремни;
Как у безумца, волосы бы встали.
Да каждый мой сустав их проклинал бы.
Но и теперь разорвалось бы сердце,
Когда б я их не клял! Пусть будет яд
Напитком их, а желчь – их лучшим яством,
Сладчайшей сенью – роща кипарисов,
Отрадой взора – злобный василиск,
Нежнейшей лаской – ящерицы жало,
И музыкой – шипение змеи,
А сыч зловещий пусть концерт дополнит
Все ужасы кромешной, адской тьмы.

В трагедии о Ричарде Ш Шекспир искажает подлинный образ этого короля, которого, как уже сказано было выше, в Англии считали чуть ли не лучшим среди остальных государей. Убогий внешне, он проклинает свое уродство:

Я в чреве матери любовью проклят:
Чтоб мне не знать ее законов нежных,
Она природу подкупила взяткой,
И та свела, как трут сухой, мне руку,
И на спину мне взгромоздила горб,
Где надо мной, глумясь, сидит уродство;
И ноги сделала длины неравной;
Всем членам придала несоразмерность:
Стал я, как хаос иль как медвежонок,
Что матерью своею не облизан,
И не воспринял образа ее.
Таков ли я, чтобы меня любили?
О, дикий бред – питать такую мысль!
Но раз иной нет радости мне в мире,
Как притеснять, повелевать, царить
Над теми, кто красивее меня, —
Пусть о венце мечта мне будет небом.
Всю жизнь мне мир казаться будет адом,
Пока над этим туловищем гадким
Не увенчает голову корона.
И все ж не знаю, как стяжать корону.
Стоят меж мной и троном много жизней.
Как заблудившийся в лесу терновом
Что рвет шипы и сам изорван ими,
Путь ищет и сбивается с пути,
Не зная, как пробраться на простор,
Но вырваться отчаянно стремясь, —
Так мучусь я, чтоб захватить корону;
И я от этих лютых мук избавлюсь,
Расчистив путь кровавым топором.

Генрих У1, покоренный Ричардом, проклинает его:

Когда рождался ты, сова кричала,
Безвременье вещая, плакал филин.
Псы выли, ураган крушил деревья,
Спускался на трубу зловещий ворон,
И хор сорок нестройный стрекотал.

Но Ричарда уже не остановят никакие проклятья. Он решает раз и навсегда:

Раз не дано любовными речами
Мне занимать болтливый пышный век,
Решился стать я подлецом и проклял
Ленивые забавы мирных дней.

Ричард убивает отца и мужа леди Анны – «пленительного юношу красивого, смелого, мудрого и королевской чистой крови, которой больше в целом мире не найти». Убив счастливого соперника, он решает вступает в выгодный брак с той, что осталась жить.

Теперь на Анне Уорик я женюсь.
Что ж, что отца ее убил и мужа?
Быстрейший способ девке заплатить –
Стать мужем для нее и стать отцом.
Так поступлю не то что из любви,
А ради тайных замыслов моих,
Которых я, женясь на ней, достигну.

Анна отвергает горбатого урода, убийцу ее родных, но Ричард цинично убеждает ее:

То, ваша красота – причина смерти:
Она во сне тревожила меня,
Звала убить весь мир, чтоб час один
Прожить, прижавшись к вашей нежной груди.
Кто обольщал когда-нибудь так женщин?
Кто женщину так обольстить сумел?
То я, убивший мужа и отца,
Я ею овладел в час горшей злобы,
Когда здесь, задыхаясь от проклятий,
Она рыдала над истцом кровавым!
Против меня был бог, и суд, и совесть,
И не было друзей, чтобы помочь.
Один лишь дьявол.

От такого правителя люди бегут, словно из живодерни, немногие – призывают на битву с ним:

Вы против божьего врага деретесь –
Бог сохранит вас, как своих солдат;
Коль вы потрудитесь тирана свергнуть,
Заснете сладко вы, убив тирана;
Сражаетесь с врагом земли своей,
Земля родная вам воздаст сторицей.

Ричард, погрязший в бесчисленных смертях, нанесенных его рукой, чувствует скорое поражение, в бессильной агонии шепчет он бессвязные слова:

О совесть робкая, как мучишь ты!
Огни синеют. Мертв полночный час.
В поту холодном трепетное тело.
Боюсь себя? Ведь никого здесь нет.
Я-я, и Ричард, Ричардом любим.
Убийцы здесь? Нет! Да! Убийца я!
Бежать? Не от себя? И от чего?
От мести. Сам себе я буду мстить?
Увы, люблю себя. За что? За благо
Что самому себе принес? Увы!
Скорее сам себя я ненавижу
За зло, что самому себе нанес!
Подлец я! Нет, я лгу, я не подлец!
Шут, похвали себя. Шут, не хвались.
У совести моей сто языков,
Все разные рассказывают сказки,
Но каждый подлецом меня зовет.
Я клятвы нарушал – как много раз!
Я счет убийствам страшным потерял.
Грехи мои – чернее нет грехов –
В суде толпятся и кричат: «Виновен!»
Отчаянье! Никто меня не любит.
Никто, когда умру, не пожалеет.
Как им жалеть, когда в самом себе
К себе я жалости не нахожу?
Казалось мне, все души мной убитых
Сошлись в шатер, и каждый звал наутро
Возмездие на голову мою.

Ричард побежден и теперь у него лишь одно желание: «Венец мой за коня!»

Пьеса «Тит Андроник» – апофеоз мерзостей, творящихся под крышами дворцов времен покорения Римом варварских земель. Она вся круто замешана на мщении. В ней рассказывается о том, как римляне пленили сына царицы готов Тамары. Царица молит:

— О стойте, братья-римляне! Ты, Тит –
Великодушный повелитель, сжалься
Над матерью, страдающей за сына;
О, если дорог сын тебе родной,
Подумай! Ведь мне так же дорог мой!
Иль мало вам того, что нас пригнали
Украсить въезд твой в триумфальный Рим,
Твоих рабов и Рима подъяремных?
Андроник, не пятнай гробницы кровью.
Ты хочешь уподобиться богам?
Так будь же в милосердье им подобен;
Ведь милосердье – признак благородства.
Оставь мне сына, благородный Тит.

Тит непреклонен:

— Прости мне, королева, и смирись.
Твой сын намечен и умрет,
Чтоб успокоить тени отошедших.
Забрать его и развести огонь!
Мечами будем тело на костре
Рубить, пока не обратится в пепел.

Царица Тамара в ненависти и в отчаянии. Подстрекаемая кознями мавра, она мстит Титу, ее сыновья насилуют дочь Тита и отрезают ей обе руки и язык, чтобы она не смогла выдать их имена. Омерзительный мавр ликует над содеянным:

Жалею лишь о том, что сделал мало.
Кляну я каждый день, — хоть дней таких
Немало в жизни у меня бывало, —
Когда бы я злодейство не свершил:
Не умертвил, убийства не замыслил,
Не подготовил, не свершил насилья,
Не обвинил и не дал ложных клятв,
Не перессорил насмерть двух друзей,
Скотину бедняка не покалечил,
Гумна иль стога ночью не поджег,
Хозяев принудив гасить слезами.
Частенько, вырыв из могилы трупы,
Перед дверьми друзей я оставлял их,
Когда печаль была почти забыта:
На коже их, как на коре древесной,
Я по-латыни вырезал ножом:
«Да не умрет печаль, хоть я и умер».
И тысячу я ужасов свершил
Так, невзначай, как убивают муху;
Но лишь одно мне сердце сокрушает:
Что в тысячу раз больше не свершу.
Коль черти есть, хотел бы я быть чертом,
Чтоб жить и в вечном пламени гореть
И, ваше общество имея в пекле,
Вас ядовитым языком язвить!
Кто чист и глуп, утешен добрым делом,
Я ж буду черен и душой и телом.

Затем мавр убеждает Тита отрубить себе руку в залог жизни плененных сыновей, Тит идет на это, но вскоре получает свою руку обратно и в придачу отсеченные головы детей под хохот омерзительного мавра.

Тит скорбит, льет потоком «слезы, что утоляют жажду той знмли».

Ах, это зрелище так тяжко ранит,
А все проклятой жизни нет конца!
Пусть жизни смерть свое уступит имя,
Раз в жизни благо лишь одно – дышать!
Когда бы в этих бедах разум был,
Я заключил бы скорбь свою в границы.
Заплачет небо, — залита земля;
Вихрь забушует, — обезумев, море
Грозится небу вздувшимся челом.
А ты разумности в смятенье ищешь?
Я – море; слышишь, как оно вздыхает?
Оно, как небо плачет; я – земля;
Меня, как море, вздох ее волнует;
Меня, как землю, слез ее поток
Потопом заливает, наводняя;
Я не могу вместить его скорбей.
Как пьяница, я должен их извергнуть.
Оставь меня: кто много потерял,
Тот горькой речью облегчает сердце.

Но тут выступает на сцену страшное чудовище – Месть и говорит Титу:

Я – Месть и послана подземным царством,
Чтоб коршун дум, терзающий тебя,
Насытился возмездьем над врагами.

Тит готов мстить. Он признается:

Нет больше слез, чтоб плакать, у меня.
К тому же горе – враг и завладеть
Глазами, влагой полными, желало б,
Чтоб ослепить их данью слез моих.
Но как найду тогда берлогу мести?

Обращаясь к античной истории, Шекспир вопрошает: «Не возлюби трагического боги», — быть может и не было бы трагедий на земле?

«Подумать только, в трагедии „Тит Андроник“» четырнадцать убийств, тридцать четыре трупа, три отрубленные руки, один отрезанный язык – таков инвентарь ее ужасов. Мог ли написать ее Шекспир, тот, кого современники называли «благородным», «медоточивым», «сладостным»? Тот, кто написал столь изящные комедии и такие глубокие философские трагедии? Многие критики отказываются верить этому. Содержание «Тита Андроника» столь грубо, низменно, жестоко, говорят они, что невозможно признать это произведение плодом гения Шекспира, хотя бы и молодого. Некоторая незрелость не может оправдать столь чудовищное нагромождение ужасов. Только дурной вкус и примитивная фантазия в состоянии породить трагедию такого рода, создать которую мог кто угодно, но не Шекспир.

Весь арсенал средств критики был привлечен для того, чтобы «обелить» Шекспира и смыть пятно, марающее чистую одежду гения. Но пути писательские неисповедимы. Творческие биографии величайших художников сложны, противоречивы и складываются из фактов, кажущихся несовместимыми. «Тита Андроника» написал Шекспир. И от этого он становится для нас более достоверно живым человеком и писателем. Этот факт его творческой биографии делает очевидным то, что в начале своей драматургической деятельности он пробовал разные пути, искал и ошибался, прежде чем обрел те качества, которые сделали его тем великим художником, который покорил мир.

Шекспир не был художником-творцом, сидевшим в башне из слоновой кости, где он творил шедевры для будущих поколений. Он следовал тому закону, что театр должен давать публике то, чего она хочет. Жанр «кровавой трагедии» не только стремился угодить «низменным вкусам толпы». Он имел исторические истоки как в самой жизни, так и в культуре эпохи. Старинные летописи и современные хроники в изобилии давали материал для пьес такого рода. Кровавая месть, физическое истребление соперников, тайные и явные убийства, совершенные самыми изощренными способами, были не плодом воображения писателей, а повседневной жизненной практикой. В особенности в среде высшего сословия насилие оказывалось постоянным средством разрешения жизненных конфликтов. Кровавая драма на сцене лишь отражала реальные факты». (А. Аникст)

А создавали ее «поэты – буйные, необузданные гуляки. Они атаковали театр, завоевывали арену, которая о сих пор служила только для кровавых игр, — горячий пар крови дымится в их произведениях. Без удержу свирепствовали их львиные страсти и неумеренности; они старались превзойти друг друга в жестокости. Все дозволено перу – кровосмешение, убийство, всякое преступление и всякое злодеяние; неимоверно беспорядочное сплетение всего человеческого справляет бурную оргию; подобно голодным зверям, выпущенным из клетки, выбрасываются грозные, опьяненные страсти. Одна страсть возбуждает другую, каждый дает, каждый крадет, каждый состязается с другим, чтобы превзойти; быть первым» (С. Цвейг)

Вильям Шекспир стал Высшим. “Он вовлекает в магический круг своего гения предания, необходимые ему для своих замыслов, и знакомые вещи превращаются в яркие созвездия, которые светят миру на протяжении веков». (Ч. Диккенс)

Вот «Гамлет».

Действие пьесы разворачивается в среде высшего королевского сословия, в стенах Датского дворца. Здесь все та же масса трупов, но принц Гамлет значительно отличается от предыдущих героев-королей и принцев, которые всегда действовали грубо и напористо. Гамлет другой.

Для написания этой пьесы Шекспир воспользовался новеллой Франсуа де Бельфоре о принце Гамлете. В новелле дядя Гамлета во время застолья убивает его отца, затем насильственно оскверняет ложе матери, которая впоследствии становится женой убийцы своего мужа. «Вместо того, чтобы придать братоубийцу и насильника суду, придворные одобряли эти поступки и льстили ему в его новой счастливой доле. Лжесвидетелей объявили цветом дворянства, клеветников окружили почестями; тех же, кто вспоминал доблесть покойного короля, хотел привлечь разбойника к ответу, никто не желал слушать. Чтобы обмануть злодея, принц прикинулся безумным и так хитро и ловко играл свою роль, что словно бы был действительно помешанным. Он постоянно копался в мусоре и кухонных отбросах, вымазывал себе лицо уличной грязью, шатался по городу, точно юродивый, выкрикивал бессмысленные и безумные слова.

Однажды он почувствовал, что за занавесом спрятался придворный и, не долго думая, сунул туда свой меч по самую рукоять; затем вытащил на свет полумертвого человека, добил его, рассек на куски, отдал сварить и вареное мясо сбросил в широкий сток для нечистот, на съедение свиньям.

Потом он с умом и выдержкой сказал матери: «Как назвать предательство матери – о, презреннейшая из всех женщин, покорившихся грязной воле прелюбодея, — которая своей фальшивой кротостью покрывает самое злое дело и самое гнусное преступление, какое только дано замыслить и свершить человеку. Могу ли я доверять вам, если вы, точно похотливая блудница, презрев приличия, гонитесь с раскрытыми объятиями за негодяем и самозванцем, умертвившим моего отца? Ради него вы позорно забыли отца вашего несчастного сына, который всеми заброшен и погибнет, если бог не вызволит его из рабства, недостойного его звания и благородной крови, текущей в жилах, и славного имени дедов и прадедов. О королева Герутта! Только сука готова совокупиться с кем попало и вступить в брак со многими зараз».

Гамлет поджигает дворец с четырех сторон и убивает своего дядю.

Таково краткое содержание новеллы.

В пьесе «Гамлет, принц датский» действие начинается в сумрачном замке Эльсинор. Стражники охраняют его стены. В эту ночь им как-то неуютно, жутковато. Фантазия иль мрачное веденье представилось, померещился ли некий призрак. И вот идет опять.

Совсем такой, как был король покойный.
Такой же самый был на нем доспех
Когда с кичливым бился он Норвежцем;
Вот так он хмурился, когда на льду
В свирепой схватке разгромил поляков.

«Не к добру появление призрака короля», — решают стражники. Горацио, друг принца Гамлета, припоминает подобные дела давно минувших дней:

— В высоком Риме, городе побед,
В дни перед тем, как пал могучий Юлий,
Покинув гробы, в саванах, вдоль улиц
Визжали и гнусили мертвецы;
Кровавый дождь, косматые светила,
Смущенья в солнце; влажная звезда,
В чьей области Нептунова держава,
Болела тьмой, почти как в судный день;
Такие же предвестья злых событий,
Спешащие гонцами пред судьбой
И возвещающие о грядущем,
Явили вместе небо и земля
И нашим соплеменникам и странам.

Тут снова призрак появился, но сгинул при первом петушином крике.

Гораций предложил:

— То, что мы ночью видели, не скроем
От молодого Гамлета; клянусь,
Что дух, немой для нас, ему ответит.

В это время в парадных покоях замка король Клавдий сообщает своей свите, королеве Гертруде и принцу Гамлету:

— Смерть нашего возлюбленного брата
Еще свежа, и подобает нам
Несть боль в сердцах и всей державе нашей
Нахмуриться одним челом печали,
Однако разум поборол природу,
И, с мудрой скорбью помня об умершем,
Мы помышляем также о себе.
Поэтому сестру и королеву,
Наследницу воинственной страны,
Мы, как бы с омраченным торжеством —
Одним смеясь, другим кручинясь оком,
Грустя на свадьбе, веселясь над гробом,
Уравновесив радость и унынье, —
В супруги взяли, в этом опираясь
На вашу мудрость, бывшую нам вольной
Пособницей. За все — благодарим.

Гамлет, слушая нового короля, стоит сумрачный, точно туча. Королева-мать пытается отвлечь его от гнетущих мыслей:

— Мой милый Гамлет, сбрось свой черный цвет,
Взгляни как друг на датского владыку.
Нельзя же день за днем, потупя взор,
Почившего отца искать во прахе.
То участь всех: все жившее умрет
И сквозь природу в вечность перейдет.

Гамлет вторит матери своей:

— Да, участь всех.


— Так что ж в его судьбе
Столь необычным кажется тебе?


— Мне кажется? Нет, есть. Я не хочу
Того, что кажется. Ни плащ мой темный,
Ни эти мрачные одежды, мать,
Ни бурный стон стесненного дыханья,
Нет, ни очей поток многообильный,
Ни горем удрученные черты
И все обличья, виды, знаки скорби
Не выразят меня; в них только то,
Что кажется и может быть игрою;
То, что во мне, правдивей, чем игра;
А это все — наряд и мишура.

Тут подходит Клавдий и вмешивается в разговор матери и сына:

— Весьма отрадно и похвально, Гамлет,
Что ты отцу печальный платишь долг;
Но и отец твой потерял отца;
Тот — своего; и переживший призван
Сыновней верностью на некий срок
К надгробной скорби; но являть упорство
В строптивом горе будет нечестивым
Упрямством, так не сетует мужчина;
То признак воли, непокорной небу,
Души нестойкой, буйного ума,
Худого и немудрого рассудка.
Ведь если что-нибудь неотвратимо
И потому случается со всеми,
То можно ль этим в хмуром возмущеньи
Тревожить сердце? Это грех пред небом,
Грех пред усопшим, грех пред естеством,
Противным разуму, чье наставленье
Есть смерть отцов, чей вековечный клич
От первого покойника доныне:
«Так должно быть». Тебя мы просим, брось
Бесплодную печаль, о нас помысли
Как об отце; пусть не забудет мир,
Что ты всех ближе к нашему престолу
И я с не меньшей щедростью любви,
Чем сына самый нежный из отцов,
Тебя дарю.

Гамлет делает вид что смирился, но смирение это напускное. Он размышляет:

О, если б этот плотный сгусток мяса
Растаял, сгинул, изошел росой!
Иль если бы предвечный не уставил
Запрет самоубийству! Боже! Боже!
Каким докучным, тусклым и ненужным
Мне кажется все, что ни есть на свете!
О, мерзость! Это буйный сад, плодящий
Одно лишь семя; дикое и злое
В нем властвует. До этого дойти!
Два месяца, как умер! Меньше даже.
Такой достойнейший король! Сравнить их
Феб и сатир. Он мать мою так нежил,
Что ветрам неба не дал бы коснуться
Ее лица. О небо и земля!
Мне ль вспоминать? Она к нему тянулась,
Как если б голод только возрастал
От насыщения. А через месяц —
Не думать бы об этом! Бренность, ты
Зовешься: женщина! — и башмаков
Не износив, в которых шла за гробом,
Как Ниобея, вся в слезах, она —
О боже, зверь, лишенный разуменья,
Скучал бы дольше! — замужем за дядей,
Который на отца похож не боле,
Чем я на Геркулеса. Через месяц!
Еще и соль ее бесчестных слез
На покрасневших веках не исчезла,
Как вышла замуж. Гнусная поспешность —
Так броситься на одр кровосмешенья!
Нет и не может в этом быть добра. —
Но смолкни, сердце, скован мой язык!

И тут уединение Гамлета нарушает приехавший в замок его друг Гораций.

— Я плыл на похороны короля, — говорит он.

Гамлет с грустной усмешкой отвечает:

— Скорей уже — на свадьбу королевы.

— Да, принц, она последовала быстро.

— Расчет, расчет, приятель! От поминок
Холодное пошло на брачный стол.
О, лучше бы мне встретился в раю
Мой злейший враг, чем этот день, Горацио!
Отец!.. Мне кажется, его я вижу.

— Где, принц?

— В очах моей души, Горацио.

— Мой принц, он мне явился нынче ночью.

— Явился? Кто?

— Король, отец ваш.

— Мой отец, король?

И тут Гораций рассказал Гамлету во всех подробностях о явлении призрака короля. Принц в недоумении и в смятении, он жаждет увидеть тень отца своего собственными глазами. Гамлет выходит к стене замка и с надеждой произносит:

— А если вновь он примет вид отца,
Я с ним заговорю, хоть ад разверзнись,
Веля, чтоб я умолк.
Терпи, душа; изобличится зло,
Хотя б от глаз в подземный мрак ушло.
Да охранят нас ангелы господни! —
Блаженный ты или проклятый дух,
Овеян небом иль геенной дышишь,
Злых или добрых умыслов исполнен, —
Твой образ так загадочен, что я
К тебе взываю: Гамлет, повелитель,
Отец, державный Датчанин, ответь мне!
Не дай сгореть в неведенье, скажи,
Зачем твои схороненные кости
Раздрали саван свой; зачем гробница,
В которой был ты мирно упокоен,
Разъяв свой тяжкий мраморный оскал,
Тебя извергла вновь? Что это значит,
Что ты, бездушный труп, во всем железе
Вступаешь вновь в мерцание луны,
Ночь исказив; и нам, шутам природы,
Так жутко потрясаешь естество
Мечтой, для наших душ недостижимой?
Скажи: зачем? К чему? И что нам делать?

Но призрак молчит. Лишь его плащ трепещет на ветру. И вдруг тень отца начинает манить сына: отойдем в сторону – скажу наедине. Горацио пытается удержать принца, но принц кричит призраку:

— Я иду. Чего бояться?
Мне жизнь моя дешевле, чем булавка,
А что он сделает моей душе,
Когда она бессмертна, как и он?
Меня он снова манит; я иду.

И все же друг Горацио пытается удержать Гамлета:

— Что если вас он завлечет к волне
Иль на вершину грозного утеса,
Нависшего над морем, чтобы там
Принять какой-нибудь ужасный облик,
Который в вас низложит власть рассудка
И ввергнет вас в безумие? Останьтесь:
Там поневоле сами возникают
Отчаянные помыслы в мозгу
У тех, кто с этой кручи смотрит в море
И слышит, как оно ревет внизу.

Гамлет вырывается из объятий Горацио.

— Он манит вновь. — Иди; я за тобой.

— Нет, принц, вы не пойдете.

— Руки прочь!

— Нельзя, одумайтесь.

— Мой рок взывает,
И это тело в каждой малой жилке
Полно отваги, как Немейский лев.
Он все зовет? — Пустите. Я клянусь,
Сам станет тенью, кто меня удержит;
Прочь, говорю! — Иди, я за тобой.

Призрак все манит и манит Гамлета, и Гамлет следует за ним. Тут тень отца разверзла свои уста и прогремел голос:

— Уж близок час мой,
Когда в мучительный и серный пламень
Вернуться должен я.

— О бедный призрак, — простонал Гамлет.

— Нет, не жалей меня, но всей душой
Внимай мне.


— Говори, я буду слушать.


— И должен отомстить, когда услышишь.
Я дух, я твой отец,
Приговоренный по ночам скитаться,
А днем томиться посреди огня,
Пока грехи моей земной природы
Не выжгутся дотла. Когда б не тайна
Моей темницы, я бы мог поведать
Такую повесть, что малейший звук
Тебе бы душу взрыл, кровь обдал стужей,
Глаза, как звезды, вырвал из орбит,
Разъял твои заплетшиеся кудри
И каждый волос водрузил стоймя,
Как иглы на взъяренном дикобразе;
Но вечное должно быть недоступно
Плотским ушам. О, слушай, слушай, слушай!
Коль ты отца когда-нибудь любил…
Отомсти за гнусное его убийство.


— Убийство?


— Убийство гнусно по себе; но это
Гнуснее всех и всех бесчеловечней.


— Скажи скорей, чтоб я на крыльях быстрых,
Как помысел, как страстные мечтанья,
Помчался к мести.


— Вижу, ты готов;
Но даже будь ты вял, как тучный плевел,
Растущий мирно у летейских вод,
Ты бы теперь воспрянул. Слушай, Гамлет;
Идет молва, что я, уснув в саду,
Ужален был змеей; так ухо Дании
Поддельной басней о моей кончине
Обмануто; но знай, мой сын достойный:
Змей, поразивший твоего отца,
Надел его венец.


— О вещая моя душа! Мой дядя?


— Да, этот блудный зверь, кровосмеситель,
Волшбой ума, коварства черным даром —
О гнусный ум и гнусный дар, что властны
Так обольщать! — склонил к постыдным ласкам
Мою, казалось, чистую жену;
О Гамлет, это ль не было паденьем!
Меня, чья благородная любовь
Шла неизменно об руку с обетом,
Мной данным при венчанье, променять
На жалкое творенье, чьи дары
Убоги пред моими!
Но как вовек не дрогнет добродетель,
Хотя бы грех ей льстил в обличьях рая,
Так похоть, будь с ней ангел лучезарный,
Пресытится и на небесном ложе,
Тоскуя по отбросам.
Но тише! Я почуял воздух утра;
Дай кратким быть. Когда я спал в саду,
Как то обычно делал пополудни,
Мой мирный час твой дядя подстерег
С проклятым соком белены в сосудце
И тихо мне в преддверия ушей
Влил прокажающий настой чье свойство
Так глубоко враждебно нашей крови,
Что, быстрый, словно ртуть, он проникает
В природные врата и ходы тела
И свертывает круто и внезапно,
Как если кислым капнуть в молоко,
Живую кровь; так было и с моею;
И мерзостные струпья облепили,
Как Лазарю, мгновенною коростой
Все тело мне.
Так я во сне от братственной руки
Утратил жизнь, венец и королеву;
Я скошен был в цвету моих грехов,
Врасплох, непричащен и непомазан;
Не сведши счетов, призван был к ответу
Под бременем моих несовершенств.
О ужас! Ужас! О великий ужас!
Не потерпи, коль есть в тебе природа:
Не дай постели датских королей
Стать ложем блуда и кровосмешенья.
Но, как бы это дело ни повел ты,
Не запятнай себя, не умышляй
На мать свою; с нее довольно неба
И терний, что в груди у ней живут,
Язвя и жаля. Но теперь прощай!
Уже светляк предвозвещает утро
И гасит свой ненужный огонек;
Прощай, прощай! И помни обо мне.

Колышащийся плащ тени отца Гамлета уходит в предрассветную дымку. Принц остается один.

— О рать небес! Земля! И что еще
Прибавить? Ад? — Тьфу, нет! — Стой, сердце, стой.
И не дряхлейте, мышцы, но меня
Несите твердо. — Помнить о тебе?
Да, бедный дух, пока гнездится память
В несчастном этом шаре. О тебе?
Ах, я с таблицы памяти моей
Все суетные записи сотру,
Все книжные слова, все отпечатки,
Что молодость и опыт сберегли;
И в книге мозга моего пребудет
Лишь твой завет, не смешанный ни с чем,
Что низменнее; да, клянуся небом!
О пагубная женщина! — Подлец,
Улыбчивый подлец, подлец проклятый! —
Мои таблички, — надо записать,
Что можно жить с улыбкой и с улыбкой
Быть подлецом; по крайней мере — в Дании.

У края крепостной стены принц дает клятву отомстить за поруганную честь своего отца. Возвратившись к спутникам, он и от них требует клятвы о том, чтобы ни один не единого слова не произнес об увиденном. Призрак из неведомых подземных глубин требует того же. Тут Гамлет начинает играть роль человека, разум которого пошатнулся от перенесенного ужаса. Он что-то тихо бормочет:

— Век расшатался — и скверней всего,
Что я рожден восстановить его!

В покоях Офелии Лоэрт, сын вельможи Полония и брат девушки, предупреждает ее, чтобы она не доверяла ухаживаниям Гамлета:

— Сейчас тебя он, может быть, и любит;
Ни скверна, ни лукавство не пятнают
Его благих желаний; но страшись:
Великие в желаниях не властны;
Он в подданстве у своего рожденья;
Он сам себе не режет свой кусок,
Как прочие; от выбора его
Зависят жизнь и здравье всей державы,
И в нем он связан изволеньем тела,
Которому он голова. И если
Тебе он говорит слова любви,
То будь умна и верь им лишь настолько,
Насколько он в своем высоком сане
Их может оправдать; а это будет,
Как общий голос Дании решит.
И взвесь, как умалится честь твоя,
Коль ты поверишь песням обольщенья,
Иль потеряешь сердце, иль откроешь
Свой чистый клад беспутным настояньям.
Страшись, Офелия, страшись, сестра,
И хоронись в тылу своих желаний,
Вдали от стрел и пагубы страстей.
Любая девушка щедра не в меру,
Давая на себя взглянуть луне;
Для клеветы ничто и добродетель;
Червь часто точит первенцев весны,
Пока еще их не раскрылись почки,
И в утро юности, в росистой мгле,
Тлетворные опасны дуновенья.
Будь осторожна; робость — лучший друг;
Враг есть и там, где никого вокруг.

Офелия с покорностью отвечает брату:

— Я стражем сердца моего поставлю
Урок твой добрый. Я твои слова
Замкнула в сердце.

И тут в зал входит их отец Полоний и журит Лоэрта:

— Ты здесь еще? Стыдись, пора, пора!
У паруса сидит на шее ветер,
И ждет тебя. Ну, будь благословен
И в память запиши мои заветы:
Держи подальше мысль от языка,
А необдуманную мысль — от действий.
Будь прост с другими, но отнюдь не пошл.
Своих друзей, их выбор испытав,
Прикуй к душе стальными обручами,
Но не мозоль ладони кумовством
С любым бесперым панибратом. В ссору
Вступать остерегайся; но, вступив,
Так действуй, чтоб остерегался недруг.
Всем жалуй ухо, голос — лишь немногим;
Сбирай все мненья, но свое храни.
Шей платье по возможности дороже,
Но без затей — богато, но не броско:
По виду часто судят человека;
А у французов высшее сословье
Весьма изысканно и чинно в этом.
В долг не бери и взаймы не давай;
Легко и ссуду потерять и друга,
А займы тупят лезвие хозяйства.
Но главное: будь верен сам себе;
Тогда, как вслед за днем бывает ночь,
Ты не изменишь и другим. Прощай;
Благословеньем это все скрепится.

Получив наставления и благословение отца, Лоэрт, поцеловав на прощание дорогую сердцу сестру, отправляется в путь. А Полоний заводит с Офелией речь о Гамлете:

— Мне сообщили, будто очень часто
Он стал с тобой делить досуг и ты
Ему весьма свободно даришь доступ;
Коль это так, — а так мне говорили,
Желая остеречь, — то я скажу,
Что о себе ты судишь неразумней,
Чем дочь мою обязывает честь.
Что это там у вас? Скажи мне правду.


— Он мне принес немало уверений
В своих сердечных чувствах,
И речь свою скрепил он, господин мой,
Едва ль не всеми клятвами небес, — ответила Офелия.

Полоний усмехнулся:

— Силки для куликов! Я знаю сам,
Когда пылает кровь, как щедр бывает
Язык на клятвы; эти вспышки, дочь,
Которые сияют, но не греют
И тухнут при своем возникновенье,
Не принимай за пламя. Впредь скупее
Будь на девичье общество свое;
Цени свою беседу подороже,
Чем встреча по приказу. Что до принца,
То верь тому, что молод он и может
Гулять на привязи длиннее той,
Которая дана тебе; но клятвам
Его не верь, затем что это сводни
Другого цвета, чем на них наряд,
Ходатаи греховных домогательств,
Звучащие как чистые обеты,
Чтоб лучше обмануть. Раз навсегда:
Я не желаю, чтобы ты отныне
Губила свой досуг на разговоры
И речи с принцем Гамлетом. Смотри,
Я это приказал. Теперь ступай.

— Я буду вам послушна, господин мой, — покорилась Офелия, еле сдерживая слезы.

Успокоившись, она решила немного прогуляться, но в сумрачном переходе неожиданно встретила принца, вид которого потряс ее, и девушка бросилась в покои отца со словами испуга:

— Когда я шла сюда, навстречу
Принц Гамлет — в незастегнутом камзоле,
Без шляпы, в неподвязанных чулках,
Испачканных, спадающих до пяток,
Стуча коленями, бледней сорочки
И с видом до того плачевным, словно
Он был из ада выпущен на волю
Вещать об ужасах — вошел ко мне.

Полоний спросил:

— Безумен от любви к тебе?

— Не знаю,

Но я боюсь, что так.

— И что сказал он?

— Он взял меня за кисть и крепко сжал;
Потом, отпрянув на длину руки,
Другую руку так подняв к бровям,
Стал пристально смотреть в лицо мне, словно
Его рисуя. Долго так стоял он;
И, наконец, слегка тряхнув мне руку
И трижды головой кивнув вот так,
Он издал вздох столь скорбный и глубокий,
Как если бы вся грудь его разбилась
И гасла жизнь; он отпустил меня;
И, глядя на меня через плечо,
Казалось, путь свой находил без глаз,
Затем что вышел в дверь без их подмоги,
Стремя их свет все время на меня.


— Идем со мной; отыщем короля.
Здесь точно исступление любви,
Которая себя ж убийством губит
И клонит волю к пагубным поступкам,
Как и любая страсть под небесами,
Бушующая в естестве. Он помешался.
Жаль, что за ним я не следил усердней.
Я думал, он играет, он тебя
Замыслил погубить; все недоверье!
Ей-богу, наши годы так же склонны
Чресчур далеко заходить в расчетах,
Как молодости свойственно грешить
Поспешностью. Идем же к королю;
Он должен знать; опасней и вредней
Укрыть любовь, чем объявить о ней.

В это время король Клавдий ведет беседу с прибывшими в замок гостями Розенкранцем и Гильденстерном:

— Привет вам, Розенкранц и Гильденстерн!
Не только тем, что вас мы рады видеть,
Но и нуждою в вас был причинен
Столь спешный вызов. Вам уже известно
Преображенье Гамлета: в нем точно
И внутренний и внешний человек
Не сходен с прежним. Что еще могло бы,
Коли не смерть отца, его отторгнуть
От разуменья самого себя,
Не ведаю. Я вас прошу обоих,
Затем что с юных лет вы с ним росли
И близки с ним по юности и нраву,
Остаться при дворе у нас в гостях
На некоторый срок; своим общеньем
Вовлечь его в забавы и разведать,
Насколько вам позволит случай, нет ли
Чего сокрытого, чем он подавлен
И что, узнав, мы властны исцелить.

Друзья согласны присмотреться к не в меру изменившемуся Гамлету, попытаться найти источник его умоисступления. Они уверяют Клавдия:

— Мы здесь готовы в самой полной мере
Сложить наш вольный долг у ваших ног.

Вошедший в зал Полоний берется утверждать, что знает истинную причину помешательства принца, несмотря на мнение королевы: Гамлет, мол, удручен смертью короля-отца и поспешным браком королевы-матери. Тут Полоний начинает вить свою словесную вязь:

— Светлейшие монархи, излагать,
Что есть величество и что есть долг,
Зачем день — день, ночь — ночь и время — время,
То было б расточать ночь, день и время.
И так как краткость есть душа ума,
А многословье — бренные прикрасы,
Я буду краток. Принц, ваш сын, безумен:
Безумен, ибо в чем и есть безумье,
Как именно не в том, чтоб быть безумным?
Но это пусть.

— Поменьше бы искусства, — попыталась перебить его королева, но тщетно.

Полоний продолжил:

— О, тут искусства нет. Что он безумен,
То правда; правда то, что это жаль,
И жаль, что это правда; вышло глупо;
Но все равно, я буду безыскусен.
Итак, ваш сын безумен; нам осталось
Найти причину этого эффекта,
Или, верней, дефекта, потому что
Дефектный сей эффект небеспричинен.
Вот что осталось, и таков остаток.
Извольте видеть. У меня есть дочь —
Есть, потому что эта дочь моя, —
Которая, послушливая долгу,
Дала мне вот что: взвесьте и судите.

Полоний разворачивает письмо и читает: «Небесной, идолу моей души, приукрашенной Офелии…На ее прелестную грудь…» Да, вот главное «Верь любви моей».

Королева спросила: «Это пишет Гамлет?» Вельможа Полоний ответил: «Да». И продолжил:

— Я так моей девице заявил:
«Принц Гамлет — принц, он вне твоей звезды;
Пусть этого не будет»; и велел ей
Замкнуться от дальнейших посещений,
Не принимать послов, не брать подарков.
Дочь собрала плоды моих советов;
А он, отвергнутый, — сказать короче —
Впал в скорбь и грусть, потом в недоеданье,
Потом в бессонницу, потом в бессилье,
Потом в рассеянность и, шаг за шагом, —
В безумие, в котором ныне бредит,
Всех нас печаля.

Король спросил: «Как нам доискаться, правда ли это?» Полоний предложил тайно присмотреться к принцу и Офелии, когда они будут вместе. Король согласился. И в это время вошел Гамлет с книгой в руках. Полоний спрашивает его:

— Как поживает добрый принц мой Гамлет?

Гамлет отвечает:

— Хорошо, спаси вас бог.

— Вы узнаете меня, принц?

— Конечно; вы — торговец рыбой.

— Нет, принц.

— Тогда мне хотелось бы, чтобы вы были таким же честным человеком, быть честным при том, каков этот мир, — это значит быть человеком, выуженным из десятка тысяч.

— Это совершенно верно, принц.

— Ибо если солнце плодит червей в дохлом псе, — божество, лобзающее падаль… Есть у вас дочь?

— Есть, принц.

— Не давайте ей гулять на солнце: всякий плод — благословение; но не такой, какой может быть у вашей дочери. Друг, берегитесь.

— Что вы читаете, принц?

— Слова, слова, слова. Клевета, сударь мой; потому что этот сатирический плут говорит здесь, что у старых людей седые бороды, что лица их сморщенны, глаза источают густую камедь и сливовую смолу и что у них полнейшее отсутствие ума и крайне слабые поджилки; всему этому, сударь мой, я хоть и верю весьма могуче и властно, однако же считаю непристойностью взять это и написать; потому что и сами вы, сударь мой, были бы так же стары, как я, если бы могли, подобно раку, идти задом наперед.

— Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность. — Не хотите ли уйти из этого воздуха, принц?

— В могилу.

Полоний решил, что приспела удобная минутка поискать свою дочь и уходит за ней. А в зале появляются Розенкранц и Гильденстерн. Они восклицают:

— Наш досточтимый принц! Наш драгоценный принц!

Гамлет отвечает им:

— Милейшие друзья мои! Как поживаете? Ребята, как вы живете оба?

Розенкранц и Гильденстерн отвечают:

— Как безразличные сыны земли.

— Уж тем блаженно, что не сверхблаженно;

На колпачке Фортуны мы не шишка.

— Но и не подошвы ее башмаков?

— Ни то, ни другое, принц.

— Так вы живете около ее пояса или в средоточии ее милостей?

— Право же, мы занимаем у нее скромное место.

— В укромных частях Фортуны? О, конечно; это особа непотребная. Какие новости?

— Да никаких, принц, кроме разве того, что мир стал честен.

— Так, значит, близок судный день; но только ваша новость неверна. Позвольте вас расспросить обстоятельнее: чем это, дорогие мои друзья, вы провинились перед Фортуной, что она шлет вас сюда, в тюрьму?

— В тюрьму, принц?

— Дания — тюрьма. И превосходная: со множеством затворов, темниц и подземелий, причем Дания — одна из худших.

— Мы этого не думаем, принц.

— Ну, так для вас это не так; ибо нет ничего ни хорошего, ни плохого; это размышление делает все таковым; для меня она — тюрьма.

— Ну, так это ваше честолюбие делает ее тюрьмою: она слишком тесна для вашего духа.

— О боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны.

— А эти сны и суть честолюбие; ибо самая сущность честолюбца всего лишь тень сна.

— И самый сон всего лишь тень.

— Верно, и я считаю честолюбие по-своему таким воздушным и легким, что оно не более нежели тень тени.

Тогда наши нищие суть тела, а наши монархи и напыщенные герои суть тени нищих. Последнее время — а почему, я и сам не знаю — я утратил всю свою веселость, забросил все привычные занятия; и, действительно, на душе у меня так тяжело, что эта прекрасная храмина, земля, кажется мне пустынным мысом; этот несравненнейший полог, воздух, видите ли, эта великолепно раскинутая твердь, эта величественная кровля, выложенная золотым огнем, — все это кажется мне не чем иным, как мутным и чумным скоплением паров.

Что за мастерское создание — человек! Как благороден разумом! Как беспределен в своих способностях, обличьях и движениях! Как точен и чудесен в действии! Как он похож на ангела глубоким постижением! Как он похож на некоего бога! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что для меня эта квинтэссенция праха? Из людей меня не радует ни один; нет, также и ни одна, хотя вашей улыбкой вы как будто хотите сказать другое. Но не пойти ли нам ко двору? Потому что, честное слово, я не в силах рассуждать.

Полоний в это время уговаривается с королем организовать встречу Офелии и Гамлета и тайно понаблюдать ее, дабы разобраться в происходящем. Офелия выполняет волю отца и заговаривает с Гамлетом:

— Мой принц,
Как поживали вы все эти дни?


— Благодарю вас; чудно, чудно, чудно.


— Принц, у меня от вас подарки есть;
Я вам давно их возвратить хотела;
Примите их, я вас прошу.


— Я? Нет;
Я не дарил вам ничего.


— Нет, принц мой, вы дарили; и слова,
Дышавшие так сладко, что вдвойне
Был ценен дар, — их аромат исчез.
Возьмите же; подарок нам немил,
Когда разлюбит тот, кто подарил.

— Однако, вы добродетельны и красивы, но ваша добродетель не должна допускать собеседований с вашей красотой.

— Разве у красоты, мой принц, может быть лучшее общество, чем добродетель?

— Да, это правда; потому что власть красоты скорее преобразит добродетель из того, что она есть, в сводню, нежели сила добродетели превратит красоту в свое подобие; некогда это было парадоксом, но наш век это доказывает. Я вас любил когда-то.

— Да, мой принц, и я была вправе этому верить.

— Напрасно вы мне верили; потому что, сколько ни прививать добродетель к нашему старому стволу, он все-таки в нас будет сказываться; я не любил вас. Уйди в монастырь, Офелия; к чему тебе плодить грешников? Сам я скорее честен; и все же я мог бы обвинить себя в таких вещах, что лучше бы моя мать не родила меня на свет; я очень горд, мстителен, честолюбив; к моим услугам столько прегрешений, что мне не хватает мыслей, чтобы о них подумать, воображения, чтобы придать им облик, и времени, чтобы их совершить. К чему таким молодцам, как я, пресмыкаться между небом и землей? Все мы — отпетые плуты, никому из нас не верь. Ступай в монастырь.

Если ты выйдешь замуж, то вот какое проклятие я тебе дам в приданое: будь ты целомудренна, как лед, чиста, как снег, ты не избегнешь клеветы. Уходи в монастырь; прощай. Или, если уж ты непременно хочешь замуж, выходи замуж за дурака; потому что умные люди хорошо знают, каких чудовищ вы из них делаете. Я говорю, у нас не будет больше браков. В монастырь, Офелия, — и поскорее. Где ваш отец?

— Дома, принц.

— Пусть за ним запирают двери, чтобы он разыгрывал дурака только у себя. Прощайте.

— О, помоги ему, всеблагое небо! О силы небесные, исцелите его!

Слезы капают из глаз Офелии. Вслед за слезами она роняет горестные слова:

— О, что за гордый ум сражен! Вельможи,
Бойца, ученого — взор, меч, язык;
Цвет и надежда радостной державы,
Чекан изящества, зерцало вкуса,
Пример примерных — пал, пал до конца!
А я, всех женщин жалче и злосчастней,
Вкусившая от меда лирных клятв,
Смотрю, как этот мощный ум скрежещет,
Подобно треснувшим колоколам,
Как этот облик юности цветущей
Растерзан бредом; о, как сердцу снесть:
Видав былое, видеть то, что есть!

Хитрый Клавдий, подслушавший разговор Гамлета и Офелии, решает:

— Нет, не к любви мечты его стремятся.
И речь его, хоть в ней и мало строя,
Была не бредом. У него в душе
Уныние высиживает что-то;
И я боюсь, что вылупиться может
Опасность; чтоб ее предотвратить,
Я, быстро рассудив, решаю так:
Он в Англию отправится немедля,
Сбирать недополученную дань;
Быть может, море, новые края
И перемена зрелищ истребят
То, что засело в сердце у него,
Над чем так бьется мозг, обезобразив
Его совсем. Что ты об этом скажешь?

Полоний отвечает:

— Так будет хорошо; а все ж, по мне,
Начало и причина этой скорби —
В отвергнутой любви. Мой государь,
Пусть королева-мать его попросит
Открыться ей; пусть говорит с ним прямо.
Дозвольте мне прислушаться. И если
Он будет запираться, вы его
Пошлите в Англию иль заточите,
Куда сочтете мудрым.


— Да, нет спора.
Безумье сильных требует надзора.

Но Гамлет не силен. Его раздумья тягостны, его стремления ничтожны.

Быть или не быть — таков вопрос;
Что благородней духом — покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством? Умереть, уснуть —
И только; и сказать, что сном кончаешь
Тоску и тысячу природных мук,
Наследье плоти, — как такой развязки
Не жаждать? Умереть, уснуть. — Уснуть!
И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность;
Какие сны приснятся в смертном сне,
Когда мы сбросим этот бренный шум, —
Вот что сбивает нас; вот где причина
Того, что бедствия так долговечны;
Кто снес бы плети и глумленье века,
Гнет сильного, насмешку гордеца,
Боль презренной любви, судей медливость,
Заносчивость властей и оскорбленья,
Чинимые безропотной заслуге,
Когда б он сам мог дать себе расчет
Простым кинжалом? Кто бы плелся с ношей,
Чтоб охать и потеть под нудной жизнью,
Когда бы страх чего-то после смерти —
Безвестный край, откуда нет возврата
Земным скитальцам, — волю не смущал,
Внушая нам терпеть невзгоды наши
И не спешить к другим, от нас сокрытым?
Так трусами нас делает раздумье,
И так решимости природный цвет
Хиреет под налетом мысли бледным,
И начинанья, взнесшиеся мощно,
Сворачивая в сторону свой ход,
Теряют имя действия.

И все-таки Гамлет действует. Он встречает приехавших в Эльсинор бродячих актеров и просит их разыграть перед двором нужную ему античную пьесу, в которую он вставит написанный им текст. Актеры соглашаются сделать это и так трепетно разыгрывают перед ним предполагаемую сцену, что принц остается потрясенным:

— Что я за жалкий раб!
Не стыдно ли, что этот вот актер
В воображенье, в вымышленной страсти
Так поднял дух свой до своей мечты,
Что от его работы стал весь бледен;
Увлажен взор, отчаянье в лице,
Надломлен голос, и весь облик вторит
Его мечте. И все из-за чего?
Из-за Гекубы! Что ему Гекуба,
Что он Гекубе, чтоб о ней рыдать?
Что совершил бы он, будь у него
Такой же повод и подсказ для страсти,
Как у меня? Залив слезами сцену,
Он общий слух рассек бы грозной речью,
В безумье вверг бы грешных, чистых — в ужас,
Незнающих — в смятенье и сразил бы
Бессилием и уши и глаза.
А я,
Тупой и вялодушный дурень, мямлю,
Как ротозей, своей же правде чуждый,
И ничего сказать не в силах; даже
За короля, чья жизнь и достоянье
Так гнусно сгублены. Или я трус?
Кто скажет мне: «Подлец»? Пробьет башку?
Клок вырвав бороды, швырнет в лицо?
Потянет за нос? Ложь забьет мне в глотку
До самых легких? Кто желает первый?
Ха!
Ей-богу, я бы снес; ведь у меня
И печень голубиная — нет желчи,
Чтоб огорчаться злом; не то давно
Скормил бы я всем коршунам небес
Труп негодяя; хищник и подлец!
Блудливый, вероломный, злой подлец!
О, мщенье!
Ну и осел же я! Как это славно,
Что я, сын умерщвленного отца,
Влекомый к мести небом и геенной,
Как шлюха, отвожу словами душу
И упражняюсь в ругани, как баба,
Как судомойка!
Фу, гадость! К делу, мозг! Гм, я слыхал,
Что иногда преступники в театре
Бывали под воздействием игры
Так глубоко потрясены, что тут же
Свои провозглашали злодеянья;
Убийство, хоть и немо, говорит
Чудесным языком. Велю актерам
Представить нечто, в чем бы дядя видел
Смерть Гамлета; вопьюсь в его глаза;
Проникну до живого; чуть он дрогнет,
Свой путь я знаю. Дух, представший мне,
Быть может, был и дьявол; дьявол властен
Облечься в милый образ; и возможно,
Что, так как я расслаблен и печален, —
А над такой душой он очень мощен, —
Меня он в гибель вводит. Мне нужна
Верней опора. Зрелище — петля,
Чтоб заарканить совесть короля.

Помочь себе Гамлет просит своего лучшего и единственного друга Горацио, к которому и обращается как к истинному другу со словами:

— Нет, не подумай, я не льщу;
Какая мне в тебе корысть, раз ты
Одет и сыт одним веселым нравом?
Таким не льстят. Пусть сахарный язык
Дурацкую облизывает пышность
И клонится проворное колено
Там, где втираться прибыльно. Ты слышишь?
Едва мой дух стал выбирать свободно
И различать людей, его избранье
Отметило тебя; ты человек,
Который и в страданиях не страждет
И с равной благодарностью приемлет
Гнев и дары судьбы; благословен,
Чьи кровь и разум так отрадно слиты,
Что он не дудка в пальцах у Фортуны,
На нем играющей. Будь человек
Не раб страстей, — и я его замкну
В средине сердца, в самом сердце сердца,
Как и тебя. Достаточно об этом.
Сегодня перед королем играют;
Одна из сцен напоминает то,
Что я тебе сказал про смерть отца;
Прошу тебя, когда ее начнут,
Всей силою души следи за дядей;
И если в нем при некоих словах
Сокрытая вина не содрогается,
To, значит, нам являлся адский дух
И у меня воображенье мрачно,
Как кузница Вулкана. Будь позорче;
К его лицу я прикую глаза,
А после мы сличим сужденья наши
И взвесим виденное.

Горацио отвечает Гамлету:

— Хорошо.
Когда он утаит хоть что-нибудь
И ускользнет, то я плачу за кражу.


— Они идут; мне надо быть безумным;
Садись куда-нибудь.

Представление скоро начнется. В пышный зал входят король, королева и всевозможные вельможи. Громко заиграли гобои. Начинается представление. Входят актеры — король и королева; весьма нежно королева обнимает короля, а он королеву. Она становится на колени и делает ему знаки уверения. Он склоняет голову к ней на плечо; ложится на цветущий дерн; она, видя, что он уснул, покидает его. Вдруг входит человек, снимает с короля корону, целует ее и вливает яд в уши королю со словами:

— Рука тверда, дух черен, верен яд,
Час дружествен, ничей не видит взгляд;
Тлетворный сок полночных трав, трикраты
Пронизанный проклятием Гекаты,
Твоей природы страшным волшебством
Да истребится ныне жизнь в живом.

Возвращается актриса-королева, застает короля мертвым и разыгрывает страстное действие. Отравитель, входит снова, делая вид, что скорбит вместе с нею. Мертвое тело уносят прочь. Отравитель улещивает королеву дарами; вначале она как будто недовольна и несогласна, но, наконец, принимает его любовь.

Клавдий в зрительном зале резко встает и уходит. Королева следует за ним. Гамлет с Горацио обмениваются мнениями: несомненно – Клавдий был потрясен сценой убийства. А королева-мать в величайшем сокрушении духа посылает Розенкранца и Гильденстерна к сыну. Они спрашивают принца о том, в чем причина его расстройства, но он предпочитает выхватить из рук музыкантов флейту и, вертя ее в руках сам задает им свой вопрос:

— Почему вы все стараетесь гнать меня по ветру, словно хотите загнать меня в сеть? Сыграйте-ка лучше мне на этой дудке?

— Мы не умеем.

— Я вас умоляю. Поверьте, это так же легко, как лгать; управляйте этими отверстиями при помощи пальцев, дышите в нее ртом, и она заговорит красноречивейшей музыкой. Видите — вот это лады.

— Но мы не можем извлечь из них никакой гармонии; мы не владеем этим искусством.

— Вот видите, что за негодную вещь вы из меня делаете? На мне вы готовы играть; вам кажется, что мои лады вы знаете; вы хотели бы исторгнуть сердце моей тайны; вы хотели бы испытать от самой низкой моей ноты до самой вершины моего звука; а вот в этом маленьком снаряде — много музыки, отличный голос; однако вы не можете сделать так, чтобы он заговорил. Черт возьми, или, по-вашему, на мне легче играть, чем на дудке? Назовите меня каким угодно инструментом, — вы хоть и можете меня терзать, но играть на мне не можете.

Друзья детства, угнетенные, уходят прочь, и Гамлет остается один. Он размышляет:

— Теперь как раз тот колдовской час ночи,
Когда гроба зияют и заразой
Ад дышит в мир; сейчас я жаркой крови
Испить бы мог и совершить такое,
Что день бы дрогнул. Тише! Мать звала.
О сердце, не утрать природы; пусть
Душа Нерона в эту грудь не внидет;
Я буду с ней жесток, но я не изверг;
Пусть речь грозит кинжалом, не рука;
Язык и дух да будут лицемерны;
Хоть на словах я причиню ей боль,
Дать скрепу им, о сердце, не дозволь!

Гамлет идет в покои королевы-матери, встретившись с матерью, он грубо разговаривает с ней, она пугается и начинает звать на помощь, принц выхватывает шпагу и пронзает ею того, кто пошевелился за ковром, подшучивая над матерью, что убивает крысу, испугавшую ее. Но то была не крыса, а Полоний.

Королева в смятении молвит:

— Но что я сделала, что твой язык
Столь шумен предо мной?

Гамлет отвечает ей:

— Такое дело,
Которое пятнает лик стыда,
Зовет невинность лгуньей, на челе
Святой любви сменяет розу язвой;
Преображает брачные обеты
В посулы игрока; такое дело,
Которое из плоти договоров
Изъемлет душу, веру превращает
В смешенье слов; лицо небес горит;
И этa крепь и плотная громада
С унылым взором, как перед Судом,
Скорбит о нем.
Взгляните, вот портрет, и вот другой,
Искусные подобия двух братьев.
Как несравненна прелесть этих черт;
Чело Зевеса; кудри Аполлона;
Взор, как у Марса, — властная гроза;
Осанкою — то сам гонец Меркурий
На небом лобызаемой скале;
Поистине такое сочетанье,
Где каждый бог вдавил свою печать,
Чтоб дать вселенной образ человека.
Он был ваш муж. Теперь смотрите дальше.
Вот ваш супруг, как ржавый колос, насмерть
Сразивший брата. Есть у вас глаза?
С такой горы пойти в таком болоте
Искать свой корм! О, есть у вас глаза?
О стыд! Где твой румянец? Ад мятежный,
Раз ты бесчинствуешь в костях матроны,
Пусть пламенная юность чистоту,
Как воск, растопит; не зови стыдом,
Когда могучий пыл идет на приступ,
Раз сам мороз пылает и рассудок
Случает волю.

Королева-мать убита словами сына.

— О, довольно, Гамлет:
Ты мне глаза направил прямо в душу,
И в ней я вижу столько черных пятен,
Что их ничем не вывести.


— Нет, жить
В гнилом поту засаленной постели,
Варясь в разврате, нежась и любясь
На куче грязи…


— О, молчи, довольно!
Ты уши мне кинжалами пронзаешь.
О, пощади!


— Убийца и холоп;
Смерд, мельче в двадцать раз одной десятой
Того, кто был вам мужем; шут на троне;
Вор, своровавший власть и государство,
Стянувший драгоценную корону
И сунувший ее в карман!


— Довольно!


— Король из пестрых тряпок…

Тут в покои королевы входит Призрак отца Гамлета. Гамлет вопит:

— Спаси меня и осени крылами,
О воинство небес! — Чего ты хочешь,
Блаженный образ?

Королева заламывает руки:

— Горе, он безумен!

Гамлет вопрошает тень своего отца:

— Иль то упрек медлительному сыну
За то, что, упуская страсть и время,
Он не свершает страшный твой приказ?
Скажи.

И Призрак ответствует:

— Не забывай. Я посетил тебя,
Чтоб заострить притупленную волю.
Но, видишь, страх сошел на мать твою.
О, стань меж ней и дум ее бореньем;
Воображенье мощно в тех, кто слаб.

Мать видит лишь обезумевшего сына.

— Ах, что с тобой,
Что ты глаза вперяешь в пустоту
И бестелесный воздух вопрошаешь?
Из глаз твоих твой дух взирает дико;
И, словно полк, разбуженный тревогой,
Твои как бы живые волоса
Поднялись и стоят. О милый сын,
Пыл и огонь волненья окропи
Покойствием холодным. Что ты видишь?


— Его, его! Смотрите, как он бледен!
Его судьба и вид, воззвав к каменьям,
Растрогали бы их. — О, не смотри;
Твой скорбный облик отвратит меня
От грозных дел; то, что свершить я должен,
Свой цвет утратит: слезы вместо крови!
Мать, умоляю,
Не умащайте душу льстивой мазью,
Что это бред мой, а не ваш позор;
Она больное место лишь затянет,
Меж тем как порча все внутри разъест
Незримо. Исповедайтесь пред небом,
Покайтесь в прошлом, стерегитесь впредь
И плевелы не удобряйте туком.
Простите мне такую добродетель;
Ведь добродетель в этот жирный век
Должна просить прощенья у порока,
Молить согбенна, чтоб ему помочь.


— О, милый Гамлет, ты рассек мне сердце.
Отбросьте же дурную половину
И с лучшею живите в чистоте.
Покойной ночи; но не спите с дядей.
Ему распутайте все это дело, —
Что вовсе не безумен я, а просто
Хитер безумно. Пусть он это знает;
Ведь как прекрасной, мудрой королеве
Скрыть от кота, нетопыря, от жабы
Такую тайну? Кто бы это мог?
Нет, вопреки рассудку и доверью.
Взберитесь с клеткою на крышу, птиц
Лететь пустите и, как та мартышка,
Для опыта залезьте в клетку сами
Да и сломайте шею.


— О, если речь — дыханье, а дыханье
Есть наша жизнь, — поверь, во мне нет жизни,
Чтобы слова такие продышать.

Король Клавдий в это время в своих покоях в отчаянии. Его молитва сплетается со словами раскаяния:

— О, мерзок грех мой, к небу он смердит;
На нем старейшее из всех проклятий —
Братоубийство! Не могу молиться,
Хотя остра и склонность, как и воля;
Вина сильней, чем сильное желанье,
И, словно тот, кто призван к двум делам,
Я медлю и в бездействии колеблюсь.
Будь эта вот проклятая рука
Плотней самой себя от братской крови,
Ужели у небес дождя не хватит
Омыть ее, как снег? На что и милость,
Как не на то, чтоб стать лицом к вине?
И что в молитве, как не власть двойная —
Стеречь наш путь и снискивать прощенье
Тому, кто пал? Вот, я подъемлю взор, —
Вина отпущена. Но что скажу я?
«Прости мне это гнусное убийство»?
Тому не быть, раз я владею всем,
Из-за чего я совершил убийство.
Как быть прощенным и хранить свой грех?
В порочном мире золотой рукой
Неправда отстраняет правосудье
И часто покупается закон
Ценой греха; но наверху не так:
Там кривды нет, там дело предлежит
Воистине, и мы принуждены
На очной ставке с нашею виной
Свидетельствовать. Что же остается?
Раскаянье? Оно так много может.
Но что оно тому, кто нераскаян?
О жалкий жребий! Грудь чернее смерти!
Увязший дух, который, вырываясь,
Лишь глубже вязнет! Ангелы, спасите!
Гнись, жесткое колено! Жилы сердца!
Смягчитесь, как у малого младенца!
Все может быть еще и хорошо.

В то время, как у Клавдия появляется хоть какая-то надежда, Гамлет жаждет мести, но медлит:

— Теперь свершить бы все, — он на молитве;
И я свершу; и он взойдет на небо;
И я отмщен. Но буду ль я отмщен,
Сразив убийцу в чистый миг молитвы,
Когда он в путь снаряжен и готов?
Нет.
Назад, мой меч, узнай страшней обхват;
Когда он будет пьян, или во гневе,
Иль в кровосмесных наслажденьях ложа;
В кощунстве, за игрой, за чем-нибудь,
В чем нет добра. — Тогда его сшиби,
Так, чтобы пятками брыкнул он в небо
И чтоб душа была черна, как ад,
Куда она отправится.

Размышляя так, Гамлет надежно прячет тело убитого им Полония. Король требует открыть место его захоронения, но принц отвечает, что Полоний за ужином.

— За ужином? – недоумевает король.

— Не там, где он ест, а там, где его едят; у него как раз собрался некий сейм политических червей. Червь — истинный император по части пищи. Мы откармливаем всех прочих тварей, чтобы откормить себя, а себя откармливаем для червей. И жирный король и сухопарый нищий-это только разве смены, два блюда, но к одному столу; конец таков. Человек может поймать рыбу на червя, который поел короля, и поесть рыбы, которая питалась этим червем.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу вам только показать, как король может совершить путешествие по кишкам нищего.

Разгневанный наглостью Гамлета, Клавдий требует, чтобы его, безумного, отправили тотчас в Англию. И принца отправляют силой. Он в тоске:

— Как все кругом меня изобличает
И вялую мою торопит месть!
Что человек, когда он занят только
Сном и едой? Животное, не больше.
Тот, кто нас создал с мыслью столь обширной,
Глядящей и вперед и вспять, вложил в нас
Не для того богоподобный разум,
Чтоб праздно плесневел он. То ли это
Забвенье скотское, иль жалкий навык
Раздумывать чрезмерно об исходе, —
Мысль, где на долю мудрости всегда
Три доли трусости, — я сам не знаю,
Зачем живу, твердя: «Так надо сделать»,
Я, чей отец убит, чья мать в позоре,
Чей разум и чья кровь возмущены,
Стою и сплю, взирая со стыдом,
Как смерть вот-вот поглотит двадцать тысяч,
Что ради прихоти и вздорной славы
Идут в могилу, как в постель, сражаться
За место, где не развернуться всем.
Где даже негде схоронить убитых?
О мысль моя, отныне ты должна
Кровавой быть, иль прах тебе цена!

Гамлет плывет по бурному морю в Англию, а в мрачных коридорах Эльсинора бродит бедняжка Офелия, потерявшая отца, помутившаяся в уме и напевает странную песенку:

— «Заутра Валентинов день,
И с утренним лучом
Я Валентиною твоей
Жду под твоим окном.

Я надеюсь, что все будет хорошо. Надо быть терпеливыми; но я не могу не плакать, когда подумаю, что они положили его в холодную землю. Мой брат об этом узнает; и я вас благодарю за добрый совет. — Подайте мою карету! — Покойной ночи, сударыня; покойной ночи, дорогие сударыни; покойной ночи, покойной ночи всем.

Лоэрт – сын погибшего Полония и брат обезумевшей Офелии, спешит отомстить.

— Спасайтесь, государь!
Сам океан, границы перехлынув,
Так яростно не пожирает землю,
Как молодой Лаэрт с толпой мятежной
Сметает стражу. Чернь идет за ним;
И, словно мир впервые начался,
Забыта древность и обычаи презрев —
Опора и скрепленье всех речей, —
Они кричат: «Лаэрт король! Он избран!»
Взлетают шапки, руки, языки:
«Лаэрт, будь королем, Лаэрт король!»

Ворвавшийся в замок Лоэрт видит свою сестру, бредущую вдоль стены. Он в отчаянии.

Зной, иссуши мне мозг!
Соль семикратно жгучих слез, спали
Живую силу глаз моих! — Клянусь,
Твое безумье взвесится сполна,
Пока не дрогнет чаша. Роза мая!
Дитя, сестра, Офелия моя! —
О небеса, ужель девичий разум
Такой же тлен, как старческая жизнь?
В своей любви утонченна природа…

А Офелия бредет, не замечая брата и тихо напевает:

— Он лежал в гробу с открытым лицом;
Веселей, веселей, веселее;
И пролито много слез по нем.
Прощай, мой голубь!

Девушка протягивает цветы каждому встречному:

— Вот розмарин, это для воспоминания; прошу вас, милый, помните; а вот троицын цвет, это для дум. Вот укроп для вас и голубки; вот рута для вас; и для меня тоже; ее зовут травой благодати, воскресной травой; о, вы должны носить вашу руту с отличием. Вот маргаритка; я бы вам дала фиалок, но они все увяли, когда умер мой отец; говорят, он умер хорошо.

Лоэрт только и может произнести: «О боже мой!» А Офелия бредет дальше, не замечая никого. И вот случилось страшное.

Есть ива над потоком, что склоняет
Седые листья к зеркалу волны;
Туда она пришла, сплетя в гирлянды
Крапиву, лютик, ирис, орхидеи, —
У вольных пастухов грубей их кличка,
Для скромных дев они — персты умерших:
Она старалась по ветвям развесить
Свои венки; коварный сук сломался,
И травы и она сама упали
В рыдающий поток. Ее одежды,
Раскинувшись, несли ее, как нимфу;
Она меж тем обрывки песен пела,
Как если бы не чуяла беды
Или была созданием, рожденным
В стихии вод; так длиться не могло,
И одеянья, тяжело упившись,
Несчастную от звуков увлекли
В трясину смерти.

И вот уже могильщики выкапывают для Офелии место ее последнего пристанища. Один из могильщиков небрежно выбрасывает попавший под заступ череп. Его поднимает Гамлет. Ему удалось на корабле прочитать тайное письмо короля Клавдия, в котором он дал указание уничтожить принца, и принц бежал. Он высадился на этом пустынном датском берегу. Здесь его встречает друг Горацио. Подняв обглоданный череп, Гамлет задумывается, потом тихо произносит:

— У этого черепа был язык, и он мог петь когда-то; а этот мужик швыряет его оземь, словно это Каинова челюсть, того, что совершил первое убийство! Может быть, это башка какого-нибудь политика, которую вот этот осел теперь перехитрил; человек, который готов был провести самого господа бога, — разве нет?

— Возможно, принц.

— А теперь это — государыня моя Гниль, без челюсти, и ее стукает по крышке заступ могильщика; вот замечательное превращение, если бы только мы обладали способностью его видеть. Разве так дешево стоило вскормить эти кости, что только и остается играть ими в рюхи? Моим костям больно от такой мысли.

— А почему бы ему не быть черепом какого-нибудь законоведа? Где теперь его крючки и каверзы, его казусы, его кляузы и тонкости? Почему теперь он позволяет этому грубому мужику хлопать его грязной лопатой по затылку и не грозится привлечь его за оскорбление действием?

Принц встрепенулся:

— Да это же бедный Йорик! Я знал его, Горацио; человек бесконечно остроумный, чудеснейший выдумщик; он тысячу раз носил меня на спине; а теперь — как отвратительно мне это себе представить! У меня к горлу подступает при одной мысли. Здесь были эти губы, которые я целовал сам не знаю сколько раз. — Где теперь твои шутки? Твои дурачества? Твои песни? Твои вспышки веселья, от которых всякий раз хохотал весь стол? Ничего не осталось, чтобы подтрунить над собственной ужимкой? Совсем отвисла челюсть? Ступай теперь в комнату к какой-нибудь даме и скажи ей, что, хотя бы она накрасилась на целый дюйм, она все равно кончит таким лицом; посмеши ее этим. — Прошу тебя, Горацио, скажи мне одну вещь.

— Какую, мой принц?

— Как ты думаешь, у Александра был вот такой же вид в земле?

Точно такой.

— И он так же пахнул? Фу!

— Совершенно так же, мой принц.

— На какую низменную потребу можем мы пойти, Гораций! Почему бы воображению не проследить благородный прах Александра, пока оно не найдет его затыкающим бочечную дыру?

И вот вдруг Гамлет видит горестную похоронную процессию. То несут гроб с Офелией. И ужасающий крик души вырывается из него:

— Ее любил я; сорок тысяч братьев

Всем множеством своей любви со мною

Не уравнялись бы.

Увидев Лоэрта, бросившегося для последнего прощания в могилу сестры, Гамлет вопрошает его:

— Что для нее ты сделаешь?
Нет, покажи мне, что готов ты сделать:
Рыдать? Терзаться? Биться? Голодать?
Напиться уксусу? Съесть крокодила?
Я тоже. Ты пришел сюда, чтоб хныкать?
Чтоб мне назло в могилу соскочить?
Заройся с нею заживо, — я тоже.

Королева-мать, увидев сына, бросается к нему, пытаясь его оправдать:

— Все это бред;
Как только этот приступ отбушует,
В нем тотчас же спокойно, как голубка
Над золотой четой птенцов, поникнет
Крылами тишина.

Лоэрт горит желанием отомстить Гамлету и этот огонь, конечно же, поддерживает Клавдий. Гамлет, в свою очередь, жаждет отомстить Клавдию. Он говорит Горацио:

— Не долг ли мой — тому, кто погубил
Честь матери моей и жизнь отца,
Стал меж избраньем и моей надеждой,
С таким коварством удочку закинул
Мне самому, — не правое ли дело
Воздать, ему вот этою рукой?
И не проклятье ль — этому червю
Давать кормиться нашею природой?

Наступает час развязки и расплаты. Гамлет сражается на дуэли с Лоэртом, не зная, что и его клинок отравлен злейшим ядом, и вино, стоящее на столе. Это все изощрения Клавдия. Гамлет ранен, в пылу битвы он меняется шпагами с Лоэртом и Лоэрт тоже ранен отравленным лезвием, королева, не предупрежденная о том, что к вину нельзя прикасаться, выпивает бокал этого зелья. Гамлет, узнав от Лоэрта, что в его руках отравленная шпага, пронзает ею толстое брюхо короля. Последняя его просьба обращена к другу:

— Горацио, я гибну;
Ты жив; поведай правду обо мне
Неутоленном.

Горацио приклонил колено и уронил слезу над отошедшим в небытие горячо любимым им Гамлетом и произнес:

— Почил высокий дух. — Спи, милый принц.
Спи, убаюкан пеньем херувимов! —
Знай, я скажу незнающему миру,
Как все произошло; то будет повесть
Бесчеловечных и кровавых дел,
Случайных кар, негаданных убийств,
Смертей, в нужде подстроенных лукавством,
И, наконец, коварных козней, павших
На головы зачинщиков. Все это
Я изложу вам.

Звучит похоронный марш, и звучат заключительные слова: «Подгнило что-то в Датском государстве».

Случается, что театральные деятели стремятся показать Гамлета этаким толстым и обрюзгшим юношей, исходя из слов его матери, что принц, мол, слаб, рыхл и потен. Свою лепту в это мнение вложил и Бертольт Брехт, написав:

В ленивом и обрюзгшем этом теле
Гнездится разум, словно злой недуг.
Тут блеск мечей, и шлемов, и кольчуг,
А он тоскует о разумном деле.

А вот мнение Марины Цветаевой о принце Гамлете, произнесшей свои слова в защиту королевы:

Принц Гамлет! Довольно червивую залежь
Тревожить… На розы взгляни!
Подумай о той. Что — единого дня лишь –
Считает последние дни.
Принц Гамлет! Довольно царицыны недра
Порочить… Не девственным – суд
Над страстью. Тяжеле виновнее – Федра:
О ней и поныне поют.
И будет! – А Вы с Вашей примесью мела
И тлена… С костями злословь,
Принц Гамлет! Не Вашего разума дело
Судить воспаленную кровь.

Владимир Высоцкий играл принца Гамлета, порой, так бурно и рьяно, точно русского разудалого Стеньку Разина. Русский поэт писал о датском принце:

Я, Гамлет, я насилье презирал,
Я наплевал на Датскую корону,
Но в их глазах – за трон я глотку рвал
И убивал соперника по трону.
Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденье смерть проглядывает косо.
А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.

Генрих Гейне писал о привязанности принца: «Гамлет любил бездушную Офелию так, что сорок братьев со всей своей полнотой любви не смогли бы ее любить столь горячо. Он впал в безумие, потому что ему явилась тень отца, и еще потому, что мир сорвался со своих петель, а он чувствовал себя слишком слабым, чтобы снова поставить его на место, потому что он все только размышлял и разучился действовать. И еще потому, что он носил в себе зачатки безумия».

Анатоль Франс, придя с постановки «Гамлета» в «Комеди Франзес», оставил вот такое воспоминание:

«Спокойной ночи, милый принц, и пусть херувимы усладят сон твой песнопениями», — так говорили мы вслед за Горацио юному Гамлету. И как не пожелать было спокойной ночи тому, кто подарил нам такой прекрасный вечер… Да, милый он — этот принц Гамлет! Он прекрасен и несчастлив; он все понимает, и не знает, как быть; он вызывает зависть и достоин сожаления. Он и хуже и лучше каждого из нас. Это человек, человек в плоти и крови. Это — весь человек.

Я смотрел на вас, мой принц, с какой-то грустной радостью, а это ведь больше, чем радость веселая. Вы были пессимистом. Конечно, к этому толкала вас выпавшая вам судьба: она трагична. Но и сама природа ваша подстать ей. Это и делает вас таким обаятельным. И в этом все ваше очарование: вы рождены были с жаждой страданий, и вам их досталось вволю. Вас на славу угостили, принц. И как же вы смакуете горе, которого так жаждали! Какой у вас обостренный вкус! О, вы поистине знаток, вы просто лакомка по части страданий. Таким произвел вас на свет великий Шекспир. «Спокойной ночи, милый принц!» Расставшись с вами невозможно не быть во власти дум о вас».

Оскар Уайльд высказывает свое мнение: «Гамлет едва не падает под тяжестью ноши, непосильной для человека с таким складом характера. Его отец — мертвец в полном вооружении поднялся из могилы и заставил его взять на себя дело, которое слишком велико и слишком низменно для принца Он — мечтатель, а его призывают к действию. Он — поэт от природы, а от него требуют, чтобы он вступил в бой с пошлыми хитросплетениями причин и следствий, с той жестокой практикой, о которой он не знает ничего, а не с той идеальной сущностью жизни, о которой он знает так много. Он не знает, что ему делать, и его безумие в том, что он претворяется безумным».

Иннокентием Смоктуновским в фильме режиссера Козинцева «Гамлет», принц показан благородным, истинно интеллигентным человеком. «Он

«медлит быть разрушителем». (Д. Самойлов) Он уже иной представитель жестокой королевской семьи, не безрассудно-рьяный, а сомневающийся, рефлектирующий. Он не бросается со шпагой наголо на убийцу своего отца, а прежде расследует это убийство. Быть может, его можно было бы действительно, назвать первым интеллигентом в правящей династии?

Прекраснодушным, честным, мягкотелым,
Оттиснутым, как точный негатив
По профилю самодержавья: шишка,
Где у того кулак, где – штык – дыра,
На месте утвержденья – отрицанье,
Идеи, чувства – все наоборот.(М. Волошин)

И еще надо отметить то, что Гамлет медлит в своем кровавом деле мести потому, что заражен болезнью века – меланхолией, которая и тяжелое душевное заболеванием, и стремление к уединенным размышлениям и философским раздумьям.

Вот почему не случайно, а закономерно актер Иннокентий Смоктуновский признан одним из лучших, сыгравших роль Гамлета. Значит люди приняли Гамлета – интеллигента.

В своей пьесе Шекспир несколько изменил русло течения реки такого жанра как кровавая драма – трагедия мести, очень популярного в те жестокие времена. Зрители буквально требовали: крови, крови, крови…

Герой пьесы «Король Лир» тоже не похож на своих предшественников-королей, которые прекрасно знают и зазубрили как «Отче наш» так, что от зубов отскакивает, то что здесь, средь замковых суровых сторожевых башен, пальца в рот своим деткам никогда нельзя класть – откусят по самое плечо. Лир оказывается наивным человеком. Это качество чрезвычайно редко и прекрасно, оно практически отсутствует в маргинальных королевских семьях.

Итак, мы в Британии 1Х века. Тронный зал короля Лира. Здесь, перед собравшимися вельможами Лир огласил свое заветное решение:

— Подайте карту мне. Узнайте все:
Я разделил край наш на три части.
Ярмо забот я с моих дряхлых плеч
Хочу переложить на молодые
И доплестись до гроба налегке.

Отец решает оставить своим дочерям и зятьям доли их наследства еще при жизни. Но он хочет знать, как дочери относятся к нему, и вопрошает:

— И так как мы с себя слагаем власть,
Права на землю и правленье краем,
Скажите, дочери, мне, кто из вас
Нас любит больше, чтобы при разделе
Могли мы нашу щедрость проявить
В прямом согласьи с вашею заслугой.
Ты, Гонерилья, первой говори.


— Моей любви не выразить словами.
Вы мне милей, чем воздух, свет очей,
Ценней богатств и всех сокровищ мира,
Здоровья, жизни, чести, красоты,
Я вас люблю, как не любили дети
Доныне никогда своих отцов.
Язык немеет от такого чувства,
И от него захватывает дух, —

с воодушевлением произнесла дочь Лира Гонерилья, жена Альбани.

Лир произнес в ответ:

— Отдаем тебе
Весь этот край от той черты до этой,
С лесною тенью, полноводьем рек,
Полями и лугами. Им отныне
Владей навек с супругом и детьми.
Что скажет нам вторая дочь — Регана;
Жена Корнуэла? Говори, дитя.


Отец, сестра и я одной породы,
— И нам одна цена. Ее ответ
Содержит все, что я б сама сказала,
С той небольшою разницей, что я
Не знаю радостей других, помимо
Моей большой любви к вам, государь.

Лир сказал:

— Даем тебе с потомством эту треть
В прекрасном нашем королевстве. Ширью,
Красой и плодородьем эта часть
Ничуть не хуже, чем у Гонерильи.
Что скажет нам меньшая дочь, ничуть
Любимая не меньше, радость наша,
По милости которой молоко
Бургундии с лозой французской в споре?
Что скажешь ты, чтоб заручиться долей
Обширнее, чем сестрины? Скажи.

— Ничего, милорд, — ответила Корделия, скромно потупив глаза.

— Ничего? – удивился Лир.

— Ничего, — ответила Корделия.

— Из ничего не выйдет ничего.

Так объяснись.

— К несчастью, не умею
Высказываться вслух. Я вас люблю,
Как долг велит, — не больше и не меньше.


— Корделия, опомнись и исправь
Ответ, чтоб после не жалеть об этом.


— Вы дали жизнь мне, добрый государь,
Растили и любили. В благодарность
Я тем же вам плачу: люблю вас, чту
И слушаюсь. На что супруги сестрам,
Когда они вас любят одного?
Наверное, когда я выйду замуж,
Часть нежности, заботы и любви
Я мужу передам. Я в брак не стану
Вступать, как сестры, чтоб любить отца.

— Ты говоришь от сердца?

— Да, милорд.

— Так молода — и так черства душой?

— Так молода, милорд, и прямодушна.

— Вот и бери ты эту прямоту
В приданое. Священным светом солнца,
И тайнами Гекаты, тьмой ночной,
И звездами, благодаря которым
Родимся мы и жить перестаем,
Клянусь, что всенародно отрекаюсь
От близости, отеческих забот
И кровного родства с тобой. Отныне
Ты мне навек чужая. Грубый скиф
Или дикарь, который пожирает
Свое потомство, будет мне милей,
Чем ты, былая дочь.

Король Лир в гневе и в отчаянии.

— Я больше всех
Любил ее и думал дней остаток
Провесть у ней. — Ступай! Прочь с глаз моих!
Клянусь покоем будущим в могиле,
Я разрываю связь с ней навсегда.
Корнуэл и Альбани, к своим частям
Прибавьте эту треть. Пускай гордыня,
В которой чудится ей прямота,
Сама ей ищет мужа. Облекаю
Обоих вас всей полнотою прав,
Присущих высшей власти. Жить я буду
По месяцу у каждого из вас
Поочередно и зачислю в свиту
Сто рыцарей себе. Мне с этих пор
Останется лишь королевский титул,
А пользованье выгодами, власть,
Доход с земель и воинскую силу
Предоставляю вам, в залог чего
Даю вам разделить мою корону.

И король Лир снимает ее со своей головы. Граф Кент пытается предотвратить ужасные последствия столь неразумного решения. Лир, в гневе, натягивает лук и метит в него. Кент не сдается.

— Стреляй, не бойся прострелить мне грудь.
Кент будет груб, покамест Лир безумен.
А ты как думал, взбалмошный старик?
Что рядом с лестью смолкнет откровенность?
Нет, честность более еще нужна,
Когда монарх впадает в безрассудство.
Не отдавай престола. Подави
Свою горячность. Я ручаюсь жизнью —
Любовь Корделии не меньше их.
Совсем не знак бездушья молчаливость.
Гремит лишь то, что пусто изнутри.

Тут гнев Лира доходит до последнего предела и он изгоняет графа Кента из королевства. Затем король встречается с королем Французским, герцогом Бургундским – претендентами на руку прекрасной Корделии.

Лир говорит герцогу Бургундскому:

— Мы, герцог, раньше дорожили ею.
Не то теперь. Ее цена упала.
Она пред вами. Если что-нибудь
Вам в маленькой притворщице по вкусу,
Тогда берите всю ее, как есть,
С немилостию нашею в придачу.

— Что мне сказать?

— Готовы ли вы взять
Ее без средств, предмет опалы нашей,
С проклятьем за душою, без друзей,
Иль вынуждены будете оставить?


— Простите, благородный государь,
Мне путь отрезан при таком условьи.

Король Французский недоумевает:

— Как странно! Дочь, которая недавно
Была кумиром, верхом совершенств,
Любимицей отца, свершила что-то
Такое небывалое, что вмиг
Лишилась вашей ласки. Вероятно,
Ее вина чудовищно тяжка
Иль вы ее любили слишком мало.
Все против этой мысли восстает,
И нужно чудо, чтобы я поверил.

Корделия не в силах больше молчать. Она бросается в ноги к отцу:

— Но, государь мой, если мой позор
Лишь в том, что я не льщу из лицемерья,
Что на ветер я не бросаю слов
И делаю добро без обещаний,
Прошу вас, сами объясните всем,
Что не убийство, не пятно порока,
Не нравственная грязь, не подлый шаг
Меня так уронили в вашем мненьи,
Но то как раз, что я в себе ценю:
Отсутствие умильности во взоре
И льстивости в устах: что мне в вину
Вменяется не промах, а заслуга.

Король Французский восклицает:

— Так вот в чем горе!
В пугливой целомудренности чувств,
Стыдящихся огласки?

Король французский протягивает свою руку Корделии:

— Корделия, лишенная наследства,
Твое богатство — в бедности твоей.
Отверженная, я завладеваю
Тобой, мечта и драгоценный клад,
Как подбирают брошенные вещи.
О боги, боги, в этом униженье
Я лишь люблю ее неизреченней.
Приданого лишенная пристрастно,
Будь королевой Франции прекрасной.
Я этот перл бургундским господам
За многоводный край их не отдам.
Корделия, простись с двором суровым.
Ты лучший мир найдешь под новым кровом.

— Лир произносит последнее слово и уходит:

Она твоя, король. Иди с ней прочь,
Нам с ней не жить. Она не наша дочь.
Ступай от нас без ласкового слова
И без благословения отцова.

Корделия прощается с сестрами:

— Иду от вас. Я ваши свойства знаю,
Но, вас щадя, не буду называть.
Смотрите за отцом. Его с тревогой
Вверяю вашей показной любви.
Не эта бы нежданная опала,
Отцу приют я б лучший подыскала.
Прощайте, сестры.

— Просим не учить, — с пренебрежением бросает слова вслед младшей сестре Регина.

— Учись сама, как угождать супругу,
Который взял из милости тебя.
За спор с отцом судьба тебя с годами
В замужестве накажет неладами, —

подло пророчит Гонерилья.

Корделия, уходя с французским королем, говорит:

— Как люди ни хитры, пора приходит —
И все на воду свежую выводит,
Прощайте.

Старшие сестры держат между собой совет: «Отец был сумасбродом в лучшие свои годы. Теперь к его привычному своеволию прибавятся вспышки старческой раздражительности. Давай держаться сообща, — решают они. — Если власть отца останется в силе, его сегодняшнее отречение при таком характере ничего не даст, кроме неприятностей». Гонерилья и Регана заключили между собой союз.

И вот, проходит и месяца, как Гонерилья начинает бунтовать против пребывания отца в ее доме. Она сетует и негодует:

— Все время огорченья! Что ни час —
Другая новость. В доме нет покоя.
Я больше не могу. Его двору
Позволено буянить как угодно,
А нам за мелочь всякую упрек.
Когда они воротятся с охоты,
Я не хочу с ним говорить.
Зато хочу, чтоб дело
Дошло до взрыва. Плохо у меня —
Пускай к сестре переезжает. Знаю,
Что у нее на это сходный взгляд.
Она не даст командовать упрямцу.
Сам отдал власть, а хочет управлять
По-прежнему! Нет, старики — как дети,
И требуется строгости урок,
Когда добро и ласка им не впрок.

Лир, под громкие звуки труб и охотничьих рогов с шумом возвращается с охоты. Его встречает Кент, решивший стать неузнаваем, переодетый слугой. Лир берет его в услужение. А шут тут же дарит ему дурацкий колпак со словами:

— Тебе затем нужен колпак, что ты валяешь дурака, если заступаешься за опального. Нет, правда, держи, брат, нос по ветру, а то простудишься. Бери мой колпак. Служить ему можно только в дурацком колпаке.

Лир стращает шута:

— Берегись, каналья! Видишь плетку?

— Правду всегда гонят из дому, как сторожевую собаку, а лесть лежит в комнате и воняет, как левретка, — отвечает шут. — Дай мне яйцо, дяденька, а я дам тебе за то два венчика.

— Какие это такие два венчика?

— А вот какие. Яйцо я разрежу пополам, содержимое съем, а из половинок скорлупы выйдут два венчика. Когда ты расколол свой венец надвое и отдал обе половинки, ты взвалил осла себе на спину, чтобы перенести его через грязь. Видно, мало мозгу было под твоим золотым венцом, что ты его отдал. Ты из своих дочерей сделал матерей для себя, дал им в руки розги и стал спускать с себя штаны. Тут шут запел:

— Они от радости завыли,
А я — от срамоты,
Что государь мой — простофиля
И поступил в шуты.

Найми мне, дяденька, учителя. Я хочу научиться врать.

Их шутливо-грозный разговор прерывает приход Гонерильи, которая с гневом укоряет отца:

— Не только этот ваш развязный шут,
Вся ваша невоспитанная дворня
Бранит и осуждает все кругом
И ежечасно предается буйству.
Я думала, услышав мой упрек,
Вы прекратите это, но узнала,
Что сами вы на деле и словах
Потворствуете этим безобразьям.
Не гневайтесь, но если это так,
Мне, видимо, теперь самой придется
Принять крутые меры. Я прошу
Не обижаться. Если б не забота
О благе государства, верьте мне,
Я б постыдилась вмешиваться в это.

Тут шут вставляет свое словечко:

— А ты как думал, дяденька?
Кукушка воробью пробила темя
За то, что он кормил ее все время.
Потухла свечка, вот мы и в потемках.
Теперь Лир стал лишь только тенью Лира.

Гонерилья продолжает:

— Прошу понять меня как следует. Вы стары,
Почтенны. Вы должны быть образцом.
Тут с вами сотня рыцарей и сквайров,
Бедовый и отчаянный народ,
Благодаря которым этот замок
Похож на балаган или кабак.
Распорядитесь прекратить бесчинства,
Как должен стыд самим вам подсказать.
Вас просит та, кому не подобает
Просить и было б легче приказать.
Извольте распустить часть вашей свиты.
Оставьте малое число людей,
Которые не будут забываться
И буйствовать.

Лир прерывает непочтительную речь дочери:

— Провал возьми вас всех!
Услышь меня, услышь меня, природа,
И если создавала эту тварь
Для чадородья, отмени решенье!
Срази ее бесплодьем! Иссуши
В ней навсегда способность к материнству!
Пускай ее испорченная плоть
Не принесет на радость ей ребенка.
А если ей судьба иметь дитя,
Пусть будет этот плод ей вечной мукой,
Избороздит морщинами ей лоб
И щеки в юности разъест слезами.
В ничто и в безнадежность обрати
Все, что на детище она потратит, —
Ее тревоги, страхи и труды,
Чтобы она могла понять, насколько
Больней, чем быть укушенным змеей,
Иметь неблагодарного ребенка!
О жизнь и смерть! Стыжусь, что я забыл
Из-за тебя о том, что я мужчина,
Что эти слезы вызваны тобой,
Нисколько их не стоящей. — Исчахни
И сгинь от порчи! Пропади от язв
Отцовского проклятья. — О, не плачьте
Вы, старческие глупые глаза,
А то я вырву вас и брошу наземь
Вослед слезам, текущим в три ручья.
Вот до чего дошло! Ну, будь что будет.
Еще другая дочь есть у меня.
Она добра. Я на нее надеюсь.
Я расскажу ей про тебя. Она
Ногтями исцарапает, волчица,
Лицо тебе! Не думай, я верну
Себе всю мощь, которой я лишился,
Как ты вообразила. Я верну!
Седлать коней! Собрать в дорогу свиту!
Бездушный выродок! Я впредь тебе
Не буду докучать своей особой!
Еще есть дочь у нас!
Прочь, прочь отсюда!

Лир покивает свою старшую дочь. Она же шлет следом письмо Регине, в котором предостерегает ее от встречи с отцом. Регина решает покинуть двор к приезду короля Лира. Лир недоумевает: как дочь могла покинуть замок, зная о приезде отца.

А шут все шутит свои горькие шутки:

— Отец в лохмотьях на детей
Наводит слепоту.
Богач-отец всегда милей
И на ином счету.
Судьба продажна и низка
И презирает бедняка.

Но это еще что! В будущем тебе предстоит столько огорчений от дочерей, что в год не сочтешь.

Лир роняет горестные слова:

— Меня задушит этот приступ боли!
Тоска моя, не мучь меня, отхлынь!
Не подступай с такою силой к сердцу!

Шут приплясывает, звенят бубенчики на его шутовской шапке.

— Надо отдать тебя в ученье к муравью. Он тебя научит, что зимою нет заработка. Все люди с нюхом, и притом не слепые, глядят в оба. Из двадцати нет никого, кто бы не чувствовал, когда начинает плохо пахнуть. Отходи в сторону, когда с горы катится большое колесо, чтобы оно не сломало тебе шею, но хватайся за него, когда оно поднимается в гору. Если мудрец даст тебе лучший совет, верни мне мой обратно. Пусть только мерзавцы следуют ему, раз дурак дает его.

Того, кто служит за барыш
И только деньги ценит,
В опасности не сохранишь,
И он в беде изменит.
Но шут твой — преданный простак,
Тебя он не оставит.
Лукавый попадет впросак,
Но глупый не слукавит.

Дворцовый шут – существо совершенно необычное в дворцовой жизни. Он один, паясничая и придуриваясь, может в открытую говорить сущую правду,

Всю правду говорить – и постепенно
Прочистит он желудок грязный мира,
Пусть лишь его лекарство он глотает.

Лир, угнетенный отъездом дочери Регины, впадает в панику, посылает к ней человека, веля ему передать от короля следующие слова:

— Любящий отец желает говорить с родною дочкой и ждет ее услуг.

Нет ответа. Тогда просьба сменяются словами гнева:

— Приди для объяснений, а иначе
Я барабанить в спальне прикажу
Так, чтоб скончались спящие от страха.

Наконец Регана выслушивает отца. Он со слезой во взоре говорит ей:

— Моя Регана дорогая, знай:
Твоя сестра — большая негодяйка.
Она, как коршун, мне вонзила в грудь
Жестокости своей дочерней когти.

Регана сухо отвечает отцу:

— Спокойней, сэр. А я убеждена,
Что вы совсем без всяких оснований
Несправедливы к ней
Мне трудно допустить, чтоб Гонерилья
Могла забыть свой долг. А если ей
Пришлось унять бесчинства вашей свиты,
Я одобряю этот трезвый шаг.


— Будь проклята она!


— Отец, вы стары.
Жизнь ваша у предела. Вам нужна
Поддержка и советы тех, кто знает
Природу вашу лучше вас самих.
Поэтому, пожалуйста, вернитесь
К сестре. Чистосердечно перед ней
Сознайтесь в том, что были вы неправы.


— Просить у ней прощенья? А на что
Похоже это будет? Полюбуйся.
«Родная дочь, никчемен я и стар.
Не откажи, молю я на коленях,
Дать мне одежду, пищу и постель!»


— Оставьте скоморошничать. Довольно.
Вернитесь к ней.


Регана, никогда!
Она мне вдвое сократила свиту,
Смотрела исподлобья на меня,
Словами ядовитыми язвила.
Пусть небеса обрушат месть свою
Ей на голову. Пламя лихорадки,
Спали ее!
Стремительнее молнии, сверканьем
Ей выжгите бесстыжие глаза!
Болезнь, испепели ее гордыню!
Пары болот, разъешьте ей лицо!


О боги! И меня, наверно, так же
В припадке гнева будете вы клясть?


— Тебя? О нет! За что ж тебя, Регана?
Твой кроткий нрав мне повода не даст.
Ее надменный взгляд приводит в ярость,
А твой — миротворит. Не станешь ты
Отказывать мне в радостях и средствах
На содержанье моего двора
И запираться при моем приходе.
Ты не глуха ведь к голосу родства,
Законам вежливости, чувству долга.
Забыть не сможешь ты, что я тебе
Полкоролевства отдал.

Но Регана не хочет слушать никакие доводы отца. Она отсылает его обратно к сестре и ожидает его прибытия только через месяц, при этом требует еще распустить и полсвиты.

Лир не приемлет это унизительное предложение:

— Нет, лучше я от крова откажусь
И в обществе совы и волка сдамся
На милость непогоды и нужды!
Вернуться к ней? Тогда ведь есть в запасе
Король Французский, пылкий муж меньшой,
Которую он взял, презрев приданым.
Я брошусь в ноги к ним и попрошусь
К ним приживальщиком до самой смерти!
Вернуться к ней! Я лучше соглашусь
Подручным быть у всякого лакея.

Слова Лира падают в пустоту. Дело доходит до того, что ему предлагают вообще распустить всю свою свиту. Король в отчаянии:

— Нищие, и те
В нужде имеют что-нибудь в избытке.
Сведи к необходимостям всю жизнь,
И человек сравняется с животным.
Ты женщина. Зачем же ты в шелках?
Ведь цель одежды — только чтоб не зябнуть,
А эта ткань не греет, так тонка.
Что неотложно нужно мне? Терпенье.
Вот в чем нужда. Терпенье нужно мне.
О боги, вот я здесь! Я стар и беден,
Согбен годами, горем и нуждой.
Пусть даже, боги, вашим попущеньем
Восстали дочери против отца, —
Не смейтесь больше надо мной. Вдохните
В меня высокий гнев. Я не хочу,
Чтоб средства женской обороны — слезы —
Пятнали мне мужские щеки! Нет!
Я так вам отомщу, злодейки, ведьмы,
Что вздрогнет мир. Еще не знаю сам,
Чем отомщу, но это будет нечто
Ужаснее всего, что видел свет.
Вам кажется, я плачу? Я не плачу.
Я вправе плакать, но на сто частей
Порвется сердце прежде, чем посмею
Я плакать.

Вот так горевать королю Лиру пришлось среди голого поля. В добавок ко всем бедам еще разыгралась и страшная буря. Лир

Сражается один
С неистовой стихией, заклиная,
Чтоб ветер сдунул землю в океан
Или обрушил океан на землю,
Чтоб мир переменился иль погиб.
Рвет волосы свои, и буйный ветер
Уносит их, хватая и крутя.
Всем малым миром, скрытым в человеке,
Противится он вихрю и дождю,
Которые сцепились в рукопашной.
В такую ночь, когда не выйдут вон
Медведица, и лев, и волк голодный,
Он мечется с открытой головой
И гибели самой бросает вызов.

С непокрытой головой стоит Лир под ударами бури и вторит ей:

— Дуй, ветер! Дуй, пока не лопнут щеки!
Лей, дождь, как из ведра и затопи
Верхушки флюгеров и колоколен!
Вы, стрелы молний, быстрые, как мысль,
Деревья расщепляющие, жгите
Мою седую голову! Ты, гром,
В лепешку сплюсни выпуклость вселенной
И в прах развей прообразы вещей
И семена людей неблагодарных!
Вой, вихрь, вовсю! Жги, молния! Лей, ливень!
Вихрь, гром и ливень, вы не дочки мне.
И вас не упрекаю в бессердечье.
Я царств вам не дарил, не звал детьми,
Ничем не обязал. Так да свершится
Вся ваша злая воля надо мной!
Я ваша жертва — бедный, старый, слабый.
Но я ошибся. Вы не в стороне —
Нет, духи разрушенья, вы в союзе
С моими дочерьми и войском всем
Набросились на голову седую
Такого старика. Не стыдно ль вам?

Шут, зябко кутаясь в лохмотья, тянет свою песенку:

— У кого есть дом, куда сунуть голову, тот бесспорно с головой на плечах.

Кто в брак вступает второпях,
Не позаботившись о доме,
Тот скоро будет весь во вшах,
Как оборванец на соломе.
Вниманье надо посвящать
Душе, а не большому пальцу,
А то мозоль не даст вам спать,
Пустяк вас превратит в страдальца.

Не нравится? А была ли на свете красавица, которая бы не дулась на свое зеркало?

Переодетый в нищего Кент находит короля Лира и шута в сумятице неистовой бури. Восклицает:

— Вы вот где, сэр? Ночную тварь, и ту бы
Такая ночь спугнула. Гнев небес
Удерживает хищников в берлогах.
С тех пор как я живу, я не слыхал
Такого грома и такого ливня
С такими молниями не видал.

Лир, никому не внемля, продолжает свой горестный монолог:

— Боги, в высоте
Гремящие, перстом отметьте ныне
Своих врагов! Преступник, на душе
Твоей лежит сокрытое злодейство.
Опомнись и покайся! Руку спрячь
Кровавую, непойманный убийца!
Кровосмеситель с праведным лицом,
Клятвопреступник с обликом святого,
Откройте тайники своих сердец,
Гнездилища порока, и просите
Помилованья свыше! Я не так
Перед другими грешен, как другие —
Передо мной.

Кент предлагает Лиру укрыться в шалаше. Лир отвечает:

— Я, кажется, сойду сейчас с ума. —
Что, милый друг, с тобой? Озяб, бедняжка?
Озяб и я. — Где, братец, твой шалаш?
Алхимия нужды преображает
Навес из веток в золотой шатер.
Мой бедный шут, средь собственного горя
Мне так же краем сердца жаль тебя.

Дырявый шалаш оказался единственным прибежищем для отвергнутых. Шут, укрывшийся в дальнем углу, продолжает бубнить себе под нос:

— Полоумный это вот кто: кто верит в кротость волка, в честность конского барышника, в любовь мальчика и полагается на клятвы изменницы.

Шут не изменил королю. «Он, — писал Чарлз Диккенс, — одно из удивительнейших созданий шекспировского гения. Его находчивые, язвительные и умные шутки, его несокрушимая преданность, его необыкновенная чуткость, его скрывающий отчаяние смех, безмолвие его печали, сопоставленное с величием сурового страдания Лира, с безмерностью горя Лира, с грозным ужасом безумия Лира, заключают в себе благороднейший замысел, на какой только способен ум и сердце человека. И это не просто благороднейший замысел. Шут необходим для действия, для всей трагедии. Он необходим для зрителя, как слезы для переполненного сердца; он необходим для самого Лира, как воспоминание об утраченном царстве — как ветхие одеяния былого могущества. Шекспир скорее бы позволил изгнать из трагедии самого Лира, чем изгнать из нее Шута.

Мы словно видим, как автор, обдумывая свое бессмертное произведение, вдруг чутьем божественного гения постиг, что такие безмерные несчастья можно показать на сцене, только если эти невыносимые страдания, непостижимо величественные и ужасные, будут оттенены и смягчены тихой грустью, объяснены зрителю на более близком и доступном примере. Вот тогда он и задумал образ Шута, и только тогда его удивительная трагедия предстала перед ним во всей своей красоте и совершенстве Ни в одной другой пьесе Шекспира нет ничего подобного Шуту в «Короле Лире», и он неотделим от тоски и борения страстей в сценах безумия».

Но вернемся к самой пьесе. Графу Глостеру удается разыскивать короля Лира и переправить его в Дувр. Коварные сестры тоже хотели отыскать своего отца, чтобы покончить с ним, но Глостер не открывает им его местонахождения. Он бросает в лицо жестоким сестрам слова признания своему королю:

— Не в силах видеть я,
Как вырвешь ты у старика глаза
Когтями хищницы, как клык кабаний
Вонзит твоя свирепая сестра
В помазанника тело. Этой бури
И море б не снесло и, став стеной
До самых звезд, их залило бы пеной,
А старец с непокрытой головой
В такую ночь бродил во тьме кромешной
И слезы лил и ими помогал
Небесным тучам изливаться ливнем.
Когда б в такую бурю у ворот
Завыли волки, приказать бы надо:
«Впусти их, сторож». Бешенство и злость
Сдались бы, но не ты. Но я увижу,
Как гром испепелит таких детей.

Тут взбешенный герцог Корнуэльский с негодованием бросается на графа Глостера:

— Увидишь? Никогда ты не увидишь!
Держите кресло, молодцы! Сейчас
Я растопчу твои глаза ногами!

И руками вырывает из орбит глаза Глостера.

О ужас!

Герцог Альбанский, узнав о творимых ужасах, гневно обвиняет виновных:

— Негодным не годится доброта,
А собственная грязь милей и ближе.
Что сделали, что натворили вы,
Не дочери, а сущие тигрицы?
Отца в годах, которого стопы
Медведь бы стал лизать благоговейно,
До сумасшествия вы довели!
Укрой лицо! Дай волю я рукам,
Я б разорвал тебя с костьми и мясом.
Нет, если не отмстится по заслугам,
Злодейство, доживем мы до того,
Что люди станут пожирать друг друга,
Как чудища морские.

Гонерилья в ответ брызжет ядовитой слюной:

— Жалкий трус
С щеками для пощечин, с головой
Для промахов! Ты разницы не видишь
Меж честью и бесчестьем. Должен знать;
Лишь дураки преступников жалеют,
Делам которых помешала казнь.
Бей в барабан! Французские знамена
Шумят в полях твоих. Стране грозят
Солдаты в шлемах с перьями, в то время
Как ты, апостол кротости, сидишь
И лишь вздыхаешь: «Для чего все это?»

Французские войска высадились на берег Британии. Они идут вслед за письмами, которые были отправлены Корделии и гласили о жалком положении ее отца. В это время Лир, в периоды прояснения ума, сетует сам на себя:

— Корделия моя оплошность! Отчего
Я так преувеличил этот промах,
Что вырвал из души своей любовь
И грудь взамен наполнил ядом желчи?
Как был я слеп! О Лир, теперь стучись
В ту дверь, откуда выпустил ты разум
И глупость залучил.

Кент приходит в лагерь к французам и спрашивает у одного из вельмож, вызвали ли письма печаль в душе дочери? Вельможа ответил:

— Она прочла при мне их, временами
На них роняя за слезой слезу,
Но сохраняя царственно господство
Над горестью, которая сама
Хотела взять, казалось, верх над нею.

— Расстроилась? – спросил Кент.

Не до потери чувств.
Наоборот. Казалось, грусть и стойкость
Поспорили, что больше ей к лицу.
Случалось ли вам видеть дождь сквозь солнце?
Так, улыбаясь, плакала она.
Улыбка на ее губах не знала
Про слезы, застилавшие глаза,
Как жемчуг бы затмили два алмаза.


— Так знайте: в Дувре — Лир.
Минутами приходит он в сознанье,
Но отклоняет мысль увидеть дочь.
Все время он сгорает со стыда,
Что так ее обидел: отказался
Благословить, отринул, обделил,
Толкнул к чужим и отдал все наследство
Бесчеловечным старшим дочерям.
Стыд этот не дает ему покоя.

Прошло немного времени и вот Корделию, высадившуюся вместе с французским войском на английский берег, приводят к отцу.

Он распевает вслух.
Идет и буйствует, как море в бурю.
На нем венок, из кашки, васильков,
Репья, чертополоха и крапивы —
Обычных сорных трав в хлебах.

Лир бормочет:

— Рожайте сыновей. Нужны солдаты. —
Вот дама. Взглянешь — добродетель, лед,
Сказать двусмысленности не позволит.
И так все женщины наперечет:
Наполовину — как бы божьи твари,
Наполовину же — потемки, ад,
Кентавры, серный пламень преисподней,
Ожоги, немощь, пагуба, конец!

Лир собирает новые цветочки в свой венок и продолжает бубнить:

— Ты уличную женщину плетьми
Зачем сечешь, подлец, заплечный мастер?
Ты б лучше сам хлестал себя кнутом
За то, что втайне хочешь согрешить с ней.
Мошенника повесил ростовщик.
Сквозь рубища грешок ничтожный виден,
Но бархат мантий прикрывает все.
Нет спасенья?
Я пленник? Да, судьба играет мной.
Не делайте вреда мне. Будет выкуп.
Я попрошу врача. Я ранен в мозг.
Опять все мне сносить! Я превращусь
В соленый столб — весь век слезами землю,
Как из садовой лейки, поливать.
О, я умру без жалоб,
Как юноша! Не надо унывать.
Да, да. Ведь я король, не забывайте!
Вы помните ли это, господа?

Корделия обнимает несчастного безумца. Она полна отваги:

— Тебе в защиту, дорогой отец,
Вооружилась я. Король Французский
К моим мольбам не мог остаться глух.
Я выступила не из жажды славы.
Но из любви, лишь из одной любви,
Чтоб за тебя вступиться.

Лир перенесен в палатку французского лагеря. Он спит на постели. Для него играет тихая музыка. Около него врач и Корделия. Она грустит.

— Он должен был всех сединой растрогать,
Хотя бы даже не был вам отцом.
Такому ль было выйти ночью в поле.
На поединок с вихрем, громом, тьмой?
Такому ли стоять на карауле
Под шлемом развевающихся косм
Средь частых молний? Я б пустила греться
К огню собаку своего врага
В такую ночь! А ты был рад, несчастный,
Ночлегу в шалаше, среди свиней,
С ворами вне закона, на соломе!
Постигнуть не могу, как ты в ту ночь
С рассудком вместе жизни не лишился.

Лир просыпается. Корделия спросила отца:

— Ну, как здоровье ваше?
Как вашему величеству спалось?


— Не надо вынимать меня из гроба.
Ты — райский дух, а я приговорен
К колесованью на огне, и слезы
Жгут щеки мне расплавленным свинцом.


— Вы знаете меня?


— Ты — дух, я знаю.
Когда ты умерла?


— Взгляните на меня. Благословите.


— Что это, слезы, на твоих щеках?
Дай я потрогаю. Да, это слезы.
Не плачь! Дай яду мне. Я отравлюсь.
Я знаю, ты меня не любишь. Сестры
Твои меня терзали без вины,
А у тебя для нелюбви есть повод.

— Нет, нет его!

— Не будь со мной строга.

— Прости. Забудь. Я стар и безрассуден.

Дочь и отец воссоединились. Жить бы да жить. Но судьба решает по-своему. Английская армия побеждает французов. Лир и Корделия оказываются в плену.

Лир, улыбаясь, говорит дочери:

— Пускай нас отведут скорей в темницу.
Там мы, как птицы в клетке, будем петь.
Ты станешь под мое благословенье,
Я на колени, стану пред тобой,
Моля прощенья. Так вдвоем и будем
Жить, радоваться, песни распевать,
И сказки сказывать, и любоваться
Порханьем пестрокрылых мотыльков.
Там будем узнавать от заключенных
Про новости двора и толковать,
Кто взял, кто нет, кто в силе, кто в опале,
И с важностью вникать в дела земли,
Как будто мы поверенные божьи.
Мы в каменной тюрьме переживем
Все лжеученья, всех великих мира,
Все смены их, прилив их и отлив.
Утри глаза. Чума их сгложет, прежде
Чем мы решимся плакать из-за них.

Не чума вмешалась в судьбу старших сестер. Они, любящие одного, погибли обе. Одна отравила другую, а потом закололась сама. Корделии же пришлось принять смерть с петлей на шее. Лир несет ее на руках.

— Вопите, войте, войте! Вы из камня!
Мне ваши бы глаза и языки —
Твердь рухнула б!.. Она ушла навеки…
Да что я, право, мертвой от живой
Не отличу? Она мертвее праха.
Не даст ли кто мне зеркала? Когда
Поверхность замутится от дыханья,
Тогда она жива. Не это ль час
Кончины мира? Исполненье сроков.
Конец времен и прекращенье дней.
Корделия, Корделия, чуть-чуть
Повремени еще! Что ты сказала? —
Ах, у нее был нежный голосок,
Что так прекрасно в женщине. — Злодея,
Тебя повесившего, я убил…
Бедняжку удавили! Нет, не дышит!
Коню, собаке, крысе можно жить,
Но не тебе. Тебя навек не стало.
Навек, навек, навек, навек, навек! —
Мне больно. Пуговицу расстегните…

Лир падает на землю. Кент не дает никому к нему приблизиться. Справедливые слова звучат в его устах:

Не мучь. Оставь
В покое дух его. Пусть он отходит.
Кем надо быть, чтоб вздергивать опять
Его на дыбу жизни для мучений?

И король Лир умирает подле своей, нашедшей вечный покой, милой дочери. Смерть пожалела их… И лишь ветер шумит-шуршит в чертополохе да в терновнике на их могилах.

И в трагедии «Макбет» тоже шумит-шуршит-свищет ветер, но уже на поле брани, и звенят мечи, где сражаются бок о бок шотландский прекрасный, благородный король Дункан и его благородный, мужественный родственник Макбет. А леди Макбет, снедаемая жаждой власти, в это время задумывает грешное – возвести в короли своего мужа. Она размышляет о нем:

Ты бы хотел, не замаравши рук,
Возвыситься и согрешить безгрешно.
Мошенничать не станешь ты в игре,
Но выигрыш бесчестный ты присвоишь.
И ты колеблешься не потому,
Что ты противник зла, а потому, что
Боишься сделать зло своей рукой.
Спеши домой! Я неотступно в уши
Начну тебе о мужестве трубить
И языком разрушу все преграды
Между тобой и золотым венцом.
Пусть женщина умрет во мне. Пусть буду
Я лютою жестокостью полна.
Сгустите кровь мою и преградите
Путь жалости, чтоб жизни голоса
Не колебали страшного решенья
И твердости его. Сюда, ко мне,
Невидимые гении убийства,
И вместо молока мне желчью грудь
Наполните. Оденься дымом ада,
Глухая ночь, чтоб нож не видел ран,
Которые он нанесет, и небо
Напомнить не могло: «Остановись!»

Тут, в разгар каверзных мечтаний леди Макбет, появляется ее муж и сообщает, что король Дункан собирается приехать к ним и поутру отбыть. Леди Макбет тотчас решает:

Такого «завтра» никогда не будет.
Мой друг, как в книге, на твоем лице
Легко прочесть диковинные вещи.
Их надо утаить. Чтоб обмануть
Людей, будь сам, как все. Смотри радушней.
Кажись цветком и будь змеей под ним.
Придется позаботиться о госте.
Ты мне самой подумать предоставь,
Как сделать лучше нам ночное дело,
Чтоб остальные ночи все и дни
Царили безраздельно мы одни.

Король Дункан входит в дом Макбета, как к другу, с открытой душой, пирует, ложится почивать, а Макбет, проникшийся до темных глубин своей души идеей своей жены, не спит, все думает свою злорадную думу:

Добро б удар, и делу бы конец,
И с плеч долой! Минуты бы не медлил.
Когда б вся трудность заключалась в том,
Чтоб скрыть следы и чтоб достичь удачи,
Я б здесь, на этой отмели времен,
Пожертвовал загробным воздаяньем.
Но нас возмездье ждет и на земле.
Чуть жизни ты подашь пример кровавый,
Она тебе такой же даст урок.
Ты в кубок яду льешь, а справедливость
Подносит этот яд к твоим губам. —
Король ночует под двойной охраной.
Я — родственник и подданный его,
И это затрудняет покушенье.
Затем он — гость. Я должен был бы дверь
В его покой стеречь от нападений,
А не подкрадываться к ней с ножом.
И, наконец, Дункан был как правитель
Так чист и добр, что доблести его,
Как ангелы, затрубят об отмщенье.
И в буре жалости родится вихрь,
И явит облако с нагим младенцем,
И, с этой вестью облетев весь мир,
Затопит морем слез его. Не вижу,
Чем мне разжечь себя. Как шалый конь,
Взовьется на дыбы желанье власти
И валится, споткнувшись, в тот же миг.

Когда входит леди Макбет, он меняет свое решение и говорит жене:

— Откажемся от замысла. Я всем
Ему обязан. Я в народном мненье
Стою так высоко, что я б хотел
Пожить немного этой доброй славой.

Леди Макбет негодует на мужа:

— А что ж твоя мечта? Была пьяна,
Не выспалась и видит в черном цвете,
Что до похмелья радовало взор?
Так вот цена твоей любви? В желаньях
Ты смел, а как дошло до дела — слаб.
Но совместимо ль жаждать высшей власти
И собственную трусость сознавать?
«И хочется и колется», как кошка
В пословице.


— Прошу тебя, молчи!
Решусь на все, что в силах человека.
Кто смеет больше, тот не человек.
— Искомый случай
Представился, и вот ты отступил!
Кормила я и знаю, что за счастье
Держать в руках сосущее дитя.
Но если б я дала такое слово,
Как ты, — клянусь, я вырвала б сосок
Из мягких десен и нашла бы силы
Я, мать, ребенку череп размозжить!


— А вдруг мы промахнемся?


— Промахнемся!
Настройся поотважнее, и мы
Не промахнемся. Целый день проездив,
Дункан устал, и только лишь уснет,
Я напою его оруженосцев
Обоих так, что разведу пары
У них в мозгах, как в перегонных кубах.
Когда они, уснувши мертвым сном,
Растянутся, как две свиные туши,
Чего не сможем сделать мы вдвоем
Над беззащитным? Что нам помешает
Свалить вину на пьяных сонных слуг
И с ними рассчитаться за убийство?


— Рожай мне только сыновей. Твой дух
Так создан, чтобы жизнь давать мужчинам!
Чтоб выставить убийство делом слуг,
Употребим на это их кинжалы
И выпачкаем кровью их самих.
Поверят ли?


— Еще бы не поверить,
Когда подымем мы свой громкий вопль
Об этой смерти!


— Хорошо, решаюсь.
Готовностью все мышцы налились.
Вернемся в зал и замысел свой черный
Прикроем беззаботностью притворной.

Сговорившаяся чета Макбет вышла в зал к пирующим рыцарям. Но вот настала глухая ночь.

Зашевелились силы колдовства
И прославляют бледную Гекату.
Издалека заслышав волчий вой,
Как вызов собственного часового,
Убийство к цели направляет шаг.

Леди Макбет настороже, вот она преподносит хмельные чаши охранникам и они выпивают их. Она уже чует победу и шепчет в полубреду:

— Глоток вина и то, что их свалило,
Меня зажгло. В них все угашено,
А я горю огнем одушевленья.
Что это? Крик совы. Совиный крик —
К покойнику. Макбет взялся за дело.
Дверь отперта, и сторожа храпят,
Смеясь над званьем собственным.
В напиток
Я подмешала сонного. Их хмель —
И полусмерть и жизнь наполовину.

Стражники Дункана уснули крепким сном,

Невинным сном, тем сном,
Который тихо сматывает нити
С клубка забот, хоронит с миром дни,
Дает усталым труженикам отдых,
Врачующий бальзам больной души,
Сон, это чудо матери-природы,
Вкуснейшее из блюд в земном пиру.

Макбет крадучись пробирается в опочивальню к Дункану и наотмашь бьет его кинжалом в грудь. Руки его все в крови. Страшно… Где-то то ли слышится, то ли мнится стук. Макбет прислушивается.

— Стучат! Кто к нам стучится? Что со мной?
Теперь меня пугает каждый шорох.
А руки, руки! Мне их вид глаза
Из впадин вырывает. Океана
Не хватит их отмыть. Скорей вода
Морских пучин от крови покраснеет.

Леди Макбет укоряет мужа:

— Ведь и мои в крови. А я не рук,
Я белокровья сердца бы стыдилась
Я в южные ворота слышу стук.
Уйдем за дверь к себе. Воды немного
Смыть пятна, вот и все. И с плеч долой!
Как мы легко вздохнем! Но что с тобою?
Воспрянь!

Стук в ворота продолжается. То приехал владелец шотландских областей Макдуф с посланием для Дункана. Он проходит в его опочивальню и тотчас вырывается оттуда криком:

— Светопреставленье!
Кощунство! Святотатство! Взломан храм
Помазанника божья! Жизнь из тела
Похищена!

Макдуф приносит страшную весть:

— Дункан убит.
На нем зияли раны, говоря,
В какие трещины вломилась гибель.

Макбет разыгрывает отчаяние:

— Когда б за час я умер перед тем,
Я б мог сказать, что прожил век счастливый.
Что ценного осталось? Ничего.
Он все унес. Он был красою жизни.
Ее вино все выпито. На дне
Один осадок горький.

Тотчас у спящих охранников находят окровавленный кинжал, и Макбет, якобы в порыве священного гнева, убивает обоих стражников, дабы они не смогли произнести слова правды.

И вот уже должен придти конец ночи и прийти на землю свет, но его нет. Странно.

Уж по часам давно дневное время,
А солнца нет как нет. Одно из двух:
Иль одолела ночь, иль день стыдится
Лицо негодным людям показать.

Проходит время и Макбета торжественно коронуют. Сыновьям Дункана присвоили подлое имя братьев-кровопийц. Но во владениях Макбета не прекращается череда убийств, убийств необходимых – иначе откроется тот, кто подлинно поднял руку на короля Дункана. Так уж в мире заведено:

Кто начал злом, для прочности итога
Все снова призывает зло в подмогу.

Макбет, ошалевший от убийств, стенает:

— Уж лучше пусть порвется связь вещей,
Пусть оба мира, тот и этот, рухнут,
Чем будем мы со страхом есть свой хлеб
И спать под гнетом страшных сновидений.
Нет, лучше быть в могиле с тем, кому
Мы дали мир для нашего покоя,
Чем эти истязания души
И этих мыслей медленная пытка.
Теперь Дункан спокойно спит в гробу.
Прошел горячечный припадок жизни.
Пережита измена. Ни кинжал,
Ни яд, ни внутренняя рознь, ни вражье
Нашествие — ничто его теперь
Уж больше не коснется.

Макбету начинают мерещиться кошмары, он не в силах смотреть на то кровавое буйство, что смутило бы и дьявола. Ему всюду мерещатся убитые им покойники. Леди Макбет пытается успокоить его:

— У тебя и пот холодный,
И дрожь, и бледность — словом, все черты
Нелепых дамских страхов у камина,
Зимой, за сказками! Какой позор!
Лица нет на тебе. Ты испугался
Пустого кресла, правду говоря.


— Взгляни туда! Ты видишь? Что ты скажешь?
Чем мне кивать, скажи мне лучше, дух,
Чего ты хочешь? Если своды склепов
Покойников нам шлют назад, пускай
Нам гробом будут коршунов утробы.


— Нет, видно, ты совсем сошел с ума!


— Клянусь, я видел духа!

Макбет мечется, не находит себе места и, наконец, решает:

— С утра я собираюсь
К трем вещим сестрам, чтобы заглянуть
Поглубже в будущее. Я пред худшим,
Что скажут мне они, не отступлю.
Все средства хороши для человека,
Который погрузился в кровь, как в реку.
Чрез эту кровь назад вернуться вброд
Труднее, чем по ней пройти вперед.

Три старые, страшные ведьмы-колдуньи-вещуньи поджидают Макбета. Зубоскалят, пророчат ему еще большие кошмары. Геката говорит:

— Я за эту ночь введу
Макбета в верную беду.
К луне несет меня тропа.
На кончике ее серпа
Слезой повис смертельный сок.
Схвачу, покамест он не стек.
Тот яд Макбета ослепит,
И он, забывши страх и стыд,
Вообразит, что вправду он
От ран и смерти огражден.

Три ведьмы в пещере пляшут около кипящего котла и поют:

— В третий раз мяукнул кот.
— Ежик писк свой издает.
— Гарпии кричат.
— В хоровод вокруг костра.
Хоровод пошел, пошел.
Все, что с вами, — шварк в котел!
Жаба, в трещине камней
Пухнувшая тридцать дней,
Из отрав и нечистот
Первою в котел пойдет.
— Взвейся ввысь, язык огня!
Закипай, варись, стряпня!
— А потом — спина змеи
Без хвоста и чешуи,
Песья мокрая ноздря
С мордою нетопыря,
Лягушиное бедро,
И совиное перо,
Ящериц помет и слизь
В колдовской котел вались!
— Взвейся ввысь, язык огня!
Закипай, варись, стряпня!
— Волчий зуб кидай в горшок
И драконий гребешок.
Брось в него акулы хрящ,
Хворост заповедных чащ,
Запасенный в холода,
Печень нехристя-жида,
Турка нос, татарский лоб,
Матерью в грязи трущоб
При рожденье, миг спустя,
Удушенное дитя,
Погребенное во рву,
Чтобы обмануть молву.
Эй, кипи, кипи, бурда!
А последнею сюда,
Чтоб бурлила наверху,
Бросим тигра требуху!
— Взвейся ввысь, язык огня!
Закипай, варись, стряпня!

Вот и готово ведьмино варево к приходу Макбета. Макбет просит ведьм вызвать ему призрака, во что бы то ни стало, который

Пускай перемешает семена
Всего, что существует во вселенной,

и откроет ему его судьбу. Ведьмы вызывают призрака, и призрак говорит Макбету:

— Будь смел, как лев. Никем и никаким
Врагом и бунтом ты не победим.
Пока не двинется наперерез
На Дунсинанский холм Шервудский лес.

Макбет возрадовался такому предсказанию:

— Но этого не может быть! Я рад.
Нельзя нанять деревья, как солдат.
Нельзя стволам скомандовать: вперед.
Пророчество мне духу придает.
Цари, Макбет, покамест не полез
На Дунсинанский холм Шервудский лес.

Теперь он может жить спокойно, убийствами прокладывать себе дорогу. Лес не сдвинуться с места никогда.

Но тут с леди Макбет творится что-то неладное. Уже и зачинщица зла утомлена этими нескончаемыми убийствами. Ее женская природа рухнула под тяжестью кровавых преступлений. Она, обезумевшая, стонет:

— Завидней жертвою убийства пасть,
Чем покупать убийством жизнь и власть.

По ночам леди Макбет встает  с постели, накидывает ночное платье, отпирает письменный стол, берет бумагу,  раскладывает, что-то пишет, перечитывает написанное, запечатывает и снова ложится в постель. И все это не просыпаясь. Таково ее  раздвоение — пользоваться покоем ночного сна и быть  охваченной  дневной заботой. К ней пригласили врача и он увидел, что глаза ее смотрят, но ничего не видят и что она беспокойно все трет и трет свои руки. И слышится шипящий шепот леди Макбет:

— Ах  ты,  проклятое пятно! Ну когда же ты сойдешь? Рука  все еще пахнет кровью. Никакие ароматы Аравии не отобьют этого запаха у этой маленькой ручки! О, о, о!

Врач в ужасе от состояния леди Макбет.

— Как отягощено ее сердце!

Он признается, что бессилен помочь несчастной, ибо

Она не так больна, как вихрь видений
Расстраивает мир ее души.

В это время сын короля Дункана идет с войском на Макбета через Шервудский лес и приказывает своим солдатам срубить ветви и скрыться за ними.

Макбета же ничего не страшит. Он с гордостью утверждает:

— А я совсем утратил чувство страха.
Бывало, не шутя я леденел
От вскрика ночью, а от страшных сказок
Вздымались волосы на голове.
С тех пор я ужасами сыт по горло,
Чудовищность сродни моей душе.

Тут к нему приходит вельможа и сообщает, что королева умерла. Макбет в ответ на это страшное известие лишь промолвил:

— Не догадалась умереть попозже,
Когда б я был свободней, чем сейчас!
Мы дни за днями шепчем: «Завтра, завтра»
Так тихими шагами жизнь ползет
К последней недописанной странице.
Оказывается, что все «вчера»
Нам сзади освещали путь к могиле.
Конец, конец, огарок догорел!
Жизнь — только тень, она — актер на сцене.
Сыграл свой час, побегал, пошумел —
И был таков. Жизнь — сказка в пересказе
Глупца. Она полна трескучих слов
И ничего не значит.

Врывается гонец с ужасом в глазах и сообщает:

— Я был сейчас в дозоре
И вдруг увидел, как Шервудский лес
Как бы задвигался.

В глазах у Макбета тоже застывает ужас, он не может поверить в это чудо и гневно орет на гонца:

— Обманщик подлый! Если это
Обман, повешу тут же на суку,
Чтобы живьем от голода ты высох,
А если правда, сам меня повесь.
Теперь я начинаю сомневаться.
Я веровал в двусмысленность. Меня
Поймал на правде дьявол, обнадежив:
«Спокоен будь, пока Шервудский лес
Не двинулся на Дунсинан». И что же?
Какой-то лес идет на Дунсинан.
К оружию, к оружию — и в поле!
Коль скоро то, что он сказал, не ложь,
Ни здесь, ни там спасенья не найдешь.
Я жить устал, я жизнью этой сыт
И зол на то, что свет еще стоит.
Бить сбор! Тревогу! Если гибель мне,
Хочу погибнуть в воинской броне.

И погибает.

В этой трагедии Шекспир орудием зла делает женщину – леди Макбет. Как многие любят говорить иногда: что захочет женщина, то сделает мужчина. Шея, мол, головой ворочает. И тогда уж непременно получается, что все зло, все войны от женщин идут. Но в этой пьесе, по моему, как раз такое-то расхожее мнение и опровергается автором: леди Макбет не выдерживает того ужаса в действительности, который сама же задумала в мечтах. Женщина теряет разум, ибо жить в пространстве зла она не может по самому определению Природы. Макбет же идет до конца и, обезумевший, не раскаивается в содеянном, его разум в силах устоять перед всем сотворенным им злом. Он, Мужчина, задуман Природой по-иному, нежели Женщина.

И вот еще одна трагическая пара – Отелло и Дездемона, живущая в славной Венеции. Дочь венецианского дожа Дездемона влюбляется в чернокожего родовитого мавра, полководца и управляющего Кипром по имени Отелло и уходит с ним без спроса из дома. Возмущенный отец девушки в негодовании выговаривает перед собранием дожей мужу своей дочери:

— Ты чарами ее опутал, дьявол!
Тут магия, я это докажу.
Действительно, судите сами, люди:
Красавица и ангел доброты,
Не хочет слышать ничего о браке,
Отказывает лучшим женихам
И вдруг бросает дом, уют, довольство,
Чтоб кинуться, насмешек не боясь,
На грудь страшилища чернее сажи,
Вселяющего страх, а не любовь!
Естественно ли это? Посудите,
Случается ли так без колдовства?
Ты тайно усыпил ее сознанье
И приворотным зельем опоил!
Закон велит мне взять тебя под стражу
Как чернокнижника и колдуна,
Который промышляет запрещенным. —
Арестовать его, а если он
Добром не дастся, завладейте силой!

Собрание дожей спрашивает Отелло:

— Отелло, говорите ж наконец!
Действительно ль тут были ухищренья,
Иль это безобидная любовь,
Как зарождается она в беседе
Души с душой?

Отелло доказывает собранию дожей, что это не распутство, а истинная любовь. И ему верят, верят как человеку, давно доказавшему благородство своей души.

Дож успокаивает отца Дездемоны:

— Ваш темный зять
В себе сосредоточил столько света,
Что чище белых, должен вам сказать.

Но среди благородных находится неблагородный. Это поручик Яго, недовольный тем, что ему не досталась должность лейтенанта. Ведь он вместе с Отелло воевал в языческих и христианских странах, но не получил знаков отличия. Обидно. Яго гневается и в гневе открывает миру свою гнусную душонку, придумав коварный план – разрушить счастье Отелло и Дездемоны. Его жизненная установка проста и примитивна:

— Я — Яго, а не мавр, и для себя стараюсь.

Отелло отправляется воевать на Кипр, и нежная влюбленная Дездемона просится с ним. Муж уговаривает жену остаться, дабы не подвергать себя опасности, а сенат сомневается, стоит ли брать Отелло Дездемону, не повредит ли ее присутствие выполнению долга.

Дездемона уговаривает сенат:

— Я полюбила мавра, чтоб везде
Быть вместе с ним. Стремительностью шага
Я это протрубила на весь мир.
Я отдаю себя его призванью
И храбрости и славе. Для меня
Краса Отелло — в подвигах Отелло.
Мой жребий посвящен его судьбе,
И мне нельзя в разгар его похода
Остаться мирной мошкою в тылу.
Опасности милей мне, чем разлука.
Позвольте мне сопровождать его.

Отелло поддерживает просьбу жены:

— Сенаторы, прошу вас, согласитесь.
Тут не своекорыстье, видит бог!
Я не руковожусь влеченьем сердца,
Которое сумел бы заглушить.
Но речь о ней. Пойдемте ей навстречу.
Не думайте, что в обществе ее
Я отнесусь небрежнее к задаче.
Нет, если легкокрылый Купидон
Глаза настолько мне залепит страстью,
Что проморгаю я военный долг,
Пусть сделают домашние хозяйки
Из шлема моего печной горшок
И тем меня навеки опозорят.

Сенат внемлет просьбе Отелло и Дездемоны. Они вместе отправляется на Кипр. Там Отелло предстоит битва с турками. Но она ничто по сравнению с битвой, с коварством обиженного негодяя Яго, который решил пустить в бой зеленоглазую ведьму ревность. Яго намекает Отелло, что, мол, между Дездемоной и лейтенантом Кассио, возможно, существует любовная связь:

— Улик покамест нет, но мой совет —
Следите за женой и лейтенантом,
Без вспышек страсти, трезво, вот и все.
Я б не хотел, чтоб вашей добротою
Играли за спиною вам во вред.
Я вдоволь изучил венецианок!
Лишь небу праведному видно то,
Чего мужья их не подозревают.
Стыда в них нет, лишь след бы замести.

Отелло в отчаянии. Он, простодушный, верит и не видит коварства в словах Яго.

— Этот малый
Кристальной честности и знает толк
В вещах и людях. Если это правда
И будут доказательства, что ты
Дичаешь, мой неприрученный сокол,
Прощай, лети, я путы разорву,
Хотя они из нитей сердца сшиты.
Я черен, вот причина. Языком
Узоров не плету, как эти франты.
Я постарел. Но что я говорю!
Я потерял ее, и я обманут.
Мне может только ненависть помочь.
О, ужас брачной жизни! Как мы можем
Считать своими эти существа,
Когда желанья их не в нашей воле?
Я б предпочел быть жабою на дне
Сырого подземелья, чем делиться
Хоть долею того, что я люблю.
Чувствительность — высоких душ несчастье.
Кто чувствует грубей, тот защищен
От этих ран.

Опомнившись, Отелло, набрасывается на Яго со словами гнева:

— Мерзавец, помни:
Ее позор ты должен доказать!
Вещественно, мерзавец, помни это!
А то, клянусь бессмертием души,
Собакой лучше бы тебе родиться,
Чем гневу моему давать ответ.

Подумав, немного успокоившись, Отелло начинает вновь сомневаться:

— Должно быть, Дездемона мне верна,
А может, нет. Ты мне не лгал, должно быть,
А может, лгал. Я требую улик.
Ее безукоризненное имя
Луны белее было, а теперь
Черно, как я, от твоего доноса.
Я жажду ясности.

Для Яго свершение непристойного поступка – ничего не стоящее действо. Он тотчас воспользовался тем, что Дездемона обронила платок – подарок своего Отелло, и припрятал его. А потом предоставил мавру в качестве улики: платок, мол, был подарен Дездемоной своему любовнику Кассио. Отелло верит негодяю.

— О, если б раб жил тысячею жизней!
Для полной мести мало мне одной.
Теперь я вижу, это правда, Яго.
Гляди, я дую на свою ладонь
И след любви с себя, как пух сдуваю.
Развеяна. Готово. Нет ее.
О ненависть и месть, со мною будьте
И грудь раздуйте мне шипеньем змей!

Яго лицемерно успокаивает своего генерала:

— Мужайтесь, генерал. Вы не один.
Любой женатый — в вашем положенье.
Мильоны спят на проходных дворах,
Которые зовутся брачным ложем.
Вам легче: вы без розовых очков.
Какое издевательство природы —
С развратницами нас соединять
И заставлять нас верить в их невинность!

Отелло по настоянию Яго подслушивает его разговор с Кассио и слышит гнусные слова Кассио о Дездемоне:

— Жениться! Вот умора! На такой!
Еще я, слава богу, не рехнулся.
Ха-ха-ха!

Мавританский гнев не знает границ. Отелло изрыгает:

— Я изрублю ее на мелкие кусочки.
Обманывать меня!

Он, после услышанного, врывается в спальню к Дездемоне и требует показать ему платок. Но у Дездемоны его нет. Отелло кидает жене упрек:

— Печально.
Платок достался матушке моей
В подарок от ворожеи-цыганки.
Та уверяла, что, пока платок
У матери, он к ней отца привяжет
И сохранит ей красоту. Когда ж
Она его отдаст иль потеряет,
Отец к ней должен охладеть
И полюбить другую. Перед смертью
Мать отдала платок мне, завещав
Дать в будущем его своей невесте.
Я так и сделал. Береги платок
Заботливее, чем зеницу ока.
Достанься он другим иль пропади,
Ничто с такой бедою не сравнится.
Он из волокна
С магическими свойствами. Сивилла,
Прожившая на свете двести лет,
Крутила нить в пророческом безумье.
Волшебная таинственная ткань
Окрашена могильной краской мумий.

Бедная Дездемона ничего не понимает: в чем ее упрекает милый муж? Отчего этот гнев развивается у него жгучей желчью? Отелло не слушает никаких оправданий и доводов. Его гневный голос гремит нестерпимо:

— О дьявол, дьявол! Если бы земля
Давала плод от женских слез, то эти
Плодили б крокодилов. Сгинь, уйди!

Дездемона вся в слезах молит о пощаде. Но нет пощады у того, в кого вцепились когти ревности.

— Ты для того ль бела, как белый лист,
Чтоб вывести чернилами: «блудница»?
Сказать, в чем грех твой, уличная тварь,
Сказать, отребье, что ты совершила?
Стыдом я щеки раскалю, как горн,
Когда отвечу. Выговорить тошно.
Нет сил. На небе зажимают нос,
И месяц закрывается, и ветер,
Целующий все вещи на земле,
Так он распутен, прячется от срама,
А ты не знаешь, шлюха без стыда,
Что совершила ты, что совершила?
Стыжусь
Назвать пред вами, девственные звезды,
Ее вину. Стереть ее с лица земли.
Я крови проливать не стану
И кожи не коснусь, белей чем снег
И глаже алебастра. И, однако,
Она умрет, чтоб больше не грешить.
Задую свет. Сперва свечу задую,
Потом ее. Когда я погашу
Светильник и об этом пожалею,
Не горе — можно вновь его зажечь,
Когда ж я угашу тебя, сиянье
Живого чуда, редкость без цены,
На свете не найдется Прометея,
Чтоб вновь тебя зажечь, как ты была.
Должна увянуть сорванная роза.
Как ты свежа, пока ты на кусте!

Однако, нет у Отелло сил лишь ненавидеть. В последние минуты жизни Дездемоны он ее нежно целует:

— О чистота дыханья! Пред тобою
Готово правосудье онеметь.
Еще, еще раз. Будь такой по смерти.
Я задушу тебя — и от любви
Сойду с ума. Последний раз, последний.
Так мы не целовались никогда.
Я плачу и казню, совсем как небо,
Которое карает, возлюбив.

Дездемона в надежде протягивает к возлюбленному руки, но он произносит над ней последние слова, услышанные несчастной:

Ты перед сном молилась, Дездемона? –

И своими черными руками сжимает нежную, трепещущую шейку несчастной. Дездемона покорно умирает. И, о, ужас! Вскоре от верных друзей Отелло узнает, что ее оклеветали. Как выразить словами горе?!. Слезы, слезы…

— О, девочка с несчастною звездою!
Ты сделалась белее полотна.
Когда-нибудь, когда нас в день расплаты
Введут на суд, один лишь этот взгляд
Меня низринет с неба в дым и пламя.
Похолодела. Холодна как лед.
Как чистота сама. Убийца низкий!
Плетьми гоните, бесы, прочь меня
От этого небесного виденья!
Купайте в безднах жидкого огня!
О горе! Дездемона! Дездемона!
Мертва! О! О! О! О!

Так Дездемона, сумевшая сломить желание своего отца и сената, оказалась бессильной перед ревностью возлюбленного. Коварство победило любовь.

Иная, но не менее трагическая судьба у Дждульетты, полюбившей Ромео. История юной любви двух отпрысков враждующих домов была взята Шекспиром из новелл и драм итальянского Возрождения. Еще Данте упоминал фамилии двух семей – Монтекки и Капулетти.

Действие пьесы «Ромео и Джульетта» происходит в большом итальянском городе. Здесь смятение, переполох.

В двух семьях, равных знатностью и славой
В Вероне пышный разгорелся вновь
Вражды минувших дней раздор кровавый
Заставил литься мирных граждан кровь.

Вражда между домом Монтекки и домом Капулетти идет не на шутку. Любая собака из одного из этих домов затрагивает представителя другого. А кто затронут, тот и кидается с места в карьер. Когда на улице Вероны встречаются приверженцы обеих домов, тотчас вскипает драка, к которой присоединяются граждане и приставы с дубинками. Гневный герцог пытается их утихомирить:

Бунтовщики! Кто нарушает мир?
Кто оскверняет меч свой кровью близких?
Не слушают! Эй, эй, вы, люди! Звери!
Вы гасите огонь преступной злобы
Потоком пурпурным из жил своих.
Под страхом пытки, из кровавых рук
Оружье бросьте наземь и внимайте,
Что герцог ваш разгневанный решил.
Три раза уж при мне междоусобья,
Нашедшие начало и рожденье
В словах, тобою, старый Капулетти,
Тобой, Монтекки, брошенных на ветер,
Смущали мир на улицах Вероны,
И заставляли престарелых граждан,
Уборы сняв пристойные, хватать
Рукою дряхлой дряхлое оружье,
Изгрызанное ржавчиною мира,
Чтоб унимать грызущую вас злобу.
Но, если вы хоть раз еще дерзнете
Покой нарушить наших мирных улиц, —
Заплатите за это жизнью.

Ромео на этот раз не принимает участия в дпаке. Он бродит, отрешенный, по тропинкам сада. Его мать — синьора Капулетти тревожится о сыне:

— Слезами множит он утра росу
И к тучам тучи вздохов прибавляет.
Но стоит оживляющему солнцу
Далеко на востоке приподнять
Тенистый полог над Авроры ложем —
От света прочь бежит мой сын печальный
И замыкается в своих покоях;
Завесит окна, свет дневной прогонит
И сделает искусственную ночь.
Ждать можно бедствий от такой кручины,
Коль что-нибудь не устранит причины.

Но какова же причина кручины Ромео? Это любовь, Любовь к некоей красавице славного города Вероны Розалине.

Страшна не ненависть; любовь страшнее!
О гнев любви! О ненависти нежность
Из ничего рожденная безбрежность!
О тягость легкости, смысл пустоты!
Бесформенный хаос прекрасных форм,
Свинцовый пух и ледяное пламя,
Недуг целебный, дым, блестящий ярко,
Бессонный сон, как будто и не сон!
Да, злее нет любви недуга.
Любовь — безумье мудрое: оно
И горечи и сладости полно.

А в это время в доме Капулетти мать юной четырнадцатилетней Джульетты сообщает дочери, что к ней сватается достойный жених — Парис, и он приглашен на праздник в их дом. Мать предлагает дочке:

— Читай, как книгу, юный лик Париса,
В ней красотой начертанную прелесть,
Вглядись в черты, которых сочетанье
Особое таит очарованье;
И все, что скрыто в чудной книге той
Ты в выраженье глаз его открой.
Как книга без обложки, он лишь ждет,
Какой его украсит переплет.

Друг Ромео Меркуцио зовет влюбленного юношу посетить праздник в доме Джульетты. Ромео отказывается, Меркуцио настаивает:

— Нет, милый друг, ты должен танцевать.

Ромео отказывается.

— О нет, вы в танцевальных башмаках
На легоньких подошвах; у меня же
Свинец на сердце: тянет он к земле
И двигаться легко не позволяет.


— Ведь ты влюблен, займи же пару крыльев
У купидона и порхай на них!


— Стрелой его я ранен слишком сильно,
Чтоб на крылах парить, и связан так,
Что мне моей тоски не перепрыгнуть.
Любовь, как груз, гнетет меня к земле.
Я видел сон.


— Но часто врут сновидцы.


— Нет, сон бывает вестником судеб.


— А, так с тобой была царица Меб!
То повитухв фей.
Она не больше
Агата, что у оддермана в перстне.
Она в упряжке из мельчайших мошек
Катается у спящих по носам.
В ее повозке спицы у колес
Из длинных сделаны паучьих лапок;
Из крыльев травяной кобылки — фартук;
Постромки — из тончайшей паутины.
А хомуты — из лунного луча;
Бич — тонкий волосок, и кнутовище
Из косточек сверчка; а за возницу
Комарик — крошка, вроде червячков,
Живущих у ленивец под ногтями.
Из скорлупы ореха — колесница
Сработана иль белкой — столяром,
Или жучком — точильщиком, давнишним
Каретником у фей. И так она
За ночью ночь катается в мозгу
Любовников — и снится им любовь.
Порой промчится по носу она
Порой промчится по носу она
Придворного — во сне он милость чует;
А иногда щетинкой поросенка,
Уплаченного церкви в десятину,
Попу она во сне щекочет нос —
И новые ему доходы снятся;
Проедется ль у воина по шее —
И рубит он во сне врагов и видит
Испанские клинки, бои и кубки
Заздравные — в пять футов глубины;
Но прямо в ухо вдруг она ему
Забарабанит — вскочит он спросонья,
Испуганный прочтет две-три молитвы
И вновь заснет. Все это — Меб. А ночью
Коням она же заплетает гривы,
А людям насылает колтуны,
Которые расчесывать опасно.
Все это — Меб.


— Меркуцио, довольно!
Ты о пустом болтаешь.


— Да, о снах.
Они ведь дети праздного ума,
Фантазии бесцельной порожденье,
Которое, как воздух, невесомо,
Непостоянней ветра, что ласкает
Грудь ледяного севера и сразу
Разгневанный летит оттуда прочь,
Свой лик на юг росистый обращая.

Ромео плохо вслушивается в слова своего друга. Его гнетет тревога. Он говорит:

— Предчувствует душа, что волей звезд
Началом несказанных бедствий будет
Ночное это празднество. Оно
Конец ускорит ненавистной жизни,
Что теплится в груди моей, послав
Мне страшную, безвременную смерть.
Но тот, кто держит руль моей судьбы,
Пускай направит парус мой. — Идем!

Друзья приходят на бал в дом Капулетти и там Ромео впервые видит Джульетту и признается:

— Она затмила факелов лучи!
Сияет красота ее в ночи,
Как в ухе мавра жемчуг несравненный.
Редчайший дар, для мира слишком ценный?
Как белый голубь в стае воронья —
Среди подруг красавица моя.
Как кончат танец, улучу мгновенье —
Коснусь ее руки в благоговенье.
И я любил? Нет, отрекайся взор:
Я красоты не видел до сих пор!

Эти слова случайно слышит Тибальт — брат Джульетты. Он возмущен:

— Как, этот голос! Среди нас — Монтекки!
Эй, паж, мой меч! Как! Негодяй посмел
Сюда явиться под прикрытьем маски,
Чтобы над нашим празднеством глумиться?
О нет, клянусь я честью предков всех,
Убить его я не сочту за грех!

Старый Капулетти урезонивает Тибальта, но тот непримирим. Ромео же знакомится с Джульеттой и она позволяет ему поцеловать ее, так внезапно вспыхивает в девушке любовь. Ромео восторженно восклицает:

— Твои уста с моих весь грех снимают.

Джульетта восторженно вопрошает:

— Так приняли твой грех мои уста?

— Мой грех… О, твой упрек меня смущает!

Верни ж мой грех.

— Вина с тебя снята, — говорит Джульетта и вновь целует Ромео.

Когда Ромео узнает, что Джульетта дочь Капулетти, он понимает сколь верно было его тревожное предчувствие. Теперь врагу вся жизнь его отдана. Когда Джульетта узнала о том, кого она так сладко целовала, то призналась:

Что за свет блеснул в окне?
О, там Восток! Длульетта, это солнце!
Встань, солнце ясное, убей луну —
Завистницу: она и без того
Совсем больна, больна от огорченья,
Что ей служа, ты все ж ее прекрасней!
Не будь служанкою луны ревнивой.
Прекраснейшие в небе две звезды
Принуждены на время отлучиться,
Глазам ее свое моленье шлют —
Сиять за них, пока они вернутся
Но будь ее глаза на небесах,
А звезды на ее лице останься
Затмил бы звезды блеск ее ланит,
Как свет дневной лампаду затмевает;
Глаза ж ее с небес струили б в воздух
Такие лучезарные потоки,
Что птицы бы запели, в ночь не веря.
Вот подперла рукой прекрасной щеку.
О, если бы я был ее перчаткой,
Чтобы коснуться мне ее щеки!

Джульетта протягивает руки к возлюбленному и молит его:

— Ромео, о зачем же ты Ромео!
Покинь отца и отрекись навеки
От имени родного, а не хочешь —
Так поклянись, что любишь ты меня, —
И больше я не буду Капулетти.
Что в имени? То, что зовем мы розой, —
И под другим названьем сохраняло б
Свой сладкий запах! Так, когда Ромео
Не звался бы Ромео, он хранил бы
Все милые достоинства свои
Без имени. Так сбрось же это имя!
Оно ведь даже и не в часть тебя.
Взамен его меня возьми ты всю!


— Ловлю тебя на слове: назови
Меня любовью — вновь меня окрестишь,
И с той поры не буду я Ромео.


— Спокойной ночи! Пусть росток любви
В дыханье теплом лета расцветает
Цветком прекрасным в миг, когда мы снова
Увидимся. Друг, доброй, доброй ночи!
В своей душе покой и мир найди,
Какой сейчас царит в моей груди.


— Ужель, не уплатив, меня покинешь?


— Какой же платы хочешь ты сегодня?


— Любовной клятвы за мою в обмен.


— Ее дала я раньше, чем просил ты.
Моя, как море, безгранична нежность
И глубока любовь. Чем больше я
Тебе даю, тем больше остается:
Ведь обе — бесконечны…
В доме шум!Прости, мой друг.


— Счастливая, счастливейшая ночь!
Но, если ночь — боюсь, не сон ли это?
Сон, слишком для действительности сладкой!

Джульетта медлит уходить, она еще спешит сказать:

— Три слова, мой Ромео, и тогда уж
Простимся. Если искренне ты любишь
И думаешь о браке — завтра утром
Ты с посланной моею дай мне знать,
Где и когда обряд свершить ты хочешь, —
И я сложу всю жизнь к твоим ногам
И за тобой пойду на край вселенной.

Тут над влюбленными занимается заря. Джульетта вздыхает:

— Светает. Я б хотела, чтоб ушел ты
Не дальше птицы, что порой шалунья
На ниточке спускает полетать,
Как пленницу, закованную в цепи,
И вновь к себе за шелковинку тянет,
Ее к свободе от любви ревнуя.


— Хотел бы я твоею птицей быть.


— И я, мой милый, этого б хотела;
Но заласкала б до смерти тебя.
Прости, прости. Прощанье в час разлуки
Несет с собою столько сладкой муки,
Что до утра могла б прощаться я.


— Спокойный сон очам твоим, мир — сердцу.
О, будь я сном и миром, чтобы тут
Найти подобный сладостный приют.
Теперь к отцу духовному, чтоб это
Все рассказать и попросить совета.

Ромео отправляется в келью брата Лоренцо. Тот встречает приход утра:

— Рассвет уж улыбнулся сероокий,
Пятная светом облака востока.
Как пьяница, неверною стопой
С дороги дня, шатаясь, мрак ночной
Бежит от огненных колес Титана.
Пока не вышло солнце из тумана,
Чтоб жгучий взор веселье дню принес
И осушил ночную влагу рос.
Наполню всю корзину я, набрав
Цветов целебных, ядовитых трав.
Земля, природы мать, — ее ж могила:
Что породила, то и схоронила.
Припав к ее груди, мы целый ряд
Найдем рожденных ею разных чад.
Все — свойства превосходные хранят;
Различно каждый чем-нибудь богат.
Великие в себе благословенья
Таят цветы, и травы, и каменья.
Нет в мире самой гнусной из вещей,
Чтоб не могли найти мы пользы в ней.
Но лучшее возьмем мы вещество,
И, если только отвратим его
От верного его предназначенья, —
В нем будут лишь обман и обольщенья:
И добродетель стать пороком может,
Когда ее неправильно приложат.
Наоборот, деянием иным
Порок мы в добродетель обратим.
Вот так и в этом маленьком цветочке:
Яд и лекарство — в нежной оболочке;
Его понюхать — и прибудет сил,
Но стоит проглотить, чтоб он убил.
Вот так добро и зло между собой
И в людях, как в цветах, вступают в бой;
И если победить добро не сможет,
То скоро смерть, как червь, растенье сгложет.

Ромео просит старца осветить его брак с Джульеттой. Лоренцо в недоумении:

— Святой Франциск! Какое превращенье!
А твой предмет любви и восхищенья,
А Розалина! Ты ее забыл?
В глазах у вас — не в сердце страсти пыл.
Из-за нее какие слез потоки
На бледные твои струились щеки!
Воды извел соленой сколько ты,
Чтобы любви прибавить остроты?
Еще кругом от вздохов все в тумане,
Еще я слышу скорбь твоих стенаний;
Я вижу — на щеке твоей блестит
След от былой слезы, еще не смыт.
Но это ведь был ты, и вся причина
Твоей тоски была ведь Розалина!
Так измениться! Где ж былая страсть?
Нет, женщине простительней упасть,
Когда так мало силы у мужчины.


— О, не сердись, теперь моя любовь
За чувство чувством платит мне сердечно —
Не то, что та.


— Та видела, конечно,
Что вызубрил любовь ты наизусть,
Не зная букв. Но, юный флюгер, пусть
Все будет так; пойдем теперь со мною.
Все, что возможно, я для вас устрою:
От этого союза — счастья жду,
В любовь он может превратить вражду.

А в это время Тибальт присылает записку Ромео, которого вызывает на дуэль. Меркуцио опасается за своего друга, ведь у него настрой совсем не боевой. «Ромео стал совсем вяленая селедкой без молок, — вздыхает Меркуцио. — Эх, мясо, мясо, ты совсем стало рыбой! — Теперь у него в голове только стихи, вроде тех, какие сочинял Петрарка. По сравнению с возлюбленной Ромео Лаура — судомойка, Дидона — неряха, Клеопатра — цыганка, Елена и Геро — негодные развратницы».

Ромео уж было совсем собирается тайно обвенчаться с Джульеттой. Помочь ему в этом сложном деле согласился отец Лоренцо. Но судьба сложилась иначе. Ромео и Меркуцио пришлось принять вызов Тибальта, и Меркуцио, раненый, отдавая богу душу, произнес последние свои слова:

— Я из-за вас пойду червям на пищу,
Пропал, погиб. Чума на оба ваши дома!

Ромео мстит Тибальту за смерть друга и убивает его. Вражда между двумя семьями снова вспыхивает ярким пламенем. Герцог Вероны недоволен происходящим. Он приказывает:

— Ромео – прочь! Ждать моего решенья.
Прощать убийство — то же преступленье.

Но Ромео жаждет встречи с возлюбленной, и возлюбленная, еще ничего не знающая о смерти Тибальта, тоже жаждет встречи с ним. Молит:

— Раскинь скорей свою завесу, ночь,
Пособница любви, закрой глаза
Идущим мимо людям, чтобы мог
Ромео мой попасть в мои объятья
Невидимо, неведомо для всех.
Влюбленным нужен для обрядов тайных
Лишь свет их красоты; к тому ж любовь
Слепа, и ночи мрак подходит к ней.
Ночь, добрая и строгая матрона,
Вся в черном, приходи и научи,
Как, проиграв, мне выиграть игру,
В которой оба игрока невинны.
Овей ланит бушующую кровь
Своим плащом, пока любовь моя,
Осмелившись, считать меня заставит
Лишь долгом скромности — дела любви.
Приди, о ночь, приди, о мой Ромео,
Мой день в ночи, блесни на крыльях мрака
Белей, чем снег на ворона крыле!
Ночь кроткая, о ласковая ночь,
Ночь темноокая, дай мне Ромео!
Когда же он умрет, возьми его
И раздроби на маленькие звезды:
Тогда он лик небес так озарит,
Что мир влюбиться должен будет в ночь
И перестанет поклоняться солнцу.
О, я дворец любви себе купила,
Но не вошла в него! Я продалась,
Но мной не овладели. День мне скучен,
Как ночь нетерпеливому ребенку,
Когда наутро праздника он ждет,
Чтоб наконец надеть свою обнову.
Ах, вот кормилица несет мне вести.

Она говорит, что Ромео на дуэли убил брата Тибальта. Джульетта в ужасе.

— О, сердце змея, скрытого в цветах!
Так жил дракон в пещере этой дивной?
Злодей прекрасный, ангел-искуситель,
О, ворон в оперении голубки,
Ягненок, кровожаднее, чем волк.
Верх низости в божественном обличье,
Святой проклятый, честный негодяй!
Что ж аду ты оставила, природа,
Когда бесовский дух ты поместила
В живой Эдем подобной красоты?
У книг с таким ужасным содержаньем —
Такой красивый был ли переплет?
О, почему ж обман живет в таком
Дворце роскошном?

Кормилица вторит Джульетте:

— Ох, в мужчинах нет
Ни совести, ни чести; все — лгуны,
Обманщики, безбожники, злодеи.
Позор Ромео!

Джульетта начинает корить кормилицу:

— Будь язык твой проклят
За это слово! Он не для позора
Рожден. Позор стыдился б сам коснуться
Его чела. Оно — священный трон,
Где может быть увенчана достойно
Одна царица всей вселенной — честь.
Какой я зверь, что я его бранила!


— А что ж тебе — хвалить убийцу брата?


— Мне ль осуждать супруга моего?
О бедный мой, кто ж пощадит тебя,
Коль я, твоя жена трехчасовая,
Не пощадила? Но зачем, злодей,
Убил ты брата моего? Но брат ведь
Злодейски б моего убил супруга!
Прочь, слезы глупые, вернитесь снова
В источник свой. Ромео мой в изгнанье!
В изгнанье! Слово лишь одно «изгнанье»
Убило сразу десять тысяч братьев.
Изгнание Ромео! Это значит,
Что все убиты: мать, отец, Тибальт,
Ромео и Джульетта — все погибли!
Изгнание Ромео! Нет границ,
Пределов, меры смерти в этом звуков
Не высказать словами силу муки.

Страдает и Ромео. Для него изгнанье — иное названье смерти. Он с болью говорит Лоренцо:

— Небеса мои —
Там, где Джульетта. Каждый пес, иль кошка,
Иль мышь презренная, любая тварь
Здесь может жить в раю — Джульетту видеть;
Один Ромео — нет! Любая муха
Достойнее, счастливей, чем Ромео:
Она касаться может без помехи
Руки Джульетты — чуда белизны,
Иль красть блаженство рая с милых уст,
Что в девственной невинности как будто
Краснеют от взаимного касанья,
Грехом считая целовать друг друга.
Любая муха; а Ромео — нет!
Свобода ей дана; а он — изгнанник.
И говоришь ты, что не смерть — изгнанье?
И не нашел ужаснее ты яда,
Ножа острей, орудья смертоносней
Изгнанья, чтобы убить меня! Изгнанье!
Твердят то слово грешники, стеная
В аду! Как у тебя достало духу?
Ты, исповедник, мой отец духовный,
Прощающий грехи, мой друг давнишний,
И ты — меня убил, сказав «изгнанье».

— Да выслушай, безумец ты влюбленный…

Ромео не в силах чего-либо понимать в своем горячечно-горестном состоянии. Лоренцо пытается пробиться к его рассудку, но тщетно.

— О, вижу я, что все безумцы глухи.

— Как им не быть, коль слепы мудрецы?

— Давай твое обсудим положенье.

— Как можем мы с тобою говорить
О том, чего ты чувствовать не можешь?
Будь молод ты, как я, влюблен в Джульетту,
Обвенчан с ней, убийцей будь Тибальта,
Люби, как я, будь изгнан навсегда, —
Тогда бы мог ты говорить об этом,
Рвать волосы, как я, и падать наземь,
Чтобы могилу вымерять свою!

В это время входит кормилица. Ромео бросается к ней с вопросами:

— Что с Джульеттой?
Она меня убийцею считает?
Я запятнал в расцвете наше счастье
Родной ей кровью? Где она и что
Супруга тайная моя о нашей
Любви, навек погибшей, говорит?

Кормилица, горестно всплеснув руками, отвечает:

— Да ничего она не говорит,
А только плачет, плачет; на кровати
Лежит пластом, — вдруг вскочит, начинает
Тибальта звать иль закричит: «Ромео!» —
И упадет опять.


— О, это имя,
Подобно выстрелу смертельной пули,
Ее убило так же, как вот эта
Проклятая рука — ее родного!
О мой отец, скажи, где поместилось
В моем презренном теле это имя,
Чтоб мне разрушить гнусное жилье!

С этими словами Ромео вынимает шпагу, чтобы ей пронзить себя. Брат Лоренцо бросается к нему:

— Стой, удержи отчаянную руку.
Мужчина ль ты! Да, с виду ты мужчина,
Но плачешь ты по-женски, а поступки
Гнев зверя неразумный выдают.
Ты — женщина во образе мужчины
Иль дикий зверь во образе обоих.
Ты изумил меня, клянусь святыми.
Благоразумней я тебя считал!
Тибальта ты убил — теперь ты хочешь,
Свершивши над собою злое дело,
Убить себя, убить свою супругу,
Которая живет одним тобой!
Восстал ты против своего рожденья,
И неба, и земли: ведь и рожденье,
И небо, и земля — в тебе самом,
Как три единства. Сразу все погибнет!
Стыдись! Стыдись! Позоришь ты свой образ,
Свою любовь, свой разум; ими щедро
Ты наделен, но сам, как лихоимец,
Не пользуешься всем, как подобает,
Чтоб совершенствовать всегда свой образ,
Свою любовь, свой разум. Образ твой —
Лишь восковая форма, если ты
Отступишься от доблести мужчины.
Любовь твоя — лишь клятвопреступленье,
Коль ты нарушишь клятву и убьешь
Любовь, которую клялся лелеять;
И разум твой, что должен украшать
Твой образ и любовь твою, их только
Испортит неумелым обращеньем:
Как иногда в пороховнице порох
У воина неопытного вспыхнет,
Так вспыхнет от неловкости твоей
То, что тебе должно служить защитой. —
Тебя ж взорвет на воздух. Ну, вставай!
Мужчиной будь! Жива твоя Джульетта
Из-за кого хотел ты умереть, —
Ведь это счастие! Тибальт тебя
Хотел убить, а ты убил его, —
И это счастие! Закон, что смертью
Грозил тебе, как друг к тебе отнесся
И смерть тебе изгнаньем заменил, —
И это счастие! Ты взыскан небом,
И счастие ласкать тебя готово;
Ты ж дуешься на жизнь и на любовь,
Как глупая, капризная девчонка!
Смотри, таким грозит плохой конец.
Ступай к любимой, как решили мы,
Пройди к ней в комнату, утешь ее,
Но уходи, пока дозор не вышел,
Иль в Мантую не сможешь ты пробраться.
Там будешь жить, пока найдем возможность
Брак объявить, с ним примирить друзей,
У герцога прощенье испросить
И с радостью такой сюда вернуться,
Что в двадцать тысяч раз превысит горе,
Которое сейчас ты ощущаешь.
Ступай, кормилица, скажи синьоре,
Чтоб лечь уговорила всех домашних,
И без того измученных от горя:
Ромео к ней придет.


— О господи, всю ночь бы так стояла
Да слушала: вот что ученье значит! –

с облегчением выдохнула кормилица и отправилась выполнять поручение Лоренцо.

Ромео встретился с Джульеттой, но время пролетело так быстро. Наступил рассвет. Пора уходить. Джульетта умоляет:

— Ты хочешь уходить? Но день не скоро:
То соловей — не жаворонок был,
Что пением смутил твой слух пугливый;
Он здесь всю ночь поет в кусте гранатном.
Поверь мне, милый, то был соловей.

Ромео с горечью отвечает:

— То жаворонок был, предвестник утра, —
Не соловей. Смотри, любовь моя, —
Завистливым лучом уж на востоке
Заря завесу облак прорезает.
Ночь тушит свечи: радостное утро
На цыпочки встает на горных кручах.
Уйти — мне жить; остаться — умереть.


— Нет, то не утра свет — я это знаю:
То метеор от солнца отделился,
Чтобы служить тебе факелоносцем
И в Мантую дорогу озарить.
Побудь еще, не надо торопиться.


— Что ж, пусть меня застанут, пусть убьют!
Останусь я, коль этого ты хочешь.
Скажу, что бледный свет — не утра око,
А Цитии чела туманный отблеск,
И звуки те, что свод небес пронзают
Там, в вышине, — не жаворонка трель.
Остаться легче мне — уйти нет воли.
Привет, о смерть! Джульетта хочет так.
Ну что ж, поговорим с тобой, мой ангел:
День не настал, есть время впереди.


— Настал, настал! Нет, милый, уходи,
То жаворонок так поет фальшиво,
Внося лишь несозвучность и разлад.
А говорят, что он поет так сладко!
Но это ложь, коль нас он разлучает.
Слыхала я, что жаворонок с жабой
Глазами обменялся: ах, когда бы
И голосом он с нею обменялся!
Он нам велит объятья разомкнуть,
Он — вестник дня; тебя он гонит в путь.
Ступай: уж все светлее и светлее.


— Светлей? А наше горе все темнее.

В семье Капулетти, несмотря на траур, отец хочет сыграть свадьбу Джульетты с Парисом. Джульетта пытается отказаться, но синьор Капулетти приходит в ярость.

— Как! Объясните, объясните мне!
Не хочет? Как! И не благодарит?
И не гордится? Не почла за счастье,
Что ей, нестоящей, мы подыскали
Достойного такого жениха?

Джульетта пытается вставить словечко в гневный поток слов отца:

— Я не горжусь, что вы его нашли,
Но благодарна, что его искали.
Как мне гордиться тем, что ненавистно?
Но все же я вам благодарна даже
За ненависть, коль от любви она.


— Бессмыслица! Что это означает?
«Горда» — и «благодарна», «не желаю» —
И «не горжусь»! Нет, дерзкая девчонка!
Нет, гордость, благодарность — все к чертям!
Ты, неженка, будь к четвергу готова
Отправиться с Парисом в храм Петра —
Иль на вожжах тебя поволоку.
Прочь, дура, прочь, беспутная девчонка!
Прочь, немочь бледная!

Джульетта плачет, а ее отец продолжает гневаться:

— Клянусь душою, тут с ума сойдешь:
Днем, ночью, дома, в обществе, за делом
И за игрой — одной моею было
Заботою — найти ей жениха.
И вот, нашел из герцогского рода,
Богат, красив, воспитан превосходно,
Все говорят — прекрасных полон свойств,
Сложен — как лучше быть нельзя мужчине.
И вот, имей плаксивую девчонку,
Пустую куклу, что в такой удаче
Изволит отвечать: «не выйду замуж»,
«Я не желаю», «я любви не знаю»,
«Я слишком молода», «прошу прощенья»!
Не выйдешь замуж? Как тебе угодно!
Пасись, где хочешь, только вон из дома!
Смотри, обдумай, я ведь не шучу.
Коль ты моя — отдам тебя ему,
А не моя, так убирайся к черту!
Хоть нищенствуй, подохни под забором —
Клянусь, ты будешь для меня чужой,
Мое добро тебе не будет в помощь.
Так поразмысли: клятву я сдержу!

Джульетта бросается в ноги к матери:

— Ужели в небесах нет милосердья,
Чтоб в глубину тоски моей взглянуть?
Родная, не гони меня, молю!
Отсрочь мой брак на месяц, на неделю;
А нет — мне ложе брачное готовьте
В том темном склепе, где лежит Тибальт.

Синьора Капулетти строга:

— Не говори со мной — я не отвечу.
Как хочешь, поступай: ты мне не дочь.

Остается одна кормилица. Джульетта к ней:

— О боже мой! Кормилица, что делать?
Супруг мой на земле, а клятва — в небе.
Как ей вернуться на землю, пока
Супруг мой не вернет ее мне с неба,
Покинув землю? Дай совет! Утешь!
Увы, увы, как могут небеса
Терзать такое слабое созданье,
Как я? Хоть чем-нибудь порадуй, няня!
Ужель нет утешенья?


— Есть, конечно.
Ромео изгнан; об заклад побьюсь —
Он не вернется требовать тебя,
А если и вернется, — только тайно,
И если уж так дело обстоит,
Я полагаю — выходи за графа.
Вот славный кавалер!
Пред ним Ромео — кухонная тряпка.
Орлиный глаз, зеленый, быстрый. Верь,
С таким супругом будет больше счастья.
Он — лучше; ну, а если и не лучше, —
Тот умер или все равно, что умер:
Живи он даже здесь — тебе нет пользы.


— И это ты мне говоришь от сердца?


— И от души! Иль бог меня убей.


— Проклятая старуха, злобный дьявол!
Где хуже грех? Подучивать меня
Нарушить верность моему супругу
Или вот так хулить его устами,
Которыми расхваливала раньше
Сто тысяч раз? Советчица, ступай!
Тебя из сердца изгоню навек!
Пойду к духовнику я за советом:
Быть может, он предотвратит беду;
А нет — я силы умереть найду.

Джульетта спешит к брату Лоренцо, недавно тайно обвенчавшего ее с Ромео и умоляет помочь, если же сделать ничего невозможно, она умрет. На это брат Лоренцо ей отвечает:

— Когда — скорей, чем стать женой Париса, —
Убить себя ты хочешь добровольно,
То, может быть, ты испытать решишься
Подобье смерти, чтоб стыда избегнуть.
Коль ты согласна, средство я найду.


— Отец, скорей чем стать женой Париса,
Вели мне спрыгнуть со стены той башни,
Пошли меня к разбойникам в вертеп,
В змеиный лог, свяжи одною цепью
С ревущими медведями меня
Иль на всю ночь запри меня в мертвецкой,
Наполненной гремящими костями
И грудами безглазых черепов,
Зарой меня ты в свежую могилу
И с мертвецом в один закутай саван —
Все, все, о чем, лишь слушая, трепещешь,
Все сделаю без страха, чтоб остаться
Возлюбленному верною женой.


— Так вот: иди домой; будь весела
И дай согласье стать женой Париса.
А завтра, в среду, постарайся на ночь
Одна остаться: в эту ночь пускай
Кормилица с тобою не ночует.
Возьми вот эту склянку — и в постели
Ты выпей все до капли; и мгновенно
По жилам разольются у тебя
Дремотный холод и оцепененье,
Биенье пульса сразу прекратится,
Ни теплота, ни вздох не обличат,
Что ты жива, и розы на ланитах
И на устах подернет бледность пепла;
И окна глаз закроются, как будто
От света жизни смерть их заградила;
Все члены, лишены упругой силы,
Застынут, станут мертвенно-недвижны;
И вот в таком подобье страшной смерти
Ты ровно сорок два часа пробудешь,
Чтобы потом проснуться, как от сна.
Итак, когда жених придет поутру,
Чтоб разбудить тебя, ты будешь мертвой.
Тогда тебя, как наш велит обычай,
В наряде брачном и в гробу открытом
Перенесут в старинный склеп фамильный,
Приют последний рода Капулетти.
Я обо всем дам знать письмом Ромео,
Он явится, — с ним вместе ждать мы будем,
Пока проснешься ты, и в ту же ночь
Ромео в Мантую с тобой уедет.
Так спасена ты будешь от позора,
Коль нерешительность и женский страх
Тебе не помешают в смелом деле.


— О, дай мне, дай! Не говори о страхе!


— Возьми, ступай. Будь твердой и отважной
В решенье этом. Тотчас же пошлю
Я в Мантую Ромео донесенье.

— Любовь, дай сил! Они ж дадут спасенье, — восклицает Джульетта.

Она идет домой, брат Лоренцо мчится в Мантую. Дома Джульетта объявляет родителям, что решилась на брак с Парисом, а сама перед сном открыла заветный пузырек. Страхи и сомнения мучают несчастную девушку.

— А если яд монах мне дал коварно,
Чтобы убить меня, боясь бесчестья,
Когда б открылось, что меня с Ромео
Уж обвенчал он раньше, чем с Парисом?
Боюсь, что так… Но нет, не может быть:
Известен он своей святою жизнью!
Не допущу такой недоброй мысли.
А если… если вдруг в моем гробу
Очнусь я раньше, чем придет Ромео
Освободить меня? Вот это — страшно!
Тогда могу я задохнуться в склепе,
В чью пасть не проникает чистый воздух,
И до его прихода умереть!
А коль жива останусь — лишь представить
Ужасную картину: смерть и ночь,
Могильный склеп, пугающее место,
Приют, где сотни лет слагают кости
Всех наших предков, где лежит Тибальт
И в саване гниет, где, говорят,
В известный час выходят приведенья…
Что если слишком рано я проснусь?
О боже мой! Воображаю живо:
Кругом — ужасный смрад, глухие стоны,
Похожие на стоны мандрагоры,
Когда ее с корнями вырывают, —
Тот звук ввергает смертного в безумье…
Что если я от ужаса, проснувшись,
Сойду с ума во тьме и буду дико
Играть костями предков погребенных,
И вырву я из савана Тибальта,
И в исступлении прадедовской костью,
Как палицей, свой череп размозжу?
Мой бог! Тибальта призрак здесь — он ждет
Ромео, поразившего его
Своим мечом… Стой, стой, Тибальт! — Ромео,
Иду к тебе! Пью — за тебя!

И Джульетта, дрожа от страха, все же выпивает содержимое склянки. Наутро родня находит ее мертвой. Какое горе! Брат Лоренцо произносит слова утешения:

— Довольно, постыдитесь! Вопли горя
Ведь не излечат горя! В милой деве
Имели долю вы — и небеса.
Но вся она теперь досталась небу,
Тем лучше для нее! Не в силах были
Свою вы долю удержать от смерти;
А небо сохранило часть свою:
Небесным счасьем вы считали —
И плачете теперь, когда она
Возвышена превыше туч, до неба.
Вы плохо любите свое дитя,
Коль ропщете, ее блаженство видя.
В замужестве счастливее не та,
Что долго женщиной живет замужней:
Счастливей та, что рано умерла.
Отрите ваши слезы. Розмарином
Прекрасное ее усыпьте тело
И, как велит обычай, отнесите
Ее в наряде подвенечном в церковь.
Скорбь — свойство есть природное людей,
Но разум наш смеется лишь над ней.

Отец Джульетты, плачет:

— Увы, наш праздник будет превращен
В обряд печальный пышных похорон.
Звон погребальный музыку заменит,
В поминки обратится брачный пир,
Ликующие гимны — в панихиду.
Венок венчальный — к трупу перейдет.
Все превращенье страшное претерпит!

Парис в отчаянии:

— Цветок к цветку на брачную кровать.
Увы, твой балдахин — земля и камни.
Когда воды не хватит поливать,
То для цветов даст влагу слез тоска мне.
Мне каждой ночью будет долг святой
Носить цветы и плакать над тобой.

Жестокий рок сыграл жестокую шутку с возлюбленными. Ромео раньше узнал о смерти Джульетты, нежели получил письмо от брата Лоренцо. Узнав об этом Лоренцо спешит в склеп, туда, где бедный труп живой лежит средь мертвых. А Ромео достает сильнейший яд у аптекаря и первым появляется у склепа. Он заступом взламывает дверь, бормоча при этом:

— Проклятая утроба, чрево смерти,
Пожравшее прекраснейшее в мире!
Я пасть твою прогнившую раскрою
И накормлю тебя еще — насильно.

Парис, принесший цветы Джульетте, увидев Ромео, возмущенно воскликнул:

— Как, это изгнанный гордец Монтекки!
Моей невесты брата он убил;
Она же, это нежное созданье, —
Как слышал я, — от горя умерла.
Сюда пришел он, верно, надругаться
Над милым прахом. Я схвачу его!
Брось твой преступный замысел, Монтекки!
Ужели месть живет и после смерти?
Ты осужден — тебя я арестую.
Иди за мной: ты должен умереть.


— Да, должен, и затем пришел сюда.
О милый юноша, не искушай
Отчаянья души моей — беги.
Оставь меня, подумай об умерших;
Пусть это устрашит тебя. Молю.
Не вовлекай меня ты в новый грех.
Тебя люблю я больше, чем себя:
Я лишь против себя вооружился.
Беги отсюда и скажи потом:
Он спас меня в безумии своем.


— Я презираю все твои мольбы.
Злодей! Тебя на бой я вызываю.


— Ты хочешь драться? Берегись же, мальчик!

Шпага Ромео пронзает грудь Париса. Прозвучали его последние слова:

— О, я убит! Когда ты милосерден —
Вскрой склеп и положи меня с Джульеттой.


— Я обещаю. — Погляжу в лицо.
Как! Родственник Меркуцио! Граф Парис!
Что говорил слуга мой по дороге,
Когда его я слушал, не внимая?
Как будто был Парис — жених Джульетты, —
Сказал он так, иль это мне приснилось?
Иль, слушая о ней, в своем безумье
Вообразил я это? Дай же руку,
Товарищ мой, записанный со мною
В одной и той же книге злой судьбы!
Я схороню твой прах в могиле пышной.
В могиле? Нет, в чертоге лучезарном.
О юноша, ведь здесь лежит Джульетта,
И эти своды красота ее
В блестящий тронный зал преображает.
Лежи здесь, смерть: тебя мертвец хоронит.
Нередко люди в свой последний час
Бывают веселы. Зовут сиделки
Веселье это «молнией пред смертью»,
Ужели это «молния» моя? —
О ты, любовь моя, моя супруга?
Смерть выпила мед твоего дыханья,
Но красотой твоей не овладела.
Ты не побеждена. Еще румянец
Красой уста и щеки озаряет,
И смерти знамя бледное не веет. —
И ты, Тибальт, здесь в саване кровавом.
Что больше мог бы для тебя я сделать,
Чем этой же рукой, убившей юность
Твою, убить и твоего врага?
Прости мне, брат! О милая Джульетта!
Зачем ты так прекрасна? Можно думать,
Что смерть бесплотная в тебя влюбилась,
Что страшное чудовище здесь прячет
Во мраке, как любовницу, тебя!
Так лучше я останусь здесь с тобой:
Из этого дворца зловещей ночи
Я больше не уйду; здесь, здесь останусь,
С могильными червями, что отныне —
Прислужники твои. О, здесь себе
Найду покой, навеки нерушимый;
Стряхну я иго несчастливых звезд
С моей усталой плоти! — Ну, взгляните —
В последний раз, глаза мои! Вы, руки,
В последний раз объятия раскройте!
А вы, мои уста, врата дыханья, —
Священным поцелуем закрепите
Союз бессрочный со скупою смертью!
Сюда, мой горький спутник, проводник
Зловещий мой, отчаянный мой кормчий!
Разбей о скалы мой усталый челн! —
Любовь моя, пью за тебя! О честный
Аптекарь! Быстро действует твой яд.
Вот так я умираю с поцелуем.

В это время брат Лоренцо подходит к стенам кладбища. Потом спускается в открытый склеп и видит в нем мертвых Ромео и Париса. А Джульетта просыпается.

— Ах, отец мой!
Мой утешитель! Где же мой супруг?
Я помню все, и где я быть должна.
И вот я здесь. Но где же мой Ромео?

Брат Лоренцо не успевает ответить. Он слышит громкий топот приближающихся шагов.

— Шум слышу я. Уйду же из гнезда
Заразы, смерти, тягостного сна.
Противиться нельзя нам высшей воле:
Надежды все разрушены.

Лоренцо покидает склеп, Джульетта в отчаянии, она остается рядом со своим возлюбленным.

— Что вижу я! В руке Ромео склянка!
Так яд принес безвременную смерть.
О жадный! Выпил все и не оставил
Ни капли милосердной мне на помощь!
Тебя я прямо в губы поцелую.
Быть может, яд на них еще остался, —
Он мне поможет умереть блаженно.

Джульетта целует отравленные уста Ромео и умирает. Остались лишь два враждующих рода и познали они горькую истину — их «бич небес за ненависть карает». Монтекки и Капулетти мирятся и решают поставить своим погибшим детям золотые статуи. Но все это тщетно. Ведь нет больше детей, и

Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о Ромео и Джульетте.

Роковое ли лишь стечение обстоятельств погубило возлюбленных? Или в Ромео действительно много такого, что соответствует мнению мудрой кормилицы: тряпка, мол, он. Быть может, Парис куда достойнее Ромео. Но разве Джульетте дано увидеть это, если сам бог любви Амур безнадежно слеп?..

Великий Генрих Гейне писал о пьесе: «Любовь в союзе со смертью непреодолима. Любовь! Это самая возвышенная и победоносная из всех страстей. Но ее всепокоряющая сила заключается в безграничном великодушии, в почти сверхчувственном бескорыстии, в самоотверженном презрении к жизни. Для любви не существует вчера, любовь не думает о завтра. Она жадно тянется к нынешнему дню, но этот день нужен ей весь, неограниченный, неомраченный. Она ничего не хочет беречь для будущего, она пренебрегает подогретыми остатками прошлого. Чем неистовее она пылает, тем скорее гаснет. Но это не мешает ей безоглядно отдаваться пламенным влечениям, словно бы такое пламя будет гореть вечно».

Но хватит трагедий. Пусть выйдут к свету комедии великого Шекспира.

Название пьесы «Двенадцатая ночь, или что угодно» совершенно случайно. Двенадцатая ночь после рождества была концом зимних праздников, и она отмечалась особенно бурным весельем. К такому-то случаю и была приурочена комедия, для которой Шекспир не искал названия, предложив публике считать ее «чем угодно». Герой комедии герцог Орсино в своем дворце на морском берегу Иллирии с придворными слушает игру музыкантов и восторгается ею:

— О музыка, ты пища для любви!
Играйте же, любовь мою насытьте,
И пусть желанье, утолясь, умрет!
Вновь повторите тот напев щемящий, —
Он слух ласкал мне, точно трепет ветра,
Скользнувший над фиалками тайком,
Чтоб к нам вернуться, ароматом вея.

В зал входит приближенный герцога Валентин: Орсино с нетерпением спрашивает его:

— Какую весть Оливия мне шлет?

— Я не был к ней допущен, ваша светлость.
Служанка мне передала ответ,
И он гласил, что даже небеса,
Ее лица открытым не увидят,
Пока весна семь раз не сменит зиму.
Росою слез кропя свою обитель,
Она затворницею станет жить,
Чтоб нежность брата, отнятого гробом,
В скорбящем сердце не могла истлеть.


— О, если так она платить умеет
Дань сестринской любви, то как полюбит,
Когда пернатой золотой стрелой
Убиты будут все иные мысли,
Когда престолы высших совершенств
И чувств прекрасных — печень, мозг и сердце —
Навек займет единый властелин!

В это время на берегу моря появляется Виола, сопровождаемая капитаном и матросами. Она спрашивает:

— Где мы сейчас находимся, друзья?

Ей отвечают:

— Мы, госпожа, в Иллирию приплыли.


— Но для чего в Иллирии мне жить,
Когда мой брат в Элизие блуждает?
А вдруг случайно спасся он?


— Возможно:
Ведь вы спаслись!


— Увы! Мой бедный брат…
Какой бы это был счастливый случай.


— Но, госпожа, должно быть, так и есть:
Когда разбился наш корабль о скалы
И все мы — горсть оставшихся в живых —
Носились по волнам в убогой лодке,
Ваш брат, сообразительный в беде,
Наученный отвагой и надеждой,
Себя к плывущей мачте привязал
И, оседлав ее, поплыл по морю,
Как на спине дельфина.

Виола лелеет в душе надежду на спасение брата. Капитан рассказывает ей о том, что море выбросило их на землю, который правит благородный герцог Орсино, влюбленный в некую Оливию.

— А кто она? – спрашивает Виола.

— Прелестная и юная дочь графа.
Он умер год назад, ее оставив
На попеченье сына своего.
Тот вскоре тоже умер, и, по слухам,
Оливия, скорбя о милом брате,
Решила жить затворницей.


— О если б
Я к ней на службу поступить могла,
До времени скрывая от людей,
Кто я такая!


— Это будет трудно:
Она не хочет сидеть никого
И даже герцога не принимает.


— Ты с виду прям и честен, капитан.
Хотя природа в благородный облик
Порой вселяет низменное сердце,
Мне кажется, в твоих чертах открытых,
Как в зеркале, отражена душа.
Поверь, тебя вознагражу я щедро, —
Ты лишь молчи, кто я на самом деле,
И помоги мне раздобыть одежду,
Пригодную для замыслов моих.
Я к герцогу хочу пойти на службу.
Шепни ему, что я не я, а евнух…
Он будет мной доволен: я пою,
Играю на различных инструментах.
Как дальше быть — увидим, а пока
Пусть правда не сорвется с языка.


— Вы евнух, я немой… Ну что ж, клянусь:
Коль проболтаюсь, тотчас удавлюсь.

В это время в доме Оливии ее дядя сэр Тоби и служанка Мария ведут между собой словесную перепалку. Сэр Тоби сетует:

— Ну какого дьявола моя племянница так убивается о своем покойном братце? Горе вредит здоровью, это всякий знает.

— А вы, сэр Тоби, — отвечает Мария, — пораньше возвращались бы домой. Когда вы поздно засиживаетесь бог весть где, ваша племянница, моя госпожа, прямо из себя выходит.

— Ну и пусть себе выходит на все четыре стороны!

— Нет, нехорошо, что вы являетесь в таком неприличном виде.

— А что в нем неприличного, скажи на милость? Самый подходящий для выпивки вид. И ботфорты хоть куда. А если никуда, так пусть повесятся на собственных ушках!

— Не доведут вас до добра кутежи и попойки. Вчера об этом говорила госпожа, я сама слышала. И еще она поминала вашего дурацкого собутыльника, которого вы притащили сюда ночью и навязывали ей в женихи.

— Ты это о ком? О сэре Эндрю Эгьючике? Да у него доходы три тысячи дукатов в год.

— Ему и на полгода всех его дукатов не хватит, — такой он дурак и мот.

— Ну что ты болтаешь! Он и на виоле играет, и на нескольких языках как по писаному говорит, и вообще богатая натура.

— Еще бы! Дурак пренатуральный! И не только дурак, но и забияка: разумные люди говорят, что, если бы его задор не ходил в одной упряжке с трусостью, быть бы ему давным-давно покойником.

— Клянусь этой рукой, они мерзавцы и клеветники, коли несут такую чушь. Кто тебе это сказал?

— Те самые, от которых я узнала, что он вдобавок ко всему вечера не пропустит, чтобы не напиться в вашем обществе.

— Все потому, что пьет за мою племянницу. И я буду пить за нее, покуда у меня глотка не зарастет, а в Иллирии вино не переведется. Трус и мерзавец, кто не желает пить за мою племянницу, пока мозги не полетят вверх тормашками.

Тут приходит в гости сам сэр Эндрю Эгьючик и сообщает сэру Тоби:

— Ей-богу, завтра же я уеду. Твоя племянница не желает меня видеть. А если и пожелает, то бьюсь об заклад, что в мужья себе не возьмет: ведь за ней бегает сам герцог.

Сэр Тоби, крайне заинтересованный в наличности кошелька сэра Эндрю, уговаривает его:

— Герцог ей ни к чему: она ни за что не выйдет за человека старше себя, или богаче, или умней; я сам слышал, как она в этом клялась. Так что не все еще пропало, дружище.

— Ну ладно, останусь на месяц. Странный у меня нрав: иной раз мне бы только ходить на балы и маскарады…

— И ты способен на такие дурачества, рыцарь? Так почему все эти таланты чахнут в неизвестности? Почему скрыты от нас завесой? Или они боятся пыли? Как же так? Разве можно в этом мире скрывать свои дарования? У тебя вот и икры такой восхитительной формы, что, бьюсь об заклад, они были созданы под ярчайшей звездой.

— Да, икры у меня сильные и в оранжевых чулках выглядят совсем недурно. А не пора ли выпить?

— Что еще нам остается делать?

Пока сэр Тоби и сэр Эндрю придаются возлияниям, Виола, переодевшись в мужское платье поселилась во дворце герцога. Валентин говорит Виоле, называя ее Цезарио:

— Цезарио, если герцог и впредь будет так благоволить к вам, вы далеко пойдете: он вас знает всего три дня и уже приблизил к себе.

Тут в зал входит герцог и обращается к Цезарио:

— Я прочел,
Цезарио, тебе всю книгу сердца.
Ты знаешь все. К Оливии пойди,
Стань у дверей, не принимай отказа,
Скажи, что ты ногами врос в порог,
И встречи с ней добейся. Пусть она поймет
Всю преданность, весь пыл моей любви.
Рассказывать о страсти и томленье
Пристало больше юности твоей,
Чем строгому, внушительному старцу.


— Не думаю.


— Поверь мне, милый мальчик:
Кто скажет о тебе, что ты мужчина,
Тот оклевещет дней твоих весну.
Твой нежный рот румян, как у Дианы,
Высокий голосок так чист и звонок,
Как будто сотворен для женской роли.
Твоя звезда для дел такого рода
Благоприятна. Ты вернись с удачей
И заживешь привольно, как твой герцог,
С ним разделив счастливую судьбу.

— Я постараюсь к вам склонить графиню, — с горечью промолвила Виола, про себя подумав:

— Мне нелегко тебе жену добыть:
Ведь я сама хотела б ею быть!

Но приходится идти к дому Оливии, которая с горем пополам согласилась принять посланца герцога, однако свое лицо заблаговременно прикрыла. Виола, переодетая юношей, обратила к ней приветственно-вопросительную речь:

— Ослепительнейшая, прелестнейшая и несравненнейшая красавица, скажите мне, действительно ли вы хозяйка этого дома. Я никогда ее не видел, и мне не хотелось бы пустить по ветру свое красноречие: не говоря уже о том, что я сочинил замечательную речь, мне еще стоило немалого труда вытвердить ее наизусть! — Милая красавица, не вздумайте насмехаться надо мной: я очень обижаюсь, когда со мной неласково обходятся.

— Не надо вашей похвальной речи, начните с главного, — потребовала Оливия.

— Но я так старался ее затвердить, и она так поэтичны!

— Значит, особенно лжива: оставьте ее про себя. Мне сказали, что вы дерзко вели себя у ворот, и я впустила вас больше из желания увидеть, чем услышать. Если вы не в себе — уходите, если в здравом рассудке – будьте кратки. Я сейчас не расположена к препирательствам.

Мария, которой прискучили эти препирательства, предложила:

— Не поднять ли вам паруса? Плывите к дверям.

— Нет, дорогой боцман, — ответила Оливия, — я еще подрейфую здесь. – И обращаясь к юноше, спрашивает:

— Говорите, что вам угодно?

— Я посланец герцога Орсино. Достойная госпожа, позвольте мне взглянуть на ваше лицо.

— Ваш господин поручил вам вступить в переговоры с моим лицом? Я отдерну занавес и покажу вам картину. Смотрите, сударь, вот какова я сейчас. Правда, недурная работа?

Виола ответила:

— Да, подлинно прекрасное лицо!
Рука самой искусницы-природы
Смешала в нем румянец с белизной.
Вы самая жестокая из женщин,
Коль собираетесь дожить до гроба,
Не снявши копий с этой красоты.
Я понял вас: вы чересчур надменны.
Но, будь вы даже ведьмой, вы красивы.
Мой господин вас любит. Как он любит!
Будь вы красивей всех красавиц в мире,
Такой любви не наградить нельзя.


— А как меня он любит?


— Беспредельно.
Напоминают гром его стенанья,
Вздох опаляет пламенем, а слезы
Подобны плодоносному дождю.


— Он знает, что его я не люблю.
Не сомневаюсь, он душой возвышен
И, несомненно, молод, благороден,
Богат, любим народом, щедр, учен, —
Но все-таки его я не люблю,
И это он понять давно бы должен.
Вернитесь к герцогу и передайте:
Я не люблю его. Пусть он не шлет
Послов ко мне. Вот разве вы зайдите,
Чтоб рассказать, как принял вас Орсино.

Виола прекращает разговор короткой фразой:

Прощайте же, прекрасная жестокость.

Оливия остается в смятении.

Спокойней, сердце! Боже!
Ужели так заразна эта хворь?
Я чувствую, что, крадучись беззвучно,
Очарованье юного посланца
В мои глаза проникло… Будь что будет!

Она зовет слугу и просит его вернуть перстень герцогу. Слуга догоняет Виолу и возвращает перстень. Виола в недоумении.

— Я перстня ей не приносила… Странно!
А вдруг Оливия пленилась мною?
Не дай господь! Она в мои глаза
Так неотрывно, пристально смотрела,
Что спотыкаться стал ее язык
И не вязались меж собою фразы…
Сомнений нет: она в меня влюбилась,
А этот перстень и гонец ворчливый —
Уловка страсти, чтоб меня вернуть.
Орсино, перстень — это все предлоги,
А суть во мне. Но если я права, —
Бедняжка, лучше б ей в мечту влюбиться!
Притворство! Ты придумано лукавым,
Чтоб женщины толпой шли в западню:
Ведь так легко на воске наших душ
Искусной лжи запечатлеть свой образ.
Да, мы слабы, но наша ль в том вина,
Что женщина такой сотворена?
Как дальше быть? Ее мой герцог любит;
Я, горестный урод, люблю его;
Она, не зная правды, мной пленилась…
Что делать мне? Ведь если я мужчина,
Не может герцог полюбить меня;
А если женщина, то как бесплодны
Обманутой Оливии надежды!..
Орешек этот мне не по зубам:
Лишь ты, о время, тут поможешь нам!

В это время на берег моря высаживается Себастьян. Его путь — это путь скитаний. Он рассказывает спасшему его Антонио, что назвался он именем Родриго, зовут же его Себастьяном, и что после смерти его отца остались близнецы, рожденные в один и тот же час, — Себастьян и его сестра. Судьбе же было угодно, чтобы от ярости волн они и погибли одновременно. Брату удалось спастись, а сестра утонула. Себастьян решает пойти в город, и Антонио снабжает его небольшой суммой денег.

Виола возвращается к герцогу, Она передает ему отказ Оливии. Герцог не может этого пережить. Он просит:

— Цезарио, пойди
Еще раз к ней, к жестокости надменной,
И повтори ей, что моей душе,
Объятой благороднейшей любовью,
Не нужен жалкий прах земных владений.


— Но если вас она любить не может?


— Я не могу принять такой ответ.


— Но вы должны! Представьте, ваша светлость,
Что женщина — быть может, есть такая! —
Терзается любовью к вам, а вы
Ей говорите: «Не люблю!» Так что же,
Возможно ль ей отказом пренебречь?


— Грудь женщины не вынесет биенья,
Такой могучей страсти, как моя.
Нет, в женском сердце слишком мало места:
Оно любовь не может удержать.
Увы! Их чувство — просто голод плоти.
Им только стоит утолить его —
И сразу наступает пресыщенье.
Моя же страсть жадна, подобно морю,
И так же ненасытна. Нет, мой мальчик,
Не может женщина меня любить,
Как я люблю Оливию.


— И все же знаю…


— Что, Цезарио, ты знаешь?


— Как сильно любят женщины. Они
В любви верны не меньше, чем мужчины.
Дочь моего отца любила так,
Как, будь я женщиною, я, быть может,
Любил бы вас.


— Ну что же, расскажи, что было с ней.


— Ее судьба, мой герцог,
Подобна неисписанной странице.
Она молчала о своей любви,
Но тайна эта, словно червь в бутоне,
Румянец на ее щеках точила.
Безмолвно тая от печали черной,
Как статуя Терпения застыв,
Она своим страданьям улыбалась.
Так это ль не любовь? Ведь мы, мужчины,
Хотя и расточаем обещанья,
Но мы, твердя о страсти вновь и вновь,
На клятвы щедры, скупы на любовь.

Виола вновь возвращается с посланием герцога в сад к Оливии. Здесь она встречает шута с бубном и здоровается с ним:

— Бог в помощь тебе и твоей музыке, приятель. Ты что же, состоишь при бубне?

— Нет, сударь, я состою при церкви, — ответил шут.

— Как, разве ты священник?

— Не совсем, сударь: понимаете ли, мой дом стоит у самой церкви, вот и выходит, что я состою при церкви.

— Да этак ты, чего доброго, скажешь, что король сумасброд, потому что за ним бредет нищий с сумой, а церковь стала забубенной, если ты с бубном стал перед церковью.

— Все может статься, сударь. Ну и времена настали! Хорошая шутка нынче все равно что перчатка: любой остряк в два счета вывернет ее наизнанку.

— Пожалуй, ты прав: стоит немного поиграть словом, как его уже треплет вся улица.

— Потому-то, сударь, я и хотел бы, чтобы у моей сестры не было имени.

— А почему?

— Да ведь имя — это слово: кто-нибудь поиграет ее именем, и она, того и гляди, станет уличной. Что говорить, слова сделались настоящими продажными шкурами с тех пор, как их опозорили оковами.

— И ты можешь это доказать?

— Видите ли, сударь, без слов этого доказать нельзя, а слова до того изолгались, что мне противно доказывать ими правду.

— Как я погляжу, ты веселый малый и не дорожишь ничем на свете.

— Нет, сударь, кое-чем все-таки дорожу. Но вот вами, сударь, говоря по совести, я действительно не дорожу. Если это значит не дорожить ничем, значит, вы, сударь, ничто.

— Ты случайно не дурак графини Оливии?

— Что вы, сударь? Оливия не в ладах с дуростью; она не заведет у себя дурака, пока не выйдет замуж, а муж и дурак похожи друг на друга, как селедка на сардинку, только муж будет покрупнее. Нет, я у нее не дурак, а главный словоблуд.

Виоле понравился шут.

Он хорошо играет дурака.
Такую роль глупец не одолеет:
Ведь тех, над кем смеешься, надо знать,
И разбираться в нравах и привычках,
И на лету хватать, как дикий сокол,
Свою добычу. Нужно много сметки,
Чтобы искусством этим овладеть.
Такой дурак и с мудрецом поспорит,
А глупый умник лишь себя позорит.

Тут Оливия входит в сад и спрашивает Виолу, как ее имя. Виола отвечает: Цезарио. Оливия с недовольством произносит:

— Вы служите Орсино, а не мне.


— Он служит вам, а я служу ему,
И, стало быть, я ваш слуга покорный, —

отвечает Виола.

— Ax, что мне в нем! Я из его души
Себя бы стерла, пустоту оставив.


— А я хотел бы образом его
Заполнить вашу душу.


— Я просила
Мне никогда о нем не говорить.
Вот если б вы хотели рассказать,
Что кое-кто другой по мне томится,
Вы больше усладили бы мой слух,
Чем музыкою сфер.


— О госпожа!


— Молю, не прерывайте. В прошлый раз
Я, словно околдованная вами,
Чтоб вас вернуть, послала вам свой перстень,
Обманом этим оскорбив себя,
Слугу и даже вас. Теперь я жду
Суда над хитростью моей постыдной
И явной вам. Что думаете вы?
Должно быть, честь мою к столбу поставив,
Ее казните вы бичами мыслей,
Рожденных черствым сердцем? Вы умны,
Вам ясно все. Прозрачный шелк, не плоть
Мне облекает сердце. Говорите ж.


— Мне жаль вас.


— Жалость близит нас к любви.


— Нет, ни на шаг. Ведь всем давно известно,
Что часто мы жалеем и врагов.


— Лишь улыбнуться я могу в ответ.
О люди, как вы преданы гордыне!
Когда терзает ваше сердце хищник,
Вы счастливы, что он не волк, а лев.
Часы корят меня за трату слов.
Ты мне не нужен, мальчик, успокойся.
И все ж, когда ты возмужаешь духом,
Твоя жена сорвет прекрасный плод
О, как прекрасна на твоих устах
Презрительная, гордая усмешка!
Скорей убийство можно спрятать в тень,
Чем скрыть любовь: она ясна как день.
Цезарио, клянусь цветеньем роз,
Весной, девичьей честью, правдой слез, —
В душе такая страсть к тебе горит,
Что скрыть ее не в силах ум и стыд.
Прошу, не думай, гордостью томим:
«Зачем любить мне, если я любим?»
Любовь всегда прекрасна и желанна,
Особенно — когда она нежданна.

Виола в отчаянии. Она-то прекрасно понимает всю нелепость сложившейся ситуации. Что же делать? Остается лишь произнести прощальные слова:

— В моей груди душа всего одна,
И женщине она не отдана,
Как и любовь, что неразрывна с ней:
Клянусь вам в этом чистотой моей.
Прощайте же. Я не явлюсь к вам боле
С мольбою герцога и стоном боли.


— Нет, приходи: ты властен, может быть,
Мою любовь к немилому склонить.

Эти слова отчаяния произносит Оливия в надежде хоть таким путем заманить Цезарио к себе. В последнюю минуту она дарит ему медальон со своим портретом.

В это время в саду появляется Антонио, которого взяла стража за прошлые его прегрешения, и, обращаясь к Виоле, думая, что обращается к Себастьяну, он говорит:

— Я всюду вас искал,
Вот и попался. Дела не поправишь.
Но вы-то как же? Ведь теперь придется
Мне попросить у вас мой кошелек.
Я не смогу помочь вам — это хуже
Всех бед моих. Вы смущены, мой друг?
Прошу вас, не горюйте.

Виола в недоумении:

— Какие деньги, сударь?
Я тронут вашей добротой ко мне
И тем, что вы сейчас в беду попали, —
Поэтому, конечно, я согласен
Помочь вам из моих убогих средств.
Немного денег в этом кошельке,
Но вот вам половина.


— От меня
Вы отрекаетесь? Ужель могли вы
Забыть о том, что сделал я для вас?
В мой черный день меня не искушайте,
Иль я унижусь до напоминанья
О всех моих услугах вам.


— Но я
О них не знаю, как не знаю вас.
Неблагодарность в людях мне противней
Хмельного пустословья, низкой лжи,
Любых пороков, что, как червь, снедают
Податливую нашу плоть.


Антонио в гневе:
— О небо! Этого юнца
Я выхватил из лап когтистых смерти,
Любил его, пред ним благоговел,
Как будто все, что людям в жизни свято,
Он, безупречный, воплотил в себе.
Но он кумир презренный, а не бог.
О Себастьян, ты красоту порочишь!
Чернит природу зла тлетворный дух;
Тот выродок, кто к благу сердцем глух;
Добро прекрасно, а порок смазливый —
Бесовский плод, румяный, но червивый.

Виола кажется начинает догадываться о причине недоразумения.

— Он говорил, в свою ошибку веря
И мучаясь… Но верю ль я химере?
Ах, брат мой, если б не было мечтой,
Что спутали сейчас меня с тобой!
Меня назвали Себастьяном… Боже!
Мне стоит в зеркало взглянуть — и что же?
Передо мной его живой портрет:
Черты лица, покрой одежды, цвет…
Да, если мне с ним суждено свиданье,
То в соли волн есть сладость состраданья.

Стражники уводят Антонио, а в саду Оливии появляется Себастьян. Оливия видит в нем Цезарио и просит его:

— Доверься мне!

— Всю жизнь я вверяю вам, — отвечает тотчас влюбившийся в Оливию Себастьян.

— О, повтори обет свой небесам! – вырывается из груди Оливии вздох надежды и она дарит ему жемчужину.

Себастьян теряется в своих размышлениях.

Вот небеса, вот царственное солнце,
Жемчужина — ее подарок мне…
Со мною чудеса тут происходят,
И все же я не поврежден в уме!
Но где Антонио? Мне сейчас сказали,
Что в город он пошел искать меня.
Его совет мне был бы драгоценен.
Хотя мой разум, несогласный с чувством,
Здесь видит не безумье, а ошибку,
Но все же этот дивный поворот
В моей судьбе так странен, так немыслим,
Что, разуму не веря, я твержу:
«Она безумна или я помешан».
Но будь она действительно безумна,
Ей было б не по силам дом вести
И так спокойно, твердо, неприметно
Распоряжаться и делами править.
Тут что-то непонятное таится…
Но вот она сама сюда идет.

Пока Себастьян предавался размышлениям, Оливия привела в сад священника и сказала своему возлюбленному:

— Прошу, не осуждай мою поспешность,
Но если ты в своем решенье тверд,
Святой отец нас отведет в часовню:
Там под священной кровлей перед ним
Ты поклянешься соблюдать мне верность,
Чтоб, наконец, нашла успокоенье
Ревнивая, тревожная душа.
Помолвку нашу сохранит он в тайне,
Пока ты сам не скажешь, что пора
Нам обвенчаться, как пристало мне
И сану моему. Ведь ты согласен?


— Да, я готов произнести обет
И быть вам верным до скончанья лет.


— Идемте, отче. Небеса так ясны,
Как будто нас благословить согласны.

Проходит некоторое время и в сад Оливии приходят сам Герцог и Виола. Герцог спрашивает свою возлюбленную Оливию:

— Все так же вы жестоки.

— Все так же постоянна, государь, — отвечает Оливия.

— В своем упрямстве? Злая красота,
На чей алтарь, молитвам недоступный,
Души моей бесценнейшую нежность
Я приношу, — скажи, что делать мне?


— Да все, что вам угодно, ваша светлость.

Герцог собирается уходить и зовет Цезарио за собой. Он идет следом, произнося слова несравненной любви:

— О, я, чтоб только вам вернуть покой,
С восторгом смерть приму, властитель мой!

Оливия, только что получившая слова клятвы, недоумевает:

— Куда, Цезарио?

Виола отвечает:

— Иду за ним,
Кого люблю, кто стал мне жизнью, светом,
Кто мне милей всех женщин в мире этом.
Коль это ложь, пускай огонь небес
Меня сожжет, чтоб я с земли исчез!


— Покинута! Какое вероломство!


— Кто вас покинул? Кто обидеть мог?


— Забыл? Уже? В такой короткий срок?

Герцог, ничего не понимая, зовет Цезарио идти за ним. Оливия в отчаянии вопрошает:

— Ужели ты расстанешься с женою?

Герцог недоумевает:

— С женой?

Оливия подтверждает:

— С женой. Посмей солгать в ответ!

Тут входит священник и Оливия бросается к нему:

— О святой отец,
Сейчас нежданно все узнали то,
Что до поры до времени хотели
Мы утаить, — и я молю поведать.
Какое таинство соединило
Меня вот с этим юношей.


— Какое?
Союз любви нерасторжимый, вечный:
Он подтвержден соединеньем рук,
Запечатлен священным поцелуем,
Скреплен обменом золотых колец.
Обряд в моем присутствии свершился
И засвидетельствован мной как должно.
С тех пор, как говорят мои часы,
На два часа я ближе стал к могиле.

Герцог, услыхав такое, в негодовании и горе говорит Цезарио:

— Щенок лукавый! Кем ты станешь в жизни,
Когда седины шерсть посеребрят?
Иль, может, надувая всех на свете,
Ты в собственные попадешься сети?
Прощай, бери ее и не забудь:
Страшись еще раз пересечь мне путь.

И тут в сад входит Себастьян и герцог видит как похожи он и Цезарио друг на друга. Здесь-то все и разъясняется. Переодетая в мужское платье Виола нашла своего брата, которого считала погибшим. Герцог, поняв, что рядом с ним была девушка, говорит с замиранием сердца:

— Дай руку мне. Хочу тебя увидеть
В наряде женском.

И герцог соединил свою судьбу с Виолой. А Себастьян с Оливией.

Так в доме две счастливых свадьбы
Отпраздновали в один и тот же день.

На радостях простили грехи и освободили Антонио.

В драме «Мера за меру» венский герцог Винченцио намеревается срочно отбыть из своей страны. Он призывает к себе Анджело и предлагает ему стать его наместником на время своего отсутствия. Анджело недоумевает, но герцог ценит его, он настаивает на своем решении, объясняя его: тебе даны таланты, и потому ты не вправе себе принадлежать. — Пойми,

Как факелы, нас небо зажигает
Не для того, чтоб для себя горели.
Когда таим мы доблести свои —
Их все равно что нет. Высокий ум
Стремится к высшей цели! Ведь без пользы
Природа, бережливая богиня,
Даров своих не даст ни капли в рост,
Но с должника желает получить
И благодарность и процент.
Итак, мой Анджело!
В отсутствие мое будь за меня!
И смерть и милость в Вене пусть живут
В твоих устах и в сердце. Хоть и старше
Эскал — тебе помощником он будет.
Вот полномочье!

Итак, пожилой вельможа Эскал отодвинут сторону.

Герцог продолжает:

— И пусть тебя сомненья не смущают:
По чести, власть твоя равна моей,
Усиливай иль изменяй законы,
Как ты захочешь! Дай же руку мне.
Уеду тайно я. Народ люблю я,
Но выставляться напоказ ему
Я не люблю; пусть это от души —
Мне не по вкусу громкие восторги
И возгласы, а тех, кто это любит,
Я не считаю умными. Прощайте.

Но герцог отправляется не в соседние королевства улаживать государственные дела, а… в монастырь с просьбой дать ему здесь тайный приют. Он объясняет отцу Фоме свой поступок:

— Вы знаете, отец мой,
Как я всегда любил уединенье,
Как мало придавал цены собраньям,
Где юность, роскошь и разгул пируют.
И вот я графу Анджело вручил —
Он человек воздержанный и строгий —
Всю власть мою и все права здесь в Вене.
Он думает, что я уехал в Польшу;
Сам этот слух я распустил в народе,
И верят все ему, святой отец!
Вы спросите, зачем я это сделал?


— Да, государь.


— У нас суров закон, уставы строги —
Узда нужна для лошадей упрямых, —
Но вот уже почти пятнадцать лет,
Как мы из виду упустили их, —
Как устаревший лев, что из пещеры
Не хочет на добычу выходить,
Как баловник-отец подчас ребенку
Показывает розги, чтобы ими
Не наказать, а только напугать,
И постепенно делаются розги
Предметом не боязни, а насмешки, —
Так если мы закон не соблюдаем,
То сам собою отмирает он.
Свобода водит за нос правосудье.
Дитя бьет мамку. И идут вверх дном
Житейские приличья.


— Но от Вас
Зависело вернуть законам силу:
От вас страшней бы это было, чем
От Анджело.


— Боюсь, что слишком страшно.
Моя вина — я дал народу волю
Тиранством было бы его карать
За то, что я же разрешал им делать:
Ведь не карая, мы уж позволяем,
Вот почему я это возложил
На Анджело: он именем моим
Пускай карает, ибо строг и безупречен.
Но когда достигнет власти —
Как знать? Увидим, как себя явит
Тот, кто безгрешным кажется на вид.
Я же в стороне останусь и злословью не подвергнусь.
А чтоб следить за ним порой, под видом
Монаха буду навещать и власти
И мой народ. А потому, прошу,
Монашеское платье мне достаньте
И научите как себя вести,
Чтоб настоящим иноком казаться.

А в это время новый правитель Анджело посадил молодого дворянина Клавдио в тюрьму, ему грозит казнь за то, что он вступил в интимную связь с возлюбленной Джульеттой, будучи не обвенчанным с ней. Клавдио пытается объяснить свой поступок:

— Вот дело в чем: я обручен с Джульеттой,
Но с ней до свадьбы ложе разделил,
Ее ты знаешь. Мне она жена.
Нам не хватает внешнего обряда,
Мы медлили из-за ее родных,
Не расстающихся с ее приданым,
Что в сундуках они своих хранят.
От них свою любовь мы скрыть хотели,
Пока на брак согласья не получим,
Но тайных ласк взаимных наших след
Начертан слишком ясно на Джульетте.

Над Клавдио подсмеиваются местные щеголи:

— Голова его так плохо держится на плечах, что любая влюбленная девчонка может сдуть ее одним своим вздохом.

Друг Клавдио Луцио спешит в женский монастырь к сестре несчастного Изабелле, чтобы сообщить ей ужасную новость:

— Ваш брат с своей возлюбленной сошелся,
Как тот, кто ест, полнеет, как весна
Цветущая из брошенных семян,
Из борозды выводит пышность жатвы, —
Так лоно отягченное подруги
Несет, как урожай, его ребенка,


— Так пусть он женится на ней!


— Наш герцог оставил наместником Анджело,
А это человек,
В чьих жилах вместо крови снежный студень, —
Он никогда не чувствовал биенья
И жара чувств сердечных, но природу
Смирял трудом, наукой и постом.
Чтоб устрашить обычай и свободу,
Которые до сей поры бесстрашно,
Как мыши возле львов, сновали смело
Близ гнусного закона, воскресил он
Закон жестокий тот, под чьим ударом
Жизнь брата вашего погибнуть может.
Его он приказал арестовать
И хочет применить на нем всю силу
Ужасного закона для примера.
И нет надежды, если не удастся
Вам Анджело смягчить мольбою нежной.
Вот сущность порученья, что просил
Ваш бедный брат меня вам передать.


— О! Чем же я, несчастная, могу помочь?
Я сомневаюсь.


— Сомнения — предатели: они
Проигрывать нас часто заставляют
Там, где могли б мы выиграть, мешая
Нам попытаться. К Анджело ступайте!
Пусть он узнает: там, где просят девы,
Дают мужчины щедро, точно боги.
А если уж, склонив колени, девы
Начнут рыдать, — о, их мольбы тогда
Свершаются, как собственная воля.


— Я постараюсь!


— Только поскорее.

В это время в доме Анджело происходит следующий разговор. Анджело настаивает на казни Клавдио:

— Но ведь нельзя же из закона делать
Нам пугало воронье, что стоит,
Не двигаясь, пока, привыкнув, птицы
Не обратят его в насест.

Эскал пытается его переубедить:

— Пусть так:
Но лучше в гневе нам слегка поранить,
Чем насмерть зарубить.
Неужли вы хоть раз единый в жизни
Не погрешили сами так, как тот,
Кого теперь вы судите столь строго,
И сами не нарушили закона?


— Изведать искушение — одно,
Но пасть — другое. Я не отрицаю,
Что часто средь двенадцати присяжных,
Произносящих смертный приговор,
Есть вор иль два виновней, чем преступник…
Те преступленья, что суду известны,
Карает суд! Не все ли нам равно,
Что вора вор осудит.
Вы не должны оправдывать его
Тем, что и я грешил; скорей скажите,
Что если я, судья его, свершу
Такое преступленье, пусть тогда
Мой приговор послужит образцом:
Меня приговорите тоже и смерти!
Без жалости! Он должен умереть.

Эскал лишь вздыхает:

— Прости его господь и нас прости,
Добро сгубить нас может, грех — спасти.
Кто невредим из дебрей зла выходит,
Кто за проступок легкий смерть находит.

Джульетта, узнав о приговоре, рыдает в отчаянии. Изабелла приходит из монастыря просить Анджело о милости к брату:

— Пришла я в горе умолять вас, граф…
Молю вас выслушать меня.


— В чем просьба?


— Есть грех… Он больше всех мне ненавистен.
Строжайшей кары больше всех достоин.
Я за него не стала бы просить —
И вот должна просить… и не должна бы…
Но борются во мне мое желанье
И нежеланье…
Мой брат… Он вами осужден на смерть.
Я умоляю вас: пускай не брат мой,
Но грех его умрет!


— Как! Грех — карать, а грешника щадить?
Но каждый грех еще до совершенья
Уж осужден. Обязанность свою
Я обратил бы в нуль, когда бы стал
Карать вину и отпускать свободным
Преступника!


— О! Справедлив закон,
Но строг. Так у меня нет больше брата,
Спаси вас бог.

В разговор врывается Луцио:

— Не отступайтесь так!
К нему! Просите, киньтесь на колени.
Хватайте за полы его, молите!
Вы слишком холодны! Просить так вяло
Нельзя ведь и булавки. Попытайтесь!

Анджело желает прекратить разговор:

— Он осужден. Уже все поздно!

Изабелла снова пытается помочь брату:

— Ужели поздно? О нет!
Ведь если я сказала слово,
То назад я взять его могу.
Поверьте мне; все украшенья власти —
Корона, меч наместника и жезл
Вождя, и тога судии – ничто
Не может озарить таким сияньем
Как милость. Если бы на вашем месте
Был брат, а вы на месте брата были, —
И вы могли бы пасть, как он; но он
Он не был бы так строг, как вы.

Анджело непреклонен. И Изабелла не сдается:

— Но люди были все осуждены,
Однако тот, чья власть земной превыше,
Нашел прощенье? Что же будет с вами,
Когда придет верховный судия
Судить вас? О, подумайте об этом —
И милости дыхание повеет
Из ваших уст, и станете тогда
Вы новым человеком.


— Покоритесь,
Прекрасная девица: ведь ваш брат
Не мною, а законом осужден.
Будь он родным мне братом или сыном,
С ним было б то же: завтра он умрет.


— Как? Завтра? О, как скоро! Пощадите!
О, пощадите! Не готов он к смерти.
Ведь и цыплят на кухне мы не бьем
До времени. Так неужели небу
Служить мы будем с меньшею заботой,
Чем собственной утробе? Добрый граф,
Мой добрый граф, подумайте: ну кто же,
Кто умирал за это преступленье?
А многие грешили так.


— Закон не умирал, он только спал.
Не многие посмели б так грешить,
Когда бы первый, кто закон нарушил,
Наказан был! Теперь закон проснулся,
Взглянул и увидал, как предсказатель,
В стекле волшебном сразу все грехи —
И новые и продолженье старых,
Допущенных небрежностью и ныне
Уже готовых вывестись на свет.
Но больше им теперь не размножаться:
В зародыше умрут.


— Явите милость!


— Довольно. Он умрет. Покорны будьте.


— О, если б все имеющие власть
Громами управляли, как Юпитер, —
Сам громовержец был бы оглушен.
Ведь каждый жалкий, маленький чиновник
Гремел бы в небесах,
И все гремел бы. Небо милосердней:
Оно своею грозною стрелой
Охотней дуб могучий поражает,
Чем мирту нежную. Но человек,
Но гордый человек, что облечен
Минутным, кратковременным величьем
И так в себе уверен, что не помнит,
Что хрупок, как стекло, — он перед небом
Кривляется, как злая обезьяна,
И так, что плачут ангелы над ним,
Которые, будь смертными они,
Наверно бы, до смерти досмеялись.
Нельзя своею мерой мерять ближних.
Пусть сильные глумятся над святыней —
В них это остроумье; но для низших
Кощунством это будет!

Анджело обещает рассмотреть ее просьбу и велит Изабелле прийти к нему на следующее утро. Сам же глубоко задумывается.

Что ж это? Что? Ее вина — моя ли?
Кто тут грешнее? Та, кто искушает,
Иль тот, кто искушаем? Нет, о нет:
Она не искушала, это я.
Я, точно падаль около фиалки,
Лежу на солнце, заражая воздух…
Иль целомудрие волнует больше,
Чем легкость, в женщине? Когда у нас
Так много места, неужли нам надо
Разрушить храм, чтоб свой вертеп построить?
Стыд, Анджело, стыд, стыд! И что с тобою?
Ты ль это? Неужли ее греховно
Желаешь ты а чистоту ее?
Пусть брат ее останется в живых!
Разбойники имеют право грабить,
Когда воруют судьи. Что со мной?
Ужели я люблю, что так хочу
Опять ее услышать? Так хочу
Налюбоваться вновь ее глазами?
О чем мечтаю я? О, хитрый бес!
Святого ловишь ты, надев святую
Приманку на крючок. Но нет соблазна
Опаснее того, что нас ведет
На путь греха, пленив нас чистотою…
Распутнице еще не удавалось
Ни чарами природы, ни искусства
Хотя б немного взволновать мне кровь,
Но побежден я девушкой невинной.
А раньше над любовью я смеялся
И глупости влюбленных удивлялся!
Хочу ль молиться или размышлять,
Молитвы, мысли — все идет вразброд…
Слова пустые небу говорю:
Не слыша их, мое воображенье
На якоре у Изабеллы стало…
И я жую, как жвачку, имя божье,
А в сердце — ядовитый грех желаний…
Наука государственного дела
Сухой и скучной стала мне, подобно
Полезной, но давно прочтенной книге.
И всю мою прославленную важность,
Которой я горжусь, — не при других
Будь сказано, — я выгодно сменял бы
На перышко, которым на свободе
Играет ветер. О почет! О внешность!
Как часто ты своею оболочкой
Не только на глупцов наводишь страх,
Но мудрых ложным блеском увлекаешь!
Страсть остается страстью. Пусть напишут
У черта на рогах: «вот добрый ангел», —
То будет ложный герб.

Наутро Изабелла приходит к Анджело за ответом, но он не изменил своего решения: Клавдио будет казнен, ибо прелюбодеяние

Гнусный грех! Одно и то же будет
Простить того, кто отнял у природы
Жизнь человека, и простить того,
Кто в низком сладострастье беззаконно
Чеканит, как фальшивую монету,
Подобье божие. Да. Ведь не хуже
Отнять уже сложившуюся жизнь,
Чем влить металл в прибор неразрешенный
И жизнь фальшивую создать.
Что предпочли бы вы — дать брату
Пасть жертвой справедливого закона
Или ценою собственного тела
Спасти его, отдавшись на позор,
Как та, что обесчестил он?

Изабелла ответила Анджело:

— Спасите! Грех я на душу возьму.
Не будет это грех, а милосердье!


— Коль этот грех вы на душу возьмете —
Сравняются и грех и милосердье.


— Коль это грех — за жизнь его молить, —
Пусть небо даст мне сил на искупленье!
Коль это грех, что вы его простите, —
То я прибавлю в утренней молитве
Ваш грех к своим грехам и за него
Вы не ответите!


— Но вы меня
Не поняли. Что это? Простота
Иль хитрое притворство? Это хуже.

Анджело предлагает Изабелле спасти брата ценой сокровищ ее девичьей красоты. Она отказывает ему, она говорит:

— О… как для брата, так и для себя:
Будь даже я сама под страхом смерти,
Рубцы бичей носила б, как рубины,
С восторгом в гроб легла бы, как в постель,
Чем тело дать свое на поруганье!


— Тогда… ваш брат умрет.


— И легче этот путь!
Пусть лучше здесь умрет несчастный брат,
Чем чтоб сестра, спасая жизнь его,
Сама бы умерла для вечной жизни.


— Так чем же вы добрей того закона,
Что так хулите вы?


— Нечестная, позорящая сделка
Свободной просьбе — не сродни.
Равнять нельзя с законным милосердьем
Позорный выкуп!
О правда гнусная! О лицемерье!
Но обличу тебя я — берегись!
А! Подпиши помилованье брату —
Или кричать я буду на весь мир,
Что ты за человек!


— А кто тебе поверит, Изабелла?
Ведь все — и незапятнанное имя,
И строгость жизни всей, и отрицанье
Своей вины, и сан мой в государстве
Так перевесят ваши обвиненья,
Что вы задохнетесь в своих словах,
Как в смраде клеветы. Теперь я начал
И со своих страстей узду снимаю.
Отдайся вожделенью моему.
Прочь сдержанность, долой стыда румянец,
Гонящий то, чего сама ты хочешь…
Спаси жизнь брата! Красоту свою
Отдай на волю мне. Иначе он
Не просто кончит жизнь на плахе,
Но в страшных пытках будет умирать
Из-за упрямства твоего. Ответ
Ты дашь мне завтра. Иль, клянусь я страстью,
Во мне кипящей, я сумею стать
Тираном! Говори все, что захочешь,
Но ложь моя — знай это наперед —
Над правдою твоею верх возьмет.

Изабелла ничего не в состоянии сделать, она решила

— Пойду я к брату:
Хоть согрешил он из-за пылкой крови,
Но чести дух высокий в нем живет.
И если б двадцать он имел голов,
Чтоб их сложить на двадцать плах кровавых,
Он все бы отдал, чтоб его сестра
Не обрекла себя на поруганье!
Чтоб чистой жить, его на смерть предам.
Но чистота дороже брата нам.
Внушу ему — пусть встретит смерть достойно,
И пусть его душа уйдет спокойной!

Герцог тайно, в одеянии монаха приходит в тюрьму, чтобы навестить страдальцев-заключенных. Там он знакомится с делом Кавдио и Джульетты. Герцог спрашивает осужденного, готов ли он к смерти. Клавдио коротко отвечает:

— Надеюсь жить и умереть готов.

Герцог-монах говорит ему:

— Готовься к смерти, а тогда и смерть
И жизнь — что б ни было — приятней будет.
А жизни вот как должен ты сказать:
«Тебя утратив, я утрачу то,
Что ценят лишь глупцы. Ты — вздох пустой,
Подвластный всем воздушным переменам.
Которые твое жилище могут
Разрушить вмиг. Ты только шут для смерти,
Ты от нее бежишь, а попадаешь
Ей прямо в руки. Ты не благородна:
Все то, что делает тебя приятной, —
Плод низких чувств! Ты даже не отважна,
Тебя пугает слабым, мягким жалом
Ничтожная змея! Твой отдых — сон;
Его зовешь ты, а боишься смерти,
Которая не более чем сон.
Сама ты по себе не существуешь,
А создана из тысяч малых долек,
Рожденных прахом! Ты не знаешь счастья,
Гонясь за тем, чего ты не имеешь,
И, забывая то, чем обладаешь.
Ты не надежна: с каждою луной
Меняется причудливо твой облик.
Ты если и богата, то бедна,
Как нагруженный золотом осел,
Под ношей гнешься до конца пути,
Покамест смерть не снимет этой ноши.
Нет у тебя друзей; твое же чадо,
Которое на свет ты породила,
Чресл собственных твоих же излиянье,
Клянет подагру, сыпь или чахотку.
Зачем с тобой скорее не кончают?
Ты, в сущности, ни юности не знаешь,
Ни старости: они тебе лишь снятся,
Как будто в тяжком сне, после обеда.
Сама твоя счастливейшая юность —
По-старчески живет, прося подачки
У параличной старости; когда же
Ты к старости становишься богатой,
То у тебя уж больше нет ни силы,
Ни страсти, ни любви, ни красоты,
Чтобы своим богатством наслаждаться.
Так где ж в тебе, что жизнью мы зовем?
Но в этой жизни тысячи смертей
Скрываются… А мы боимся смерти,
Что сглаживает все противоречья!»


— Благодарю смиренно. Я все понял…
В стремленье к смерти нахожу я жизнь,
Ища же смерти — жизнь обрящу. Пусть
Приходит смерть!

Тут на свидание с братом приходит Изабелла. Герцог скрывается в соседнем помещении и слушает их разговор. Клавдио спрашивает:

— Ну что, сестра? Какое утешенье?

Изабелла отвечает:

— Как всякое, приятное для нас.
Все хорошо, о да, все хорошо.
У Анджело есть в небесах дела —
Тебя туда от спешно посылает,
Чтоб ты его послом навек остался.
Так приготовься же возможно лучше —
Назавтра в путь.


— Верь, если суждено мне умереть,
То смерть я встречу, как мою невесту,
И радостно приму ее в объятья!


— Ты умрешь:
Ты слишком благороден, чтобы жизнь
Купить любою низкою ценою.
Святоша гнусный, кто суровым видом
И мудрой речью юность леденит
И убивает на лету безумство,
Как сокол — птицу. Это сущий дьявол!
Когда бы выкачали из него
Всю грязь, остался б, верно, пруд бездонный,
Как самый ад!


— Как? Анджело святейший?


— Все это ложь! Все адское притворство,
Чтобы облечь презреннейшую плоть
В одежды царские! Подумай, Клавдио!
Когда б ему я отдала невинность,
Простил бы он тебя.


— О, быть не может!


— Да, если б этот грех я совершила,
Грешить спокойно мог и ты бы дальше.
Сегодня ночью от меня он ждет
Того, чего я выполнить не в силах
Без отвращения. Иль ты умрешь.

— Ты этого не сделаешь! – в порыве гнева восклицает Клавдио, и все же смерть его страшит.

Умереть… уйти — куда, не знаешь…
Лежать и гнить в недвижности холодной…
Чтоб то, что было теплым и живым,
Вдруг превратилось в ком сырой земли…
Чтоб радостями жившая душа
Вдруг погрузилась в огненные волны,
Иль утонула в ужасе бескрайнем
Непроходимых льдов, или попала
В поток незримых вихрей и носилась,
Гонимая жестокой силой, вкруг
Земного шара и страдала хуже,
Чем даже худшие из тех, чьи муки
Едва себе вообразить мы можем?
О, это слишком страшно!..
И самая мучительная жизнь:
Все — старость, нищета, тюрьма, болезнь,
Гнетущая природу, будут раем
В сравненье с тем, чего боимся в смерти.

Изабелла, слыша сметенные слова брата, восклицает:

— О горе, горе!


— Милая сестра!
Дай, дай мне жить! Грех во спасенье брата
Природа не сочтет за преступленье,
А в добродетель обратит!


— О, зверь!
О, низкий трус, бесчестный, жалкий трус!
Моим грехом ты хочешь жизнь купить?
Не хуже ль это, чем кровосмешенье?
Жизнь сохранить свою ценой позора
Своей сестры? О, что должна я думать?
Иль мать моя была отцу неверной?
Не может же одной быть крови с ним
Такой презренный выродок! Так слушай:
Умри! Погибни! Знай, что, если б только
Мне наклониться стоило б, чтоб гибель
Твою предотвратить, — не наклонюсь!
Я тысячи молитв твердить готова,
Чтоб умер ты. Но чтоб спасти тебя —
Ни слова не скажу я!

Изабелла не успевает выйти из тюрьмы, как ее останавливает герцог-монах. Он говорит ей:

— Десница, создавшая вас прекрасной, создала вас и добродетельной. Красота без добродетели быстро увядает. Но если душа ваша полна благодати, то вы всегда останетесь прекрасной. Случайно я узнал о том, что Анджело посягнул на вашу честь. Я бы удивился, не знай я слабости человеческой. Как же вам быть, чтобы спасти вашего брата? Подчиниться наместнику?

— Если наш герцог когда-нибудь вернется, — сказала Изабелла, — и я смогу к нему проникнуть, пусть я больше никогда рта не раскрою, если я не изобличу этого правителя, этого Анджело!

— Склоните слух к моим советам. В моем желанье сделать доброе дело я нашел одно средство. Я уверен, что вы можете сразу оказать вполне заслуженное благодеяние одной несчастной девушке, спасти вашего брата от смерти, ничем не запятнав своей чести, и доставить большое удовлетворение отсутствующему герцогу, если он только когда-нибудь вернется и узнает об этом деле.

— Говорите, говорите. У меня хватит духа на все, что только не опозорит души моей, — ответила Изабелла.

— Добродетель смела, а чистота бесстрашна! Слыхали ли вы когда-либо о Мариане, сестре Фредерика, героя, погибшего при кораблекрушении?

— Слыхала… И имя ее сопровождалось только добрыми словами.

— На ней должен был жениться Анджело. Они были помолвлены, но между помолвкой и венчаньем произошло это несчастье. Брат ее погиб в море, а с ним погибло и все приданое его сестры. Смотрите, как была безжалостна судьба к этой бедной девушке: она сразу лишилась своего благородного, славного брата, любившего ее нежно и горячо, затем своего приданого, в котором было все ее состояние, и, наконец, своего нареченного супруга, этого безупречного на вид Анджело.

— Может ли быть? И Анджело ее покинул?

— Покинул несчастную всю в слезах и ни одной слезинки не осушил своим поцелуем. Отрекся от всех своих обетов, да еще оклеветал ее, сказав, что имеет доказательства ее неверности. Словом, оставил ее в горе, в котором она пребывает до сих пор. А он перед ее слезами точно мрамор: они омывают, но не смягчают его.

— Смерть была бы милосердной, если бы взяла эту бедную девушку… Как преступна жизнь таких людей! Но чем же я могу ей помочь?

— Ее рану вам легко излечить, а лечение это не только спасет вашего брата, но и сохранит вас от бесчестья.

— Эта несчастная девушка продолжает любить его. Его несправедливая жестокость должна бы по всем законам разума погасить эту любовь, но, как препятствие на пути потока, она только делает ее бурнее и стремительнее. Ступайте к Анджело дайте ему ответ. Покорно согласитесь на все его требования, только поставьте ему некоторые условия: во-первых, что вы останетесь с ним недолго, во-вторых, что ваша встреча будет происходить ночью, в полном мраке и молчании, и, наконец, чтобы место было подходящим. Он, конечно, согласится на все. И тогда все уладится. Мы уговорим покинутую Мариану пойти вместо вас. Когда обнаружатся последствия этого свидания, ему придется пойти на уступки… Таким образом, брат ваш останется жив, несчастная Мариана получит должное, а гнусность наместника будет вскрыта, как нарыв! Девушке я все объясню и научу, как вести себя. Что вы на это скажете?

— Одна мысль об этом уже успокаивает меня: я надеюсь на полный успех! – воодушевилась Изабелла.

А народ, прослышав о жестоком и непримиримом отношении Анджело к любовному греху, уже стал насмехаться над ним. Один говорит:

— Я слышал, что Анджело не произошел от мужчины и женщины по старому, испытанному способу. Как вы полагаете, это правда, а?

— Кто говорит, что его народила морская русалка, кто утверждает, что его выметали две вяленые трески; но одно достоверно: когда он выпускает лишнюю жидкость, она сейчас же замерзает. Это я доподлинно знаю. И вообще он автомат, неспособный производить себе подобных.

— Шутник вы, сударь! Что вы болтаете!

— Ну, да разве это не безжалостно — лишать человека жизни за то, что у него взбунтовались брюки? Неужели отсутствующий герцог поступил бы так? Раньше чем он повесил бы человека за то, что тот произвел на свет сотню незаконных ребят, он должен был бы из своего кармана заплатить за прокорм целой тысячи. Он эти, забавы понимает: сам хорошо послужил такому делу, потому склонен к милости.

— Я никогда не слышал, чтобы герцога упрекали в чрезмерном увлечении женщинами. Он к этому не имел склонности, — вставил в разговор свое слово переодетый монахом герцог.

— О, отец мой, как вы заблуждаетесь! Хотел бы я, чтобы герцог вернулся. Этот импотентный наместник обезлюдит весь наш край благодаря воздержанию. Воробьи не смеют вить гнезда в его застрехах, потому что это сладострастные птицы! Герцог-то уж не стал бы выводить на свет то, что делается в потемках! О, если бы он возвратился!

Герцог-монах размышляет и планирует:

Кому свой меч вручает бог,
Быть должен так же свят, как строг:
Собою всем пример являть,
В чем чистота и благодать,
И мерить мерою одною
Свою вину с чужой виною.
Позор злодею, что казнит
За грех, что в нем самом сокрыт!
Втройне стыдиться должен тот,
Кто ближнего пороки рвет,
Как сорную траву на поле,
А свой порок растит на воле!
Как часто грешника скрывает,
Кто с виду ангелом бывает,
Как часто лицемерный вид
Преступный замысел таит
И, как паук, способен в сети
Завлечь все сильное на свете!
Направлю хитрость против зла,
Чтоб нынче с Анджело легла
Им позабытая Марьяна.
Так! Прочь обман — путем обмана.
За ложь сочтемся ложью с ним
И их союз возобновим!

Герцог-монах встречается с Марианой и Изабеллой, они обговаривают вместе свой план и герцог благословляем Мариану:

— О вы не бойтесь, дорогая дочь.
Он нареченный ваш супруг, и, значит
Грехом не будет вас соединить.
Законность ваших прав и притязаний
Украсит ваш обман! Теперь — идем.
Сперва посеем, а потом пожнем.

В полночь должно состояться свидание Анджело с Марианой. Для Клавдио возможно прощение. Но нет. Тюремщик получает от наместника письмо, в котором черным по белому написано: «Клавдио должен быть казнен в четыре часа утра. Чтобы я вполне был уверен, что мой приказ был исполнен, ровно в пять часов пришлите мне его голову. Сделайте все в точности». Монах-герцог присутствует при чтении этого письма и просит тюремщика отложить казнь, ручаясь при этом за его безопасность.

После целого клубка хитросплетений коварный Анджело предстает перед герцогом. Но его не казнили за злобное коварство. Все завершилось миром. Герцог простил Анджело, и он стал мужем Мариам, Клавдио взял в жены Джульетту, а герцог предложил руку и сердце Изабелле. Она их не отвергла.

Так закончилась эта драма, заглавие которой «Мера за меру» подсказано Шекспиру евангельским изречением: «Не судите, да не судимы будете; и какою мерой мерите такою — вам будут мерить».

В комедии «Укрощение строптивой» герои, как и все герои трагедий и комедий Шекспира, переживают множество всяческих перипетий. Вот синьор Петруччио приезжает в славную Падую, а в это время в семействе богатого дворянина Баптисты происходят неполадки. У него две дочери на выданье. Претенденты на руку младшей Бьянки так и вьются у порога дома, а вот старшую Катарину никто не хочет брать в жены. Свое мнение в отношении этого вопроса синьор Баптиста высказывает четко и безапелляционно:

Прошу, не докучайте мне, синьоры,
Вы знаете, я тверд в своем решенье
И замуж дочку младшую не выдам,
Пока для старшей не найдется муж.
Другое дело, если кто из вас
Отдал бы предочтенье Катарине,
Тогда, обоих зная и любя,
Не стал бы я препятствий вам чинить.
М сладил бы все дело полюбовно.

Но охотников, брать в жены Катарину, с которой не сладит сам черт, ибо так она зловредна и как ведьма зла, не находится. Да и сама Катарина не желает замужества, представляя его посмешищем для дураков и грозит при этом:

— А не отстанете, так причешу
Я вам башку трехногим табуретом.

Бьянку — любимицу отца Катарина явно недолюбливает — глаза младшенькой всегда на мокром месте — не по нутру старшей столь покорный нрав. Бьянка не ропщет, а спокойно ожидает решения своей судьбы.

— Пусть музыка и книги мне заменят
Друзей в уединении моем.

Отец решает нанять для любимой дочери учителей и тем утешить ее. Тем временем поклонники Бьянки рассуждают о том, как бы им избавиться от Катарины, и приходят к мнению, что неплохо было бы выдать замуж эту ведьму из пекла, дабы расчистить себе дорогу, но понимают, что сия задача трудноразрешима даже при огромном богатстве ее отца. Хватит ли у кого-нибудь терпения выносить вопли Катарины. Многие не согласились бы взять ее в жены даже с огромным приданым, а лучше обрекли бы себя на то, чтобы каждый день били их кнутом у позорного столба.

И тут один соперник предлагает другому следующее:

Так как эта помеха — Катарина сделала нас друзьями, нам следует сохранять дружбу до тех пор, пока мы не выдадим замуж старшую дочь Баптисты и не освободим младшую. А там снова начнем соперничать. Дивная Бьянка! Счастлива участь того, кому она достанется! Кто окажется проворнее, тот и получит приз. Что скажите, синьор?

Появившийся тут как раз кстати синььор Петруччио имеет свои виды на брак, и его не страшит грозный нрав катарины. Он утверждает:

— Для меня основа в браке — деньги, —
То будь она страшней, чем смертный грех,
Дряхлей Сивиллы, злее и строптивей
Сократовой Ксантиппы, даже хуже? —
Намерений моих не изменить ей,
Хотя б она и стала бушевать,
Как шторм на Адриатике свирепой.
Хочу я выгодно жениться в Падуе,
И будет брак мой в Падуе удачен.
Не для того ли я сюда приехал?
Да разве слух мой к шуму не привык?
Да разве не слыхал я львов рычанья?
Не слышал, как бушующее море
Бесилось, словно разъяренный вепрь?
На бранном поле пушек не слыхал я
Или с небесным громом не знаком?
В пылу сраженья я не слышал, что ли.
Сигналов боевых и ржанья коней? —
А мне твердят о женском языке!
Да он трещит едва ль не вдвое тише,
Чем на огне у фермера каштаны.
Пугайте им детей!

Петруччио не желает тратить времени зря и не боится строптивой невесты. Ее отцу на все опасения он отвечает четко:

— Все пустяки! Не сомневайтесь, тесть:
Она строптива — но и я настойчив.
Когда же пламя с пламенем столкнутся,
Они пожрут все то, что их питало.
Хоть слабый ветер раздувает искру,
Но вихрь способен пламя погасить.
Таков и я, Она мне покорится;
Я не юнец безусый, а мужчина.
И не боюсь. Не свалит гору ветер,
Как ни силен подчас его напор.

И тут вбегает в комнату с воплем учитель музыки, отданный на растерзание Катарине.

— Она сломала лютню об меня,
сказал я только, что в ладах ошиблась.
Согнул ей руку, чтоб поставить пальцы,
Как в раздраженье дьявольском она:
«Лады?"- вскричала. — Ладьте с ними сами!»
И инструментом так меня хватила,
Что сразу голова прошла сквозь деку,
И я, как у позорного столба,
Стоял, оторопев, торча из лютни.
Она ж тем временем меня чистила,
Негодным струнодером и болваном
И всякими поносными словами,
Как будто их нарочно заучила,
Чтобы обидней обругать меня.

Петруччио тут воскликнул:

— Клянусь душой, веселая девчонка.
Желаннее мне стала в десять раз.
Эх, перекинуться б с такой словечком!
Придет она — ухаживать примусь;
Начнет бесится — стану ей твердить,
Что слаще соловья выводит трели;
Нахмурится — скажу, что смотрит ясно,
Как роза, окропленная росой;
А замолчит, надувшись, — похвалю
за разговорчивость и удивлюсь,
Что можно быть такой красноречивой;
Погонит — в благодарностях рассыплюсь,
Как будто просит погостить с недельку;
Откажет мне — потребую назначить
День оглашения и день венчанья.

Тут входит Катарина и начинается перепалка двух непреклонных и остроумных людей Начинает Петруччио:

— День добрый, Кет! Так вас зовут, слыхал я?

Катарина в ответ:

— Слыхали так? Расслышали вы плохо.
Зовусь я от рожденья Катариной.


— Солгали вы зовут вас просто Кет;
То милый Кет, а не строптивый Кет,
Но Кет, прелестнейший на свете Кет.
Кет — кошечка, Кет — лакомый кусочек,
Узнай, моя сверхлакомая Кет,
Моя любовь отрада, утешенье,
Что, услыхав, как превозносят люди
Твою любезность, красоту и кротость, —
Хоть большего ты стоишь, несомненно, —
Я двинулся сюда тебя посватать.


— Он двинулся! Кто двинул вас сбда,
пусть выдвинет отсюда. Вижу я,
Передвигать вас можно.


— То есть как?


— Как этот стул.


— Садись же на меня.


— Ослам, таким как ты, привычна тяжесть.


— Вас, женщин, тяжесть тоже не страшит.


— Ты про меня? — Ищи другую клячу.

— О, я тебе не буду в тягсть, Кет.

Я знаю, молода ты и легка.

— Я так легка, что не тебе поймать,
А все же вешу столько, сколько надо.


— Спокойнее, оса, ты зла не в меру.


— Коль я оса, остерегайся жала.


— А я его возьму да вырву прочь.


Сперва найди его.


— Да кто ж не знает,
Где скрыто жало у осы? В хвосте.


— Не, в языке.


— А в чьем, скажи.


— Дурак!
В твоем, раз о хвосте сболтнул. Прощай!


— Как! Мой язык в твоем хвосте! Ну нет!
Я дворянин!


— А вот сейчас проверим.

Разъярившаяся от столь наглого обращения Катарина ударяет Петруччио. Тот не теряется.

— Ударь еще — я сдачи дам, клянусь

Катарина тоже не теряется и приводит весьма веский довод:

— Тогда с гербом простись:
Меня прибьешь — так ты не дворянин,
А герб не дворянину не положен.


— Ну полно, Кет! Ну, не смотри так кисло.


— Я кисну от кислятины всегда.


— Здесь нет кислятины — так и не кисни.


— Нет есть, нет есть.


— Где, покажи?


— Нет зеракла с собой.


— Так это я?


— Хоть молод, а догадлив.


— Сердись, не страшно. Мне с тобой приятно.
Мне говорили — ты строптива, зла,
Но вижу я — все эти слухи ложны.
Ты ласкова, приветлива на редкость,
Тиха, но сладостна, как цвет весенний;
Не хмуришься. Не смотришь исподлобья
И губы не кусаешь, словно злючка;
Перечить в разговоре ты не любишь
И с кротостью встречаешь женихов
Любезной речью, мягким обхожденьем.
Кто говорил мне, будто Кет хромает?
Клеветники! Нет, Кет стройна, как прутик
Ореховый. Смугла же, как орешек,
Но много слаще ядрышка его.
Пройдись, и я взгляну. Ты не хромаешь?


— Ступай. Болван, командуй над прислугой!


— Могла ли в роще выступить Диана
Так царственно, как в этом зале Кет?
Ты стань Дианой, а Диана — Кет;
Кет станет скромной, а Диана — резвой.


— Да где таким речам вы научились?


— Экспронты — от природного ума.


— Пошли б вы лучше спать.


— Я собираюсь спать в твоей постели.
Оставим болтовню. Я буду краток:
Отец тебя мне в жены отдает;
В приданом мы сошлись, а потому
Я на тебе женюсь добром иль силой..
Клянусь тем светом, что позволил мне
Узреть и полюбить твою красу, —
Ни за кого другого ты не выйдешь.
Рожден я, чтобы укротить тебя
И сделать кошку дикую — котенком,
Обычной милою домашней киской.
Вот твой отец. Отказывать не вздумай!
Я должен мужем быть твоим — и буду!

Итак, о свадьбе жених и отец невесты сговорились так быстро, что никто и оглянуться не успел. При этом Петруччио еще и пари заключил, что укротит свою красотку и сделает ее нежнее шелка. Да вот приходит время, а жених не соизволил прийти на венчание, тем самым сделав посмешищем в глазах людей семейство Баптисты. Катарина в гневе:

— Я говорила вам, что он дурак
И прячет злость свою за наглостью своею.
А чтоб ему прослыть весельчаком,
Готов посватать тысячу невест,
Назначить свадьбу, пригласить друзей
Не помышляя вовсе о женитьбе.
В лицо теперь мне пальцем будут тыкать:
Она, мол, стала бы женой петруччо,
Когда б на ней изволил он жениться.

Но вот в конце-то концов появляется Петруччио. Он одел старую куртку и старые трижды перелицованные штаны; сапоги его служили свечными ящиками — один застегнут пряжкой, другой подвязан шнурком; старый ржавый меч из городского арсенала с изломанной рукояткой, отбитым острием и без ножен. На лошади — изъеденное молью седло, и стремена друг с другом в родстве не состояли. Вдобавок еще лошадь больна сапом, холка сбита, зубы шатаются, селезенка ёкает, кожа в болячках, суставы распухли; страдает желтухой и головокружением; ее грызут глисты, спина с изъяном, лопатки торчат, на передние ноги припадает, удила сломаны, а недоуздок из бараньей кожи, да его, видно, так часто натягивали, чтобы лошадь не свалилась, что он разорвался и теперь в нескольких местах связан узлами. Подпруга сшита из шести кусков, а подхвостник бархатный с дамского седла; на нем именные буквы, красиво выложенные гвоздиками, и связан он бечевкой.

Во время состоявшегося-таки венчания в церкви, все присутствующие решили, что Катарина дитя-ягненок рядом с Петруччио, он же сам дьявол и черт. Она, бедняжка, вся тряслась, а он отчаянно ругался.

Когда же кончился обряд венчанья,
Потребовав вина и тост заздравный,
Так гаркнул, словно он на корабле
С матросами пирует после бури.
Мускат весь выпил и плеснул опивки
В лицо пономарю из-за того лишь,
Что тот своею жидкой бороденкой
К нему тянулся, будто ждал подачки.
Потом невесту обхватил за шею
И так ее он звонко чмокнул в губы,
Что эхо в сводах церкви отдалось.

На этом оскорбления не закончились. Петруччио отказался присутствовать со своей женой на свадебном пиру и отправился в путь не солоно хлебавши. Ничьи уговоры не подействовали на него. Наконец до уговоров снизошла и Катарина, потом перешла на крик. Все напрасно. Петруччио с невозмутимым тоном ответил ей:

— Не топай, киска, не косись, не фыркай —
Я твоему добру хозяин полный,
А ты теперь имущество мое:
Мой дом, амбар, хозяйственная утварь,
Мой конь, осел, мой вол — все, что угодно.

И вот это «все что угоднр», измученное в пути, прибывает в дом Петруччио. А он и не думает приласкать свою жену, а заявляет:

— Свое правление я мудро начал.
Надеюсь, что и завершу успешно.
Мой сокол голоден и раздражен.
Пока не покорится — есть не дам,
А то глядеть не станет на добычу.
Еще есть способ приручить дикарку,
Чтобы на зов хозяина бежала:
Мешать ей спать, как ястребу, который
Не хочет слушаться, клюет и бьется.
Кет голодна и снова не поест;
Ночь не спала, другую спать не будет.
Сперва придрался к мясу, а теперь
К постели придерусь: перину сброшу,
Подушки, одеяла расшвыряю,
Твердя при этом, что скандал я поднял
Единственно из-за вниманья к ней.
Всю ночь она, конечно, спать не сможет,
А чуть задремлет — я начну ругаться
И ей не дам уснуть ни на минуту.
Вот способ укротить строптивый нрав.
Кто знает лучший, пусть расскажет смело —
И сделает для всех благое дело.

Катарина в отчаянии:

— Чем хуже мне, тем бешеней Петруччо.
Ужель на мне женился он затем,
Чтоб голодом морить свою супругу?
Когда стучался нищий в наши двери,
И то он подаянье получал
Иль находил в других местах участье.
Но мне просить еще не доводилось,
И не было нужды просить, а ныне
Я голодна, смертельно спать хочу,
А спать мешают бранью, кормят криком,
И самое обидное — что он
Любовью это смеет объяснять,
Как будто, если б я спала и ела,
Болезнь могла грозить мне или смерть.
Достань какой-нибудь еды мне, Грумио.
Не важно — что, лишь было бы съедобно.

Слуга Грумио, наученный Петруччио, вежливо, но с издевкой спрашивает:

— Ну а телячья ножка, например?


— Чудесно! Принеси ее скорей!


— Боюсь, она подействует на печень.
Что скажите о жирной требухе?


— Люблю ее. Неси, мой милый Грумио.


— Нет, впрочем, вам и это будет вредно.
А, может быть, говядины с горчицей?


— О, это блюдо я охотно съем.


— Пожалуй, вас разгорячит горчица.


— Ну принеси мне мяса без горчицы.


— Нет, так не выйдет, я подам горчицу,
Иначе вам говядины не будет.


Неси все вместе иль одно — что хочешь.


— Так значит принесу одну горчицу?


— Вон убирайся, плут, обманщик, раб!
Меня ты кормишь только списком блюд.
Будь проклят ты с твоею гнусной шайкой,
Что лишь смеется над моей бедой!
Пошел отсюда вон!

Прошло время. Юная чета отправляется в гости на пир к Баптисте. Петруччио торопит Катарину:

— Скорей, скорей, скорее — едем к тестю!
Вот дьявол, как сияет солнце ярко!

Катарина в недоумении возражает:

— Какое солнце? — На небе луна.


— А, я сказал, что солнце ярко светит.


— Иль это не луна? Иль я слепа?


— Клянусь я сыном матери моей,
Короче говоря, самим собою,
Светить мне будет то, что я назвал.
Сказал я — солнце, значит будет солнце.
Эй, поворачивайте лошадей!
Все спорит, спорит, только бы ей спорить!


— Прошу, поедем, раз уж мы в пути,
Ну пусть луна, пусть солнце — что хотите;
А назовете свечкою, клянусь,
Что это тем же будет для меня.


— Я говорю, что солнце.


— Да, конечно.


— Нет, то волшебница-луна. Ты лжешь.


— Луна, конечно же, царица ночи.
А скажите, что солнце — будет солнце.
Подобны вы изменчивой луне,
Но как бы ни назвали, — так и есть,
И так всегда для Катарины будет.


— Вперед, вперед! Катиться должен шар
По склону вниз, а не взбираться в гору.
Но тише! Кто-то к нам сюда идет.

А идет им настрелять старик. И тут Петруччио восклицает:

— Синьора, добрый денгь! Куда спешите? —
Кет, милая. По совести скажи,
Не правда ли, прелестная девица?
Румянец спорит с белизной на щечках!
Какие звезды озаряют небо
Такою красотой, как эти глазки —
Ее прелестнейший и юный лик?
Еще раз добрый день, моя синьора!
Кет, поцелуй красотку молодую.

Катарина вдруг неожиданно подхватывает игру Петруччио. Она сладостным голоском продолжает:

— Привет прекрасной, юной, нежной деве!
Куда идешь ты? Где твоя обитель?
Как счастливы родители, имея
Такое дивное дитя! Счастливец
Тот, кто веленьем благосклонных звезд
Тебя женою назовет своею.

Петруччио вдруг заводит иную песню:

— Опомнись, Кет! В своем ли ты уме?
Ведь это же мужчина, дряхлый старец,
А вовсе не прекрасная девица.

Катарина снова поддерживает своего мужа:

— Достойнейший отец! Прости ошибку.
Глаза мои так ослепило солнцем,
Что до сих пор все кажется зеленым.
Теперь я вижу — ты почтенный старец.
Прости мне эту глупую оплошность.

Бедный старик так и опешил от услышанного.

Но вот молодая чета прибыла в дом Баптисто. А там Бьянка устраивает капризы. Тогда Петруччио решает показать всему тестиному дому, как ему удалось укротить Катарину. Баптиста принимает тот факт, что зять выиграл пари и на радостях хочет прибавить к выигрышу еще двадцать тысяч крон. В ответ Петруччо произносит:

— Чтоб мой заклад достался мне по праву,
Я покажу вам, как она послушна,
Какою стала кроткой и любезной.
Вот ваших дерзких жен ведет она,
В плен взяв их женской силой убежденья.

И, обращаясь к Катарине, он говорит:

— Кет, шапочка уродует тебя
Скинь эту гадость, на пол сбрось сейчас же.

Катарина полностью подчиняется. Женщины тут же начинают осуждать ее за эту покорность:

Дай бог мне в жизни горестей не знать,
Пока такой же дурой я не стану!


Такое поведенье просто глупо.

Петруччио на эти возгласы не обращает никакого внимания и просит Катарину:

— Кет, объясни строптивым этим женам,
как следует мужьям повиноваться.

И Катарина начинает увещевать строптивых жен:

— Фи, стыдно! Ну не хмурь сурово брови
И не пытайся ранить злобным взглядом
Супруга твоего и господина.
Гнев губит красоту твою, как холод —
луга зеленые; уносит славу,
Как ветер почки. Никогда, нигде
И никому твой гнев не будет мил.
Ведь в раздраженье женщина подобна
Источнику, когда он взбаламучен,
И чистоты лишен, и красоты;
Не выпьет путник из него ни капли,
как ни был бы он жаждою томим.
Муж — повелитель твой, защитник, жизнь,
Глава твоя, В заботах о тебе
Он трудится на суше и на море,
Не спит ночами в шторм, выносит стужу,
Пока ты дома нежишься в тепле,
Опасностей не зная и лишений.
А от тебя он хочет лишь любви,
Приветливого взгляда, послушанья —
Ничтожнейшей оплаты за труды.
Как подданный обязан государю,
так женщина — супругу своему.
Когда ж она строптива, зла, упряма
И не покорна честной воле мужа,
Ну чем она не дерзостный мятежник,
Предатель властелина своего?
За вашу глупость женскую мне стыдно!
Вы там войну ведете, где должны,
Склонив колена, умолять о мире;
И властвовать хотите вы надменно
Там, где должны прислуживать смиренно.
Не для того ль так нежны мы и слабы,
Не приспособлены к невзгодам жизни,
Чтоб с нашим телом мысли и деянья
Сливались в гармоничном сочетанье.
И я была заносчивой, как вы,
Строптивою и разумом и сердцем.
Я отвечала резкостью на резкость,
На слово — словом; но теперь я вижу,
Что не копьем — соломинкой мы бьемся,
Мы только слабостью своей сильны.
Чужую роль играть мы не должны
Умерьте гнев! Что толку в спеси вздорной?
К ногам мужей склонитесь вы покорно;
И пусть сурпуг мой скажет только слово,
Свой долг пред ним я выполнить готова.

Петруччио в восторге:

— Ай да жена! Кет, поцелуй! Вот так!

И Катарина со страстью целует своего Петруччио. Тот едва переводит дух от счастья и говорит строптивым женам:

— Сулит любовь такая нам покой и радость,
Власть твердую, разумную покорность,
Ну, словом, то, что называют счастьем».

Поэтическое наследие Вильяма Шекспира столь обширно и столь великолепно, что, действительно, верится с трудом: один ли человек создал этот огромнейший мир. Надо сказать, театральная деятельность в те времена требовала несметного количества пьес в связи с малочисленностью зрителей и необходимостью как можно быстрее менять репертуар. И поэтому к написанию драматических произведенийохотно привлекались все способные на создание их авторы. Они вносили свою лепту если не в качество, то уж в количество пьес несомненно. Тексты их охранялись самым тщательнейшим образом. Театры не хотели, чтобы другие труппы имели возможность ставить спектакли по их пьесам. Поэтому рукописи создавались в одном экземпляре. Даже актерам весь текст целиком не был доступен. Каждый имел отрывки только своей роли.

Двадцать пять лет Шекспир отдавал театру своей талант, а театр ему жизнь, наполненную бурным биением неутомимого ритма. Он хорошо зарабатывал и, благодаря этому имел обустроенный быт и возможность достойно содержать свою семью. Но трагедия в его непридуманной жизни не обошла драматурга стороной. Он потерял своего одиннадцатилетнего сына, и горе это пережить было невозможно. Оно осталось навсегда в душе. Вильяма Шекспира.

В сорок восемь лет он ушел из театра и вернулся в свой родной город к своей семье. Что заставило его сделать этот шаг? Кто знает? Может быть, это была болезнь? Может быть, надорвался от обилия работы? Может быть, пресытился ей?

Когда великий драматург перешагнул полувековой рубеж своей жизни, он распрощался и со своим пребыванием на земле. Есть предположение, что поэт умер после пирушки, на которой ни в чем себе не отказывал. Что ж, эта легкая смерть достойна того, кто так щедро одарил своим талантом все человечество.

Поэта внутренний горячий свет слепит.
Бледнея, он встает, шагает торопливо;
Над грозной головой сиянье – точно грива,
Неукротимый мозг прозрачнее стекла,
Мелькают образы в нем, души и тела.
Просеивает он весь мир как бы сквозь сито.
В ладонях стиснутых вся жизнь людей сокрыта.
Умеет извлекать из человека он
Сверхчеловеческий, неповторимый стон.
Шекспир, как океан, порой непроницаем.
Его творения мы с дрожью созерцаем
И чувствуем, как он вскрывает нашу грудь,
Чтоб в тайники души бесстрашно заглянуть. (В. Гюго)

Прах великого драматурга был похоронен под алтарем стратфордской церкви. По указанию Шекспира над местом, где он был погребен, положена доска с надписью, которая гласит: «Добрый друг, во имя Иисуса, не извлекай прах, погребенный здесь. Да благословен будет тот, кто не тронет этих камней, и да будет проклят тот, кто потревожит мои кости».

Почему Шекспир позаботился о столь странной надгробной надписи? Мистический во многих своих произведениях, возможно, он знал большее, нежели мы, и знал, что покой усопших – это святая святых.

Через семь лет после кончины поэтавышло собрание его произведений. Дело это было, безусловно, трудное и хлопотное, порой имеющее детективный привкус: ведь стихи и пьесы приходилось, случалось, долго разыскивать. И свершили его два скромных актера Джон Хеминг и Генри Кондел, сказав при этом: «Мы лишь собрали пьесы и оказали услугу покойному автору, приняв на себя опеку над его сиротами. Мы желали сохранить память столь достойного друга и товарища на жизненном пути, каким был наш Шекспир».

Нижайший наш поклон этим прекрасным людям.

«Ликуй же, Британия – родина Вильяма Шекспира! Ты можешь гордиться тем, кому все театры Европы должны воздать честь. Шекспир принадлежит не только своему веку, но и всем временам! Все музы были еще в цвету, когда он явился, подобно Аполлону, чтобы усладить наш слух, и подобно Меркурию, чтобы нас очаровать. Сама Природа гордится его творениями и с радостью облачится в наряд его поэзии! Этот наряд был из такой чудесной пряжи и так великолепно соткан, что с тех пор Природа не снисходит до созданий подобных». (Б. Джонсон)

Свершился круг жизни Поэта. Проходят века…

Украдкой время с тонким мастерством
Волшебный праздник создает для глаз.
И в то же время в беге круговом
Уносит все, что радовало нас.
Часов и дней безудержный поток
Уводит лето в сумрак зимних дней,
Где нет листвы, застыл в деревьях сок,
Земля мертва и белый плащ на ней.
Свой прежний блеск утратили цветы,
Но сохранили душу красоты.