Мрак густой южной ночи потихоньку стал выбираться из яростно-причудливых, жутковатых переплетений диковинных дерев индийских джунглей. Пряные, а порой удушливые ароматы потянулись к восходящему солнцу. Прохладный ветерок позволил себе пробежаться по украшенным росою листьям и лепесткам еще не успевших раскрыться цветов. Скоро его прогонит нестерпимый зной, который, кажется, исходит не от одного солнца, а от жара всей необъятной Вселенной.
На берег реки Малини вышел скромно одетый юноша, имя которого Калидаса. Он прославится в веках, и назовут его народы великим индийским поэтом. Но пока юноша об этом еще ничего не знает. Пока он просто радуется новому утру и видит, как
Он совершает очищающий обряд омовения: заходит в воду, подхватывает блестящие непокорные струи ее ладонями и протягивает их сначала навстречу солнцу, а затем своим предкам. Он произносит их имена вплоть до четырнадцатого колена, ибо память рода священна. Юноша смотрит на милую сердцу реку, и в душе его рождаются поэтические строки:
Калидаса прилег на прохладную траву, задумался и… чудится ему, что это он сам и есть возлюбленный лани. Юноша поднял глаза и увидел в утреннем розовеющем небе божественно-прекрасное светопреставление. По нежно-окрашенному своду неприметно плыло снежно-пушистое облако. К нему, возвышенному, полетели трепетные поэтические строки:
Сегодня, в этот миг, облако, залюбовавшееся романтическим юношей, благосклонно. Свои чистые капли влаги оно дарит крестьянам, вечно в три погибели согнутым на полях своей, порой, очень неласковой родины. У индийских крестьян дел непочатый край: ведь им приходится сеять и убирать урожай два, а то и три раза в год. Таковы здесь милости природы.
А вот резвятся прелестные девушки-цветочницы. «Облако, облако, — просит поэт за этих чаровниц, —
Поверь, мне, облако, — продолжает юный Калидаса, —
Но вот маленькое облачко пролетело над рекой, покинуло ее. Оно раскинулось над совсем иным, обширнейшим водным простором. Под ним
Светлое, сверкающее своей белизной облако, постаралось умчаться от грозовых туч, чреватых порывом надвигающейся бури. Вот тень от него, легкокрылого, заскользила по дворцам, храмам и домам большого города, окруженного со всех сторон стройным пальмовым лесом. Пронырливый ветерок зашелестел разноцветными, тонкими, словно паутинка тканями, в которые могут быть облачены лишь одни прекраснейшие женщины. А они, изящнейшие на свете, торопливо стали придерживать края своих разметавшихся сари, и зазвенели–запели-зашелестели их золотые и серебряные ожерелья, кольца, браслеты, подвески на шее, на руках, на ногах, серьги в ушах и в ноздрях, заблагоухали нежно-приветливо-яркие ароматные цветы, вплетенные в волосы, цвета вороного крыла.
Мой любознательный читатель сможет увидеть разнообразный ландшафт большого города, если ему удаться отвести свой взгляд от индийских красавиц. «На улицах города суетится много полунагих людей с медяным цветом лица, с разрисованными плечами и руками, в чалмах белых, алых, желтых или зеленых. За окнами решетчатых зданий горит тьма свечей: это храмы индийцев, где совершают свадьбы: женят десяти- или двенадцатилетних мальчиков на пяти- или шестилетних девочках. Женихи и невесты почти нагие, но обвешаны кольцами, ожерельями, обмазаны желтой краской, окружены множеством народа. Их то снова обмывают, то окрашивают, и это продолжается беспрестанно три или четыре дня к ряду при громе барабанов и скрипок. Так свершается обряд бракосочетания тех, кто еще ни в коем случае не готов вступить в него.
Тут и там по улицам слоняются безобразные старухи, волосы их растрепаны, взоры дики. На окраине города расположились обширные пруды с каменными набережными – в них обмывают покойников. Тяжелый запах смерти и запах мускуса от множества мускусных крыс, живущих под землею, разлит по воздуху.
Роящийся разношерстый люд толчется возле странных капищ, уставленных бесчисленным множеством истуканов. Кроме того, толпы факиров, увечных, иссохших, худых, как обглоданные кости, с длинными крючковатыми ногтями на руках и ногах слоняются повсюду.
А вечерами в городе баядерки устраивают свои пляски. Они составляют собой особую, очень многочисленную касту. Пляски и пение – это единственное их занятие. Вот так начиналось их представление:
И волновала, и заставляло вздрагивать она сердца влюбленных юношей и дрожащих от старческого озноба древних дедов.
Баядерки ловки и милы в своем искусстве танца и обольщения. Платья с них ниспадают из белой, розовой или малиновой дымки с золотыми и серебряными узорами. Танцы баядерок так восхитительно свободны, так своеобразны, песни так плачевны и дики, движения так сладострастны, мягки и живы, что восхищают до бесконечности и возносят к небесам». (А. Салтыков)
Для телесных же услад повсюду пребывает множество проституток. Здесь к ним относятся достаточно терпимо и мало кто произносит в их адрес подобные слова:
Терпимое отношение к гетерам возникает потому, что приняв мужчину в свои объятья и освободив от бурного тока жаркой крови, она отдает его, умиротворенного, в руки богов.
Высший класс этого сообщества, который практически уже нельзя причислять к проституции – это гетеры. «Красивые, образованные, богатые, занимающие высокое положение и пользующейся не меньшей известностью и почетом, чем знаменитые Аспасии в классической Греции.
Авторитеты в науке любви требовали, чтобы такая женщина помимо искусства, непосредственно необходимого в ее профессии, в совершенстве владела еще шестьюдесятью четырьмя искусствами. В число последних входили не только музыка, танцы и пение, но и драматическое искусство, искусство стихосложения, в том числе экспромтом, составление букетов и плетение гирлянд, изготовление благовоний и косметических средств, кулинария, шитье, вышивание, искусство колдовства, заговоров и фокусов, умение составлять шарады, загадывать загадки, придумывать головоломки, умение фехтовать мечом и дубинкой, стрельба из лука, гимнастика, плотничье ремесло и архитектура, логика, химия и минералогия, садоводство, разведение бойцовых петухов, куропаток, обучение попугаев, шифровка, знание языков, изготовление искусственных цветов, лепка из глины и так далее, и так далее…
Вряд ли гетеры владели всеми видами искусств, перечисленных в этом обширнейшем списке. Тем ни менее он показывает, чего от них ожидали». (А. Бэшем)
Сегодня в большом городе очередной праздник – купание идолов. Вообще-то в храме Джананнатха отмечается в году 62 праздника. Так что его служителям брахманам скучать не приходится. В праздник купания идолов они выносят из святилища 108 кувшинов воды и опрокидывают их на деревянных раскрашенных божков. Столь обильное обливание почти полностью лишает божков их индивидуальных черт, потому как от росписи самого лица практически ничего не остается. Отмытые до белизны фигурки относят в особое помещение, а паломникам сообщают, что божки «простудились, больны гриппом». Во время «болезни» их «лечат», то есть заново раскрашивают к очередному празднику, который не за горами.
В индусских храмах к каждому празднику готовили особую пищу. Огромное значение индусы придавали этой священной пище. «Для них она обладала такой чудодейственной силой, что даже прикосновение к ней гнусного неприкасаемого» или бездомной собаки не портило ее чудесных качеств. Священная пища оставалась священной и целительной даже когда превращается в объедки от трапезы шелудивой собаки. Недопустимо было только одно: ее нельзя есть без должного благоговения, без осознания ее святости, ибо это великий грех!
В одном из храмов рассказывают такую поучительную историю: однажды некий заносчивый паломник заявил, что не станет есть священную пищу, если к ней прикоснулась собака. И вот его неожиданно разбил паралич. Провалявшись в пыли у дороги около двух месяцев, больной так изголодался, что когда мимо бежала собака и, глотая священную пищу, выронила кусок, паломник сунул его в рот и вмиг выздоровел.
Однако, несмотря на все выдумки жрецов, храмовая пища часто становится источником тяжких, а порой и неизлечимых болезней. Она, несомненно, хороша была свежая, но в условиях тропического климата и при огромном количестве мух пища быстро портилась и становилась совершенно непригодна для употребления, вера же в святость сей еды оказывалась столь велика, что люди ели ее и протухшей. За что жестоко расплачивались». (Н. Рукавишникова)
Надо сказать, индийцы предпочитают есть руками, и это отнюдь не пренебрежение к этикету. В этом они видят большую пользу, потому что в их понимании каждый палец руки означает поочередно землю, воду, огонь, воздух и небо. Поэтому из пальцев через пищу в человека поступает дополнительная энергия.
Есть среди индийцев и те, кто дополнительную энергию черпает еще и в сосуде, наполненном золотистым вином. У них свое, залихватское понимание жизни. Беззаботные слова бросают сии индийцы в данном случае озабоченному шейху:
Пока любители, быть может, слишком уж чрезмерных возлияний воздают честь цветущим цветам, брахманы отмечают очередной праздник. Это праздник сандаловой пасты. Он проходит вне стен храма и продолжается в течение 21 дня. Маленькие изящные скульптурки богинь Лакшми и Сарасвати брахманы несут от храма до реки по увитой цветами, празднично украшенной улице. На реке скульптурки богинь ждет лодка, готовая катать их столько, сколько они пожелают. Во время плавания головы скульптурок мажут сандаловой пастой, ибо считается, что если помазать ею лоб, то головная боль от перегрева на солнце проходит без следа. Пока богинь ублажают и «снимают у них головную боль», народ на берегу развлекает прекрасных представительниц небесного пантеона песнями и плясками, сам при этом веселясь и радуясь куда больше их. А в следующий весенний праздник холи священного идола качают на качелях, словно малого ребенка. Идол молчит, народ же, вскидывая высоко его к небу, визжит и взвизгивает от удовольствия.
Приходит время, и радостные праздники сменяются жутковатыми представлениями. Вечером на дворцовой площади, освещенной неверным светом факелов, шипящих и отбрасывающих длинные метущиеся тени, устраивается представление под названием «История о Вампире». «Здесь действуют актеры в уродливых нарядах. Посреди позорища копошится какое-то черное чудовище с поддельными зубами и клыками, загнутыми, как у кабана; это чудовище лежит на другом уроде и с жадностью сосет его кровь. Под разорванной одеждой жертвы виднеется грубое подобие обнаженных костей, крови и разодранных жил. Насосавшись вдоволь, людоед отпадает от измученного тела, ложится и засыпает. Потом он просыпается, видит труп и, почувствовав угрызение совести, в отчаянии бросается на него, начинает рыдать и расточать ему всевозможные ласки. Однако же жажда крови вновь пробуждаться в ненасытном вампире, он скрежещет своими поддельными зубами, потирает желудок и готовиться к новой закуске, выражая свой неутолимый голод сладостной дрожью и громким диким смехом». (А. Салтыков)
Таков спектакль ужасов.
Но в Индии есть праздники, ужасы в которых становятся отнюдь не безобидной фантазией. Вот какую запись оставил капитан английской армии Фипс о реальном представлении на празднике колесниц: «Старых, больных, немощных убедили совершить паломничество для избавления от всех бед. Среди них много женщин и детей. Паломники оставляют свои семьи и занятия, чтобы пройти огромные расстояния в обманчивой надежде получить вечное благословение. В путь они берут скудные средства к существованию, их легкие одежды и слабые физические силы рассчитаны лишь на милосердие погоды.
При приближении к храму трудности паломников возрастаю: они полностью нищают, поскольку им, пустившимся в тяжкий путь, удалось лишь едва наскрести денег, чтобы заплатить налог правительству и удовлетворить жадных брахманов. Повидавши колесницу, паломник отправляется в долгий обратный путь, а его средства к этому времени почти или совсем иссякли. Тогда за дело берется смерть, и весь путь паломников может быть отмечен обглоданными костями, которые остаются на дороге после пиршества шакалов и грифов».
О празднике колесниц стало известно в Европе благодаря появившимся в печати его описаниям. «Московские ведомости» сообщали: «Вся поверхность, как далеко бы ни простирался наш взор, была покрыта народом. И когда тысячи тамтамов огласили воздух и раздались пронзительные крики брахманов, дикое исступление обрушилось на эту дикую массу человеческих существ. Все бросились к веревкам, всякий хотел сподобиться и прикоснуться к ним рукою и двинуть колесницу кровавого божества Джаганнатха.
На самой колеснице было не менее 200 человек, и более тысячи схватились за веревки. Долгое время все усилия напряженных человеческих тел были тщетны, так как колесница целый год стояла в одном месте, и от тяжести своей ее колеса глубоко врезались в землю. Наконец, когда толпа дернула дружно, громадной массе удалось сдвинуться с места на несколько шагов. Это движение страшной колесницы сопровождалось пением крайне непристойных куплетов эротического содержания. И при каждом обороте своих отвратительных колес она давила человеческое существо, и скоро колеса покрылись кровью и кусками человеческого мяса.
Но колесница не останавливалась. Она, скрипя всеми своими сочленениями, двигалась все дальше и дальше.
Вот под колесами оказалась старуха, покрытая пылью и кровью. Правая нога ее была оторвана, и тело судорожно двигалось, стараясь приподняться; никто не думал помогать ей; толпа смотрела на нее бессмысленными глазами, а брахманы с высоты колесницы совершенно спокойно наслаждались этим кровавым зрелищем. Ведь люди под колеса бросались добровольно».
Английский врач М. Шорт, служивший в Индии писал: «Я уверен, что в Лондоне зарегистрировано больше случаев самоубийства в течение года, чем на празднике колесниц за десять лет». Действительно, число жертв колес колесницы не так уж и велико. Бросались под нее в основном страдающие от сильных неизлечимых болей люди в надежде обрести долгожданный покой. Но, несмотря на это, праздник колесниц обрел в мире дурную славу, и его имя вошло в европейские языки как синоним молоха – кровожадного чудовища».
Но оторвем свои взоры от ужаса всепожирающей колесницы и обратим их в небо. Там, плывущее над Индией облако тоже вдоволь насмотрелось на разнообразные светлые и ужасные празднества, и отправилось дальше. На реку Малини пришла ночь. Юноша Калидаса, путешествовавший с облаком, незаметно для себя уснул и увидел во сне, что оно превратилось в тучу. Она
Уединившись вместе с юным Калидасой, предавшись с ним поэтическим мечтам, мы с тобой, мой дорогой читатель, отвлеклись от исторической линии. Давай-ка, обратим и на нее свое пристальное внимание.
Индия, вступившая во времена средневековья, уже прошла в глубинах тысячелетий свой древний путь, причудливо украшенный красотами яркого искусства и феерическими фантазиями религий.
Одной из наиболее крупных держав в древней Индии была могущественная империя Гуптов, которая образовалась в начале 1У века и просуществовала около двух столетий. Царственным представителям этой династии удалось объединить разрозненные государства и подарить своей родине времена относительного благополучия. Казалось, весь мир покоился при них в ласковой колыбели, и само умиротворение было разлито в воздухе. И в этом милостивом мире
Все покоилось, наслаждалось…
Однако это иллюзии. Да и им предаваться привелось недолго. Индийцам не удалось преодолеть противоречий в своем обществе точно так же, как этого не удалось совершить и другим народам. Часто сменяющие друг друга никудышные цари стали всего лишь «великими ворами мелкой поклажи старух» (Низами) и выдирали друг у друга из глотки один кусок благополучия за другим. И вот мир, созданный некогда правосудными царями,
Междоусобные войны разгорались по самым что ни на есть незначительным причинам. И стон стоял над великой Индией:
Разъезжается по швам объединенное государство под названием великая Индия. Оно ослабело, обессилило, позволило кочевникам гунам-эфталитам из Центральной Азии вторгнуться в свои пределы. И люди поняли, как обманчива жизнь. Поняли, что
Поняли, что
Несметные богатства, созданные древним индийским народом, потекли сквозь пальцы, словно никчемная вода. Эти богатства привлекли к себе в Х1 веке алчущие взгляды тюркских завоевателей. Те грабили все подряд. В одном из походов захватили 57 тысяч рабов и 350 боевых слонов. О насильственно же присвоенных драгоценностях и говорить не приходится.
Правитель Самарканда Тимур – Тамерлан в 1398 году ворвался со своим стремительным войском в пределы Индии и разгромил Дели. «Его тоже несказанно влекли сокровища Индии, языческие древние храмы, где со стен свисали покрывала, расшитые жемчугом и рубинами, где высились идолы, выплавленные из красного золота, а самоцветные каменья и алмазы сияли на щеках, на лбу, на ладонях, на запястьях идолов. Несказанно влекли стены, разукрашенные каменными изваяниями птиц, зверей и нагих бесстыдниц, окаменевших в танце в одних лишь браслетах на щиколотках.
Покорителям Индии живых людей некогда было разглядывать, — золото блистало на мужчинах, на женщинах, на детях. На него смотрели, его срывали. Никого не щадили.
А как трепетали шелка, когда их срывали со стен храмов вместе с нарисованными на них богопротивными изображениями; как будто зерна сыпались в медные кувшины самоцветные камни и алмазы; как рушились разукрашенные идолами, как живыми, стены храмов, — рушились во славу Аллаха, ибо Тимур велел не щадить идольских притонов, противных исламу и слугам его.
Как вопили женскими голосами языческие жрецы, видя поругание своих святынь, бородатые, а хилые, как старухи. Как женщины кидались на воинов Тимура, пытаясь ножами, иглами, ногтями, зубами дорваться до горла. Даже под мечами, корчась, призывали гнев своих будд на помощь. Дети, прыткие, как обезьяны, со стен, с деревьев, из расщелин в развалинах, то камнем, то осколком стены, то хоть обломком дерева изловчались кидать в непобедимых воинов Тимура. Схваченные не смирялись, вгрызались зубами в руки, не ждали жалости, не просили милости.
Когда воины Тимура покинули города Индии, они оставили после себя осколки изукрашенных стен на дорогах. Обгорелые черные костяки садов, потравленные до голой земли поля. А земля-то плодородная, добрая: воды много! Но покрыли ту землю не зернами, а трупами, смрадом от гниющих тел; лежали на земле старые, молодые, женщины, дети, — не трупы воинов, воины полегли прежде, при защите городов, — трупы простого народа, который хоть и за меч не брался, но и в плен не шел, — строптивый, скрытный, непокорный, не желавший открывать своих знаний, скрывавший свои ремесла и ученье, совершенно негодный для рабства народ.
Сто тысяч пленников согнали тогда, чтобы гнать их в Самарканд. Сто тысяч ремесленников, художников, зодчих, разных дел умельцев, сто тысяч самых искусных людей Индии, из которых ни один не хотел сознаться, в каком ремесле искусен, в какой науке славен, в каком деле силен. Нелегко было опознать мастеров во множестве прочих людей, но опознавали, отбирали, собрали их по всем городам и трущобам Индии. Они шли, не поднимая голов, глядя лишь в землю, не говоря ни слова, не прося ни воды, ни хлеба, с опущенными руками, шатаясь от усталости и голода, шли, опустив глаза, не глядя на победителей, — будто столь мерзок был вид у непобедимого бесстрашного воинства Тимура!
А когда поставили их всех вместе в просторной иссохшей котловине, Тимур сам приехал взглянуть на них. Но и на него ни один не поднял глаз, но и перед ним ни один не заговорил; сто тысяч их стояло бессильных от перипетий дороги, ран, голода, а вокруг такая нависла тишина, будто не сто тысяч людей было здесь, а мертвая, вытоптанная земля Индии. И Тимур спросил:
— Чего это они?
— Ясно: намереваются восстать!
Тогда сто тысяч людей связанных, посиневших от слабости, вдруг начали поднимать головы, и взгляды их, встречая его взгляд, не трепетали, все они прямо, свободно, бесстрашно смотрели ему в глаза. И победителю мира стало страшно. Тимур так круто повернул коня, что тот присел.
— Всех убить надо! – прохрипел Повелитель Вселенной и поскакал прочь.
Не потупляя глаз, не отодвигаясь, не заслоняясь, молча смотрели обессиленные индусы на ножи и сабли мусульман». (С. Бородин)
А те рубили и рубили без устали.
Тысячи других пленных живьем погребали во рвы или укладывали в пирамиды, прослоенные глиной и щебнем. В индийских городах на центральных площадях возвышались многометровые башни из отрубленных голов. Один из хронистов писал о мрачном завоевателе: «Тимур был нравом пантера, а характером – лев. Стоило чьей-то голове возвыситься над ним, как он низвергал ее, стоило чьей-либо спине выйти из повиновения, как он сгибал ее».
Великая Индийская империя распалась. Многочисленные мусульманские завоеватели захватили ее земли и крепко обосновались на них. Новые хозяева, конечно же, возжелали утвердить на ней и своих богов. Служители Аллаха начали навязывать индусам магометанскую веру, а правители для успешного осуществления этой идеи ввели экономические рычаги: тем, кто отвергал ислам, вменялся тяжкий налог – джизия. Так в очередной раз было предложено народу родных богов продать за звонкую монету.
Так в очередной раз служители культа неплохо погрели свои руки на сей мало приглядной денежной операции. Джизия приносила из года в год громадный доход в казну мусульман, но, отнюдь, не тот, который они ожидали. Это обстоятельство говорит о высокой чести большинства индусов, не пожелавших предать своих небожителей. Мусульмане же, в данном случае, еще раз доказали всему миру, что для правителей и священнослужителей небесное и земное весьма тесно переплетены между собой нитями меркантильных интересов.
Вот так и в без того раздробленной Индии появилось еще одно разъединяющее людей тяжкое обстоятельство – боги совершенно различного миропонимания поселились на ее просторах. Верующие индусы разрешили возникшую перед ними проблему разными путями: одни приняли ислам, другие стали платить дань за право исповедовать родную религию, третьи пошли на решительный шаг – они предпочли расстаться с жизнью. Бросаясь в костер, отважившийся человек говорил: «Лучше я потеряю жизнь, но сохраню веру. Не предам своих богов!»
Четвертые избрали путь, который принял к сердцу поэт Сурдас:
Арабы стали разрушать причудливые индийские храмы и их обломки использовать для возведения мечетей и минаретов. Жемчужиной мировой исламской архитектуры, одним из чудес света стала усыпальница, построенная горестным императором Шах-Джаханом в память о горячо любимой, безвременно отошедшей в мир иной нежной и преданной красавице-жене Мумтаз-и-Махал. Возлюбленная была его единственной отрадой в мире. Без нее, казалось, жизнь стала невозможной. Но она, ненавистная, предавшая его, продолжалась. И многие годы жизни шаха были посвящены возведению мавзолея Тадж-Махал – памятника любви.
Лучшие мастера, золото, самоцветы и отделочные камни доставлялись для усыпальницы со всех концов мира. Простершийся в небо белоснежный мавзолей кажется невесомым легким облачком, которое смотрится в чистые воды разостлавшегося перед ним пруда с хрустально-чистой водой.
В то время, как мусульманские мечети и мавзолеи беспрестанно возводились на земле Индии, индийские угасали, пропадали. Вечность поглощала их. Все меньше паломников стремилось припасть к стопам великого Будды, все тоньше становилась струйка дыма от курящихся в его честь благовоний. Со временем в обветшалые святилища стали наведываться дикие звери, тут и там можно было увидеть глянцевые извивающиеся спины ядовитых змей, обвивавших своими гибкими телами некогда неприкосновенные святыни. Птицы тоже подыскали себе удобные ниши для своих гнезд. Прошло время, и пришла пора яростного и неумолимого наступления дремучих джунглей. Их атака оказалась столь сокрушительной, что вскоре само местонахождение храма становилось никому неизвестным.
Однако многим индуистским храмам все же удалось сохнаниться, не сгинуть с лица земли. Они не только не захирели, а вовсю процветали и числились среди крупнейших и богатейших феодальных собственников. Храмовым землям правителями были пожалованы права на бескрайний срок — «пока светят солнце и Луна», то есть до скончания веков. Неплохая, надо сказать, аренда земли. Да и с налогами все обошлось. Их просто не стали взимать. Действующие святилища получали от своих покровителей в дар целые деревни. Крестьяне этих деревень кормили и поили священнослужителей, обеспечивали их разнообразными благовониями, свежим маслом, гирляндами самых прекрасных цветов, которые необходимы были для многочисленных богослужений.
При храмах жили искусные ремесленники, грамотные писцы, талантливые музыканты и танцовщицы. Некоторые древние танцы исполнялись исключительно для богов. Танцовщицы – дэвадаси – «отданные Богу», с непередаваемым изяществом и кокетством исполняли их, рассказывая в разнообразных движениях и позах самые удивительные истории. Однако дэвадаси отданы были не только богам, но и земным мужчинам. Родившиеся у них дочери наследовали профессию матерей.
Итак, часть оставшихся верными своей вере индусов продолжала преданно поклоняться своим древним богам.
Но женщины, надо сказать, несколько лукавят. Вовсе не Рама, а Кришна – их милый любовник – любимейший из богов.
Сладостно-ласковые слова дарят женщины богу Кришне, щебечут о нем почем зря своими нежными голосками, словно бог – это всего лишь просто знакомый им с детства паренек, с которым можно поделиться своими несбыточными мечтами:
Совсем иной образ у богини Кали. Из ее рта выглядывает алчущий жертвоприношений алый язык, ее шею обрамляют бусы из человеческих черепов, в ушах серьги из умерщвленных младенцев, в ее многочисленных руках сверкают остро отточенные кинжалы. «В богине Кали – прибежище всех сильных. Поклонением ей они увеличивают мощь своего оружия.
Вот какая история произошла однажды с этой богиней. Демоны прогнали богов с небес, одержав победу в столетней битве. Богам пришлось скитаться по земле. И пожаловались они создателю мира Брахме, потрясателю Шиве и хранителю Вишну. Властители мира разгневались на демонов. Пламя гнева взошло из их уст и слилось в огненное облако, подобное горе. В том облаке воплотилась сила всех богов, из него возникла женщина…
Пламя Шивы стало ее лицом, сила подземного бога Ямы – ее волосами, мощь Вишну создала ей руки. Бог луны сотворил ее грудь. Опоясала стан сила бога небесных стихий Индры. Могущество Варуны даровало ей ноги. Притхви, богиня земли, создала ее бедра. Пятки создал бог Солнца Сурья, зубы – Брахма, глаза – бог огня Агни, нос – устроитель препятствий Кубера, уши – бог ветра Ваю.
Грозной новорожденной богине Шива дал свой трезубец, Вишну – боевой лук, Агни – копье, Ваю – лук и колчан со стрелами, Индра – молнию, Яма – жезл, Варуна – петлю, Вишвакарман – топор, драгоценные ожерелья и перстни, Химават, владыка гор – льва, на котором богиня ездит верхом, Кубера – чашу с вином.
«Да победишь ты!» – вскричали небожители. И из дыхания богини Кали появились воины, победившие демонов. Тогда сами боги преклонились перед ней. А она сказала им: «Всякий раз, когда будет грозить большая опасность, о, небожители, взывайте ко мне. Я приду вам на помощь!» (Л. Боженко)
Надо сказать, что жестокость мифической богини Кали не шла ни в какое сравнение с жестокостью многочисленных правителей делийского султаната, получивших власть в свои нечистые руки после смерти Тимура. Вот уж у кого были не только руки и ноги в крови, но и в соленом поту порабощенных ими тружеников. Казалось, султаны жили уже не просто в царской роскоши, а в роскоши, достойной богов. Но, как всегда, роскошь распределялась неравномерно, что вызывало недовольство неудовлетворенных, посему вновь вспыхивали яростные стычки и козни со стороны вельмож и стихийные бунты со стороны вымотанных донельзя крестьян. Султанат слабел.
А в это время в Андижане подрастал его будущий правитель Захаруддин Мухаммад Бабур — потомок грозного Тимура, великого астронома, математика, мыслителя средневековья Улугбека, младший современник государственного деятеля и поэта Алишера Навои. Блистательным было созвездие великих родственников Бабура. Но не единственным. Существовали и другие. Они занимали в Андижане, Самарканде, Кабуле высокие посты и готовы были «по-родственному» выколоть друг другу глаза и перегрызть глотки за права наследства. То были братья и дядья Бабура.
Будучи подростком будущий правитель готовился к важной государственной деятельности: учился, много времени уделял физическим занятиям, охотился на слонов и тигров, но более всего на свете любил книги. «Его загородный дом в Андижане напоминал дворец – пышностью обстановки, обилием украшений, разными орнаментами. Но Бабура в этом дворце интересовала только одна комната, где хранились любимые книги. Позолоченные страницы, бархатные и кожаные переплеты, казалось ему, хранят дыхание великих поэтов. Он знал наизусть сотни и сотни стихов из Фирдоуси, Саади, Навои. Он увлечен был беседами с поэтами и учеными. Золотом и серебром, не скупясь, одаривал Бабур своих учителей.
Вечерами подросток доверял листу бумаги свои душевные переживания. Он писал лирические стихи.
«Однажды, когда Бабур был еще подростком, его отец Умаршейх отправился навестить почтовых голубей. Голубятня стояла на самом краю высокого обрыва. Отец вошел в нее, взял в руки голубя, прижал на мгновение к губам нежное его крыло, прошептал, будто голубь мог понять его: Лети, мой крылатый. За доброй вестью – лети…», откинулся назад всем телом и бросил вверх, к синим небесам птицу своей надежды.
И в эту самую минуту от такого мизерного, казалось бы, толчка, деревянная верхотура голубятни накренилась и с треском поехала вниз, не поддерживаемая вконец размытым основанием, которое напористый речной поток подмывал и подмывал, вымывал и вымывал береговые камни, разрыхлял основу голубятни. Пополз кусок берега, осыпаясь в поток; сверху же обрушилась задняя стенка голубятни и насест, — сначала медленно, а потом все быстрей, на ходу разваливаясь, вздымая пыль, увлекая за собой в пропасть грозного Умаршейха. Его отчаянный крик смешался с грохотом падающих стропил, досок, обломков кирпичей, вспененной реки, — и последнее, что он увидел, был голубь, взмывающий из пыльного облака к небесам.
«Ну не странная, не загадочная ли эта неожиданная смерть? – думала мать Бабура, в мгновение ока ставшая вдовой. Мирза Умаршейх, воинственный властитель, храбрый воин, сколько он носился по полям битв с обнаженным мечом, а погиб из-за обвала берега. Случайно ли это? Не знак ли это свыше? Государство, построенное его дедами, разве оно не похоже на сооружение, воздвигнутое на кромке обрывистого берега?»
В ее воображении будущее вдруг приняло зримый облик. Она вздрогнула, потому что привиделся ей тут же единственный сын, любимое дитя, Бабур. Жизнь отца низринулась с обрыва во всепоглощающий поток. Не унесут ли и Бабура беспощадные волны?
Ах, женщина, женщина! Как ясна твоя невысказанная мысль: «Если муж погибнет в бою, пусть останется в живых сын». Она ведь знает, что битва не бывает без крови. – «О боже, почему так жесток этот мир?» (П. Кадыров)
Для самого Бабура необходимость идти во власть была словно кость в горле. Мечтая, он говорил: «Хочу жить дервишем. Отказываюсь притязать на трон!» Мечась, задавал себе вопросы: «Что мне делать? Куда мне идти? Где приют моей вере?» Но эти вопросы не имели ответов.
Ребенок, выросший в осином гнезде все время стремящихся ужалить его родственников, не тешил себя иллюзиями относительно капризной во всех отношениях дамы по имени Власть. Он самому себе кидал призыв:
Но как крестьянину почти невозможно стать правителем, так и правителю – вольным дервишем. Свою жизнь Бабур вынужден сложить к подножию трона. Путь к нему проходит через жестокие военные походы. Потеряв родной Андиижан, он утвердился в Самарканде; потеряв Самарканд, завоевал Кабул. Попробовал объединить раздробленный между ханами Мавераннахр, но в этом безнадежном предприятии успеха не добился. Зато добивается успеха на чужбине, в захваченной им Северной Индии.
На нее войско Бабура шло уже не только с пиками и саблями, но с пушками и с огнестрельными ружьями. Пушки и ружья метко били по слонам и пехоте индийцев, приводя их в священный ужас. Грохот пальбы оглушал, дым и копоть мешали видеть, ядра и раскаленные пули пробивали латы и щиты.
Исповедуясь перед самим собой, Бабур писал:
И стал Бабур султаном Делийского султаната. Он вынужден был стать сыном своей судьбы. И не было у него в душе одичалой радости от великой победы. Была гнетущая беспросветная тоска.
Однако несправедливо было бы, если бы на душу одного человека стали бы сыпаться одни лишь печали и заботы. Пусть придут и радости. Самой большой радостью султана стал его родной сын Хумаюн.
«Скажи, что подарить тебе, родной? – спросил Бабур, зайдя однажды в покои сына.
А надо сказать, что его сын Хумаюн был страстный книголюб, чрезвычайно заботился о собственной библиотеке: она занимала у него целую особую комнату. В ответ отцу Хумаюн открыл один из шкафов и показал книжную полку, богато отделанную резьбой, на которой одиноко стоял стихотворный сборник отца.
— Эту полку я выделил для ваших произведений, отец, — сказал сын. – И молю бога, чтобы он дал вам возможность написать еще много книг. Я мечтаю всю эту полку заполнить ими!
Бабур развеселился:
— Остроумно придумал. Но… чтобы выполнить твое желание, я должен писать и писать всю жизнь!..
Он увидел, как смутился Хумаюн, и добродушно добавил:
— Но пусть сие и произойдет! Говорят – хорошая мечта – половина дела! С сегодняшнего дня начну писать для тебя новую книгу. Дай-ка мне твою тетрадку.
И Бабур сделал первую запись:
Он представил себе дерево с привитым к нему черенком. Привитые друг к другу, стали они одним целым, и плод их совместный вобрал в себя лучшие качества обоих. Как это редко бывает! Вражда между венценосными отцами и сыновьями-наследниками почти постоянна в этом мире. Такая вражда унесла жизнь великого Улугбека, а затем и его сына-убийцы. Истинная награда судьбы, – когда сын всю жизнь искренне любит отца, предан ему, продолжает дело его.
Бабур решительно написал в тетради сыну первый бейт:
Хорошо ему рядом с сыном, но надо возвращаться к бекам. Они, алчные, не понимают его главной цели. Им лишь бы набить брюхо, побаловаться с красотками, потешить спесь и нажиться. Они отпугивают индийцев жестокостью, алчностью, дикостью. А он хочет создать здесь могучее государство, хорошо и прочно устроить его. Это – главная цель. Когда она осуществится, то прекратятся внутренние войны, воцарится мир, и тогда расцветут науки и искусства». (П. Кадыров)
Всего лишь пять лет было отпущено судьбою основателю державы Великих Моголов в Индии Бабуру для осуществления своей мечты. На званом обеде его отравили коварные вельможами. Царским лекарем удалось избежать летального исхода правителя, но его здоровье было основательно подорвано.
И появились стихи сломленного судьбой человека:
И все-таки Бабуру удалось изложить повесть своей жизни в лирических стихах. Сын Бабура поставил на книжную полку еще одно произведение своего отца под названием «Бабурнаме», в котором тот пытался примирить в своей душе и жизнь поэта, и жизнь шаха.
Известий индийский писатель Мулк Радж Аванд сказал об этой книге: «Она – одна из самых прекрасных книг мира. Недаром ее украсили своими миниатюрами художники Индии, ибо она – общее наше достояние».
Умер Великий Могол в 1530 году. Он завоевал огромное земное пространство, охватывающее Афганистан и Индию, но был ли счастлив? Был. Потому как несмотря на то, что ему достались лишь его ничтожные, ускользающие крупицы, Бабур писал:
Странным образом сложилась судьба сына Бабура Хумаюна. Она как бы откликнулась ему судьбой его деда. Тот погиб в обвале, этот – после неудачного падения с лестницы.
После гибели султана Хумаюна в 1555 году на престол взошел его тринадцатилетний сын Акбар, который оставил по себе добрую память, как об одном из самых выдающихся людей Средневековья. Он расширил и укрепил границы империи, провел серьезные экономические преобразования, позволившие облегчить жизнь людей. Несмотря на примитивность орудий труда в эпоху Могольской империи, можно смело сказать, что индийское земледелие находилось на более высоком уровне, чем земледелие большинства европейских стран того времени, кроме того отвоевывались большие площади у джунглей, тщательно обрабатывалась щедрая земля.
Однако главной заслугой Акбара стала религиозная реформа, провести которую в жизнь стоило ему неимоверных усилий. Он основал молитвенный дом, где в религиозных дискуссиях выслушивал всех: мусульман, индусов, персов-огнепоклонников и христиан. Выслушав, взвесив все «за» и «против», Акбар утвердил не существующую до того религию «дин-и-илахи», что в переводе означает «божественная вера». Она соединила в себе возвышенные нравственные идеи из всех религиозных течений. Затем султан волею своего указа отменил унизительный налог джизию, чем вызвал гневное недовольство фанатичных мусульман.
«Обездоленное» такими кардинальными действиями своего султана исламское духовенство восстало. Но это восстание удалось подавить. Симпатии же индусов к мусульманскому султану росли день ото дня. Акбар использовал все что только было возможно, лишь бы мирно жили на одной земле разноплеменные народы. Он породнился с воинственными князьями Раджпутаны и тем самым заручился их поддержкой, а своим индусским женам предоставлял право исполнять обряды их веры, разрешил носить сари и не упаковал их лица в тесную мусульманскую чадру.
С другой стороны Акбар строго взглянул на столь усугубляющие жизнь людей индийские кастовые обычаи и категорически отменил их. Тогда-то народ познал, что есть на деле свобода действий: влюбленные разных каст смогли позволить себе объединиться в брачном союзе, знатными и благородными стали почитаться умельцы, даже если они ранее принадлежали к презренным кастам. Султан сказал: «Мастер, ты достоин того, чтобы цари служил тебе подмастерьем». И люди были довольны сказанным.
На выпускаемых в державе Великих Моголов монетах перестали печатать символ веры ислама «Нет бога кроме Аллаха». Впервые при дворе мусульманского правителя стали жить брахманы. Сам Акбар появлялся на публичных аудиенциях со знаком брахмана на лбу. Кроме того, он запретил убой священных для индусов коров и употребление в пищу говядины. Ибо «корова – мать для миллионов индийцев. Корова лучший друг людей. Она не только дает молоко, но и делает возможным земледелие. Корова – это поэма сострадания. И каждый чувствует сострадание к этому кроткому животному. Защита коровы означает защиту всех бессловесных божьих тварей. Защита коровы – дар индуизма миру. И индуизм будет жить до тех пор, пока индусы будут защищать корову». (М.К. Ганди) Так мог ли Акбар позволить проявить жестокость к этому существу с кроткими глазами? Как мы видим с тобой, мой дорогой читатель, все действия мудрого султана стремились к тому, чтобы поддержать необходимое для людей разного вероисповедания спокойствие в стране.
Не лицемерия ради, а из чувства искренней благодарности, Акбар был провозглашен в Индии высшим духовным наставником основанной им новой религии.
Под надежной и ласковой дланью мудрого правителя расцвели ремесла, искусства, как это случилось однажды в истории Античной Греции во времена правления Перикла. В Индии сплетение двух великих, во многом противоположных культур произвело на свет необычные, яркие, прекрасные произведения искусства. И как времена правления Перикла назывались в Греции «золотым веком», так и времена правления Акбара в Индии стали называться «золотым веком».
Но, увы, век жизни «золотого века», как правило, не долог. После смерти Акбара в 1605 году он прекратил свое светлое существование. И «божественной вере» тоже не дали утвердиться на земле. А ведь и по сей день народы мечтают объединиться под знаменем единой религии, дабы не иметь дополнительного повода к распрям.
Фанатичный приверженец ислама шах Аурангзеба запретил музыку, живопись, танцы, приказал разрушить до основания многие индусские храмы. 1679 год стал черным годом индусского населения Могольской республики, потому как вновь была введена ненавистная людям джузия. Им оставалось говорить лишь одно: «Все отнято, и только родина осталась».
На родине вновь были воздвигнуты неприступные кастовые границы. Люди вернулись к вере в полнейшую их незыблемость. Они покорно рассуждали: «Ведь боги никогда не ошибаются, а карма тем более. Она благословляет появление человека на свет с намеченной судьбой. Карме подвластны и боги, и люди. Открывая человеку лишь одну дорогу в жизни, карма знает, что понадобится ему на этом круге: воину – телесная смелость, сила и жажда побед над врагом; брахману – тоже сила, но иная, в духе и памяти. Человеку каждого ремесла дается от рождения своя сила». (Л. Боженко) А неприкасаемые навеки останутся неприкасаемыми, которым разрешается жить только за пределами селений, потому как даже тень от неприкасаемого, ветер, подувший с его стороны, оскверняет представителей других каст.
Тяжкий труд вновь обрушился на трудовой люд. «Вот несчастные, продев голову в ярмо, без устали ходят по кругу, приводя в движение пресс, выжимавший масло из горчичных зерен. Шагая в ярме, точно скотина, они собирают в пригоршни пот, потом время от времени стирают пот с лица и груди и стряхивают его в сторону чана с маслом, словно совершают какой-то священный обряд. При этом они обращаются к будущим покупателям: Жрите его, это масло из наших костей! Жрите! Вот вам, чтобы было на чем поджарить рыбу, вот вам приправа к баклажанам, а это для умащения ваших тел… Жрите это масло из наших костей… Жрите…» Здесь нечеловеческий труд перетирал человеческое достоинство между каменными жерновами до тех пор, пока оно не размелется в порошок и не развеется по ветру.
Голод поселился всюду.
Беда поселилась везде. Вот что случилось в одной неприметной крестьянской семье.
Но не подняли… Вслед за волом погибло и все семейство.
Многие голодающие уже дошли до такого состояния, что неспособны были усваивать твердую пищу. Если она им доставалась, они ее тут же ели и сразу умирали. И все-таки при первой возможности ели, потому что умереть мгновенно, на сытый желудок, было лучше, чем мучительно таять день ото дня, две недели, три недели, месяц, пока не наступит конец.
Удивительно, сколько способен вынести человеческий организм, прежде чем жизнь угаснет в нем. Голод доводит его до безумия. Вот один голодающий насильно открыл рот другому и, вырвав разжеванный хлеб, сунул липкую массу в свой рот, а ограбленный беспомощно размахивал тонкими, как прутья, руками и горько плакал.
Первые дни человек без пищи страдает больше всего. Потом наступает апатия. Он ложится, перестает двигаться. У него не хватает сил даже есть, ему хочется только одного – чтобы его не трогали. В его глазах потухает блеск. Он превращается в скелет, последние остатки мяса на его костях высыхают. Даже ягодицы становятся совершенно лишенными плоти, словно живое тело начисто ободрали с костей, а потом на кости натянули кожу и зашили. И лишь последняя искра жизни еще едва тлеет в его костях.
А боги не хотят ниспослать людям, медленно умирающим от голода, легкую, мгновенную смерть. Людям не разрешают наложить на себя руки и уйти от страданий — это грех. Человек не имеет права ни у кого отнимать жизнь, даже у себя.
Повсюду на земле Индии валялось несметное множество истощенных трупов. Лишь стервятники были сыты до отвала. Они сидели на деревьях, неподвижно парили в золотистом от солнца воздухе. Мириады стервятников зорким глазом следили за тем, где валяются трупы, обглоданные до костей, с пустыми глазницами, с расколотыми черепами. Они, сидя на трупах, долбили их клювами, а стаи ворон глядели издали, дожидаясь своей очереди. Нетронутыми оставались только пушистые детские кудри, густые волосы мужчин, длинные косы женщин.
Неподалеку лежала умирающая женщина. Ее зияющую рану, ее живую плоть рвал шакал. Он вырвал большой кусок мяса из левого бока. Несчастная еще дышала, но не могла кричать, ее широко раскрытые безумные глаза смотрели не видя. Они уже не различали кружащих над ней стервятников.
А вот едва живая мать думала горькую думу о том, что стала тяжкой обузой для детей. Им трудно прокормиться самим, где же тут заботиться еще и об одряхлевшей матери, которая все время больна. Нужно действовать, пока еще не поздно, пока она не утратила способность думать, чувствовать и ходить.
Бедняжка безмолвно благословила спящих сына и дочь, поручая их заботам богов: «Пусть наступят для них лучшие дни. Если в прошлых жизнях они согрешили чем-нибудь, пусть возмездие ляжет лишь на меня, пусть я одна искуплю их вину, пусть муки преследуют меня из жизни в жизнь».
Ее веки сомкнулись от слабости, и она задремала с этой печалью в сердце, чувствуя теплое нежное лицо дочери на своей груди. Потом проснулась и привстала в испуге. Наступал рассвет, время не ждало, и она тронулась в путь, с трудом передвигая ноги, словно налитые свинцом.
В сумраке рассвета плелась старая женщина, полуголая, и, наконец, вышла к реке. Обессилившая мать побрела в глубь. Она смотрела на темную воду священного Ганга. Ввалившиеся глаза глядели, не мигая, сквозь застилавшие их слезы. Дыхание и последние слова с шумом и свистом вырывалось из груди: «Дай мне сил, богиня, для исполнения моего злого умысла. Из зла родится добро, из грязи расцветет лотос. Звезды добра и зла борются на астральных линиях наших жизней, и пока битва не окончена, судьба человека не решена. Вот так считают, и никто не знает, правильно это или нет».
Она решила по-своему. Ганг унес ее тело. Вот так она распорядилась своей жизнью.
Но были еще те, кто в последней надежде шел к султану как к отцу и матери народа. Напрасно шли люди под палящим солнцем к нему, а потом обратно, унося фальшивые слова в пустых желудках». (Б. Бхаттачария) Они шли и шли, неся свои иссохшие тела навстречу смерти. Потом вокруг наступало безлюдье.
И вот уже проклятия обездоленных несутся к небесам:
Но щедроподатель неутомим в своей щедрости. Он рассыпает всюду жизнь. И вот уже начинают стенать пока еще нерожденные дети:
Мир что обманчив и груб. В нем
Но, однако, все несчастья в жизни заслужены, считают индийцы, ибо в индуизме
И, расставаясь с земной юдолью, люди знали: счастье в новой жизни еще надо заслужить. Надо свершать добрые дела. А это нелегко сделать, когда видишь вокруг вопиющую несправедливость, где, на поверку, оказываются счастливыми одни лишь коварные преступники. Не заметить этого трудно.
Преступнику привольно живется в мире хищников и хапуг, где преуспевают лишь одни подлецы, где преступник становится зверем, и сила этого дикого зверя — клыки его коварного бесстыдства, которые ради приумножение богатства готовы день и ночь отгрызать себе огромные куски наживы. Ради своей корысти он не пожалеет ни мать, ни отца, ни детей, ни друзей. И если даже некий человек изначально был чист душой, эта самая корысть схватит его самого своими крепкими челюстями и он, подобно чистой дождевой капле, упавшей на землю, станет беспросветно грязен.
Бьется, бьется бедняк в этой дурно пахнущей грязи жизни, но и комка сметаны не удается ему взбить, чтобы выпрыгнуть наружу из ненавистной жижи. Однако и у него есть одна соломинка. Это мечта. И поэт говорит о ней:
Бесполезен для мечтателей совет мудрости:
Голод, свирепствующий в народе, не заглядывает в султанские дворцы. Здесь в прохладных фонтанах плещутся молодые полуобнаженные женщины. Им подносят цветы, благовония и одежды, которые потом коснутся обнаженной кожи султана. Так издревле во дворцах пресекаются ядовитые замыслы врагов. Время от времени одна из женщин вскрикивает от боли и падает замертво. Остальным надлежит продолжать резвиться дальше.
Жестокая политика Аурангзеба принесла ему же несметное множество горестей. Ненавидимый всеми он не знал ни минуты покоя. Султан боялся придворных, подавлял вспыхивающие то и дело в разных местах империи восстания, а придворные продолжали строить коварные планы, и восстания вспыхивали снова и снова, потому что «когда тяжка судьба, то и вода рождать способна пламя». (Видьяпати) И индийцы, безусловно покорные, покорность которых проникнута каким-то спокойным благородством, вдруг, надорванные бесстыдством правителей, вздымают кулаки и дубины.
Однако султан удержался: и жизнь, его и правление оказались очень долгими – Аурангзеб прожил 89 лет, пробыв на престоле 49 из них. И все эти годы его жизни были отвратительны, потому как все в мире он измерял мерой своего ничтожного сердца. А в свои последние дни мерзкий старик-правитель признался с горечью: «Жизнь, столь ценная, ушла ни на что». После его смерти Могольская империя практически распалась, и этот распад подготовил прекрасную почву для внедрения в Индию англичан и превращения ее в колонию.
В адрес царями-погубителями прекрасной Индии неслись народные проклятия:
В сборнике мудрых поучений «Панчатантре» так доступно объяснено, как сохранить достаток, но недальновидные цари не читают его. А следовало бы. Вот что там написано: «Даже великий достаток в расточительных руках тает, словно глазная мазь, и даже малый растет, как муравейник, если его приумножать старательным трудом. Стало быть, надобно изо всех сил накапливать богатство. Добывать недобытое, добытое – сохранять, сохраненное – приумножать, а умноженным владеть. Не внемлющие этому совету цари в могуществе своем похожи на вершины гор, и, словно склоны гор, они преступникам дают приют».
Но цари не желают внимать советам. И сетуют мудрецы: