Завершились хлопоты, связанные с возвращением юношей в Грецию, были убраны их постели из гостиной, и после весьма значительного ремонта она снова превратилась в уютный уголок дома, задрапированный голубыми занавесями и освещенный множеством небольших светильников, которые располагались в самых неожиданных местах.
Вечер, проведенный Айседорой в тихом уюте этой комнаты, вновь, после сумасшедшей полугодовой нервотрепки, настроил ее на мягкую лирическую волну. Наконец-то она смогла остаться наедине со своими сокровенными мыслями и воспоминаниями! Неожиданно всплыло в памяти приятное знакомство с Германом Бору — австралийским романтиком-драматургом.
Из книги «Моя исповедь»:
Несмотря на то что он не раз приходил ко мне после представления и беседовал со мной до рассвета и хотя я часто вставала и танцевала, чтобы проиллюстрировать свои мысли, все же между нами не было ни малейшего намека на какое-либо сентиментальное чувство. Вероятно, скептики поверят с трудом, однако это истинная правда, что после будапештской истории все мои эмоциональные реакции претерпели такое изменение, что мне на самом деле в течение многих лет казалось, будто я покончила с любовью и отныне стану отдаваться лишь своему искусству
«Как же сейчас сложится моя жизнь? — думала Айседора, уютно свернувшись калачиком на своем любимом диване. — Нужна ли мне любовь или все мои интересы будут находиться в области разума и искусства? Ромео не мог не узнать из газет о моем приезде в Германию, и тем не менее он не сделал ни одной попытки хоть как-то напомнить о себе. Огорчает ли это меня? — спрашивала себя Айседора. — Пожалуй, нет. Если предположить, что он явился бы сейчас?.. Я прислушиваюсь к своей душе и своему телу и не вижу в них желания любви. Надо разобраться, какие же стремления более всего близки мне. Самое большое и искреннее желание — всю свою жизнь посвятить поискам прекрасного».
Айседора в своей белой тунике просиживала ночи напролет перед столиком, на котором стоял так и не тронутый стакан молока, принесенный заботливой матерью еще с вечера. Книги великих философов помогали ей разобраться в своих чувствах и желаниях. Определи себя сам, — говорил Кант. А затем можно строить и свою судьбу и не метаться из стороны в сторону, не делать грубых ошибок и не тратить на их исправление драгоценное время, которого Всевышним отпущено так мало.
Но если следовать теории Канта, то можно, пожалуй, и совсем сложить руки. Зачем к чему-то стремиться, если все есть бесполезная суета? — уже сквозь полудрему думает Айседора.
Со временем ей все реже и реже удается уединиться в своей гостиной. Ее дом на берлинской улице Виктория стал центром артистических и литературных интересов. Тут велись ученые диспуты о танце как высшем виде искусства: ведь немцы относятся серьезно к каждому спору об искусстве и вкладывают в него свою душу. Выступления Айседоры стали предметом бурных и пламенных споров. В газетах появились длиннейшие статьи, или приветствовавшие ее как вдохновительницу вновь открытой области искусства, или выставляющие губительницей истинного классического танца, то есть балета.
Почти ежевечерне Айседора давала концерты в Берлине; публика точно в бреду воспринимала ее творчество. Импресарио предлагал ей триумфальные гастроли по всему миру. Он уверял, что повсюду уже копируют ее декорации, костюмы и главное — танцы, которые исполняют юные и не совсем юные танцовщицы, сняв с себя балетные тапочки, но не сумев даже частично передать душу ее движений, потому что ее индивидуальность неповторима и копировать ее — самое бессмысленное занятие на свете.
Но мысль о кругосветном турне для Айседоры была неприемлемой. Она хотела учиться, «создавать новые формы танца и еще неоткрытые движения и неистово мечтала о собственной школе, мечтала о ней с детства, и это стремление захватывало ее все сильнее и сильнее, доводя импресарио до полного отчаяния».
Из неопределенного положения ее вывела случайная встреча.
Из книги «Моя исповедь»:
Однажды вечером на спектакле я заметила человека, поразившего меня своей внешностью. Его облик напомнил великого маэстро, творения которого мне только начали открываться: тот же выпуклый лоб, тот же резко очерченный нос, только контуры рта были нежнее и безвольнее. После спектакля я узнала, что это сын Рихарда Вагнера, Зигфрид Вагнер. Он присоединился к нашему кружку, и я впервые имела удовольствие восторгаться тем, кто отныне должен был войти в число моих самых дорогих друзей. Его речь была блестяща и полна воспоминаний о великом отце, которые, казалось, витали над ним, как священное сияние вокруг головы праведника.
Подумать только, что всего двадцать лет отделяли ее от живого, страстного, демонического Рихарда Вагнера, дожившего почти до семидесяти лет и умершего от разрыва сердца! Смерть была легкой, она застала его за работой. Да иначе и быть не могло. Вагнер не знал отдыха в своей жизни.
Айседора рассказала Зигфриду об увиденной ею грозе в развалинах храма Зевса, о полете валькирий среди колонн. Зигфрид сразу почувствовал, насколько глубоко ее интересует все, что связано с именем его отца. Он с искренним желанием начал рассказывать историю жизни Рихарда Вагнера. Она была настолько насыщена разнообразными событиями, что взволнованный рассказ продлился далеко за полночь.
— Отец родился в семье, где было девять детей, и поэтому надежды на получение какого-либо приличного образования он не имел. Но талантливый мальчик все же смог стать великим музыкантом и композитором. Все в жизни отца могло бы сложиться гладко, если бы не его непредсказуемый характер. Кроме того, он совершенно не умел вести свои денежные дела, и поэтому, как только у него заводились какие-либо средства, тут же их тратил. Лишь малая толика его жизни прошла в роскоши, а остальное время — в долгах и нужде.
Айседора внимательно слушала, удобно расположившись на кушетке. Зигфрид продолжал рассказ, расхаживая взад и вперед по гостиной.
— Но не только непрактичностью отличался характер моего отца. У него была еще и неудержимая бунтарская натура. Встретив революцию в Германии 1848 года с распростертыми объятиями, он в своих статьях и стихах называл ее «великой богиней». Его душа горела пламенным желанием революционных перемен. Но вскоре наступил существенный перелом. Революция была подавлена, и отец эмигрировал в Швейцарию, где снова оказался в нужде. Часть своего изгнания он провел в Париже, где поставил оперу «Тангейзер». Спектакль сопровождался таким скандалом, какой вряд ли когда-либо бывал в стенах театра. Успеху помешали интриги, которые постоянно возникали из-за непреклонного характера отца. Но зато на следующий год ему удалось завоевать Россию.
Именно в России отец впервые ввел новую манеру дирижирования оркестром, повернувшись лицом к музыкантам, а не к публике.
Эти гастроли принесли отцу не только грандиозный успех, но и весьма значительную материальную поддержку, которая исчислялась в сумме семи тысяч рублей. Благодаря этому он позволил себе роскошь — нанял в окрестностях Вены великолепный дом с большим садом и обосновался там.
— Айседора, — продолжал Зигфрид, — вы напрасно думаете, что материальные заботы оставили моего отца. Прошло не многим больше полугода он уже не в силах был не только содержать этот огромный дом, но и расплатиться с невероятным количеством долгов. Эти обстоятельства вынудили отца бежать за границу от своих кредиторов. Он был уже не молод, однако его окружала та же неустроенность, что и в юности.
Когда отчаяние достигло своего предела, отцу объявили, что его хочет видеть секретарь короля Баварии Людвига II. Эта встреча могла принести только одно — окончательную развязку, а именно: препровождение отца в долговую тюрьму. Но случилось чудо! Секретарь передал от короля бриллиантовый перстень и приглашение приехать в Мюнхен.
Людвиг II, обреченный волею судеб заниматься политикой, а по своему естественному устремлению жаждавший жить в постоянном общении с искусством, пожалуй, был единственным монархом в мире, который почти все содержимое своей казны тратил на поддержание художников, поэтов, музыкантов.
Король уплатил за отца долги, назначил ему крупное содержание, подарил дом в Мюнхене, роскошь которого вызывала зависть у людей.
Освобожденный от бытовых проблем, отец начал работать с утроенной силой. В невероятном горении стремился он к осуществлению своих замыслов, завершал уже начатые вещи и задумывал новые.
Вот теперь, Айседора, я перехожу к истории моего отца и моей матери. Я еще не утомил вас своим рассказом?
— Что вы, Зигфрид, продолжайте. Узнав о трудной жизни Рихарда Вагнера, я глубже начинаю понимать его музыку.
— Я продолжаю. Для музыкального руководства своими операми отец вызвал к себе давнишнего друга Ганса фон Бюлова. Фон Бюлов приехал с женой и двумя дочерьми. Жили они все в просторном доме отца. Козима фон Бюлов — жена Ганса и дочь Ференца Листа — не только исполняла обязанности секретаря, но старалась создать вокруг уже стареющего одинокого человека атмосферу семейного уюта, которой он практически не знал в своей жизни. Козима давно любила моего отца — еще девочкой у нее замирало сердце, когда она видела его в гостях у Листа. Она была моложе Вагнера почти на четверть века, но это не помешало детской влюбленности переродиться в большую истинную любовь.
Ганс фон Бюлов, благороднейший и добрейший человек, мужественно перенес измену жены и друга, оголтелую травлю газет и продолжал служить делу Вагнера.
«Невозможно, хотя бы раз увидев этого чародея, заклинателя и укротителя душ, не сохранить о нем неизгладимого впечатления. Жизнь, полная бурных чувств и суровой борьбы, читалась в этом лице, запечатленном мукой и изборожденном энергичными морщинами, в этих тонких, сомкнутых губах, чувственных и сардонических одновременно, в этом остром подбородке, говорящем о неуклонной воле. И над этой демонической маской — лоб, величественный купол силы и смелости. Да, это измятое годами лицо носило следы страданий, способных пошатнуть не одну человеческую жизнь».
Отец же на склоне лет почувствовал счастье совсем иной жизни: нужда и одиночество отступили, моя мать стала ему не только женой, матерью трех детей, но и верным другом, глубоко понимающим и чувствующим саму душу этого великого человека. Более того, она окружала его атмосферой обожания, о которой можно было бы сказать, перефразируя известную мусульманскую поговорку: «Нет Бога кроме Бога, и Вагнер пророк его». На склоне лет отцу посчастливилось понять, почувствовать, что значит жить в радости и признании. Мать он боготворил, посвящал ей стихи. Вот одно из них, написанное в честь моего рождения:
Когда себя ты принесла мне в жертву,
В кругу семьи страдальцу дав вздохнуть,
Тогда к душе моей слетело вдохновенье…
И, наконец, отец задумывает грандиозный проект — строительство собственного театра, в котором он сам собирался ставить свои оперы. Здание может быть весьма скромным, но, построенный на деньги всей нации, театр должен давать бесплатные представления для своего народа. Деньги собрать не удалось, несмотря на сатанинские усилия отца. Помогли опять же финансы Людвига. В конце концов в 1876 году театр, действительно очень небольшой и лишенный каких-либо архитектурных излишеств, открылся исполнением цикла «Кольцо Нибелунга». Мечта отца осуществилась, хотя и не полностью: представители народа не имели возможности переступить его порог — стоимость билетов была слишком высока. В последние годы жизни отец успел сделать невероятно много и работал буквально до последней минуты. Айседора была потрясена:
— Какая страстная, страдальческая жизнь была прожита Рихардом Вагнером!
После разговора с Зигфридом Вагнером она уже не могла помышлять ни о чем ином, кроме как о возможности уехать в Байрейт, в театр Вагнера, где она смогла бы изучать музыку этого великого человека. И эта возможность ей вскоре представилась.
Из книги «Моя исповедь»:
Однажды меня навестила вдова Рихарда Вагнера. Я никогда не встречала женщины, которая произвела бы на меня такое сильное впечатление, как Козима Вагнер с ее величественной осанкой и высоким ростом, глазами редкой красоты, немного слишком выдающимся для женщины носом и лбом, излучавшим глубокую мысль. Она разбиралась в самых сложных философских вопросах и знала наизусть каждую фразу и ноту своего великого мужа. О моем искусстве она высказывалась в изысканно-теплых хвалебных выражениях, затем заговорила о Рихарде Вагнере и его отрицательном взгляде на балетную школу и костюмы, рассказывала о том, как, по его мнению, должны были быть поставлены «Вакханалия» и «Танец цветочных дев», и о невозможности осуществления его мечты берлинской балетной труппой. Затем она меня спросила, не соглашусь ли я выступить в «Тангейзере», но тут возникли затруднения. Мои взгляды не позволяли мне соприкасаться с балетом, так как каждое его движение оскорбляло мое чувство красоты, а создаваемые им воплощения казались механическими и вульгарными. — Ах, почему не существует моей школы! — посетовала я в ответ на ее просьбу. Я могла бы привести в Байрейт толпу нимф, фавнов, сатиров и граций, о которых мечтал Вагнер. Но что я могу сделать одна?
Чудным майским днем Айседора приехала в Байрейт. «Как много связано у меня с этим месяцем, — подумала она. — В мае я родилась, в мае я встретилась с Ромео и впервые познала истинную любовь, в мае приехала в Байрейт. А что принесет мне этот май? Смогу ли я угадать истинные желания великого маэстро? Как страшит и влечет меня эта поездка!..»
Дом, подаренный Вагнеру Людвигом II, вряд ли мог называться виллой. Он походил скорее на шикарный дворец, являвший собой образец архитектурного мастерства. «Да, наверное, в таких домах и должны жить гении, ни в чем себе не отказывая, а не ютиться в скромных жилищах», — подумала Айседора. Она и не представляла себе, что увидит такую роскошь. Могила композитора находилась рядом с домом. О своем желании быть похороненным здесь Вагнер написал в завещании. Ему было так тепло и уютно в нем, что и после смерти не хотелось покидать родное место.
Айседоре предоставили чудесный номер в гостинице «Черный орел», в которой останавливались самые выдающиеся люди Германии, приезжающие в этот небольшой немецкий городок ради посещения театра Вагнера. Каждый вечер Козима Вагнер с поистине царским радушием принимала у себя гостей. Она никогда не забывала прислать приглашение и Айседоре. За столом председательствовала фрау Козима, полная достоинства и такта. Здесь собирались художники, музыканты, поэты, князья, герцоги и коронованные особы со всех концов света. Айседора была невероятно горда и счастлива тем, что ее допустили в эту блестящую плеяду выдающихся людей.
С утра до вечера она работала в театре Вагнера, погружаясь в магическое очарование его музыки. Снаружи это здание выглядело намного скромнее виллы «Ванфрид», но внутри архитектор учел все требования самого Вагнера. Небольшой зал, причем не было ни лож, ни ярусов, удобные кресла поднимались от сцены амфитеатром, который венчала галерея для царских особ. Вместо звонка, извещавшего о начале спектакля, звучали фанфары, исполняемые небольшим оркестром из трубачей. Эффект был потрясающий — эти фанфары эмоционально подготавливали зрителя к предстоящему феерическому действию на сцене. Во время исполнения свет в зале выключался и все погружалось в темноту. Этот прием впервые использовали именно в байрейтском театре. Все здесь было подчинено одной цели: сосредоточить внимание слушателя на происходящем на сцене, чтобы ничто не отвлекало его.
Из книги «Моя исповедь»:
Я присутствовала на всех спектаклях, ожидая нового представления «Тангейзера», «Кольца Нибелунга», «Парсифаля», пока не пришла в состояние постоянного опьянения музыкой. Чтобы лучше ее понять, я выучила наизусть весь текст опер, пропитав свое сознание этими таинственными легендами. Я достигла того состояния, когда весь внешний мир казался чужим, бестелесным и нереальным; единственной действительностью для меня было то, что происходило в театре.
Навсегда останутся в памяти Айседоры суровые северные мифы, пересказанные Вагнером.
Но особенно ей запомнилась легенда, сюжетом которой стало одно из средневековых сказаний. У многих народов, живущих по берегам морей и больших рек, существует поэтическая легенда о прекрасном рыцаре. Однажды он приплывает из неведомой страны в ладье, влекомой лебедем, в тот момент, когда невинно оклеветанной девушке грозит смертельная опасность. Защитив девушку от врагов, рыцарь берет ее в жены, однако она никогда не должна пытаться узнать, откуда он приплыл и как его имя. Если же она задаст роковой вопрос — рыцарь исчезнет так же таинственно, как и появился.
Лоэнгрин ищет у людей глубокой беззаветной любви и веры, чуждой колебаний и сомнений. В этом — смысл запрета. Эльза, которую он спас от позора и смерти, действительно искренне любит его, но именно поэтому не может не задать рокового вопроса: тайна Лоэнгрина оскорбляет ее любовь, ведь она должна знать все о любимом человеке, делить с ним горе и радость. В несовместимости этих одинаково сильных чувств и заключается трагедия любящих: когда в душе Эльзы возникнут сомнения, Лоэнгрин покинет ее, а она умрет, не перенеся разлуки с ним. В своем заоблачном царстве Лоэнгрин тоскует по идеальной любви, а Эльза живет на земле, и ее сомнения разжигаются людской злобой, завистью и коварством.
В судьбе Лоэнгрина композитор видел трагедию истинного художника. С открытой душой он приходит к людям, чтобы отдать им свое вдохновение, научить добру и красоте. Но его искренние порывы вызывают недоверие самых близких людей, а вокруг он видит лишь злобу и зависть. Не найдя понимания на земле, по-прежнему одинокий, он удаляется в заоблачные выси своих мечтаний.
Айседора все глубже и глубже погружалась в фантастический мир великого композитора. У нее было ощущение, что вся ее творческая жизнь протекала и будет протекать среди этих гипнотизирующих мелодий. Она подошла к тому этапу познания, когда чувственное восприятие дает полную уверенность в правильности толкования желаний композитора.
Однажды на репетиции танца «Трех граций» из «Вакханалии» Айседора показала Козиме свой вариант этой сцены, но он явно не устроил вдову Вагнера. Она настаивала на своей трактовке, и спор закончился тем, что Козима, всегда считавшая себя правой, покинула театр в довольно раздраженном состоянии. Айседора, расстроенная, вернулась в свою гостиницу — она могла создавать только свое искусство, только то, что ей подсказывают музыка и интуиция, какой-либо диктат для нее был совершенно немыслим. Зная же характер Козимы, она понимала, что вряд ли та уступит ей в этом споре. Страшно было даже подумать о возможности разрыва. Айседора так вжилась в эту атмосферу, что успела позабыть мудрую голубоглазую Афину и ее храм совершеннейшей красоты на Афинском холме.
Тревожную ночь провела Айседора в своей комнате и только под утро смогла заснуть. Разбудил ее ранний приход Козимы, которая держала в руках какие-то бумаги и была очень приветлива. «Милое дитя, — сказала она, — должно быть, сам маэстро вдохновил вас. Взгляните сюда, вот его собственные записи — они всецело совпадают с тем, что вы постигли бессознательно. Больше я не стану вмешиваться, и вы будете совершенно свободны в вашем толковании танцев в Байрейте». Так сама музыка Вагнера властно повела их по верному пути.
Справедливая развязка конфликта несказанно обрадовала Айседору. Тревога и усталость беспокойной ночи растаяли в доброжелательности Козимы. «Как хорошо, — подумала Айседора, — что эта женщина умеет быть справедливой и гордыня в ее душе не победила».
После легкого завтрака Айседора отправилась на утреннюю прогулку, которую совершала верхом на поджаром черногривом коне, приобретенном ею в Байрейте. Она специально заказала себе мужское седло, категорически отказавшись от дамского. Именно в мужском седле Айседора ощущала себя средневековым рыцарем — победителем всех невзгод и неудач. С высоты своего коня она могла обозревать мир гордым, независимым взглядом.
Утро этого дня выдалось удивительно чистым и прозрачным. Солнечный легкий дождь покрыл листья деревьев миллиардами сверкающих капель. Айседора прищурила глаза, и каждая из них в новом фокусе зрения засияла целым потоком золотистых сверкающих лучиков. Весь сад был пронизан этим сказочным сиянием. Айседору окружал аромат цветущих деревьев, а птицы наперебой доносили до ее слуха певческие рулады невероятной красоты.
Сердце Айседоры таяло в потоках абсолютного счастья, которое приносила ей природа.
Всякий раз для своих прогулок она выбирала новые пути. Сегодня было принято решение отправиться в самый отдаленный уголок сада. Неожиданно за деревьями мелькнули стены какого-то небольшого здания. Заинтригованная, Айседора решила подъехать ближе. Им оказался древний охотничий домик маркграфа, замечательной архитектуры, со старинными мраморными ступенями, ведущими в поэтический сад.
В одно мгновение Айседоре приглянулся этот каменный дом. Стремясь к уединению, она решила, что именно он как нельзя лучше подойдет для ее возвышенного душевного состояния.
Возникло решение немедленно приобрести охотничий павильон. Крестьянская семья, проживавшая там, с большим трудом согласилась переехать из него за баснословные деньги. Из своего жизненного опыта Айседора знала, что часто бедные люди очень хорошо умеют торговаться и с безукоризненной интуицией чувствуют, с кого можно содрать непомерную плату. Но желание жить здесь было выше всяческих финансовых расчетов.
Внутреннее убранство домика имело весьма плачевный вид. Пришлось вызвать мастеров, покрасить стены в нежный светло-зеленый цвет, перекрыть полы и кое-где вставить стекла. Затем удалось выделить один день для поездки в Берлин, где были приобретены диваны, подушки, глубокие соломенные кресла и множество книг.
И наконец настало время, когда охотничий домик «Филипсруэ» стал прелестным, оформленным согласно ее вкусам, пристанищем Айседоры. Но она могла позволить себе оставаться в уединении лишь поздно вечером, остальное же время проводила в театре и на вилле.
Из книги «Моя исповедь»:
Как-то во время вечера на вилле «Ванфрид» было доложено о приезде короля Фердинанда Болгарского. Все встали и шепотом стали убеждать меня подняться с места, но я в качестве ярой демократки осталась лежать на кушетке в грациозной позе. Очень скоро Фердинанд спросил, кто я такая, и подошел ко мне, к великому негодованию всех остальных присутствующих «светлостей». Он просто уселся на кушетку рядом со мной и начал очень интересный разговор о своей любви к искусству древних греков. (К тому времени Айседора уже выпустила свою книгу «Танец будущего», в которой сделала попытку объяснить зрителю, что представляет собой ее эфемерное искусство. Оказалось, что Фердинанд читал ее и очень был ею увлечен.) Я ему рассказала о своей мечте создать школу, которая привела бы к возрождению древнего мира, и он заявил во всеуслышание: «Прекрасная мысль! Вы должны приехать в мой дворец на Черном море и там устроить вашу школу». Негодование достигло высшего предела, когда за обедом я его пригласила поужинать со мной в «Филипсруэ» как-нибудь вечером, после спектакля, чтобы объяснить ему свои взгляды. Он любезно принял мое предложение и сдержал слово. Мы провели очаровательный вечер, где я научилась ценить этого замечательного человека, поэта, художника и мечтателя с истинно королевской широтой ума. Визиты Фердинанда в «Филипсруэ» вызвали целую бурю в Байрейте, хотя мы самым безобидным образом сидели и говорили об искусстве. Но свидания происходили в полночь, и этого было достаточно. Каждый мой поступок резко отличался от поступков других людей и поэтому вызывал негодование. Здесь было множество кушеток, подушек, ламп с розовыми абажурами, но стульев не было. Многие смотрели на «Филипсруэ» как на капище аморальности. Крестьяне считали мой дом настоящим жилищем ведьм, наши невинные забавы — «страшными оргиями», в особенности слыша всю ночь напролет пение знаменитого тенора фон Барри и видя мои танцы.
Подлил масла в огонь и приезд давней подруги Айседоры Мэри Дести. Благодаря присутствию Мэри раскрылась новая черта характера Айседоры — детская непосредственность. В минуты отдыха они вместе резвились на лужайках сада в голубых широкополых шляпках и белых коротеньких туниках, на которые были наброшены изысканные креповые шали с длинными кистями, золотые сандалии на босу ногу завершали необычное одеяние. В их поведении не было ни пут, ни условностей — ничего, кроме юности. Айседора была сама юность. Короли, принцы, князья стали частью естественной картины пребывания подруг в Байрейте, и девушкам казалось вполне приемлемым быть с ними в дружеских отношениях. Но не все посетители поместья отличались подобной непосредственностью. Нравы многих из них оставались такими же чопорными, как и в XIX веке; Айседора же с Мэри органично сумели впитать в себя бесшабашность века ХХ-го.
Вечерами, удобно расположившись на широких диванах, заливаясь безудержным смехом, они любили вспоминать пору своей ранней юности, прошедшей в борьбе с нищенским существованием.
— Ты помнишь, как метался бедный Августин, — щебетала Мэри, — когда мы в парижском ателье давали концерт, чтобы заплатить за помещение? Сначала он бежал к одним дверям, брал у публики по сто франков за вход, а затем с этими франками устремлялся к другой двери, в которую барабанил консьерж, перебивая звуки пианино, в страстной решимости получить плату за квартиру, и Августин успокаивал его этими стофранковыми бумажками.
— Да, это было очень весело. А ведь ты не знаешь о том, как мы проникли в самую фешенебельную гостиницу Лондона без гроша в кармане и чудесно провели там время.
И Айседора во всех подробностях рассказала Мэри эту историю.
— А помнишь, как я приехала к тебе в Будапешт и ты встретила меня, ослепленная своей чудесной любовью?
— Нет, Мэри, прошу тебя, не надо об этом вспоминать, — встревоженно прервала Айседора.
— Да почему же? Ты была удивительно хороша и просто светилась от счастья. Тогда ты сказала мне: «Любовь — это чудеснейшая вещь на свете. Теперь я знаю суть всего — музыки, танца, и вообще все стало другим после того, как мне открылась истинная любовь. Я рождена для любви». Так ты твердила, кружась по комнате, выхватывая отовсюду стебельки цветов, осыпая ими себя и вплетая их в свои чудесные золотистые кудри. Что же теперь ты одна и не любишь никого, или твой венгерский Ромео затмил всех остальных?
— Да нет, дело не в этом… Как бы тебе объяснить?.. В течение последних двух лет я жила целомудренно, странным образом вернувшись к тому состоянию, в котором находилась, когда была невинна. Все мое существо было полно жизненной энергии. Раньше я восхищалась Грецией, теперь — Рихардом Вагнером. Мой сон был безмятежен, и просыпаясь, я напевала мелодии, заученные накануне вечером. Любовь причинила мне только страдания, а сейчас я живу спокойно. Меня удовлетворяет такое состояние, и больше я бы не хотела любить. Боюсь, что отныне это чувство не принесет мне радостных минут.
Их задушевный разговор был неожиданно прерван приходом почтальона, который принес телеграмму от Раймонда из Афин. В ней он в очередной раз извещал Айседору, что «рытье артезианского колодца продвигается. Дойдем до воды на будущей неделе. Вышли деньги». Телеграмма расстроила Айседору.
— У меня нет абсолютно никакой уверенности в том, что Раймонд когда-нибудь докопается до долгожданной воды, но исчерпать мои финансовые ресурсы ему скорее всего удастся в недалеком будущем, — посетовала Айседора. — Мэри, я совершенно не представляю себе, что делать со строительством нашего дома в Греции, в которое уже вложены огромные деньги. Только теперь я ясно осознаю, что затея эта была просто безумной.
— Ты не могла найти себе более бездарной советчицы, чем я, — только и могла ответить Мэри.
На этом и закончился вечер воспоминаний. Дни же проходили в постоянных репетициях. Айседора пыталась танцевать с балеринами, но из этого ничего не получалось, и она очень расстраивалась по этому поводу. Кроме того, она поранила ногу об очередной гвоздь, заботливо подброшенный на сцену одной «доброжелательницей» из балетной труппы. В крайне раздраженном состоянии Айседора спустилась со сцены в зал, попросила Мэри исполнить ее партию и вместе с Козимой стала наблюдать за репетицией.
Мэри надела тунику, повязала голову прозрачным шарфом и начала танцевать.
— Боже мой, как же она похожа на вас! — воскликнула Козима, повернувшись к Айседоре.
А та, в свою очередь, смотрела на сцену широко раскрытыми глазами и бормотала: «Какой ужас, как она похожа на меня!.. Даже выражение глаз мое… Но в какой пошлой, в какой невыносимо пошлой интерпретации!..»
— Мэри, уйди со сцены, — закричала Айседора, — немедленно уйди со сцены и не смей больше никогда в жизни изображать меня! Я есть я. И только я могу танцевать свой танец. Ты же все пошло исказила…
Айседора выскочила из театра вся в слезах и убежала в глубь сада. «Все, все мои попытки хоть чему-то научить этих барышень пропадают впустую. Напрасная трата времени и сил. Мне нужна, нужна, нужна своя школа, где будут совсем маленькие девочки. Я в отчаянии. Как я одна могу показать бесконечность вагнеровской музыки? Неразрешимая задача…»
Однако репетиции были доведены до конца, и первая постановка «Тангейзера» все же состоялась.
Из книги «Моя исповедь»:
На первом представлении «Тангейзера» моя прозрачная туника, подчеркивающая очертания тела, вызвала некоторую суматоху среди одетых в телесное трико танцовщиц, и в последнюю минуту даже бедная фрау Козима потеряла мужество. Она прислала мне длинную белую рубашку, которую просила меня надеть под неплотный шарф, служивший мне костюмом. Но я была непреклонна. — Запомните, что через некоторое время все ваши вакханки и цветочницы станут одеваться, как я сейчас. Пророчество сбылось. Но в тот момент возникало множество горячих споров и даже ссор о том, достаточно ли нравственным является вид моих обнаженных ног. Много раз я до хрипоты спорила, доказывая, как пошло и неблагопристойно это трико и как прекрасно и целомудренно нагое человеческое тело.
Споры остались позади, но, к сожалению, это представление «Тангейзера» стало первым и последним.
С нескрываемой грустью прощалась Айседора с Байрейтом и одновременно — с мечтой об участии в спектаклях, поставленных в театре Вагнера. Не терпевшая приспособленчества, она не могла здесь больше оставаться. Впрочем, несмотря на недолгое пребывание, ей все же удалось уловить суть вагнеровской музыки: «безмерная скорбь, муки совести, тема любви, призывающей смерть».