Александр Дюма с сыном. (1802 – 1870 г.г.)


</p> <p>Александр Дюма с сыном. (1802 – 1870 г.г.)</p> <p>

Эпиграфом к главе об Александре Дюма-отце можно было бы взять следующее изречение: «На каких же чудесных качелях нас раскачивает жизнь! Еще вчера ты летел к земле, а сегодня взмываешь под облака. Никогда не надо признавать себя побежденным – только так и можно взять реванш, лучшего способа не придумаешь». (Труайя)

Рассказ об авторе авантюрно-исторических романов Александре Дюма-отце, родившемся в небольшом местечке недалеко от Парижа, следовало бы начать с интереснейшей истории его отца – Дюма-деда.

«В годы царствования Людовика ХУ у него, человека более или менее знатного происхождения после того, как он промотал свое состояние и истощил терпение друзей, еще оставалась возможность вернуть себе утраченное положение и наполнить карманы, отправившись в колонии. Именно такой путь избрал для себя в 1760 году беспечный кутила Александр Антуан де ла Пайетри, потомок нормандского дворянского рода и маркиз королевской милостью. На Сан-Доминго жил его брат, управляющий сахарным заводом и работорговец, — оба занятия в то время были столь же почетными сколь и прибыльными. Однако Александр с братом не ладил, потому прибыв на остров, предпочел действовать самостоятельно. Он купил плантацию, открыл собственное дело и выбрал наложницу из числа самых красивых чернокожих рабынь в округе. Чернокожая Мари Сесета была грациозной, но с крутыми бедрами. Она быстро забрала власть в свои руки и стала заправлять всем в доме хозяина, за что ее вскоре стали звать Мари Дюма – „Мари из усадьбы“».

Надо отметить, что многочисленные и разнообразные обязанности по дому нисколько не мешали Мари усердствовать и в постели. На редкость плодовитая, она произвела на свет одного за другим четырех детей. Быть может, имея ввиду именно бабушку Дюма-отца, Бернард Шоу произнес как-то: «Послушайтесь моего совета: женитесь на негритянке. Из них выходят превосходные жены».

Старший сын, рожденный негритянкой и нареченный Тома Александром с младенческих лет рос таким здоровым и бойким мальчуганом, что отец привязался к нему сильнее, чем к другим, несмотря на темный цвет кожи и курчавые волосы малыша.

Казалось, жизнь в чужих краях улыбается маркизу и его с потомством ждет самое радужное будущее, но… пронесшийся над островом тайфун разорил плантации и убил или разогнал сотни рабов. За тайфуном последовала эпидемия дизентерии, унесшая жизнь Мари Дюма. Александр Антуан, на которого разом обрушились и траур, и разорение, еще некоторое время пытался противостоять судьбе, но в конце концов совершенно пал духом и надумал вернуться во Францию. Денег на дорогу у него не было, и он решил продать более удачливому колонисту своих четверых детей. Правда, в договоре было оговорено особое условие, касавшееся его любимца Тома Александра. Отец оставил за собой право выкупить сына через пять лет за ту же цену, что ему дали за ребенка.

Вернувшись в метрополию после двенадцати лет отсутствия, Александр Антуан за неимением своей рабыни Мари Дюма, которая занималась домом и удовлетворяла его желания, сумел-таки и на родине найти себе привлекательную молодую женщину белой расы, согласную исполнять при нем двойные обязанности покойной. В скором времени он, получивший наследство, отправился в Сан-Доминго, выкупил там Тома Александра, привез на родину и признал внебрачным сыном. Разлученный с братьями и сестрами, которые не понадобились отцу и остались на острове в качестве рабов у чужих людей, подросток блаженствовал, наслаждаясь положением настоящего господского сына: он получил образование, с ним обходились уважительно, он не знал недостатка в деньгах.

Когда маркиз и его «экономка» перебрались в Париж, двадцатидвухлетний Тома Александр с головой окунулся там в столичные развлечения. Ему не терпелось все попробовать, ему хотелось везде успеть, и его можно было встретить не только в гостиных, но и в игорных домах. Высокий рост, смуглая мулатская кожа, курчавые волосы, искрометный взгляд, изящество и ловкость в движениях, а главное, репутация неутомимого любовника, какую приписывают всем темнокожим, — все это вместе взятое вскружило головы парижанок, жаждущих экзотических приключений. Успех «темнокожего» пришельца у женщин выводил из себя многих аристократов, которые не желали относиться к нему, как к равному, отказывались признавать своим и за спиной называли «негром» и «ублюдком».

Как-то раз, когда Тома Александр был с дамой в ложе Оперы, какой-то дерзкий мушкетер попытался заигрывать с ней. Дама сказала, что мушкетер ей мешает и обратила его внимание не то, что она не одна. «Ах, простите, — воскликнул в ответ мушкетер. – Я принял этого господина за вашего лакея!» Задетый оскорблением, Тома Александр схватил наглеца и, без труда приподняв его, бросил через барьер ложи в партер прямо на зрителей. Дуэль была неизбежной, и она состоялась. Победил уроженец острова Сан-Доминго.

Порой, желая продемонстрировать свою физическую силу, Тома Александр засовывал четыре пальца одной своей руки в дула четырех ружей, поднимал их на вытянутой руке и держал перед собой в течение нескольких минут – вот чем он забавлялся. Но и всерьез был известен как превосходный фехтовальщик, меткий стрелок и отличный наездник. Рассказывали, будто Тома Александр, развлечения ради, сидя верхом, подтягивался на балке манежа и приподнимал своего коня, зажав его между ног.

Подобные склонности неминуемо должны были привести молодого силача прямиком в армию. Некое обстоятельство заставало его поторопиться, а именно: его старый отец – как всегда, внезапно – решил-таки сыграть свадьбу со своей молодой «экономкой». Сын посмел упрекнуть отца за нелепую блажь, грозившую далеко идущими последствиями, а тот, придя в негодование, что «мальчишка» призвал отца к порядку, немедленно прекратил давать ему деньги. Неожиданно лишившись средств к существованию, Тома Александр принял окончательное решение отправиться в армию простым солдатом. При одной только мысли об этом маркиз закипел от ярости. «Ну и прекрасно» — крикнул он. – Вот только я зовусь маркизом де ла Пайнтри и не потерплю, чтобы мое имя трепали среди нижних чинов армии. Вам придется завербоваться под другим именем». Тома Александр признал требование более чем справедливым. «Что ж, завербуюсь под фамилией Дюма!» — объявил он. И завербовался.

Вскоре его внимание привлекла дочь хозяина гостиницы Мари-Луиза. Она, по мнению мулата, слыла для него истинным образчиком красоты, прелести и ума – было от чего потерять голову и самому закаленному вояке. Мари-Луизу тоже покорил смуглый атлет. Отец девушки, тронутый мольбами влюбленных, дал согласие на брак с одним условием: претендент на руку дочери должен дослужиться по крайней мере до должности капрала.

Пылкий Тома Александр, подстрекаемый одновременно и любовью, и честолюбием, так старался, что в войне с Австрией позволил себе роскошь в одиночку взять в плен тридцать тирольских стрелков. Затем свершилась головокружительная карьера, которая означала прежде всего то, что теперь уж он наверное стал приемлемым претендентом в качестве мужа. А папаша Мари-Луизы, со своей стороны, признал: этот удивительный человек, с ловкостью чистокровного скакуна преодолевающий любые препятствия, возможно, и в самом деле заслуживает того, чтобы жениться на его дочери». (А. Труайя) Тома Александр женился, а потом отправился в очередной военный поход под стягом Наполеона. Через девять месяцев у него родилась дочка.

«Как уже упоминалось, норов у капрала был пылкий и не только в боях. Всякий раз, когда Дюма почитал себя обиженным, он грозил подать в отставку. Однако Бонапарт хорошо знал, как бывает легко его умиротворить. Для этого надо поручить ему опасное дело. Такому богатыря было настоящим счастьем очутиться одному в толпе врагов, победить их силой и ловкостью и остаться хозяином положения. Если бой велся за правое дело, господин Человеколюбец — так прозвали его, убивал, не испытывая угрызений совести, в этой отваге чувствовался вызов. Да, он цветной, это так, но он этим горд и хочет быть во всем первом.

Однажды Наполеон призвал к себе Дюма, когда его назначили главнокомандующим Восточной армией. Он считал, что Дюма слишком честен, чтобы быть по-настоящему умным, но очень хотел поручить этому генералу, умевшему, как никто другой, увлечь за собой солдат, командование кавалерией в египетском походе. Для того, чтобы объявить свою волю, Бонапарт призвал своего генерала в свою спальню и принял его лежа в постели с Жозефиной. Она была одной простыней и плакала.

— Вот только подумайте, генерал, — сказал Бонапарт, — эта дуреха забрала себе в голову сопровождать нас в Египетском походе. Вот вы, Дюма, разве вы берете с собой жену?

— Конечно, нет! Я думаю, она бы меня очень стесняла.

— Если нам придется провести там несколько лет, — сказал Бонапарт, — мы пошлем за женами. Дюма, который делает одних девочек, и я, которому и это не удается, приложим все силы, чтобы сделать по мальчишке. Он будет крестным отцом моего сына, а я его.

И Наполеон ласково пошлепал Жозефину по округлостям, вырисовывающимся из-под простыней». (А. Моруа)

В промежутках между многочисленными военными походами Тома Александр снова встретился со своей любимой женушкой. И он опять любил ее. И она опять понесла под сердцем ребенка, зачатого от горячо любимого мулата-мужа.

«И настало очередное время родов. Жарким июльским днем 1802 года акушерка, приняв мальчика, увидела, что появившийся на свет новорожденный наполовину задушен пуповиной; когда же его наконец полностью освободили, цвет лица у младенца оставался темно-фиолетовым, почти черным, и дитя издавало какое-то ужасное невнятное мычание. „Берлик! Берлик!“» — простонала перепуганная мать, но подоспевший к этому времени доктор успокоил ее: да никакой это не черный черт, а отличный крепкий мальчик с белой кожей и пронзительным голосом! Самые требовательные родители остались бы довольны! Счастливые отец и мать записали ребенка в мэрии под именем Александр. При этом озорник пустил такую струю, что она взвилась выше голов присутствующих. — Неплохое предзнаменование!

Не успел столь активный малыш подрасти, как отец его стал сдавать. Тома Александр много воевал, был не единожды ранен, потерял могучее здоровье, впал в опалу, благодаря своему независимому характеру и не желанию служить честолюбивым планам Наполеона, не получил никакого вознаграждения и в конце концов испустил последний вздох. Его сыну было тогда четыре года.

Мальчик спал глубоким сном в комнате, когда его внезапно разбудил громкий стук в дверь. Соскочив с постели, он бросился открывать. Его пытались уложить, но он кричал:

— Я хочу открыть папе, он пришел проститься со мной!

Его насильно уложили в постель, но он продолжал плакать и кричать: «Папа, прощай! Папа, прощай!» Затем усталость все-таки взяла верх, и в конце концов маленький сынишка уснул. Назавтра ему сообщили жестокую весть:

— Бедный малыш, твой папа, которого ты так любил, умер…

— Что это значит? – спросил Александр.

— Это значит, что Боженька забрал его к себе на небо, и ты его больше не увидишь.

Лицо маленького Александра сделалось замкнутым. Он не сказал больше ни слова, но, улучив минутку, когда никого из взрослых рядом не оказалось, пробрался в чулан, где хранилось оружие, схватил отцовское ружье и принялся карабкаться по лестнице на крышу.

— Куда ты? – спросила его мать, едва успев подхватить.

— Я иду на небо. Там убью Боженьку, который забрал папу.

— Нельзя говорить такие вещи, маленький мой, — со вздохом, обнимая сына, сказала мать. – Нам и без того горя хватает.

Она прижала своего сыночка к своей горестной груди, и они долго так сидели — два несчастных существа, два столь близких существа друг для друга. Александр всю свою жизнь очень любил мать. Он старался жить всегда рядом. Когда с ней случился апоплексический удар, и ее частично парализовала, он был подле нее со своей действенной помощью.

Но мы забежали немного вперед. Вернемся же к годам обучения неугомонного мальчишки. Окружающих тревожило полное нежелание Александра иметь дело с числами, зато восхищала быстрота, с которой он бегал наперегонки. Должно быть, думали они, текущая в его жилах негритянская кровь и дает ему почти животную свободу в движениях. Желая дать ребенку воспитание, достойное памяти славного генерала, Мари-Луиза каждый месяц отрывала от хозяйства десять франков ради того, чтобы сын учился играть на скрипке. Но вскоре преподавателю музыки надоело заставлять ленивого ученика заниматься, он отказался даром брать деньги у несчастной матери и покинул дом, где ему часто приходилось слышать фальшивые ноты. Александр же очень скоро увлекся чисто мужским занятием. Он стал первоклассным фехтовальщиком.

Дабы иметь возможность продолжить обучение, Дюма пришлось бы смириться со званием семинариста. Мальчик же испытывал атавистическую ненависть к священникам и заявил матери категорически, что ни за какие на свете блага не позволит запереть его среди сутан. Десятилетний Александр высказался так властно, словно был главой семьи, и потрясенной Марии-Луизе показалось, будто она слышит голос безвременно ушедшего мужа. Глотая слезы, мать пыталась уломать сына, и в конце концов Александр неохотно сдался. Но встретив как-то в лавке свою прелестную подружку, тут же начал сожалеть о том, что опрометчиво позволил навязать себе столь не свойственный его темпераменту выбор: поступить в семинарию навсегда означало отказаться от девочек! Может ли нормальный человек смириться с подобным решением! Конечно, нет!

Александр убежал в лес, девственный лес, предназначенный для королевской охоты, и поселился в шалаше у человека, который кормился вместе с собаками, порученными его заботам. Грязный и невежественный дикарь, промышлявший браконьерством и воровством, с радостью принял нежданного гостя. Он поспешил раскрыть ему тайну зверей и деревьев в своих владениях. За три дня общения с этим чумазым аскетом Александр научился ловить птиц на смолу и ставить силки на зайцев. Но в эти же дни он понял: ведь мать обеспокоена его внезапным исчезновением, и, охваченный запоздалым раскаянием, вернулся к ней. Мария-Луиза, беспредельно счастливая от того, что сын вернулся целым и невредимым, нежно расцеловала его, простила нелепую выходку и отказалась от намерения отсылать сына в семинарию. Таким образом будущий великий писатель не смог получить даже среднего образования.

Хотя его отношения с Богом были весьма натянутыми, ему пришлось пройти обряд первого причастия. Всю ночь перед этим действом Александр ворочался на постели с боку на бок, пытаясь вообразить себе таинственный феномен, который преобразит его плоть и душу в тот миг, когда его нечистый рот примет тело божественного Спасителя. Задыхаясь и судорожно вздрагивая, он терзался почти до утра и заснул только на рассвете. Когда же вошел утром в церковь, сердце у него сладостно сжалось от звуков органа, а когда облатка коснулась губ, он разрыдался. Потом лишился чувств. Потрясенному таинством мальчику потребовалось три дня на то, чтобы немного успокоиться. «Дорогой мой, — сказал навестивший его аббат, — по мне, лучше было бы не так сильно, зато надолго!» Видимо, святого отца не обманул этот внезапный прилив религиозности. После того, как впечатление от первого причастия сгладилось, столь взволнованный причастник очень скоро стал отдаляться от церкви: если он и продолжал верить в Бога, то без малейшего раскаяния отказался от исполнения церковных обрядов». (Труайя)

Когда Александр подрос, он вознамерился жить только в Париже и нигде больше. «Но где взять деньги на дорогу бедному юноше? Молодого браконьера ни в коей мере не могли остановить такие пустяковые препятствия. Он берет с собой ружье, охотится по дороге, дичь продает – деньги на первые расходы уже в кармане. Потом он выигрывает в бильярд значительную сумму у содержателя омнибуса. По прибытию в Париж у Александра осталось четыре зайца, двенадцать куропаток и две перепелки. В обмен на это хозяин отеля согласился приютить юношу на два дня. Сражение за въезд в Париж было выиграно. Осталось только достать билеты в театр, так манивший его своей необыкновенностью. И он достал». (А. Моруа)

«Благодаря своему общительному характеру, Дюма вскоре заимел множество друзей. Один из них удивился тому, что ум молодого человека настолько плохо развит, и выбранил его как следует за разбросанность и безделье: „Поверьте мне, дорогой мой мальчик, — сказал он, — в жизни есть и другие вещи, а не только удовольствия, любовь, охота, танцы и безумные увлечения молодости! Есть еще и труд. Научитесь трудиться, это необходимо потому, что это означает научиться быть счастливым“. Мысль о том, что труд может сделать счастливым, ошеломила Александра». (Труайя)

Да, что и говорить, труд в радость – это самое большое счастье. Им никогда не пресытишься, а невежество – это большое несчастье, но… «И в невежестве есть свои преимущества: когда классиков читают слишком рано, их не понимают, и проникаются к ним отвращением. Если же их открывают в двадцать лет, в возрасте, когда начинают испытывать описываемые ими чувства, к ним привязываются. Так случилось и с Александром Дюма». (А. Моруа) Он открыл классиков в положенное для этого время и зачитывался ими до умопомрачения.

Однако юношеская пылкость не захирела под спудом старинных фолиантов. «Его крепкое сложение и пылкая фантазия создали у юноши иллюзию, будто он – некая стихийная сила, что-то вроде неудержимого потока, увлекающего за собой щепки, или ветра, сгибающего вершины деревьев. Он нередко говорил себе: я рожден стать таким же генералом, как и мой славный отец. Он готов был последовать его примеру – вот только к тому времени закончились великие войны, которые давали возможность отчаянным смельчакам утвердить свое превосходство над недотепами, — так куда же ему приложить силы? Какое занятие выбрать, чтобы придать выход кипящей в нем энергии, чтобы использовать ее наилучшим образом? Литература? Почему бы и нет? Генерал, отдающий приказания армии писателей, — это, пожалуй, ему подошло бы!

Для того, чтобы продолжать жизнь в Париже, Александр с душевной болью уступил своего любимого пса, а Мария-Луиза продала кое-что с торгов. И вот у будущего писателя, всю свою жизнь посвятившего таинственным битвам сочинительства, оказалось еще пятьдесят франков на то, чтобы завоевать себе место под солнцем…

Здесь, не умеющему ничего делать юноше посчастливилось устроиться на службу к герцогу Орлеанскому, будущему королю Франции Луи Филиппу. Произошло сие изумительное событие исключительно благодаря прекрасному почерку Александра. Но какое же будущее его ожидало? Наилучшее — дослужиться до должности делопроизводителя. Нет, нет, только не это. Дюма охотно отрубил бы себе правую руку, но еще и еще раз — только не это. И все-таки ему приходилось разрывался буквально на части между работай в канцелярии и творчеством. Занятость в театре на репетиции принятой к постановке пьесы не давала ему возможности вовремя появляться на своем рабочем месте.

Как-то генеральный директор вызвал своего подчиненного к себе, чтобы предложить выбор между постоянным присутствием в канцелярии и отпуском без сохранения содержания. Жестокий выбор: с одной стороны – верный кусок хлеба, с другой – зыбкие посулы театральной славы и призрачного богатства. Загнанному в угол Александру помог Беранже, который обратился к знакомому банкиру, тот согласился помочь писателю. Он разогнал грозные административные тучи над его головой, и выдал беспроцентную ссуду. Уладив таким образом материальные проблемы, Александр смог позволить себе роскошь заняться литературным трудом.

Тут он еще раз окончательно и бесповоротно понял, что путь, ведущий к славе, к мечте, о том, чтобы Париж оказался у его ног, лежит через чтение многих книг, упорный труд и крайнюю необходимость сотнями глотать обиды. Жадность молодого Дюма к чтению была так велика, что вскоре ему уже начало казаться, будто он усвоил самую суть человеческих познаний. Вся история Франции, как полагал юноша, поместилась у него в голове, готовая к употреблению, — любой кусок на выбор, какой потребуется, — а все великие писатели прошлого и настоящего теснятся у него за плечом, стремясь научить ремеслу». (Труайя)

И вот он уже написал драму под названием «Генрих Ш и его двор». В театре прошло репетиции. «Наконец долгожданный день премьеры настал. Зал был великолепен. Принцы, увешенные регалиями, принцессы, блистающие драгоценностями, дамы света и полусвета, выставившие напоказ свои прелести. В одной из лож – Беранже, Виньи, Гюго. Партер полон друзей. Словом, огромный успех. Бурные аплодисменты. В антракте Дюма кинулся домой, чтобы поцеловать больную мать. После четвертого акта публика пришла в исступление. Когда объявили имя автора, весь зал, включая герцога Орлеанского, встал.

На следующий день Александр Дюма проснулся знаменитостью. Комната его бедной матери была заставлена букетами, которых больная, увы, уже не замечала. Какой-то книготорговец купил право на издание «Генриха Ш» за шесть тысяч франков, что превышало оклад самого начальника канцелярии! Так Богатство последовало по пятам за Славой! Так в двадцать семь лет молодой человек, совсем недавно приехавший в Париж – без положения, без протекции, без денег, без образования, превратился в человека известного, почти знаменитого, принятого как равный небольшим, но блестящим кружком людей, которые в недалеком будущем вдохнут новую жизнь во французскую поэзию и драматургию.

Автор нашумевшей пьесы, создатель нового жанра, в котором он наделял современников неистовством страстей, свойственных людям Возрождения, был принят как равный в кругу писателей и художников. Можно легко понять, что Виктору Гюго, возглавлявшему «Святой семейство» поэтов, высокомерному и сдержанному, неизменно облаченному в сюртук черного сукна, этот шумный и неистовый гигант, наделенный своеобразной мужественной красотой, должен был, временами казаться несколько вульгарным. Но Дюма так неистово радовался своим успехам, что на его бахвальство нельзя было долго сердиться, а его занимательными рассказами невозможно было наслушаться. Он и сам любил себя послушать. Как-то раз после званого обеда его спросили:

— Ну, как прошел этот обед?

— Черт побери, — ответил Александр, — если бы там не было меня, я бы страшно скучал.

Так говорил молодой самоучка, чье невежество во многих вопросах было просто неправдоподобным. Из-за этого многие часто оскорбляли его, однако Дюма чувствовал себя слишком сильным, чтобы унижаться до ненависти. Однако ощущал потребность постоянно доказывать самому себе, что стоит не меньше, а то и больше, чем другие. Вот почему у него временами появлялся заносчивый тон, вот откуда его врожденная склонность сочувствовать любому бунту против общества, бунту незаконнорожденных, изгнанников, подкидышей. Александр признает себя братом всех отщепенцев, каковы бы ни были тому причины, выкинувшие их из общества: цвет кожи, незаконное происхождение, увечье». (А. Моруа)

«Однако возможность покрасоваться в парижских салонах он никогда не упускал. Больше всего ему нравилось бывать у Шарля Нодье в его служебной квартире при библиотеке Арсенала. Это был удивительно образованный, красноречивый и любезный человек. Каждое воскресенье у него собирались к ужину писатели, известные своим умом и талантом. Гюго, Ламартин, Мюссе, Виньи были особенно желанными гостями. Дюма вскоре стал в этой великолепной компании своим человеком. Ему всегда оставляли место между дочерью хозяина дома и госпожой Нодье, которая мягко и дипломатично правила беспокойным мирком друзей мужа.

Надо сказать, что темпераментного Дюма всегда окружали женщины. Он, обуреваемый африканскими страстями, пустился на поиски любовных приключений гораздо раньше, нежели приобрел известность в парижских кругах. Смуглый, курчавый Александр предпочитал женщин полных, белокурых и розовых, по возможности, старше себя, и таких, у которых пылкий темперамент соединялся бы с поистине материнской нежностью. Мари Лор Лабе оказалась именно такой женщиной. Она была старше Александра на восемь лет. Это обстоятельство ее несколько не смущало, напротив, придавало ей уверенности. Он будет одновременно ее любовником и ее ребенком, именно о таком сочетании она всегда и мечтала. Словом, они быстро поладили и зажили по-семейному: экономия, удобства и удовольствие – здесь все слилось воедино.

Дело зашло далеко: очень скоро Лор поняла, что ждет ребенка. Разумеется, и речи не могло идти о том, чтобы Александр узаконил свои отношения с белошвейкой. С ней же невозможно показаться в свет! Карьера же обязывает! Разве не безумие, когда готовишься взобраться на вершину самой высокой горы, обременять себя женой и младенцем? Пусть Лор, если ей так хочется, оставит ребенка, но он не возьмет на себя никаких лишних обязательств, и их отношения не изменятся. Вскоре у Дюма рождается сын. Отец, довольный тем, что у него появилось потомство мужского рода, дает маленькому бастарду собственное имя — Александр». (Труайя)

И, несмотря на отцовство, продолжает свой путь страстного любовника. «Дюма – человек свободный и с пылким темпераментом, провозгласил себя горячим сторонником Байрона — кумира юношества тех лет, проповедовавшего свободу чувств. Молодые люди того времени подражали дендизму английского поэта, его разочарованности и, если могли, его храбрости и таланту.

Как-то к Дюма в канцелярию, где он продолжал трудиться, заглянула прима театра, и деликатно покритиковала то, как были распределены роли и некоторые стихи в пьесе. Королева трагедии среди канцелярских крыс! Молодой драматург и канцелярист был очарован этим зрелищем — но считал, и напрасно – стихи, вызвавшие недовольство примы, совершенными и поэтому ожесточенно их защищал. Спор длился несколько минут, после чего прима встала и сказала тоном столь же холодным, сколь был любезным вначале:

— Отлично! Раз вы так упорствуете, пусть будет по-вашему, я произнесу эти строки, но вы увидите, какое впечатление это произведет.

И он увидел. Прима на репетициях попросту пропускала нелюбимые ей строки. Вскоре этот демонстративный парад начал принимать шутовской характер. Дюма ничего не оставалось делать, как взять пьесу обратно, что, впрочем, пошло ей только на пользу, так как дало ему возможность переделать и улучшить текст, крайне в этом нуждавшийся. Однако он этого не оценил, и у него не прекращались трения с божественной примадонной. Временами ее капризы доводили его до бешенства и скрежета зубовного. «О Французский театр, — писал Александр, — это круг Ада, забытый Данте, куда Бог помещает драматургов, возымевших странную идею заработать вполовину меньше того, что они могли бы получить в любом другом месте, и удостоиться в конце жизни награды не за достигнутый успех, а за перенесенные муки!».

Надо сказать, что Дюма достаточно хорошо чувствовал театр, чтобы понять, как важно не дать публике остыть, воспламенить жгучей страстью пьесы. В его постановках актриса плакала так, как плачут в жизни – настоящими слезами, кричала, как кричат в жизни, проклинала, как обычно проклинают женщины, рвала на себе волосы, разбрасывала цветы, совершенно неподдельно вопила от ужаса, мяла платье, подчас задирая его, без всякого уважения к традициям, почти до колен. Однажды Альфред де Мюссе на представлении одной из пьес Дюма смертельно побледнел и чуть было не свалился в обморок. Публика вокруг него неистовствовала: в зале аплодировали, плакали, рыдали, кричали…

Альфред де Виньи написал: «Меня нисколько не огорчает, что мелодрама вновь завоевала себе место в литературном мире. Она имеет невиданный успех, каждый спектакль напоминает вернисаж, но не одного, а по меньшей мере двадцати салонов. Во всех ложах завязываются любопытные споры о том, какова природа любви, споры перекидываются из ложи в ложу, спорят молодые женщины и мужчины, иногда даже незнакомые По всему залу то здесь, то там ведутся приглушенные разговоры о проблеме рыцарства, о великой и вечной проблеме – проблеме верности в любви. О великое искусство сцены, ты и впрямь совершенствуешь нравы, если зрители на спектакле страдают по-настоящему».

В двадцать восемь лет Дюма стал самым почитаемым драматургом своего времени. Его триумф положил начало расколу среди молодых литераторов. Они разделились на две группы: сторонников господина Гюго и сторонников господина Дюма. Их теперь часто называют соперниками. Благодаря стараниям плохих друзей добрые отношения драматургов время от времени портятся, они начинают постреливать друг в друга, но всякий раз это длится недолго, потому как оба принадлежат к числу великодушных людей.

Виктор Гюго был дружелюбен и учтив с Дюма. Он считался главой романтической школы. Молодежь воспринимала его как генерала армии. Дюма довольствовался ролью развлекателя. Графиня Даш писала об их взаимоотношениях: «Александр Дюма искренне восхищается Виктором Гюго: когда речь заходит о нем, его физиономия оживляется, он счастлив, превознося Гюго, он крепко сцепился бы с теми, кто стал бы ему перечить. И это не наиграно – это правда. Он и себя ставит в тот же первый ряд и испытывает потребность разделить с Гюго фимиам, воскуряемый им обоим. Гюго и некоторые другие составляют частицу его славы, без них она показалась бы ему неполной».

Он дружил с Гюго и «хотел зарабатывать побольше денег», — как добавляли его недоброжелатели. Дюма и вправду в них нуждался, но только для того, чтобы раздавать их направо и налево, чтобы расточать и мотать, а вовсе не для того, чтобы копить. Гюго – великий поэт вел жизнь бережливого буржуа, Дюма – расточительного и беспутного представителя богемы. И по вечерам в театре Гюго гораздо бдительнее, чем Дюма, следил за сборами. Но зато он получал царские доходы.

Дюма же приобрел восточные привычки. С тех пор, как у него завелись деньги, он стал кормить своих нынешних любовниц, бывших любовниц, их семьи, своих детей, друзей соавторов, льстецов. Это составляло целую орду нахлебников, часто неблагодарных. Когда не знали, где пообедать, говорили: «Пойдем к Дюма!» Его обычно заставали за работой. На каминной доске лежали последние луидоры, оставшиеся от гонорара.

— Дюма, мне нужны деньги, я их возьму, хорошо?

— Пожалуйста.

— Я верну их вам через неделю.

— Как вам будет угодно.

Директор театра обещал Дюма тысячу франков премии, если двадцать пять первых представлений его пьесы дадут ему шестьдесят тысяч франков. В вечер двадцать пятого представления Дюма вошел к нему в кабинет и потребовал премию.

— Вам не повезло, — сказал директор, у которого только что закончились подсчеты. – У нас всего 59 997 франков.

Дюма занял у него двадцать франков, кинулся в кассу и купил билет в партер за пять франков.

— Теперь у вас 60 002 франка, — сказал он.

И получил премию.

Приятель, который имел привычку упрекать Дюма в мотовстве, был однажды очень удивлен, увидев, как он есть огромную дыню в разгар холеры.

— Какая беспечность! – закричал он. – Ты ешь дыню? В такое время?

— Мой милый, зато их отдают почти даром!

После того Александр действительно заболел холерой, как и все остальные, однако в отличие от всех излечился, выпив ненароком полный стакан эфира. Таковой была его счастливая планида.

Но вернемся к отношениям Дюма с братьями-писателями. Несмотря на его неиссякаемое добродушие, оно становятся все более и более натянутыми. Многие завидовали его стремительному возвышению, некоторые, а их было немало, поговаривали, что он не заслужил такого успеха. Случались и дуэли на литературной почве. Как-то Александр бросил в лицо перчатку издателю газеты, в которой были написаны следующие слова: «Как дворянин господин Александр Дюма – худший субъект, которого можно вообразить, беспечный и беззаботный, живущий удовольствиями и праздниками, не знающий счета деньгам, вину и женщинам. Дон Жуан, Ловелас, полый регент».

Маленький рыжий Сент-Бев, критик с тонким и требовательным вкусом, презрительно говорил: «Дюма? Да это так же легковесно, как завтрак вечного холостяка. Да, он талантлив, но талант его скорее физиологичен. В нем больше от вдохновения, нежели от искусства. Все дело в его кипучем темпераменте».

Темперамента было столь много, что хватало на всех. У Дюма появились возлюбленные. Одна из них Мелани Вальдор — дочь литератора с лестными знакомствами. Она была красивой и хрупкой женщиной с ласковым взором и видом скромницы, что сводило Александра с ума. То же обстоятельство, что эта женщина была женой военного, находящегося в далеком от Париже гарнизоне, делало ее в его глазах еще привлекательней. Любовным битвам Мелани предпочитала осадные работы, хотела, чтобы любовный календарь всегда показывал весну, и чтобы период ухаживания длился вечно. Однако это скоро перестало устраивать пылкого Дюма. Он сжал ее в объятиях – силой пошел в отца-генерала – и душил не успевшие родиться протесты нескончаемым потоком пламенных поцелуев». (А. Моруа)

Он говорил ей: «Весь день вместе – какое блаженство!.. Какое блаженство! Я буквально пожираю тебя! Мне кажется, что и вдали от меня ты должна чувствовать на себе мои поцелуи – таких поцелуев тебе еще никто не дарил. О да, в любви ты поражаешь чистотой, я готов сказать – неискушенностью пятнадцатилетней девочки!»

Вскоре Мелани стала родственной душой для Александра, не только любовницей, но и проводником молодого драматурга в мир театра, давала ему удачные советы, помогала добиваться продвижению его пьес на сценические подмостки. Возлюбленная Дюма решилась покинуть мужа и поселилась со своей матерью на той же улице, где жила тяжело заболевшая мать Александра. Все вместе по вечерам они выходили на прогулку. «Сам Александр жил недалеко от двух дорогих ему женщин и от театра. Ограничив таким образом территорию области чувств, он вполне мог одновременно оставаться хорошим сыном, предупредительным возлюбленным и драматургом, стремительно двигающимся от триумфа к триумфу.

Но этого ему была мало. Поведение по отношению к женщинам, в которых Дюма был влюблен определялось для него только проблемами расписания, удобством и градацией чувств. Мелани, ревнуя, то и дело принималась осыпать Дюма упреками в непостоянстве и похотливости. Сама она, по-прежнему, в любви предпочитала всему остальному осторожные подходы, медленно уступающую стыдливость, клятвы, вырванные силой слез и вздохов. Словом, ей больше хотелось быть желанной, чем непосредственно получать наслаждения. Соитие в глазах этой женщины виделось всего лишь приземленным завершением божественных радостей ожидания. Но для Александра любые «подготовительные работы» имели смысл лишь в том случае, если они завершались высшим наслаждением обладания.

Он никогда не упускал случая обмануть свою томную возлюбленную, и в то же время продолжал разыгрывать романтические страсти. Александру порой удавалось улаживать конфликты между двумя или тремя женщинами и быть отцом нескольких детей, зачатых несколькими женщинами в небольшой промежуток времени. А Мелани он писал: «Наконец ты поняла меня: ты узнала, что такое любовь, потому что ты познала ревность. Что может сравниться с ней? Какие дураки эти богословы, выдумавшие ад с его телесными муками! Мне жаль их! Для меня ад – видеть тебя в объятиях другого! Проклятье! Одна мысль об этом может довести до исступления!»

Неистово ревновавший сам, он заставлял столь же тяжко страдать и Мелани. Александр не решался расстаться ни с одной из женщин, среди которых было много актрис, соперничающих из-за места в его сердце. И не случайно, ибо между актрисой и литератором, чей текст она знает наизусть, неизбежно зарождается тайное согласие слов, а то и чувств, и этот умственный союз ведет их к союзу телесному.

Что заставляло Дюма колебаться и не бросать своих любовниц – боязнь ранить чувственную душу или нежелание выбирать одно из нескольких наслаждений? Да просто этот лихой рубака не способен был нанести последний удар! Когда приходило время это сделать, он ставил себя на место жертвы и – неожиданно для самого себя – начинал ее жалеть.

Уже слишком давно его жизнь состоит из сплошных измен. С юных лет он научился смотреть на мир, как на место для охоты, где преследуют самую чудесную на свете добычу – женщину. Чем была бы жизнь без этой непрекращающейся облавы, без этих обманов, сцен ревности, слез и обещаний вечной любви, данных на подушках? Конечно, порой раздававшиеся вокруг него оскорбления посредством газет, переговоры секундантов, угрозы поединков заглушали доносившийся из альковов шепот, но ненадолго.

Дюма менял любовниц потому, что привычка тел мешала возродиться желаниям. Только прикосновение к новой коже, встреча с новой душой, только новые, неизведанные ласки не дают ему отяжелеть и заскучать. Театр же, — это неисчерпаемый садик, полный хорошеньких, легкомысленных, искушенных и не таких уж глупеньких молодых девиц. Так зачем же искать себе женщин в других местах? Он жил в грозовой атмосфере, где приступы веселья сменялись нервными припадками, а поцелуи неизменно были с привкусом слез.

Дюма считал: влюбленная женщина – это прекрасно, но со временем понимал: когда она утрачивает чувство меры и переходит все границы, надо от нее скорее бежать, дабы не попасть в рабство. Он бежал — с облегчением переворачивал страницу.

Истинного охотника можно распознать по тому, как он полон сочувствия и даже любви к только что убитой им дичи; человек с добрым сердцем, избавившись от женщины слишком требовательной, занимавшей в его жизни слишком много места, испытывает такую же нежность как к той, которую ему пришлось принести в жертву ради того, чтобы не поступиться собственной независимостью. Оглядываясь на свое прошлое, перебирая в памяти милые имена, Дюма понимал, что все эти женщины задели его чувственность, но ни одна не задела души. Может быть, он был слишком увлечен играми сочинительства и потому не мог безраздельно предаться играм любви? Может быть, притворство неизбежное в театре, теперь правит его жизнью?

Да, Александр и сам сознавал, что не в меру экспансивен, но не мог заставить себя сдерживать темперамент. Он получал удовольствие только тогда, когда пускал пыль в глаза, провоцировал, его стихия – перемены, мистификации, уловки и обманы. Чувства, которые пробуждала в нем нагота возлюбленной, более всего напоминали аппетит, просыпающийся у любителя поесть, когда он приступает к хорошему обеду. Александр никогда не умел сопротивляться, если на него нападал голод, в любви ли, в застолье – все одно.

В сорок восемь лет у Дюма была возлюбленная пятнадцати с половиной лет. Он обучал ее и игре на сцене, и любовным играм. Он ощущал непреходящий восторг от того, что смог стать не только любимым, но и желанным для девочки, которой годился в отцы. Этот привкус инцеста кружил ему голову. Он не любовался своей возлюбленной – он требовал подать ее на стол, он не наслаждался ею – он уплетал ее за обе щеки.

Графиня Даш сказала про Александра Дюма: «Он никогда не способен был бросить женщину. Если бы они не оказывали ему услугу, бросая его сами, при нем и по сей день состояли бы все его любовницы, начиная с самой первой. Он очень мягок, и им очень легко руководить, он нисколько не возражает против этого».

Как он находил время среди своих сложнейших личных дел заниматься еще и литературой? Но находил. О его удивительной работоспособности говорят объемные тома книг, в которых он предавался грезам в творчестве наяву, играм сочинительства, историческим фантазиям. Просто диву можно даться. Деньги текли к нему рекой, но их никогда не хватало.

Однажды ради того, чтобы набрать нужные суммы на оплату своих квартир, пособия нынешним или прежним любовницам, жалованья слугам, подарки, цветы актрисам, исполнявшим роли в его пьесах, и на какие-то собственные расходы, он обратился к богатому предпринимателю, делом которого была ассенизация, а главным в жизни увлечением – драматургия и театр. Роскошный ассенизатор согласился дать в долг оказавшемуся в отчаянном положении писателю большую сумму денег при условии, что тот гарантирует возмещение ссуды из своих гонораров. Связанный этим кабальным договором, Александр отныне должен был исписывать ежедневно еще больше страниц и делать это еще быстрее прежнего. Началась бешеная гонка. На рабочем столе росла гора рукописей, планов, всевозможных заметок. Дюма лихорадочно, словно искатель кладов, перескакивал с одного сюжета на другой: новеллы, путевые заметки, новая драма – перо его не знало устали.

Он писал на листах бледно-голубой бумаги с такой невероятной скоростью, словно кто-то, стоя у него за спиной, диктовал ему текст. Фразы так легко ложились одна к другой, были его собственными, и все же он нередко обязан оказывался вдохновившим его замыслам какому-нибудь второстепенному помощнику. Дюма неизменно предпочитал работать с командой. Пусть кто-нибудь принесет ему извне главный сюжет, топографические и исторические детали, краткую хронологию, а уж он позаботится о том, чтобы соединить все это в целое, играющее неподражаемыми красками.

Вы скажите: это непорядочно. Но кто посмел бы обвинить великих художников итальянского Возрождения в том, что они доверяли ученикам работу над отдельными частями своих картин? Почему же Дюма должен отказаться от помощи нескольких трудолюбивых литераторов, которые помогут ему справиться с сюжетом или откопают в документах интересные истории и детали?

Что же касается приемов, при помощи которых Дюма добивался успеха, приемы эти были просты: «начать с интересного вместо того, чтобы начать со скучного; начать с действия вместо того, чтобы начать с подготовки; говорить о персонажах после того, как они появятся, вместо того, чтобы выводить их после того, как о них рассказано», что равносильно тому, чтобы без предварительной психологической подготовки бросить читателя в воду, а затем, уже в ходе рассказа, посвятить его в особенности характера и подробности прошлого главных героев. Другой обязанностью автора, согласно теории Дюма, было соблюдать всего лишь минимум точности в описании мест и нравов века, выбранного для развития сюжета.

Дюма признавался: «Я делаюсь летописцем, историком; я рассказываю своим современникам о событиях прошедших дней, о впечатлениях, которые эти события произвели на персонажей, существовавших в действительности или созданных моим воображением У меня двойная цель: учить и развлекать. Но в первую очередь – учить, потому что развлечение для меня остается лишь маской, которой прикрывается обучение. Я считаю, что рассказал в своих произведениях Франции о том, что происходило на протяжении пяти с половиной веков, больше, чем любой из историков».

Дюма в литературе так же страстен, как и в личной жизни. Одними героями он восхищался, других ненавидел. И это пристрастие не только не вредило рассказу, оно, наоборот, придавало ему темп и энергию. Читатель, захваченный пылом автора, поочередно трепетал от сочувствия или содрогался от жажды мести. Собственно говоря, с историком его разнило чувство свободы. Дюма отличала именно свобода, с которой он обходился с историей. Он слишком любил ее, для того чтобы позволять ей оставаться застывшей, потому и переделывал на свой лад, сохраняя основные линии, размеченные профессиональными учеными. Лгать, опираясь на истину, не есть ли это вершина искусства романиста?

Но что же так пленяло любителей романов с продолжением, печатавшемся в каждой новой газете, в этом мощном потоке литературы? Прежде всего увлечение и пыл самого автора, который превосходно чувствовал себя в псевдоисторических декорациях. Чувствовалось, что он так же забавляется, сочиняя свои романы, как те, кто читает их. Он сообщал собственный трепет радости, возмущения или страха всякому, кто готов был поверить ему на слово. Звал читателя приобщиться к счастью стать таким же простодушным, как он. И когда они с раскрытым ртом упивались нелепостями, которые им преподносил плодовитый автор, когда переставали отличать правду от лжи, когда утрачивали всякую способность к критическому суждению, они невольно делались его сообщниками, брали сторону творения, так их околдовавшего. Ведь Дюма своими фантастическими историями вернул им восторги детства.

Ему казалось, что он всего-навсего сочиняет очередной роман, но на самом деле его герои вырывались из-под его власти, начинали жить сами по себе, словно бы помимо его воли, и сделались настолько подлинными, со своими лицами, собственными характерами, речами, что внезапно оказалось: они незаменимы и для обитателей светских салонов, и для обитателей меблированных комнатушек. Там и там их ждут с равным нетерпением». (Труайя)

Один из современников Дюма вспоминает: «"Я слышал, как Александр рассказывал о Ватерлоо генералам, которые были в этом сражении. Он говорил без умолку, объясняя, где и как стояли войска, и повторял произнесенные там героические слова. Одному из генералов удалось наконец перебить его:

— Но все это не так, дорогой мой, ведь мы там были, мы…

— Значит, мой генерал, вы там решительно ничего не видели, — отрезал писатель».

Он любил историю, но не уважал ее. «Что такое история? – спрашивал и отвечал: — Это гвоздь, на который я вешаю свои романы». «Александр Дюма мял юбки Клио, он считал, что с ней можно позволить себе любые вольности при условии, если сделаешь ей ребенка. А так как он оказывался смел и чувствовал себя на это дело способным, то не склонен был выслушивать мелочные поучения и попреки этой несколько педантичной и болтливой музы. Он знал, что как историка его никто не будет принимать всерьез. Но его талант сочинителя оплодотворится скромной, но весьма драгоценной страстью к прошлому.

И еще одно: Дюма просто-таки обожал своих героев, которых не смогли сломить самые жестокие поражения, которые доблестно сражались против целых полчищ врагов и которые, если их выставляли за дверь, тут же влезали в окно. Все это очень напоминало жизнь его отца — генерала Дюма, да и его собственную жизнь тоже». (А. Моруа)

Примером тому история с костюмированным балом. «Однажды Дюма не пригласили на большой костюмированный бал в Тюильри. С одобрения друзей он решил принять вызов и устроить собственной костюмированный бал, который роскошью и весельем совершенно затмил бы скучный официальный праздник. Александр успел отложить достаточно денег, чтобы позволить себе такое безумство. Впрочем, считать деньги он никогда не умел, однако и беспечность ему никогда не вредила. Александр намеревался разостлать больше трехсот приглашений, но его квартира была маловата для того, чтобы вместить такую толпу, и домовладелец согласился предоставить на этот вечер просторное незанятое помещение на той же лестничной площадке. Украшать бальные залы доверили лучшим художникам, согласившимся работать бесплатно. Даже Делакруа присоединился к ним.

Ради того, чтобы угостить приглашенных хорошим ужином, Дюма сам отправился охотиться и вернулся с девятью косулями и тремя зайцами. Два нанятых на этот вечер оркестра играли без умолку. Гости на бал хлынули потоком. Все парижские знаменитости, сколько их было, охотно откликнулись на приглашение этого негодника Дюма. В толпе перемешались писатели и художники, журналисты, издатели, политики и актеры с актрисами. Александр ждал три сотни человек, но под масками, домино и причудливыми костюмами скрылось по крайней мере вдвое больше гостей. Шум разговоров перебивали взрывы смеха. Все комнаты заполнила толпа гостей, на одну ночь преобразившихся в маркизов, монахов, астрологов, фей, пажей, арабских правителей, корсаров, придворных дам. Сам Александр Дюма облачился в костюм брата Тициана, скопированный с гравюр ХУ1 века.

Запах жареных косуль и фазанов мешался с запахами пота, табака и грима. После десерта, за которым рекой текло шампанское, неистовой сарабандой открылся бал. Даже самые серьезные люди закружились в танце. Государственный деятель скакал в обнимку с полупьяной ведьмочкой. Поэт утыкался носом в грудь дородной монашки в чепце. В девять вечера вся компания с двумя оркестрами во главе выплеснула на улицы и бешеным галопом пронеслась по Парижу. Голова этой пляшущей змеи уже достигала бульвар, в то время как хвост все еще извивался перед домом». (Труайя)

Газеты писали: «Будь вы принцем, королем, банкиром, имей вы цивильный лист в двадцать миллионов или даже миллиардное состояние, — все равно вам не удастся устроить такой блестящий, такой веселый, такой неповторимый праздник. У вас будут более просторные апартаменты, лучше сервирован ужин, а, может быть, и лакеи у дверей. Но ни за какие деньги вам не купить этих импровизированных фресок кисти лучших мастеров и не собрать такой молодой и озорной компании художников, артистов и других знаменитостей. И главное, у вас не будет такой искренней и заразительной сердечности нашего первого драматурга Александра Дюма».

«Когда его спросили, как он представляет себе идеальную жизнь, он серьезно ответил: „Победным шествием от юности к могиле“. Александру Дюма идеальная жизнь рисовалась роскошной фарандолой друзей, отплясывающих в ритме галопа. За ним и впрямь понесся целый кортеж, подпрыгивая под аккомпанемент его скрипок; он собирал вокруг себя читателей всего мира и они жадно внимали его рассказам, таким же веселым и захватывающим, как эта музыка. Он увлек их за собой, переодетых мушкетерами и кардиналами, в бесконечном галопе скачущих через все века». (А. Моруа)

Время от времени среди скачущих героев Дюма-отец распознавал черты своего родного сына, рожденного белошвейкой и усыновленного им, о чем свидетельствовал акт с государственной печатью. «Подрастающий отпрыск доставлял ему повод для радости. После недолгого периода привыкания отец и сын обрели ритм существования, который устраивал их обоих. Любовь к литературе, роскоши и женщинам достаточно тесно объединили их для того, чтобы оба были довольны и счастливы. Александр Второй восхищался Александром Первым как писателем и как человеком, а Александр Первый поощрял Александра Второго в том, чтобы он во всем подрожал отцу.

Александр-младший прославился своим романом «Дама с камелиями», где была поведана романтизированная история его любовной связи с Мари Дюплесси — чахоточной куртизанкой, с которой он недавно расстался и которая умерла, так и не увидевшись с ним. В романе его героиня Маргарита Готье отрекается от своего возлюбленного, жертвует собой, чтобы этой порочной связью не повредить ему.

Итак, сын страстно увлекался поэзией, как и отец сам в молодости, писал стихи и мечтал, в свой черед, стать литератором. Найти в своем ребенке отголосок – хоть и приглушенный! – собственных талантов, собственных устремлений, разве может любой отец желать в этом мире чего-нибудь лучшего?» (Труайя) Навряд ли.

Однако такое счастье пришло не вдруг и продлилось не долго. «Когда Александр был маленьким, отец очень старался завоевать его любовь, но ребенок, естественно, предпочитал ему ту, которая воспитывала его. Катрина Лабе была женщиной прямой, простой, честной, работящей, преданной и порядочной во всех своих побуждениях. И несомненно, что именно от брабантской белошвейки Дюма-сын унаследовал здравый смысл и здравую мораль, которые будут уравновешивать в его характере буйное воображение, пылкость и тщеславие, доставшиеся ему от предков по отцовской линии. Позже он с нежностью опишет их скромную, безукоризненно чистенькую квартирку и мастерскую, где мать распределяла между работницами изделия, скроенные ее руками.

И еще он напишет воспоминания о своем детстве: «Мальчики оскорбляли меня с утра до вечера, по-видимому, радуясь случаю унизить то имя, которое прославил мой отец, унизить, пользуясь тем, что моя мать не имела счастья его носить. Один считал себя вправе попрекать меня бедностью, потому что был богат, другой – тем, что моей матери приходится работать, потому что его мать бездельничала, третий – тем, что я сын швеи, потому что сам был благородного происхождения, четвертый – потому что у меня нет отца, возможно, потому, что у него их было двое».

Палачи маленького Дюма зашли настолько далеко, что изрисовали все его книги и тетради непристойными сценами, под которыми подписывали имя его матери. Когда чаша терпения переполнялась, Александр плакал, забившись в уголок. Травля ожесточила характер мальчика, подорвала его здоровье. Он стал мрачным и страстно мечтал о мести. Как-то на бульваре, уже будучи взрослым человеком, Дюма-сын встретил одного из своих прежних мучителей; тот кинулся пожимать ему руку с великодушием человека, не помнящего зла, которое сам и причинил. Дюма сурово остановил его: «Любезнейший, — сказал он, — сейчас я на голову выше тебя, и, если ты еще раз вздумаешь заговорить со мной, я тебе все ребра переломаю».

Так, столкнувшись на пороге жизни с вылощенными негодяями, он никогда не сможет их забыть. Этот ад произвел на него неизгладимое впечатление. Всю жизнь ему не будет давать покоя судьба соблазненных девушек и незаконнорожденных детей. Унаследовав от отца гигантский рост, сын пожелает стать мстителем, и притом грозным. Однако, пройдет время, и он изменится, полюбит уединение и созерцательную любовь. Он станет моралистом.

Его дед генерал Дюма бунтовал против начальства, автор пьес Дюма-отец – против общества. Но все проклятия и анафемы Дюма-отца были лишь данью литературной моде, тогда как протест Дюма-сына, порожденный страданием, был искренним и глубоким. Отец обладал недюжинным здоровьем; здоровье сына, как телесное так и душевное, временами будет находиться на грани кризиса; даже его рассудок не раз окажется под угрозой. Отец, несмотря на все свои злоключения, останется до конца дней оптимистом; сын, несмотря на ранний успех, всегда будет пессимистом и станет утверждать: «В своей жизненной философии я всегда исхожу из предположения: все мужчины – подлецы, а женщины – потаскушки. И если я вижу, что ошибся в отношении одного или одной из них, мое разочарование становится для меня источником не горя, а радости».

Сын Дюма не обладал ни легкомысленностью, ни жизнерадостностью отца. Творческий труд всегда вызывал у него настоящую физическую усталость, доводившую до головокружения и спазмов в желудке. Раннее знакомство с куртизанками, а вслед за тем мучительный роман с госпожой Нессельроде превратил его в человека разочарованного. Не отличаясь могучим воображением, которое позволяло его отцу оставаться лучезарным в мрачном море, он взирал на людей с печальной суровостью. У него был тот же идеал, что у его матери – честность и прямота. Ему хотелось основать семью, которая была бы противоположностью его собственной. Дюма-сын стремился найти в каждой женщине Прекрасную Даму рыцарских времен. Но живая женщина – не Дама, так же как живой мужчина – не Рыцарь.

В своих произведениях он стал Вершителем Правосудия. Его персонажи, подобно мушкетерам, готовы были служить тому, что он считал подлинной справедливостью. Удары они будут наносить словами, подчас жестокими. Какова их цель? Спасти наивных молодых людей от опасных любовниц, белошвеек – от прожигателей жизни, простодушных молодых девушек – от развратных отцов семейств. В зрелом возрасте в нем появилось что-то от полководца и укротителя. Дюма-сын с хлыстом в руках входит в клетку со львицами. Он берет на себя миссию исправителя нравов». (А. Моруа)

Отец же не придерживается столь строгой точки зрения своего сына. Он продолжает идти путем ниспровергателя нравов. И вдруг неожиданно женится на актрисе Иде Ферье. В свете поговаривали, будто Ида скупила векселя Дюма и поставила его перед выбором – либо долговая тюрьма, либо женитьба. Другие говорили иное, будто Дюма утверждал: «Женился, чтобы отделаться от нее». Некая жена писала своему мужу: «Тебе уже, наверное, сообщили о женитьбе Дюма на толстой мадмуазель? Узнав об этом одна госпожа упала в обморок перед домом Дюма. Что же касается меня, то я ничего не могу к этому добавить. Он женился, и все тут».

«С тех пор, как Дюма женился на Иде отношения его с сыном оставляли желать лучшего. Любовь блудного отца к сыну была неизменной, но неглубокой, у сына привязанность к отцу чередовалась с приступами неприязни. Невозможно было не любить его и не восхищаться им, таким веселым товарищем, но прошло немало времени, прежде чем сын привык к сумасбродным выходкам отца. Все посмеивались над несколько скабрезным образом жизни отца и юного сына, которые вместе бегали в поисках приключений, брали друг друга в поверенные своих любовных дел, платили из общего кошелька и тратили деньги не считая. Кое-кто порицал отца за то, что он отдавал сыну не только свои старые башмаки, но и своих любовниц.

Вновь холостяцкая после развода с Идой квартира, элегантные любовницы, дорогие обеды – такая жизнь стоила недешево. И Дюма-младший тоже завел долги. Когда это начало его тревожить, отец, которому очень хотелось поставить себе на службу расцветающий талант сына, сказал: «Работай, и ты сможешь расплатиться. Почему бы тебе не сотрудничать со мной? Уверяю тебя, нет ничего проще, полагайся только во всем на меня. Любую славу можно перевести на деньги, но деньги приходят к нам лишь за славой. Неужели ты думаешь, что, ложась спать на заре и вставая в два-три часа дня, отягощенным вчерашними неприятностями и исполненный тревоги за завтрашний день, неужели ты думаешь, что при такой жизни у тебя останется время на размышления и ты сможешь создать что-нибудь путное? Поработай год, два, три. Потом, когда у тебя будет почва под ногами, делай что хочешь».

Но у Александра-младшего были свои планы. Встать на буксир к отцу или идти по фосфоресцирующему следу этого могучего корабля, — нет его не устраивает такая судьба. Свидетель блестящих триумфов своего отца, он жаждал завоевать славу самостоятельно. И завоевал, но не столь пышную, как у отца. По сравнению с ним Дюма-сын прожил весьма блеклую жизнь. Об этом ярко высказалась Жорж Санд: «Дюма-отец верил в любовь-страсть даже когда придавался любви-прихоти. Что же касается Дюма-сына, то он был твердо убежден, что всякая любовь – обманчивый мираж. Любить женщину – значит любить мечту своего духа. Дюма-сын не верит в эту мечту. Отец слишком наслаждался жизнью, у сына осталась оскомина.

В то время русская аристократия представляла в Париже нечто вроде неофициального посольства красавиц. Графиня Лидия Нессельроде и княгиня Надежда Нарышкина собирали в своих салонах государственных деятелей, писателей, художников и артистов. В России царь, мужья, семьи обязывали их соблюдать определенную осторожность. В Париже они вели себя словно сорвавшиеся с цепи.

Сначала Лидии Нессельроде пришло в голову познакомиться с автором «Дамы с камелиями»; потом стать его любовницей. Дюма-сын, не столько завоеватель, сколько завоеванный, потерял голову. Да и кто бы устоял? Двадцатилетняя красавица, невестка премьер-министра России, беспощадная кокетка, женщина тонкая и образованная, кидается на шею бедному начинающему писателю. Мог ли Александр сомневаться, что встретил истинную любовь?

Графиня уехала. От станции к станции, от гостиницы к гостинице гнался Дюма-младший за четой Нессельроде, но, прибыв на границу с русской Польшей, обнаружил, что она для него закрыта на засов. И лишь много позже другая славянская красавица княгиня Надежда Нарышкина на словах передаст ему весть о разрыве. Жестокая связь с Лидией Нессельроде иссушила сердце Дюма-сына. Обманутая любовь – и человек ожесточается». (А. Моруа)

Дюма-сын стал писать нравоучительные произведения, отец продолжал авантюрную летопись прошедших времен. Объем его произведений был необъятен. Вряд ли оказалось бы возможным собрать все его сочинения. Литературные подмастерья подставляли плечо мастеру в его работе. Одним из главных был Огюст Маке. «Скромный и безвестный Огюст Маке, помогший создать сорок два произведения. Он собирал материалы и придумывал эпизоды, тогда как Александр помешивал соус, добавлял пряности и специи и придавал блюду незабываемый вкус. Решительно из всех своих соавторов Дюма именно Маке считал наиболее полезным, деятельным и верным, пусть тот и держался чопорно.

Один из отвергнутых Дюма так называемых литературных «негров» обратился в Общество литераторов, обличая поведение писателя и утверждая, «что его методы работы не оставляют другим авторам никакой возможности заработать себе на жизнь». Эти протесты ни к чему не привели, и тогда он напечатал статью под убийственным заголовком: «Фабрика романов: торговый дом Дюма и компания». В этом памфлете обличитель утверждал, что Дюма – коммерсант, руководящий крупным предприятием, которое занято мистификацией и заставляет проголодавшихся сочинителей писать тексты, которые затем подписывает своим именем, единолично прикарманивая доходы и узурпируя славу.

Коллективное создание литературных произведений действительно имело место быть в литературе тех лет. Читающей публики становилось все больше, она требовала чтива, и его поставляли на прилавки книгопродавцев буквально оптом. Теофиль Готье был удручен этим обстоятельством. Он вздыхал: «Как это ни досадно, но мы должны признать, что переживаем сейчас полнейший упадок; фабричные методы проникли повсюду, пьесы теперь изготовляют точно так же, как сюртук: один из соавторов снимает с актера мерку, другой – кроит материю, третий – сметывает куски; изучение человеческого сердца, стиля, языка не ставят ни во что. Соавторство в творчестве совершенно немыслимо».

Александр Дюма стоял на голову выше этих фабрикантов, хотя и пользовался их «орудиями труда». Уязвленный в своей писательской гордости и оскорбленный россказнями о том, что он, якобы вербует продажных литераторов, которые, унижая себя, работают, как негры, под свист плетки надсмотрщика-мулата, Дюма написал в Общество литераторов и попросил коллег высказать свое суждение. «Есть ли какое-либо злоупотребление, — спросил он, — в союзе людей, объединившихся ради работы, объединившихся на основе особых условий, которые устраивают всех компаньонов? А теперь зададим другой вопрос: повредил ли кому-нибудь этот союз?»

Ему нечего стыдиться. Он даже гордится этим взаимопониманием и согласием, царившими между ним и его товарищами по каторжному труду. Они ладили между собой, неплохо жили и намерены были продолжать то же и впредь. Неужели кто-нибудь может упрекнуть их в столь плодотворной взаимной симпатии?» (Труайя)

В подтверждение этих слов предоставляем письмо Огюста Маке, адресованное Дюма: «Дорогой друг, наше сотрудничество всегда обходилось без цифр и без контрактов. Доброй дружбы, честного слова нам было вполне достаточно, нас настолько это устраивало, что нам, написавшим полмиллиона строк о чужих делах, ни разу и в голову не пришло написать хоть полсловечка о своих.

Но в один прекрасный день вы нарушили это молчание, объявив мое имя: вы сделали это для того, чтобы очистить нас от подлой и нелепой клеветы; вы сделали это для того, чтобы оказать мне величайшую честь, на какую я только мог надеяться; вы сделали это для того, чтобы объявить о том, что я написал вместе с вами множество произведений. Ваше перо, дорогой друг, сказало слишком много: вы вольны меня прославить, но не платить второй раз. Разве вы не вознаградили меня за те книги, которые мы написали вместе?

Если у меня нет контракта с вами, то и у вас нет контракта со мной; однако, представьте себе, что я умру, дорогой друг, и не может ли тогда какой-нибудь непреклонный наследник, размахивая вашим заявлением, потребовать от вас того, что вы уже дали мне? Я заявляю, что начиная с этого дня отказываюсь от всех прав собственности на написанные вместе с вами произведения».

Надо признать, что столь идеалистические отношения со временем испортились: возникли финансовые недоразумения и нравственные обиды. Огюст Маке принимал активное участие в создании романа «Три мушкетера» и был не доволен тем, что остался в тени. Он самолично опубликовал главу о смерти Миледи в том виде, в каком ее написал, чем хотел доказать, что подлинным автором является он, но доказал совершенно обратное. Все лучшее в этой сцене, все, что придает ей колорит и жизненность, исходило от Дюма.

После смерти Дюма-отца Маке написал его сыну письмо: «Дорогой Александр, Вы лучше кого бы то ни было знаете, сколько труда, таланта и преданности предоставил я в распоряжение Вашего отца за долгие годы нашего сотрудничества, поглотившего мое состояние и мое имя. Знайте так же, что еще больше вложил я в это дело деликатности и великодушия. Знайте так же, что между Вашим отцом и мною никогда не было денежных недоразумений, но что Вам никогда не удалось бы рассчитаться, ибо для этого потребовалось бы полмиллиона, которые он мне задолжал».

Вот такие интриги скрывались за кулисами знаменитейшего на весь мир роман «Три мушкетера». Он рассказывал о «союзе четырех благородных храбрецов. В их сердцах, силе и доблести, нечто трогательное. Эти четыре брата – братья не по крови, а по духу – образовали такую семью, о которой можно только мечтать. Кто в пору доверчивой юности не пытался установить такие отношения, но – увы! – они распадались при первой же трудности». (Т. Готье) Это был роман-сказка.

Рассказывают, что Дюма-отец плакал, когда храбрый Портос погиб под обломками скалы. Дюма-сын пытался утешить его:

— Разве нельзя помочь герою, переделав главу? Разве ты не можешь спасти Портоса?

— Нет, — рыдая, отвечал Дюма-отец. — Ничего не поделаешь, иначе быть не может.

Впервые роман увидел свет, как и многие другие, будучи напечатанным в газете. «В борьбе за подписчиков, а значит за деньги, владельцы газет не гнушались в те времена порой даже убийствами. Они прилагали огромные усилия, чтобы расширить круг своих читателей. Лучше средство приобрести подписчиков – найти новый захватывающий роман-фельетон, то есть роман, печатающийся из номера в номер. Формула „Продолжение следует“», которую изобрел доктор Верон для «Ревю де Пари», стал могучей движущей силой журналистики. В глазах издателей газет самым выдающимся писателем был тот, чьи романы привлекали наибольшее число читателей.

Сент-Бев писал: «Ля Пресс» пустилась в дерзкую спекуляцию; она скупает всех писателей, которые только есть на книжном рынке; она не стоит за ценой и приобретет про запас; она поступает, как те богатые промышленники, которые, желая стать хозяевами рынка, скупают оптом мясо и зерно, чтобы потом продавать в розницу мелким торговцам».

Роман плаща и шпаги, в котором действуют романтические герои, живущие по законам чести и под девизом: «Один за всех и все – за одного!» под названием «Три мушкетера» был таким романом-фельетоном, с захватывающим сюжетом и необходимостью обрывать каждую главу на самом интересном месте. Настоящий французский дух – вот в чем заключается секрет обаяния четырех героев Дюма. Кипучая энергия, аристократическая меланхолия, сила, не лишенная тщеславия, галантная и изысканная элегантность делают этих героев символами прекрасной Франции, храброй и легкомысленной.

Читатель взахлеб проглатывал главы романа и с нетерпением ждал очередного номера газеты. В наши дни юный читатель так же стремиться поскорее проглотить весь роман целиком. Достоин ли он такого отношения? Одно поколение может ошибаться в оценке произведения. Четыре или пять поколений никогда не ошибаются. Искренняя любовь к книге во всем мире говорит о том, что Дюма, наивно выражая через посредство своих героев собственный характер — веселость, беспечность, прожектерство, остроумие, безалаберность, безрассудство — отвечал потребности в энергии, силе и великодушии, которая присуща всем временам и всем странам.

Можно с полным основанием говорить об «историческом империализме» Дюма. Он еще смолоду задумал объединить в своей писательской державе всю историю, запальчиво провозгласив: «Мечты мои не имеют границ. Я всегда желаю невозможного». Истории его героев не во всем верны, зато они далеко не во всем неверны и всегда полны самого захватывающего драматизма. Заставляет ли Дюма думать? – Редко. – Мечтать? – Никогда. – Лихорадочно переворачивать страницы? — Всегда». (А. Моруа)

Получить следующий отзыв от Генриха Гейне дорогого стоит: «Те, кто обвиняют Дюма в хвастовстве и бахвальстве, не подозревают о масштабах его дарования. Они видят только тщеславие. Так вот я утверждаю, что какого бы высокого роста оно ни было и какие бы скачки оно не совершало, ему не достать до колен – нет, что я говорю! – даже до щиколоток его восхитительного таланта. Пусть кадит себе сколько угодно, расточает самые гиперболические хвалы, насыщается ими сколько душе возможно, и все-таки не возвеличит себя настолько, насколько того заслуживают его чудесные книги».

И тем ни менее двери французской Академии никогда для него не пожелали распахнуться, хотя Дюма в них стучался и неоднократно. Один из его современников недоумевал по этому поводу: «Почему людям прославленным так трудно пробиться в академию? Выходит, слава может служить препятствием? Значит, заслужить признание публики – это преступление? Оноре де Бальзак и Александр Дюма пишут по пятнадцать-восемнадцать томов в год; этого им не могут простить. — Но ведь это великолепные романы! — Это не оправдание, все равно их слишком много. – Но они пользуются бешеным успехом! — Тем хуже: вот пусть напишут один-единственный тоненький, посредственный романчик, который никто не будет читать, — тогда мы еще подумаем. Оказывается, излишек багажа является препятствием В Академии такие же правила, как в саду Тюильри: туда не пропускают тех, у кого слишком большие свертки». (Д. де Жиродэн)

Александр Дюма страшно сожалел о том, что ему никак не удается стать академиком. Ведь он так любил славу и ордена-побрякушки. «Он разгуливал по бульварам, выставив напоказ украшавший его манишку огромный сверкающий крест Почетного легиона, окруженный знаками нескольких второстепенных орденов. Эта выставка разнокалиберных наград приводила его в восторг; он любовался собой, он чувствовал себя так, словно превратился в некое подобие ходячего герба. Не от своих ли африканских пращуров Дюма унаследовал эту непомерную страсть к побрякушкам и мишуре? Вполне возможно, но он нисколько этого не стыдился, ибо тот, кто пренебрегает мелкими радостями жизни, не сумеет оценить и крупных.

Постоянно жаждущий почестей Дюма, не упускал не единого случая оценить собственную популярность. Так, оказавшись на похоронах знаменитой актрисы, он был приятно удивлен тем любопытством, которое вызвало в толпе его появление. Все головы повернулись в его сторону, его имя перелетало из уст в уста, еще немного – и люди начали бы аплодировать ему. Виктор Гюго, которого никто из присутствующих, казалось, не узнавал, не мог скрыть жгучей досады. Он – академик, он – пэр Франции, и что ж? Современники явно предпочитают ему этого литературного выскочку с львиной гривой. Их беспримерное легкомыслие, их неразуменее вполне соответствует невероятной хвастливости того самого человека, который так давно водит их за нос.

Что касается самого Дюма, ему никогда не казалось, будто он забрался слишком высоко. В погоне за успехом всякого рода он не желал ни малейшей передышки, не знал ни минуты покоя. С нетерпением избалованного ребенка ждал того дня, когда его замок Монте-Кристо будет наконец достроен и он сможет устроить в нем новоселье.

Откуда взялось это название? «Однажды писатель пустился в плавание с сыном экс-короля Вестфалии принцем Наполеоном охотиться на соседний с островом Эльба островок с романтическим названием Монте-Кристо. Это название очаровало Дюма.

— Монсеньор, — обратился он к принцу, — в память о нашем путешествии я назову «Монте-Кристо» один из своих романов, который когда-нибудь напишу.

Так родилось название романа. А как же родилась идея книги «Граф Монте-Кристо»? Сюжетом для романа послужили записки из архива парижской полиции. Роман стал мифом о торжестве справедливости. Волшебник – добродетель и мститель во имя великой цели, совершающий это торжество, превращается в набоба, обладателя гигантского состояния, которое позволило ему осуществлять самые дерзкие фантазии». (А. Моруа)

Роман начинается со слов: «Двадцать седьмого февраля 1815 года дозорный Норт-Дам де-ла-Гард дал знать о приближении трехмачтового корабля „Фараон“», идущего из Смирны, Триеста и Неаполя. На мостике корабля стоял юноша лет восемнадцати – двадцати, высокий, стройный, с красивыми черными глазами и черными, как смоль, волосами; весь его облик дышал тем спокойствием и решимостью, какие свойственны людям, с детства привыкшим бороться с опасностью.

— Эй, это вы, Дантес! – прокричал с берега хозяин судна господин Моррель? – что случилось?

— Большое несчастье, — отвечал юноша, — мы лишились нашего капитана».

Хозяин судна с большим уважением относился к Дантесу Эдмону и пожелал назначить его капитанам «Фараона». Юноша был несказанно счастлив: он капитан и он любим прекрасной Мерседес. Но для таких счастливчиков рок готовит немыслимые испытания. Завистники Дантеса использовали его неразумный поступок, и донесли на него. Поступок же этот заключался в том, что юноша отвез по просьбе умершего капитана письмо на остров Эльба и там взял другое письмо, чтобы передать его отцу королевского прокурора. Тот, увидев это письмо, компрометирующее отца, немедленно уничтожил его, а Дантеса без суда и следствия засадил в тюрьму замка Иф, где он провел в одиночной камере четырнадцать лет.

Завистники получили сполна: один право командовать кораблем, другой – прекрасную невесту Дантеса. В дальнейшем путем всяческих коварных комбинаций им удалось подняться на верхние ступени светской лестницы. А к Дантесу в его одиночную камеру прорыл тайный ход аббат Фариа. Он многому обучил молодого моряка и рассказал ему о кладе, спрятанном на острове Монте-Кристо. Дантесу удалось бежать из тюрьмы благодаря тому, что он вместо умершего аббата был выброшен со стен замка в бурные глубины моря. Бывший узник отыскал клад, стал немыслимо богатым человеком, взял себе имя граф Монте-Кристо и отомстил всем своим обидчикам. Отомстил жестоко. Сердце его требовало лишь мести. Оно не в силах было любить. Но когда в этом мстительном урагане погиб ребенок, граф ужаснулся и прекратил свои действия. А потом он полюбил прекрасную хрупкую девушку, свою наложницу, которая уже так давно мечтала об этом.

Невозможно пересказать все перипетии сюжета. Романы Дюма захватывают своими перетекающими одна из другой интригами. Их надо читать с замиранием духа, со стремлением быстрее перевернуть страницу и увидеть, что же там случилось дальше. Скорее всего сегодня в зрелом возрасте мало кто заглянет под обложки этих книг, но для юношества они неоценимый клад, который вряд ли сравниться со всеми сокровищами острова Монте-Кристо.

Но обратим свой взгляд к замку Монте-Кристо, построенному Александром Дюма для своего собственного владения. «К главному его зданию пристроены две башенки, а над крышей поднимался целый лес флюгеров. Сие было отчасти навеяно стилем Возрождения. На фасаде, в каменных медальонах, размещались изображения гениальных актеров всех эпох и всех стран. Над входной дверью – герб Дюма и его девиз: „Я люблю тех, кто любит меня“».

Внутри на трех этажах царило невероятное нагромождение предметов, где драгоценная мебель соседствовала с ятаганами, шпагами, средневековыми реликвиями и полотнами великих художников. Переходя из комнаты в комнату, посетитель пересекал все эпохи и все страны и вскоре, затерявшись среди этого грандиозного беспорядка, среди этой выставленной напоказ безвкусной роскоши, переставал понимать, где он находится: не оказался ли он ненароком в музее или на складе театральной бутафории? Эвелина Ганская – возлюбленная Бальзака, увидев замок Дюма, воскликнула: «Ах! Монте-Кристо – это один из самых прелестных загородных домов, какие когда-либо строились, это самая великолепная бонбоньерка на свете!» (А. Труайя)

В Дюма многие тыкали пальцами: нувориш – мол. «Но разве он не был набобом от литературы? Разве он не зарабатывал двести тысяч франков золотом в год? Так почему же ему было не построить замок Монте-Кристо? Разве он его не заработал своим трудом? А как он расправляется со своими кредиторами, так это их дело.

Дюма обладал даром проматывать неосязаемое. Кредиторы понапрасну преследовали его. Вот приехал сапожник, надеясь заставить заплатить по счету. Обедневший владелец замка принимал его крайне любезно.

— Ах, это ты, мой друг, как хорошо, что ты приехал: мне нужны лакированные туфли и сапоги для охоты.

— Господин Дюма, я привез вам небольшой счетец.

— Конечно, конечно… Мы займемся им после обеда… Но сначала ты должен у меня отобедать…

После обильной трапезы оробевший сапожник снова предъявляет счет.

— Сейчас не время говорить о делах… Пищеварение прежде всего… Я прикажу заложить карету, чтобы тебя отвезли на вокзал… Держи, вот двадцать франков на билет.

Эта сцена, как будто взятая из комедии Мольера, повторялась каждую неделю.

Потом приходил садовник.

— Должен вам сообщить, сударь, что у нас кончилось вино для прислуги.

— У меня нет денег. Пусть для разнообразия пьют шампанское». (А. Моруа)

Слуги пили шампанское, а Дюма уходил в гости. Однажды он обедал у известного врача. Тот попросил писателя написать ему что-нибудь в книгу отзывов. Он написал: «С того времени, как доктор Гистель лечит целые семьи, надо закрыть больницу».

Врач воскликнул:

— Вы мне льстите.

— Тогда Дюма улыбнулся и сделал приписку: «И построить два кладбища».

А потом отправился домой.

«Порой, чтобы порадовать своих гостей, Александр сам, страстно увлекавшийся кулинарией, решал побаловать посетителей Монте-Кристо каким-нибудь фирменным блюдом: ревниво хранил в памяти множество рецептов, и ничто его не могло порадовать больше, чем вид гостей, наслаждающихся вкуснейшим яством, секрет приготовления которого был известен только знаменитому писателю. Глядя на то, с каким аппетитом они уписывают его стряпню, он радовался и гордился точно так же, как наблюдая за зрителями, которые, затаив дыхание, смотрят представление одной из его пьес. Все для Дюма превращалось в театр или роман. Даже сама жизнь. Нет, прежде всего – жизнь! Литература, вкусная еда, дела, красивые женщины – до чего же все это весело: заниматься всем сразу и выигрывать всегда и везде, праздновать до рассвета! А едва гости расходились, отправлялись по домам отдыхать, Александр немедленно возвращался к своему радостному, своему каторжному труду.

Для себя, чтобы не мешали работать, он велел построить в двух сотнях метров от замка готический павильон, окруженный наполненным водой рвом, через который перекинули маленький подъемный мост. На камнях вокруг павильона были высечены названия произведений хозяина замка – для того, чтобы подкрепить его уверенность в собственной значимости и подстегивать воображение». (А. Труайя)

Да, Дюма любил радость и видел ее в работе и в праздниках, а еще в путешествиях по свету. Как-то министр иностранных дел предложил ему поехать в Испанию на свадьбу герцога де Монпансье и инфанты Луизы-Фернанды. «Писатель потребовал для путешествия военный корабль.

— Вы хотите, чтобы мы вам оказывали такие же почести, какие оказываем принцам крови? – спросил министр в недоумении.

— А как же иначе? Если будет сделано лишь то, что и так доступно каждому, не стоило меня и беспокоить. Ведь я и сам мог бы написать в дирекцию пассажирского пароходства, чтобы попросить оставить для меня каюту.

— Пусть будет по-вашему. Вы получите военный корабль, — ответил на этот разумный довод министр». (А. Моруа)

«Дюма предоставили не только судно, но и финансировали эту поездку. Раздраженный новой милостью, оказанной и без того чрезмерно обласканному публикой собрату по перу, Виктор Гюго написал в газете: „Александра Дюма послали в Испанию присутствовать в качестве историографа. Послушайте, вот как добывали деньги на это путешествие: полторы тысячи франков отпустило министерство просвещения из фонда «Поощрения и помощи литераторам», еще полторы тысячи – из фонда «Литературных поручений» и прочее. Всего 18 тысяч франков. Получая деньги, Дюма сказал: «Ну что ж, этого, пожалуй, хватит, чтобы уплатить проводникам».

Дюма-отец взял с собой в путешествие сына. Сразу же после свадьбы герцога обоих Дюма закружил вихрь, в котором чередовались спектакли, фейерверки, балы, народные праздники и бои быков. Оба Дюма были покорены движениями испанских танцовщиц, чьи тела изгибались так сладострастно, что казалось, будто это они своими бедрами, грудями, спиной, животом производят ту самую любовную музыку, которая сопровождала танец. «Какой урок для французских женщин, ставших жертвами ложной стыдливости! – вскричал Дюма-отец. — Они не умеют воспламенять, как здешние представительницы прекрасного пола, повинуясь требованиям крови. Как жаль, что уже пора уезжать! Но да не беда. Придут другие радости».

Дюма отец чувствовал себя необычайно счастливым человеком. Многие любили его, он сам любил всех. И всем этим необычайным счастьем, всем этим блаженством был обязан только перу и бумаге!» (А. Труайя) Это ли не восторг!

Жить бы да радоваться, но неуемные кредиторы осаждали непрестанно этого эпикурейца. Денег катастрофически не хватало. Дюма жаловался: «За семнадцать лет театры заработали на моих пьесах десять миллионов, за пять лет каждая из четырех газет ежедневно зарабатывала на моих романах триста тысяч франков. Я хочу иметь театр, который приносил бы мне эти миллионы, и газету, которая одна могла бы дать миллион, двести тысяч франков».

Он основал и исторический театр и газету «Мушкетер». «Самые серьезные люди интересовались ей, — писал Ламартин: — Вы спрашиваете мнение газете. У меня есть мнение о вещах, посильных человеку, у меня его нет о чудесах. Вы совершили нечто нечеловеческое. Мое мнение – это восклицательный знак! Люди искали вечный двигатель, вы нашли нечто лучшее – искусство вечно изумлять! Живите, то есть пишите».

«Чудеса не могут длиться вечно – тогда бы они перестали быть чудесами. Самым преданным сотрудникам Дюма надоело его дружеское „тыканье“» вместо жалованья. Они исчезали один за другим. Подписчики – тоже. Их потчевали одним только Дюма-отцом. При всей любви к ему они не желали довольствоваться его стряпней в качестве единственной духовной пищи. И газета «Мушкетер» пошла ко дну. Туда же отправился и исторический театр». (А. Моруа)

«Революция 1848 года внесла свою лепту в разорение Дюма. Сборы едва-едва покрывали расходы. Получаемые деньги мгновенно ухали в бездонную долговую пропасть. Со всех сторон высунули свои крысиные мордочки кредиторы. Замок вот-вот мог бы пойти с молотка. Дюма-отец оглядывался вокруг себя и видел постаревшие лица своих приятелей – карикатуры на лица в молодости». (А. Труайя)

Казалось, неутомимый, но погрузневший Дюма начал сдавать. Сын сочувствовал ему:


Мыслитель и поэт! Отец мой! Значит, снова
Литературные гнетут тебя оковы,
И вынужден ты вновь, свой продолжая путь,
Других обогащать, — они всегда на страже;
А твой удел таков, что ты не смеешь даже
В конце недели отдохнуть.
В окне твоем всегда – и вечером и ночью,
И в час, когда петух зарю уже пророчит, —
Я вижу лампы свет, извечный свет труда.
Да! К каторге тебя приговорил твой гений:
За двадцать долгих лет твоих трудов и бдений
Свободы обрести не мог ты никогда.
Работай! Если вдруг ты завтра, обессилев,
Французский спустишь флаг, которым осенили
Тебя в стране, где ты добро был сеять рад,
Лжецы, гордившиеся предками своими,
Пигмеи-Мирабо, чтоб их узнали имя,
Обрушат на тебя злых оскорблений град.
Работай, мой отец! Я у дверей на страже.
Мне, право, все равно, что эти люди скажут
О будущем моем: путь изберу я свой
И обойдусь без них, питомцев лжи и лени.
Теперь же долг велит спасти от оскорблений
Отцовской славы блеск: я – верный часовой.

Не под силу было «верному часовому» обуздать кредиторов. В 1851 году Дюма, преследуемый ими, эмигрирует в Бельгию. Но он не унывает, как кажется его сыну. По-прежнему много пишет, по-прежнему его герои влюбляются, и один из них вовсе даже не цинично, а весьма игриво признается: «Разве не чудесно добиваться почестей с помощью женщин, разве существует более приятная ступенька, позволяющая подняться по социальной лестнице, чем ступенька из тела любовницы». А автор этих строк, уже располневший Дюма говорит своей очередной юной возлюбленной: «Сотни красивых молодых женщин ради своей карьеры ждут не того, чтобы я пришел в ним, а чтобы я позволил им прийти ко мне. Мой ангел, я отдаю себя в твои руки. Охраняй меня. Раскинь надо мной твои белые крыла. Огради меня своим присутствием. С сотней молодых женщин мне уже не справиться».

Старость подступала к пламенному любовнику с африканской горячей кровью. И что же? «Дюма привез с собой из Италии певицу, черную, как слива, но аппетитную и столь неукротимого темперамента, что ее муж-итальянец, обессилев, обматывал ей вокруг бедер мокрые полотенца. Дюма-отец избавил ее от этих повязок и утолил ее пыл. По этой причине она привязалась к нему с неистовой страстью. Она напрасно несла караул, пытаясь оградить его от других женщин. Кричала: „Сказайт ей, что господин Дюма есть больной!“» Дюма терпел эту живописную фурию, одетую в прозрачный пеньюар, который не скрывал ее прелестей. Потом сия фурияна уехала, прихватив с собой все деньги, что оставались в ящиках.

Появились другие. Дюма отец, страшась упреков Дюма-сына, принимал бесконечные меры предосторожности, чтобы тот не встречал у него полураздетых нимф, которыми старик окружил себя. Так в течение целого столетия семейство Дюма разыгрывало на сцене Франции прекраснейшую из драм – свою жизнь». (А. Моруа)

Ворчливый сын говорил непутевому отцу:

— «Твой могучий организм проявляет себя во всякий час дня и ночи с прежней щедрой силой. Он не перестает быть одной и самых необычайных фантазий природы».

А отец отвечал ему:

— «У меня много любовниц, потому что я гуманный человек. Не хочу преувеличивать, но полагаю, по свету бегает более пятиста моих детей».

Потом появилась цирковая наездница Ада. Молодой Поль Верлен написал об этой связи:


С мисс Адой рядом дядя Том. Какое зрелище, о Боже!
Фотограф тронулся умом: с мисс Адой рядом дядя Том.
Мисс может гарцевать верхом, а дядя Том, увы, не может.
С мисс Адой рядом дядя Том, какое зрелище, о Боже!

В сатирическом журнале поместили балладу:


Она наездницей была, писателем был он.
Она цвела, его ж дела катились под уклон.
Она была свежа, легка, была в расцвете сил,
А он чуть меньше бурдюка животик отрастил.
Она брюнеткою была, был седовласым он.
И вот судьба их там свела, где слышен рюмок звон.
Как мушкетер и экс-герой, что неизменно мил,
Он, позабыв про возраст свой, ей поцелуй влепил.

Моралисту Дюма-сыну пришла мысль соединить престарелых родителей, дабы в дальнейшем избежать скандалов. Дюма-отец уже было согласился: он, наконец-то, обрел бы семейный очаг и хозяйку, способную содержать в порядке его дом и принимать его друзей. Категорический отказ исходил от Катарины Лабе: «Мне уже за семьдесят и я вечно нездорова. Живу скромно. Господин Дюма перевернет вверх дном всю мою маленькую квартирку. Он опоздал на сорок лет…»

Ну, опоздал так опоздал. Что тут поделаешь. Семейная жизнь даже и не сверкнула вдали. Да и бог с ней. Надо благодарить судьбу за то, что холостяцкая была столь яркой. Ни один роман с ней не сравнится. А о супружеских узах старый ловелас как-то сказал: «Они так тяжелы, что их можно нести только вдвоем, а иногда и втроем».

Братья Гонкуры набросали живой портрет шестидесятилетнего Дюма-отца: «Есть в нем что-то от чудодея и странствующего купца из „Тысячи и одной ночи“». Это почти великан – негритянские волосы с проседью, маленькие глазки, как у бегемота, ясные, хитрые, которые не дремлют даже когда они затуманены. Непомерное «я» — подстать его росту; однако он брызжет детским добродушием, искрится остроумием. «Чего же вы хотите, – говорит, смеясь, — когда в театре теперь можно заработать деньги только с помощью трико… которое трещит по швам… Да, так ведь и составляют себе состояние. Директор варьете рекомендует своим танцовщицам выступать в трико, которое будет лопаться… и всегда в одном и том же месте. Вот тогда пошли в ход бинокли… Но в конце концов в дело вмешалась цензура, и торговцы биноклями теперь прозябают…»

Дюма-отец по мере возможности старается не изменять своим привычкам. Когда сын предлагал ему отдохнуть с дороги, тот отвечал: «Я свеж, как роза!»

Между тем рассказывают, что Дюма-отец, уже почти старик, остался без угла и без гроша в кармане. Из всех денег, прошедших через его руки, у великого фантазера и оптимиста осталось всего 40 франков. Именно столько денег было у него тогда, когда он приехал в Париж из провинции. Когда сын называл его мотом и упрекал, что он пустил на ветер огромные деньги, Дюма возражал:

— Основной капитал, с которого я начал когда-то — 4- франков — мне удалось сохранить.

Дюма-отец по-прежнему с восторгом читает свои же произведения. Однажды сын застал его с «Тремя мушкетерами» в руках. Старик был всецело поглащен чтением. Сына это страшно удивила и он спросил отца, зачем он это делает.

— Не мешай, — отмахнулся отец, — тут в конце самое интересное.

Но вот он неожиданно решает написать несколько отличную от своих произведений фундаментальнейшую вещь – «историю о Вечном Жиде, в которой показать торжество Добра над Злом, где будет рассказано о шествии Зла сквозь века по земле, шествии по следам Вечного Жида. Этот роман начинался бы со времен Иисуса Христа и заканчивался бы последним человеком на свете. Столь обширное полотно было задумано Дюма ради того, чтобы показать глазами Вечного Жида – Исаака Лакедема, путь человечества сквозь ряд кровавых заблуждений и преступлений к материальному и нравственному прогрессу, заданному Провидением. Для того, чтобы создать этот „роман-чудовище“» Дюма перерыл десятки исторических и богословских трудов, с лупой изучал евангелие и Греко-латинскую мифологию, штудировал трактаты Лютера и различные комментарии к трудам раввинов. Его способность воспринимать и усваивать прочитанное была так велика, что через несколько месяцев писатель не хуже любого специалиста разбирался в вопросах религии.

Колоссальнейший роман «Исаак Лакедом» вышел из рук цензоров обезображенным, газета, где он должен был печататься с продолжением, отказалась от дальнейших публикаций, и этот приговор вынес писателю читатель. Он, привыкший к тому, что Дюма, поучая, развлекает их, по обывательски зевали над этим серьезным размышлением об эволюции человека и верований, у них создалось впечатление, будто им подсунули не тот товар или их обычный поставщик утратил навык.

А он-то думал: «Я предлагаю читателям книгу, подобной которой не существует ни в одной литературе мира. За двадцать лет, пока я ее обдумывал, она достигла в моей голове такой степени зрелости, что теперь остается лишь сорвать плод с дерева воображения». Однако плод срывать никто не пожелал. Это лишило Дюма прежнего упорного желания продолжать гонку. Он больше уже не желал возродиться, он прозябал, переписывая и выпуская в свет под своим именем произведения, которые сочиняли для него другие. Он угасал. Но продолжал трудиться с усердием рабочего, прикованного к станку. Творческую работу подменил компиляцией. От соавторства перешел к плагиату». (Труайя)

«Дюма из-за проблем со здоровьем уже не мог выходить из дома, перестал бывать на приемах и театральных премьерах. Он терял голос, страдал хроническим ларингитом, окаменевшие ноги сгибались под непомерным весом огромного тела. Он растолстел, ему мешал выпирающий живот, руки у него дрожали так сильно, что в них не держалось перо. Но он все еще не отказывался от того, чтобы работать, как прежде, каждый день. Просто теперь довольствовался тем, что диктовал свои тексты. Но теперь уже больше никто не говорил: „Наконец-то новый Дюма!“» — теперь произносили с едва заметной досадой: «Опять этот Дюма!»

Как-то он задумался о том, как оценят его творчество грядущие поколения. «Мне кажется, будто я стою на вершине монумента, сложенного из камней, где каждый камень – это моя книга, и этот монумент подо мной шатается, словно построен на песке». Так говорил человек, «который носил в себе целый мир событий, героев, предателей, волшебников, приключений. Ему необходимы были излишества, чтобы непременно поддерживать огонь в очаге жизни. Избытком таланта папаша Дюма всегда был обязан лишь той расточительности, с которой он его тратил». (Жорж Санд) И никак не хотел останавливаться. Жил по принципу «продолжение в следующем номере».

По его собственным подсчетам он заработал за свою жизнь восемнадцать миллионов франков золотом – и потратил их на роскошные приемы, на путешествия, в которые отправлялся, как вельможа, на покупки кораблей и мебели, на строительство замка, на подарки женщинам. А теперь оказался в положении больного бедняги на попечении детей. Как-то вечером, думая обо всех этих богатствах, которые заработал и промотал, он прошептал, обращаясь к сыну и показывая на два луидора, лежавшие на столике у изголовья: «Вот говорят, что я был расточителен. Ничего подобного! Посмотри, как все ошиблись! Когда в молодости я приехал в Париж, у меня в кармане было два луидора… Видишь, они все еще при мне!» (А. Моруа)

Сын же подумал: «У современников для моего отца нет мерила. Он словно добродушный Прометей, которому удалось обезоружить Зевса и насадить его орла на вертел».

А с отцом поделился воспоминанием:

— Меня однажды спросили: «Как это получилось, что ваш отец за всю свою жизнь не написал ни одной скучной строчки?» Я ответил: «Потому что ему это было бы скучно».

Дюма удовлетворенно прищурил свои маленькие глазки, а потом неожиданно произнес:

— Моя траурная церемония ни к коем случае не должна быть печальной. Она должна быть праздничной — не столько погребением, сколько воскрешением.

Обессиленный, лежа на своем огромном ложе, как никто другой знавшем всевозможнейшие любовные утехи, Александр Дюма с надеждой говорил: «Я не думаю, что мне надо бояться смерти. Она будет ко мне милостива, ведь я расскажу ей какую-нибудь историю».

«Он был гением жизни. Он не заметил прихода смерти». (Жорж Санд).

А его произведения не последовали за ним в потусторонний мир. Они остались с нами. «Говорят, что Дюма развлекал людей. Нет, он делал большее: он утешал их. Если он изобразил человечество более великодушным, чем оно, быть может, есть на самом деле, не упрекайте его за это: он творил людей по своему образу и подобию». (Ж. Кларети)

«Простые читатели глотали его книги не отрываясь, утонченные эстеты упрекали в излишней плодовитости и неправдоподобии интриг. Любители безупречного стиля и глубоких размышлений до сих пор относятся к нему сдержанно. Его кухня кажется слишком тяжелой, его не воспринимают всерьез, считают развлекательным писателем, наспех стряпавших одно произведение за другим». (Труайя) Ну и что? Стряпня-то была чрезвычайно вкусной.